Текст книги "Первое мая"

– Эдит, – говорил Гордон, – я думал раньше, что у меня есть способности, талант, что я могу стать художником. Теперь вижу, что я ни на что не годен. Я не могу рисовать, Эдит. Впрочем, не знаю, зачем я говорю все это вам.

Она рассеянно покачала головой.

– Не могу рисовать. Ничего не могу делать. Я беден как церковная мышь. – Он горько рассмеялся. Смех его прозвучал чуточку слишком громко. – Я нищ, живу, как паразит, за счет приятелей. Я неудачник! Я нищий, черт побери!

Ее отвращение к нему росло. На этот раз она едва-едва кивнула в ответ на его признание. Теперь она только ждала удобного случая, чтобы оставить его.

Внезапно глаза Гордона наполнились слезами.

– Эдит, – сказал он, повернувшись к ней и огромным усилием воли беря себя в руки. – Я не могу вам сказать, как много это значит для меня – сознавать, что есть еще на свете человек, которому я не безразличен.

Он потянулся к ней и тихонько коснулся ее руки, но она инстинктивно отдернула руку.

– Я страшно благодарен вам, – продолжал он.

– Конечно, – медленно проговорила она, глядя ему прямо в глаза, – всегда приятно встретить старого друга… но я огорчена, что нашла вас в таком состоянии, Гордон.

Наступило молчание, их взгляды встретились, и огонь, вспыхнувший было в глазах Гордона, потух. Эдит поднялась и стояла, глядя на него сверху вниз, лицо ее было бесстрастно.

– Пойдем танцевать? – холодно предложила она. «Любовь – хрупкая вещь», – думала Эдит. Но, быть может, что-то сохраняется? Слова, которые дрожали на губах и остались непроизнесенными. Новые любовные слова, впервые зародившаяся нежность… Они сохранятся, эти сокровища, – для нового возлюбленного.

Глава 5

Питер Химмель, доставивший на бал прелестную Эдит, не привык получать отпор, и, когда Эдит осадила его, он был оскорблен, пристыжен и сбит с толку. Месяца два кряду Питер обменивался с этой девушкой срочными письмами, а так как единственный смысл такой переписки заключался, по его мнению, в том, чтобы поддерживать некие сентиментально-романтические отношения, то он уже не сомневался в успехе. И вот теперь он ломал себе голову, пытаясь разгадать, почему Эдит ни с того ни с сего придала значение такому пустяку, как поцелуй.

Когда молодой человек с усиками оттеснил его от Эдит, Питер вышел в вестибюль и начал складывать в уме ядовито-уничтожающую фразу. Претерпев многочисленные сокращения, она звучала примерно так:

«Ну, знаете ли, когда девушка сначала подзадоривает мужчину, а затем щелкает его по носу, тогда она… ну, словом, пусть пеняет на себя, потому что я сейчас пойду и напьюсь».

После этого он прошел через зал, где был накрыт ужин, в соседнюю комнату, которую приметил еще раньше. Там на столе, в приятном окружении бутылок, стояло несколько ваз с крюшоном, и он подсел к столу.

После двух больших стаканов виски с содовой скука, раздражение, однообразие уныло бегущих часов и минут и непонятная запутанность событий – все отступило куда-то на задний план и окуталось мерцающей, золотистой паутиной. Все явления упорядочились и умиротворенно стали на свое место. Все дневные тревоги выстроились в шеренгу, сделали по его команде «налево кругом марш» и исчезли. И когда растаяли тревоги, все приобрело какой-то отвлеченный, символический смысл. Эдит была уже не Эдит, а некая пустая, ветреная девчонка, над которой можно посмеяться, но никак не жалеть о ней. Она стала персонажем, созданным его воображением, который точно, как в раму, входил в этот новый, возникавший вокруг него, упростившийся мир. Да и сам он до некоторой степени стал символической фигурой – этаким воплощением столичного кутилы, бездумного мечтателя, блистательно прожигающего жизнь.

