Текст книги "Сарацинский клинок"

Вернувшись домой, Пьетро ощутил, что Элайн стала вести себя еще более странно. Эти изменения были незначительны, и человек менее чувствительный не заметил бы их. Но Пьетро отличался тонкостью восприятия. Однако определить причину он не мог. Элайн была нежна с ним, как всегда.

Пожалуй, чуть больше, чем всегда. У него порой возникало ощущение, что она старается угодить ему. Слишком старается. По ночам она слишком охотно приходила к нему. А утром глаза ее бывали красноватыми, словно она плакала.

Иногда он чувствовал, как ее большие синие глаза следят за каждым его движением. Если он быстро оборачивался, она опускала глаза, но он успевал заметить в них выражение… близкое к ужасу.

Чего она боится? – удивлялся он. Но не спрашивал. Он был рабом некоторых сторон своей натуры – своей чувствительности, своего нежелания причинять боль.

Она сама расскажет, думал он.

Озабоченность странноватым поведением Элайн долгое время мешала ему заметить, что эту тревогу разделяют и его домашние. Манфред. Служанки. Даже Зенобия.

Когда он в конце концов заметил, его это сильно обеспокоило. Он смотрел на Уолдо и Рейнальдо, но они отводили глаза.

Вдруг он разозлился. Что, если Андреа…

Он не хотел допускать такой мысли. Один раз он ей это простил, потому что был в равной степени виноват. Но тогда он прощал с их обоюдного молчаливого согласия, что больше измен не будет – ни с ее стороны, ни с его. И он твердо соблюдал условия этой сделки. Ио жила всего в двадцати милях от Аламута, но Пьетро избегал ездить по тем дорогам, где мог бы столкнуться с ней. Он не до конца доверял себе.

Но если во время его частых отлучек Андреа нашел способ… О, милосердный Боже! У его способности прощать есть пределы. Есть черта, за которой она превращается в глупость.

Мысли в его голове обгоняли одна другую. Он должен докопаться до истины. Сам. Без постыдного рсспрашивания других. Все будет очень просто. Все, что ему нужно сделать, это…

Пойти к Элайн и сказать ей, что Фридрих неожиданно вызывает его в Фоджию.

При этих его словах она встала и схватила его за руки.

– Не уезжай, Пьетро! – прошептала она. – Умоляю тебя!

Какое-то мгновение он испытывал соблазн отказаться от своего замысла, удовлетвориться этим убедительным доказательством любви и верности. Но он увидел Зенобию, наблюдавшую за ними из-за двери. Она предупреждающе покачала головой.

Перед отъездом он успел поговорить с ней.

– Приглядывай за своей женой, мой господин – это было все, что она сказала.

Он выждал до полуночи, чтобы предоставить Элайн все возможности. К этому часу он вернулся домой. Подъехав к дому, он увидел Манфреда, Уолдо и Рейнальдо одетыми и вооруженными. Рейнальдо держал на цепи обоих охотничьих леопардов.

– Теперь вы видите, вы, германские свиньи! – закричал Рейнальдо, обращаясь к Манфреду и Уолдо. – Мой господин не дурак! Сицилиец чует предательство за двадцать лье!

Пьетро уставился на них.

– Почему вы вооружены? – прошептал он.

– Мы предполагали, что вы, мой господин, вернетесь, – сказал Манфред. – Но если бы вы не вернулись…

– Что тогда, мой добрый Манфред? – спросил Пьетро.

– Мы сами собирались отомстить за вас! – сказал Манфред.

– Тогда пошли, – прошептал Пьетро.

Никто из них не произнес ни слова. Леопарды Шеба и Соломон прыгали около лошади Рейнальдо.

Пьетро сел на свежего коня, крупного вороного жеребца Амира, потомка длинной линии жеребцов, которых он выращивал под этим именем. Лошадь, на которой он прискакал, была совсем загнана.

Он даже удивился, что обращает внимание на все эти детали. Его, например, восхищала грация леопардов. Наконец он посмотрел на Рейнальдо.

– Куда мы едем? – спросил он.

– К Руффио, – ответил Рейнальдо.

Час спустя они подъехали к постоялому двору и спешились.

– Ждите здесь, – сказал Пьетро и толкнул дверь в общий зальчик.

Руффио только взглянул на его лицо и затрясся от страха.

– Господин, – заикаясь, произнес он, – я не знал… я… он заставил меня, угрожая мечом…

– Не бойся, Руффио, – сказал Пьетро. – То, что ты зарабатываешь деньги на чужих грехах, дело твое и твоего Бога. Они наверху?

Руффио кивнул.

Пьетро стал подниматься по лестнице. У Руффио была только одна комната на одного гостя. В остальных комнатах стояло по четыре или пять кроватей.

Пьетро взялся за ручку двери. Он простоял так довольно долго. Рука его вспотела, капельки пота поблескивали на черных волосках пальцев.

Потом он распахнул дверь.

На маленьком столике около кровати горела свеча. Она сгорела почти до конца. Но Пьетро смог разглядеть их.

Андреа Синискола лежал на спине, закинув руки за голову. Он похрапывал.

Элайн лежала, отвернувшись от него, покрывало сползло и обнажило одно ее плеча Волосы ее раскинулись по подушке, часть их лежала под рукой Андреа. Она во сне еле слышно всхлипывала, как всхлипывают потерявшиеся, испуганные дети.

Пьетро посмотрел на них.

Он испытывал тошноту. Она подступала к его горлу. Ему пришлось сжать зубы, чтобы удержать ее. Он сел в кресло, продолжая смотреть на них. У него на лбу выступали капли пота и скатывались на глаза Капли были холодными как лед. Как слезы.

Как огонь.

Он мог слышать биение собственного сердца.

Тошнота отступила, а потом вернулась, но уже с болью. Это было плохо, очень плохо, боль вздымалась в нем сокрушительными волнами, так что он вынужден был вцепиться в ручки кресла, чтобы не упасть. Он прикусил нижнюю губу и почувствовал вкус крови. Он надеялся, что эта реальная физическая боль в какой-то степени устранит невыносимое душевное страдание.

Это не помогло. Он готов был разрыдаться.

Потом он встал и вытащил кинжал из ножен. Взялся за острие клинка и метнул его наугад – кинжал пролетел сквозь язычок пламени свечи, и Пьетро даже не услышал, а ощутил, как клинок вонзился в дубовое изголовье.

Клинок пронзил волосы Элайн и пригвоздил ее к кровати.

Она только слегка вскрикнула.

Андреа сел на кровати. Он успел только моргнуть. Потом его глаза потемнели от ужаса.

– Одевайся, – резко сказал Пьетро. – Когда ты отсюда выйдешь, Андреа, выходи с мечом.

Он вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Он ждал довольно долго, прислушиваясь к звукам, доносящимся из комнаты. Шуршание одежды. Всхлипывания Элайн.

И вдруг он услышал иной звук. Звук разбитого стекла. Он толкнул дверь. Элайн упала в его руки. Он с яростью отшвырнул ее в сторону. Она упала на пол и осталась там лежать, рыдая.

Андреа, выпрыгивая, разбил окно.

Пьетро услышал, как он вскочил на коня.

– Уолдо! – закричал Пьетро. – Рейнальдо? Манфред!

Он сбежал вниз по лестнице. Он не обернулся, чтобы взглянуть на Элайн, которая лежала, плача, на полу.

Он выскочил из дома. И тогда он увидел.

Рейнальдо спустил с цепи леопардов.

Нет на свете такой быстрой лошади, которая могла бы уйти от леопарда. Каждым прыжком леопард покрывал двадцать футов.

Они настигли Андреа на углу.

Пьетро видел, как взвилась Шеба всеми своими четырьмя лапами. Потом она оказалась на шее лошади, ее пасть сомкнулась за ушами кобылы. Он успел увидеть, как вздернулась голова лошади, услышал хруст ломающихся позвонков. Лошадь рухнула.

Андреа успел соскочить с падающей лошади. Шеба и Соломон прижались к земле, сторожа его своими большими желтыми глазами.

Пьетро подскочил и встал между леопардами и их добычей.

– Возьми их на цепь, – приказал он Рейнальдо.

Рейнальдо соскочил с коня и надел цепь на их ошейники. Потом он выпрямился. Рот его открылся.

Пьетро увидел это и метнулся в сторону даже раньше, чем Рейнальдо закричал.

Он почувствовал, как холодный огонь обжег его левую руку. А Уолдо и Манфред навалились на Андреа, вырвав кинжал из его рук.