Затем это отрешенное настроение сменилось другим, и, когда он покончил с третьим стаканом, образы, созданные его воображением, растаяли в теплом, сияющем тумане, и ему стало казаться, что он плывет куда-то, лежа на спине. Он пребывал в этом приятном состоянии, когда заметил, что кто-то приотворил обитую зеленым сукном вращающуюся дверь и чьи-то глаза внимательно наблюдают за ним в щелку.

Питер безмятежно хмыкнул.

Зеленая дверь затворилась… Затем приотворилась снова – совсем чуть-чуть на этот раз.

– Ой, боюсь, – сказал Питер. Дверь не изменила своего положения, и вскоре до него донесся напряженный прерывистый шепот:

– Какой-то парень…

– Что он делает?

– Сидит, смотрит.

– Хоть бы он убрался поскорей. Нам надо раздобыть еще бутылочку.

Питер прислушивался, пока эти слова не проникли мало-помалу в его сознание.

«А это, между прочим, интересно», – подумал он. Он был заинтригован. Он ликовал. Он чувствовал, что наткнулся на какую-то тайну. С нарочито небрежным видом он поднялся со стула, обошел вокруг стола, затем сделал неожиданный поворот и дернул на себя зеленую дверь, из-за которой в комнату ввалился рядовой Роуз.

– Мое почтение, – сказал Питер.

Рядовой Роуз выставил одну ногу немного вперед, приготовившись не то к схватке, не то к бегству, а может быть, и к переговорам.

– Мое почтение, – вежливо повторил Питер.

– Здорово.

– Могу я предложить вам стакан вина? Рядовой Роуз испытующе поглядел на Питера – не хочет ли тот поднять его на смех?

– Не откажусь, – сказал он после некоторого размышления.

Питер пододвинул стул.

– Присаживайтесь.

– Я тут с приятелем, – сказал Роуз. – Он там. – Роуз указал на зеленую дверь.

– В чем же дело, давайте его сюда.

Питер шагнул к двери, распахнул ее и пригласил к столу рядового Кэя, который имел весьма недоверчивый, неуверенный и виноватый вид. Подтащили к столу стулья, и все трое уселись поближе к вазе с крюшоном. Питер поставил перед каждым высокий бокал, открыл портсигар, предложил гостям папиросы. Все это было принято, хотя и с опаской.

– Ну, а теперь, – сказал Питер небрежно, – не могу ли я полюбопытствовать, почему вы, джентльмены, решили избрать местом своего отдыха это помещение, обставленное, насколько я мог заметить, главным образом швабрами? И почему в то время, как человечество уже достигло той стадии прогресса, когда стулья фабрикуются в количестве семнадцати тысяч штук ежедневно, исключая воскресенья, вы… – Он сделал паузу. Роуз и Кэй смотрели на него, разинув рты. – Могу я предложить вам вопрос? – продолжал Питер. – Почему для своего отдохновения вы предпочли использовать предметы, предназначенные для переноса воды с одного места на другое?

Тут Роуз поддержал беседу, издав какое-то мычание.

– И, наконец, – закончил Питер, – не будете ли вы так добры объяснить мне, почему в этом здании, столь красиво увешанном колоссальными люстрами, вы решили скоротать вечерок под одной немощной электрической лампочкой?

Роуз поглядел на Кэя. Кэй поглядел на Роуза. Они рассмеялись. Они загоготали во всю глотку. Стоило им поглядеть друг на друга – и они хватались за бока. Но они смеялись не тому, что сказал этот парень, они смеялись над ним. По их мнению, человек, изъясняющийся таким языком, либо совсем спятил, либо пьян в стельку.

– Вы из Йельского, ребята, как я понимаю? – спросил Питер, допивая свой бокал и наливая новый.

– Не-е.

– Вот как? А я было подумал, что вы с того подготовительного отделения университета, которое именуется Шеффилдской общеобразовательной школой.

– Не-е.

– Н-да. Жаль-жаль. Значит, вы из Гарварда и решили сохранить свое инкогнито в этом сине-фиолетовом раю, выражаясь языком газет?

– Да нет, – презрительно протянул Кэй. – Просто мы тут поджидали одного человека.

– А! – воскликнул Питер, поднимаясь и наполняя их бокалы. – Очень интересно. Свидание с коридорной, так, что ли?