Уолдо выхватил из ножен свой кинжал и занес его.

– Нет! – закричал Рейнальдо. – Нет, Уолдо! Неужели ты подаришь ему такую легкую смерть?

Уолдо опустил кинжал и мрачно улыбнулся. Он приставил острие кинжала к животу Андреа, пока остальные связывали его.

Потом он обернулся к своему хозяину и разрезал рукав на руке Пьетро. Рана была серьезной. Клинок рассек мускулы. Пьетро даже не мог приподнять руку. Она сильно кровоточила. Руку быстро перевязали. Потом Рейнальдо пошел на постоялый двор и вернулся вместе с Элайн.

Они поехали обратно в Аламут. Никто из них не произнес по дороге ни слова. Было нечто потустороннее в этом молчании, нарушаемом только неторопливым стуком лошадиных копыт.

Рыцари смотрели на него. Ждали, чтобы он заговорил.

Пьетро обернулся к Элайн. Он проделал это медленно, оберегая левую руку. Все продолжали смотреть на него.

Лицо Андреа посерело. В глазах застыл ужас.

А лицо Элайн оставалось спокойным. В ее глазах не было страха. Не было смятения. Глаза ее были ясными. Она подошла к Андреа, которого держали два рыцаря, привстала на цыпочки и поцеловала его в рот. Медленно. Лаская его своими губами.

Лицо Андреа перестало быть серым. Он слегка улыбнулся.

Элайн обернулась к Пьетро.

– Нас обоих, мой господин, – сказала она.

У него внутри что-то оборвалось. Он обливался потом. Мозг его работал лихорадочно, но без всякого смысла.

Женское начало. Шеба напала первая, не Соломон. Женское начало всегда самое страшное. Если бы она попросила меня, я пощадил бы его, но она слишком женщина, и теперь она стала совсем простой и примитивной и по-своему великой. Гордость. Не гордость, которая всегда лишала меня мужества. Сейчас я должен это переломить, иначе я потерплю поражение. Она не может победить… Я никогда не разрешал пытки, ибо страсть к пыткам – это болезнь, но, во имя огня всех семи кругов ада, сейчас эта болезнь владеет мною, и что бы они с ним ни сделали, этого будет недостаточно…

Он медленно кивнул.

– И нашу госпожу? – спросил Рейнальдо.

Пьетро посмотрел на него. Рейнальдо всегда ненавидел Элайн.

– Нет, – сказал он и пошел прочь. Потом он неожиданно обернулся, и лицо его исказилось от гнева. – Пусть она посмотрит, – произнес он.

В Аламуте темниц не было. Не было и орудий пыток. Пьетро не разрешал ничего подобного. Но Рейнальдо и другие найдут выход.

Пьетро смотрел, как они уводят Элайн и Андреа. Но сам он с ними не пошел. Он не хотел смотреть. Не мог.

Всю свою жизнь он был очень добр и мягок. Но то, что он испытывал сейчас, было ужасно. Это было сражение. Легион демонов дрался за его душу с ангелами Господними. Пьетро медленно взбирался по лестнице, ибо очень ослабел от потери крови, от шока и усталости.

Он почти добрался до своих комнат, когда его настиг первый вопль. Этот крик отозвался в нем. Он замер на лестнице. Потом стал подниматься дальше, сопровождаемый воплями Андреа, его животным воем, и был не в силах заткнуть себе уши, чтобы не слышать их. И даже когда он закрыл тяжелую дверь, это не помогло.

Я всегда ненавидел жестокость, подумал он, я презирал моего господина Фридриха за то, что он не во всем ушел вперед от своего века. Величие человека в том, чтобы опередить свое время, подняться над невежеством, сластолюбием и жестокостью, заглядывая вперед, когда всему этому не будет места, и я думал, что достиг такой высоты. Однако это не так, я сын этого века, и во мне живут жестокость и отвратительная гордость, и тщеславие, и ненависть. О Боже, неужели они никогда не покончат с ним? Я не могу вынести…

(Ее волосы стлались под его рукой, ее сверкающие серебряные волосы, а он спал, удовлетворенный, избавившийся от своей похоти, а она плакала, ибо не совсем утратила стыд. Ее тело, такое белое тело, знакомое моим пальцам, отданное ему… Завывай, завывай, ты, животное! Как радует меня этот вой!)

Нет. Я пошел на то, что мне несвойственно. Я пошел на это, потому что оказался недостаточно благородным, чтобы признать свое поражение и сказать ему: возьми ее и уезжай. И, если честно говорить, меня предали не Элайн и Андреа, ибо ни одна живая душа на Господней земле не может предать человека, только он один может сам предать себя. И я это сделал. Я предал себя, я, Пьетро ди Донати, позволил свершиться тому, чего я никогда в жизни не мог видеть, не умоляя Господа Бога простить меня, – и вот я стал тем же, чем были эти Синискола!

Он рванул дверь и побежал вниз по лестнице, когда услышал ее крик.

– Пьетро! – рыдала Элайн. – Бога ради, Пьетро!

Он побежал на этот крик. Они находились во дворе. Он замер на мгновение, глядя на то, что недавно было Андреа Синискола. На это обожженное, переломанное, окровавленное тело, все еще продолжавшее жить.

– Остановитесь! – закричал он. – Отпустите его!

Они с удивлением воззрились на него, но не стали возражать. Они сняли цепи, и Андреа рухнул лицом вниз.

Элайн бросилась к нему, упала на колени. Когда она подняла глаза на Пьетро, в них была смерть.

Он не мог видеть эти глаза.

Отвернувшись, он увидел закрытое вуалью лицо Зенобии, которая наблюдала за ними с балкона.

Андреа жил до середины дня. Сарацинский лекарь делал все, что было в его силах. Но ничто не могло спасти жизнь Андреа. Ничто. Даже молитвы Пьетро.

Он стоял на коленях перед образом Богородицы, когда в комнату вошла Элайн. Он не ощущал ни боли в руке, в которую вонзил кинжал человек, предавший его, ни боли в коленях. Он стоял на коленях перед алтарем целых пять часов, которые потребовались Андреа Синискола, чтобы умереть. Губы Пьетро двигались, шепча молитвы. Он ничего не видел и не слышал, даже когда Элайн занесла над ним кинжал.

Но Зенобия была начеку. Она возникла за спиной Элайн и поймала кисть ее руки как раз в момент, когда кинжал должен был поразить Пьетро. И только когда они обе рухнули на пол, он что-то услышал.

Он медленно обернулся и увидел двух женщин, борющихся на полу. Он бросился к ним, но оказался недостаточно проворен. Его ноги затекли от долгих часов стояния на коленях. К тому же он потерял слишком много крови.

Он увидел, как прекратилась борьба и одна из женщин поднялась на ноги.

Зенобия.

Она стояла, тяжело дыша и глядя на лежащую Элайн. Пьетро проследил за ее взглядом. Синие глаза Элайн были открыты. Но они ничего не видели. И никогда уже ничего не увидят. Пьетро, не веря своим глазам, смотрел на рукоятку своего сарацинского кинжала, торчащую в ее левой груди.

Он долго стоял так, пока все, что было перед его глазами, не поплыло. И комната, и Зенобия, и то, что осталось от Элайн, медленно заволокло туманом, и откуда-то издалека он услышал вскрик Зенобии.

Когда через сорок восемь часов он пришел в сознание, ему все рассказали. О том, как Элайн пыталась убить его и как Зенобия спасла его жизнь.

И вот тогда Пьетро, барон Роглиано, впал в такое отчаяние от горя, что Манфред, Уолдо и Рейнальдо вынуждены были привязать его к постели и по очереди дежурили около него.

Если бы не Зенобия, то он наверняка вовсе лишился бы рассудка. Она все время сидела рядом с ним и молилась о его выздоровлении.

Он никогда не узнал, что ему помогло больше – ее молитвы или ее великая любовь. Но что-то все же помогло.

Возможно, и то, и другое.

13

Пьетро медленно брел вдоль берега Волтурно. Он был одет в зеленый охотничий костюм, на его руке сидел сокол. Несколько впереди него ехал император с Пьеро делла Винья, рядом веселая компания знатных сеньоров и дам на отличных арабских скакунах, выращенных Фридрихом; все смеялись и пели. Рабы-мавры держали на поводках собак, другие сарацины вели охотничьих леопардов. Впереди шествовал императорский оркестр – человек двадцать негритят в алых одеждах, – они оглашали окрестности звуками рогов, барабанов и цимбал.