Это предположение было единодушно и с негодованием отвергнуто.

– Все в порядке, – заверил их Питер. – Не смущайтесь. Коридорная ничуть не хуже всякой другой дамы. Вы помните, как говорил Киплинг насчет Джуди О'Трэди, которая без платья не хуже любой леди?

– Ясно! – сказал Кэй, осклабившись, и подмигнул Роузу.

– Возьмите меня, к примеру, – продолжал Питер, осушая свой бокал. – Я прибыл сюда с девушкой, которая оказалась кривлякой. Такой чертовой кривляки я еще отродясь не видывал. Не захотела поцеловать меня, а почему – абсолютно непонятно. Я был совершенно уверен, что она сама хочет со мной целоваться, – она все время так себя вела, – и вдруг на тебе! Точно холодной водой окатила. Куда идет наше молодое поколение, спрашиваю я вас?

– Да, черт возьми, не повезло тебе, – сказал Кэй. – Здорово не повезло.

– Еще как! – сказал Роуз.

– Выпьем? – предложил Питер.

– А мы тут в драку попали, – сказал Кэй, помолчав. – Только не дошли, далеко была.

– В драку? Вот это дело! – воскликнул Питер, покачнувшись и плюхаясь на стул. – Бей их! Я был в армии.

– Большевика какого-то поколотили.

– Вот это дело! – восторженно повторил Питер. – А что я говорю? Бей большевиков! В порошок их!

– Мы американцы! – заявил Роуз, желая выразить этим свой стойкий, воинствующий патриотизм.

– Правильно! – сказал Питер. – Величайшая нация на земле! Мы все – американцы! Выпьем! Они выпили.

Глава 6

В час ночи в «Дельмонико» прибыл сверхмодный джаз – поистине сверхмодный, даже в эти дни сверхмодных джазов, – и музыканты, с дерзким видом рассевшись вокруг рояля, приняли на себя утомительную задачу – поставлять музыку для веселящегося студенческого братства. Управлял джазом знаменитый флейтист, прославившийся на весь Нью-Йорк тем, что играл на флейте популярные джазовые мелодии, стоя на голове и дергая плечами в ритме танца. Когда он проделывал этот фокус, в зале гасились все люстры, и только два луча прожектора прорезывали тьму: один был направлен на флейтиста, другой, переливаясь всеми цветами радуги и отбрасывая на потолок дрожащие, причудливые тени, бродил над толпой танцующих.

Эдит, как большинство девушек, которые недавно начали выезжать, танцевала до полного изнеможения и была словно в каком-то ослепительном сне – состояние, весьма близкое тому подъему, который испытывают возвышенные души после нескольких бокалов спиртного. Мысли ее парили где-то далеко, на крыльях звучавшей в ушах музыки; в мерцающем, многоцветном полумраке, нереальные, как призраки, появлялись и исчезали партнеры. Все было на грани между бредом и явью, и Эдит мнилось, что с тех пор, как она ступила на паркет, протекли не часы, а дни. С кем только и о чем только она не болтала! Кто-то поцеловал ее, и человек шесть объяснились ей в любви. В начале бала она танцевала то с тем, то с другим из студентов, но потом у нее, как у всех девушек, которые пользовались особенно большим успехом на балу, образовалась постоянная свита: с полдюжины кавалеров сделали ее своей избранницей и поочередно и безостановочно приглашали танцевать, распределяя свое внимание между ней и еще двумя-тремя признанными красавицами.

Раза два она видела Гордона. Он еще долго сидел на лестнице, подперев голову рукой, уставив тусклый взгляд в какую-то точку на полу. Он был грустный и очень пьяный, и Эдит всякий раз поспешно отводила глаза. Но все это, казалось, было когда-то давно. Теперь мозг ее дремал, все чувства были притуплены, как в сомнамбулическом сне, и только ноги продолжали скользить по паркету, а с языка сами собой слетали сентиментальные банальности.

Все же Эдит была не настолько утомлена, чтобы не почувствовать благородного негодования, когда перед ней предстал величественно и блаженно пьяный Питер Химмель. Эдит ахнула и уставилась на него.

– Боже мой, Питер!

– Я немножко выпил, Эдит.

– Прелестно! Не кажется ли вам, что это свинство, если вы пришли на бал со мной?

Но тут она не сдержала улыбки – Питер смотрел на нее растроганно-влюбленным взглядом, то и дело глупо ухмыляясь во весь рот.

– Милая Эдит, – начал он с чувством. – Вы знаете, что я люблю вас, знаете, верно?

– О да, я это вижу.

– Я люблю вас, и я… я просто хотел вас поцеловать, – сказал он печально.

От его смущения, от его замешательства не осталось и следа. Эдит – самая красивая девушка на всем свете. Самые красивые глаза – как звезды в небе. Он хочет попросить у нее прощенья; во-первых, за то, что осмелился лезть к ней с поцелуями, во-вторых, за то, что напился… Но он был так обескуражен, ему показалось, что она очень рассердилась на него…

Его оттеснил толстый молодой человек с красным лицом, которое расплылось в улыбке, когда он увидел Эдит.

– Вы приехали сюда с кем-нибудь? – спросила его Эдит.

Нет, краснолицый молодой человек явился на бал в полном одиночестве.

– В таком случае не могли бы вы… если это не слишком вас затруднит… не могли бы вы отвезти меня домой? – Эта робкая неуверенность была лишь очаровательным притворством со стороны Эдит – она отлично знала, что краснолицый молодой человек будет вне себя от восторга.

– Затруднит? Помилуй бог, я буду безумно рад! Вы даже не представляете себе, как рад!

– Я вам очень признательна. Вы страшно милы. Она глянула на браслетку с часами. Половина второго ночи. И когда она произнесла это про себя – «половина второго», – ей смутно припомнилось вдруг, как ее брат, когда они завтракали вместе, сказал, что он всегда работает в редакции до половины второго ночи.

Эдит решительно повернулась к своему случайному партнеру:

– На какой мы улице, кстати, – где этот «Дельмонико»?

– То есть как? На Пятой авеню, разумеется.

– Да нет, какой квартал?

– А… позвольте… угол Сорок четвертой улицы. Значит, она не ошиблась. Редакция, в которой работает Генри, на той стороне, сразу за углом. И тут же ее осенило, что она может забежать к нему на минутку. То-то он удивится, когда откуда ни возьмись к нему впорхнет такое ослепительное чудо в новом малиновом манто! Это развлечет бедняжку.

Эдит обожала такие эскапады – такие отчаянно-смелые, как ей казалось, выходки. Идея крепла, завладевала ее воображением. Поколебавшись с минуту, Эдит решилась.

– Боже, что с моими волосами! – проворковала она своему партнеру. – Вы не рассердитесь, если я пойду поправлю прическу?

– Ничуть, разумеется.

– Вы прелесть!

Через несколько минут, закутавшись в малиновое манто, она с пылающими от волнения щеками сбежала по одной из боковых лестниц, спеша осуществить свою затею. На площадке жарко спорила какая-то парочка: официант с безвольным подбородком и весьма ярко накрашенная молодая особа. Эдит шагнула мимо них, отворила дверь и окунулась в теплую майскую ночь.

Глава 7

Накрашенная молодая особа проводила Эдит быстрым недружелюбным взглядом, затем снова повернулась к официанту и возобновила пререкания.

– Ступайте-ка лучше наверх и скажите ему, что я здесь, – решительно заявила она. – А не то я пройду сама.

– Никуда вы не пройдете, – сурово сказал Джордж.

Девица иронически усмехнулась.

– Ах, не пройду, вот как? Да у меня тут куча знакомых среди этих студентов, если хотите знать, и каждый из них рад будет пригласить меня на бал.

– Может, и так, да…

– Может, и так! – перебила она его. – Конечно, вот такие, как эта, – еще неизвестно, куда это она побежала, – могут тут приходить и уходить, сколько им вздумается, а когда я хочу повидать приятеля, ко мне высылают какого-то задрипанного официанта!

– Послушайте, – возмущенно сказал Кэй-старший. – Я не хочу потерять из-за вас место. Может, этот парень, о котором вы толкуете, совсем не желает вас видеть.

– О, не беспокойтесь, желает!