Некоторые из придворных играли на гитарах и лютнях. Солнце спускалось за деревья, воздух был напоен светом, музыкой и смехом.

Вот так с ним всегда, подумал Пьетро; можно вообразить, будто в жизни Фридриха нет места печали…

Глядя на императора, весело беседующего с верховным судьей империи, никому и в голову не могло прийти, что это веселье в Капуе происходит в разгар жестокой войны с Ломбардской Лигой, которую поддерживает Папа. Что его старший сын Генрих заключен им в тюрьму, потому что восстал против короны, что Фридрих так болезненно воспринял этот бунт против его императорской и отцовской власти, что отнял у Генриха даже его имя и передал его своему младшему сыну, которого год назад, в 1236 году, родила ему новая королева, Изабелла Английская. Мальчика все называли Генрих Второй. Но только не Фридрих. Он не делал различия, для него находящийся в заключении Генрих перестал существовать.

В последнее время между Пьетро и императором возникло некоторое отчуждение. Пьеро делла Винья, блестящий юрист, поэт, не имевший себе равных среди тех, кто писал на латыни, получивший титул логофета – “человека, который говорит от имени императора”, – стал во всех отношениях ближе к императору, чем Пьетро. Однако Пьетро должен был признать, что вина за возникшую холодность лежит целиком на нем. Фридрих по-прежнему относился к нему с большой любовью. Но император слишком стал уподоблять себя Богу, и это перестало устраивать Пьетро. Однако Фридрих по-прежнему беспокоился о его благополучии.

Когда Фридрих узнал о трагедии, случившейся в Аламуте, и о затянувшейся болезни Пьетро, он лично прибыл, чтобы увезти своего друга в Капую. И что было характерно для Фридриха, явился во всем блеске. Впереди ехали мальчики-негры, сотрясавшие небеса звуками барабанов и флейт. Сопровождал Фридриха весь императорский двор. А уж то, что следовало за ним, крестьяне Пьетро запомнили до конца своих дней: упряжки из четырех лошадей тащили огромные повозки с сокровищами, верблюдов под роскошными чепраками сопровождали бесчисленные рабы в шелковых туниках. Рабы-сарацины вели на цепях леопардов и рысей, обезьян и медведей, пантер и львов. Здесь был даже жираф, голова которого возвышалась над деревьями. Множество собак бегало взад и вперед, сопровождая процессию. В клетках, которые несли на своих плечах рослые негры, сидели соколы, филины, орлы, павлины, редкие сирийские голуби, белые индийские попугаи, африканские страусы, и завершал всю процессию слон с деревянной башенкой на спине, в ней сидели сарацинские лучники и трубачи.[47]47
  Сопровождавший Фридриха в путешествиях зверинец описывали все историки, писавшие о нем.


[Закрыть]

Пьетро слишком плохо себя чувствовал, чтобы оценить все это тщеславное представление Он знал, что Фридрих всегда путешествует так, даже при недалеких поездках. Он отправился вместе с императором в Фоджию, потом в Капую. Он был рад уехать из Аламута. Зенобия присмотрит за имением. У него было чувство, что он никогда в своей жизни не захочет вновь увидеть эту виллу, связанную с такими ужасными воспоминаниями.

Потом Пьетро сражался в войнах, которые вел Фридрих, выступал как его советник. Он был свидетелем победы императора при Кортенуово и после этого участвовал в триумфальном шествии, в ходе которого слон Фридриха тащил по улицам колесницу города Милана с пригнутым флагштоком. Но больше всего Пьетро взволновал вид Пьетро Тьеполо, подесты Милана, привязанного к этому флагштоку, а также прочно захваченных в плен главарей мятежников, которых вели в цепях вслед за этой колесницей.

Такое варварство казалось Пьетро недостойным столь великого императора. Сам Пьетро был чрезвычайно чувствителен к проявлениям варварства. Он не мог забыть, как сам поддался варварскому обычаю, и не мог простить себе этого.

Но, поскольку Фридрих являл собой образец для всей империи, в нем это было особенно ужасным. Это стояло в одном ряду с тем предрассудком, из-за которого император отказался лечь в постель с Изабеллой, сестрой Генриха III, короля Англии, в ночь их бракосочетания. Он ждал до середины следующего дня, до определенного часа, который провидец Майкл Скотт определил как благоприятный, после чего Фридрих передал ее сопровождавшим императрицу женщинам, сказав, что она понесла сына. В тот же день он написал письмо с сообщением об этом событии ее брату королю Генриху III. И самым потрясающим было то, что это оказалось правдой!

Сейчас, следуя верхом за Фридрихом, Пьетро чувствовал себя усталым и очень старым. На самом-то деле он совсем не был стар. Этой осенью 1237 года ему не исполнилось еще и сорока трех лет. Но жизнь его была полна тревог и борьбы, так что, хотя они с Фридрихом родились в один и тот же день, в волосах Пьетро просвечивала седина, между тем как Фридрих почти не изменился с тех пор, как ему исполнилось двадцать восемь. Он только несколько погрузнел, и его рыжие волосы чуть поредели – вот и все. Его молодость казалась непреходящей.

Как и у Иоланты, подумал Пьетро. Он случайно столкнулся с ней в прошлом году, направляясь на охоту. Рядом с ней ехал Энцио, так что поговорить они не могли. Но она была из тех несокрушимых женщин, на которых беды не сказываются. Для Пьетро она выглядела еще более желанной, чем когда была девушкой. Ее глаза скользнули по его лицу, наполненные любовью.

О Боже, простонал он про себя, если бы я сохранял такое же постоянство!

В глазах Энцио светилась смертельная ненависть.

Сейчас императорский двор возвращался в Капую. К мелким спорам, сладким песням и стихам, к мягкой, текучей сицилийской речи…

Они проскакали по улицам, ведущим ко дворцу. Пьетро заметил, как молодые аристократы Рикардо Филанджиери, Руджиеро ди Поскастрелло и Ландольфо Карачьолло поглядывали на окна с чуть приоткрытыми ставнями.

Когда-то и я был таким молодым, и у меня в жилах кипела кровь…

Джакопо Мостаччи и Ринальдо д'Аквино собирали соколов, чтобы вернуть их в клетки. Когда Ринальдо взял императорского сокола, Фридрих спросил его:

– Ты все еще не убедил твоего брата Томаса бросить его увлечение религией и поступить ко мне на службу?

Ринальдо грустно покачал головой.

– Нет, мой господин, – сказал он. – Томас собирается стать монахом.

– Очень плохо, – заметил император. – Я слышал, что он самый блестящий молодой ученый, какого за многие годы знали в Монте-Кассино. Такой ум не должен пропадать втуне в монастыре. Я прошу тебя, Ринальдо, попробуй еще раз уговорить его.

– Я постараюсь, сир, – ответствовал Ринальдо.[48]48
  Упоминаемый здесь Томас, младший брат Ринальдо д'Аквино, впоследствии стал известен под именем Фомы Аквинского, доктора богословия средневековой католической церкви и одного из величайших философов того века.


[Закрыть]

Добравшись до дворца, они уселись за пиршественный стол. Как обычно, справа от императора сидела Бианка Лансиа. Фридрих нашел английскую королеву слишком холодной. Теперь, предположил Пьетро, она проводит свои дни на женской половине в горестной тишине вместе со своим маленьким сыном.

Он не знал таких женщин, каких знал я, сердито подумал Пьетро. Никто не смог бы превратить мою Ио… или Элайн в бездумных рожающих кобыл. Они обладают душой – Бог послал их нам как спутниц жизни, и из всех дурных качеств Фридриха это самое дурное, – то, что на него не оказывает влияния мягкий и нежный женский ум!

Сидящий справа от Бианки Джакопо да Лентино настроил свою лютню и запел:

– Мадонна, я спою тебе, как овладела мною любовь…

И мною тоже, с горечью подумал Пьетро, и любовь эта оставила меня израненным и одиноким.

Потом встал Ринальдо д'Аквино и тоже спел свою новую песню:

 
Я так радуюсь своей чистой любви,
Что не вижу никого,
Кто мог бы испытать такую же радость…
 

Пьетро больше не мог слушать. Он не хотел больше слушать песни о любви. В своей жизни он испытал две великие любви, и обе они доставили ему столько горя, что перенести это невозможно. Он уже собирался встать из-за стола, когда император хлопнул в ладоши, и оркестр негров заиграл веселый мотив.

Тут же в залу вкатились на двух больших шарах две сарацинские девушки необыкновенной красоты. Они балансировали на этих шарах в такт музыке. На девушках были одеяния из тончайшего шелка, и их молодые тела порадовали бы сердце любого скульптора.[49]49
  Сарацинские девушки-акробатки и их удивительный танец на шарах описаны у Седжуика (там же, с. 120).


[Закрыть]

Пьетро откинулся на спинку кресла, наблюдая за танцовщицами. И тут он увидел посланца, в сапогах и со шпорами, которого вели к столу императора. Пьетро вскочил на ноги. Посланцем оказался не кто иной, как Уолдо, его рыцарь.

Фридрих слушал, нахмурившись. Потом он подозвал Пьетро.

– Да, сир? – шепотом спросил Пьетро.

– Дурные новости, Пьетро, – обратился к нему Фридрих. – Похоже, что некоторые из твоих врагов возымели наглость напасть на твою виллу. Свиньи! Разве они не знают, что мы запретили эти мелкие феодальные войны!

– Мой господин, – сказал Пьетро, – вы разрешаете мне отправиться туда?

– Да, и возьми с собой отряд моих солдат под командой Руджиеро ди Поркастрелла. Понимаешь, Пьетро, ты не должен отдавать приказы моим войскам. Иначе это будет выглядеть как личная месть, а этого я не хочу. Я посылаю имперские войска, чтобы наказать преступника. Ты поедешь вместе с ними, вот и все.

– Да, сир, – отозвался Пьетро.

Фридрих встал и положил руку на плечо Пьетро.

– Я надеюсь, что ты вернешь свою сарацинскую женщину, – мягко сказал он. – Она заслуживает лучшей жизни, чем та, которая ей досталась.

Пьетро уставился на Уолдо.

– Да, мой господин, – сказал Уолдо, – нападавших возглавлял Энцио Синискола. Они сожгли виллу, убили Рейнальдо и Манфреда и увезли с собой Зенобию… У нас не было времени даже на то, чтобы вызвать гарнизоны из Хеллемарка или Роккабланки…

Пьетро качнулся, схватившись за стол. Потом он выпрямился.

– Пошли, – бросил он.

Пьетро, Уолдо и Руджиеро ехали во главе отряда из двухсот вооруженных всадников. Они не разговаривали. Говорить было не о чем.

Как долго, думал Пьетро, эта змея выжидала! Я в течение многих лет опасался, что он постарается подослать ко мне убийц из-за Андреа. Но я никогда не предполагал, что он решится на открытое нападение…

Странно, что в моем сердце нет гнева. Если бы все ограничилось только виллой, я не стал бы его наказывать. Но Зенобия… Бог знает, что он сделает с ней. Ведь на ней тоже лежит кровь Синискола…

В душе Пьетро, когда он скакал во главе сверкающего доспехами отряда, царил мир. Он намеревался совершить то, что должен совершить, – но не больше. Он спасет Зенобию, но он не будет убивать. Энцио ничего не грозит с его стороны. Любому человеку, живущему на земле, не грозит опасность – не важно, какое преступление он совершил против Пьетро. Он перешагнул через жажду мести. Он очистился от ненависти. Он может умереть, но такова будет воля Божья.

Ничто – даже любовь его к Ио не толкнет его вновь на измену самому себе, никакой огонь в крови, никакая ненависть или страх не заставят святотатственно предать в себе божественное начало. Теперь он наконец обрел ясность и простоту и стал совершенно свободен…

И только когда спустя пять дней они приблизились к Лорето, он разрешил себе подумать о том, что лежало у него глубоко на сердце.

Что с Ио… что она скажет по поводу этого возобновившегося насилия?

Когда он увидел маленький замок в Лорето, он почти рассмеялся. Замок представлял собой нагромождение камней, сторожевая башня невысока, крепостные стены ветхи.

Черноглазый Руджиеро с радостью взялся за дело. Осада крепостей была его любимым занятием. Он построил три тарана, собрав для этой работы сервов Энцио.

Пьетро заметил, что они весьма охотно стали помогать осаждающим. Настолько охотно, что он решил расспросить их.

– Мы, господин, – сказал ему крупный мускулистый парень, – будем танцевать от радости вокруг виселицы, на которой вы повесите сира Энцио! Никогда за всю нашу жизнь с нами не обращались так жестоко, как с тех пор, как он захватил Рокка Кампанья. Наш бывший господин бивал нас, это правда. Но редко. А сир Энцио бьет нас по три раза на день, заставляет нас голодать, забирает наших дочерей и жен. У нас к вам одна просьба, господин, когда вы будете его убивать, не торопитесь. Наши сердца будут радоваться, слушая его вопли!

К концу первого дня Руджиеро выдвинул свой таран на боевую позицию. Через несколько часов стены начали рушиться. Пьетро первым бросился в пролом, как демон, не знающий страха, не замечающий ран, прокладывая себе дорогу во внутренний дворик, когда солдаты Энцио во главе с высоким молодым рыцарем предприняли вылазку.

Они оказались в нескольких футах от Пьетро, и он увидел лицо молодого рыцаря. Пьетро остановился, опустив свой боевой топор, и смотрел в эти темные глаза, которые были его глазами, на это юное лицо, которое каждой черточкой повторяло, как в зеркале, его лицо. Его лицо, когда ему было двадцать лет. И в сердце Пьетро зазвучали старые слова, выкрикнутые Донати много лет назад:

– Мой сын! Смотрите на него, какой он стройный, какой красивый! Смотрите на моего сына!

Пьетро повернулся к своим солдатам.

– Вот этого, – показал он, – взять живым. Любой ценой!

Потом солдаты Руджиеро прорвались вслед за ним в пролом, и все было кончено. Охрана Пьетро навалилась на молодого Ганса и связала ему руки.

Пьетро стоял, глядя на своего сына и оплакивая в своем сердце все эти прожитые зря годы. Мне нужно было проскакать всего двадцать миль, думал он, и я увидел бы его. И тогда все обернулось бы иначе. Ио знала… в Иеси на базарной площади она почти сказала мне… Глупец, глупец, всего этого могло бы не быть – Элайн, крестового похода, Зенобии. Всех этих лет, украденных из моей жизни. Но теперь – о Боже и все его ангелы – теперь!

Люди Синискола угрюмо сдавались. Бой во внутреннем дворике кончился. Но Энцио он не видел. Это было странно.

Он начал подниматься по лестнице, когда увидел его. Последний живой Синискола верхом на боевом коне скакал к воротам. Он пробился сквозь них и вырвался в поле.

В эту минуту из башни вышла Иоланта. Какое-то время Пьетро не мог двинуться с места, не мог вздохнуть. Потом он бросился к ней. Но когда он уже был рядом, он увидел, как она замерла.

Он обернулся.

Неизвестно откуда в поле появилась толпа сервов. Они схватили поводья коня Энцио. Вооружены они были топорами, лопатами, косами.

Энцио разбрасывал их, но один из сервов зацепил его крюком за шею и стащил на землю.

– Не смотри! – прошептал Пьетро и укрыл ее в своих объятиях.

Потом он сидел в большой зале, держа руку Иоланты в своей руке, слушая ее голос, низкий и горестный. Она рассказывала ему о Зенобии.

– Он хотел изнасиловать ее, я так думаю, – говорила Ио, – и таким путем отомстить тебе. Но когда он увидел ее лицо, то понял, насколько это лишено смысла. Он вышвырнул ее из комнаты, вот тогда и я увидела ее лицо. Я обрадовалась. О, Пьетро, Пьетро – я так обрадовалась!

– Обрадовалась? – переспросил Пьетро. – Чему, Ио?

– Тому, что не должна более терзать себя ревностью. Я уже столько слышала об этой сарацинской девушке-рабыне. Мне говорили, что ты, словно мусульманин, не позволяешь никакому другому мужчине увидеть ее лицо – так она прекрасна. И когда я увидела подлинную причину этого покрывала, сердце мое закричало от радости…

Она отвернула от него лицо, но он успел увидеть слезы, навернувшиеся на ее серые глаза.

– Теперь я сожалею о той радости, – прошептала она. – Энцио отдал ее своим людям, чтобы они могли позабавиться с нею… я… я так и не знаю, где она раздобыла кинжал…

Пьетро посмотрел ей в глаза.

– До того, как они развлеклись с ней? – прошептал он.

– Да, – ответила Иоланта.

– Благодарю Бога за это.

Он сидел, держа ее руки в своих руках и глядя ей в глаза. Ей минуло уже сорок лет, и горе оставило на ее лице свои следы, но он никогда не видел более прекрасной женщины.