– Ну ладно, все равно – разве найдешь его в этой толкучке?

– А вы только спросите Гордона Стеррета, и вам его сразу покажут, – сказала она уверенно. – Они все там друг друга знают.

Она достала из сумочки долларовую бумажку и протянула ее Джорджу.

– Вот, – сказала она. – Вот вам на чай. Разыщите его и передайте то, что я велела. Если через пять минут он не появится здесь, я сама подымусь наверх – так и передайте.

Джордж с сомнением покачал головой, подумал, явно испытывая мучительные колебания, и наконец удалился.

Гордон Стеррет спустился по лестнице раньше отведенного ему срока. Он был еще сильнее пьян, чем в начале бала, но уже по-другому. Пары алкоголя словно затвердели на нем, как каркас. Он шатался и с трудом передвигал ноги, речь его была почти бессвязна.

– Привет, Джул, – сказал он хрипло. – Видишь, как я быстро пришел. А денег не достал, как ни старался.

– Дело не в деньгах, – оборвала она его. – Ты уже десять дней глаз не кажешь. В чем дело? Он медленно покачал головой.

– Мне было очень плохо, Джул. Болен был.

– Почему же ты не дал мне знать, если был болен? Мне не так уж нужны твои деньги. Я бы вообще не заговорила о них, если бы ты не начал бегать от меня.

Он снова покачал головой.

– Я не бегал от тебя. Вовсе нет.

– Нет? Ты глаз не казал три недели. Если и приходил, так пьяный в доску.

– Я хворал, Джул, – повторил он, с трудом поднимая на нее глаза.

– Развлекаться здесь со своими светскими приятелями – на это ты не болен? Ты сказал, что мы пообедаем сегодня вместе, и обещал достать денег, а сам не потрудился даже позвонить.

– Я не мог достать денег.

– Я, кажется, сказала уже, что не в деньгах дело. Я хотела повидать тебя. Гордон, понимаешь? Но у тебя, должно быть, кто-то другой на уме.

Это он отверг самым решительным образом.

– Тогда бери шляпу, и пошли отсюда, – предложила она.

Гордон стоял в нерешительности, и она вдруг подошла к нему и обвила руками его шею.

– Пойдем со мной. Гордон, – понизив голос почти до шепота, сказала она. – Поедем в «Девинриз», выпьем, а потом ко мне.

– Я не могу, Джул.

– Можешь, – сказала она настойчиво.

– Я болен, вдребезги болен.

– Тем более тебе нечего делать на этом балу. Гордон все еще колебался; он поглядел вокруг, словно ища спасения, но уже чувствуя, что сдается. Тогда она порывисто притянула его к себе, и ее мягкие влажные губы прильнули к его губам.

– Ладно, – глухо проговорил он. – Сейчас возьму шляпу.

Глава 8

Когда Эдит ступила на тротуар, улица, утопавшая в прозрачной синеве майской ночи, была пустынна. Витрины огромных магазинов померкли, и казалось, что все дневное великолепие погребено, словно в склепе, за тяжелой железной броней спущенных на двери жалюзи. Поглядев в сторону Сорок второй улицы, Эдит увидела мерцающее марево огней ночных ресторанов. Над Шестой авеню с грохотом промчался поезд надземной железной дороги. Он пересек улицу между двумя тусклыми цепочками электрических фонарей и исчез, огненной полосой прочертив мрак.

На Сорок четвертой улице было совсем тихо. Плотнее запахнувшись в манто, Эдит перебежала через улицу и в испуге шарахнулась в сторону, услыхав над ухом хриплый шепот какого-то одинокого прохожего:

– Куда спешишь, малютка?

Ей вспомнилось, как в детстве она убежала ночью в одной пижаме на улицу, и откуда-то из глубины таинственно-большого темного двора на нее залаяла собака.

Через минуту она уже была у цели – возле двухэтажного ветхого здания на Сорок четвертой улице, в одном из верхних окон которого с облегчением увидала огонек. На улице было достаточно светло, чтобы разобрать надпись на вывеске рядом с окном: «Нью-йоркский призыв». Эдит вошла в темный вестибюль и почти сразу разыскала в глубине лестницу.

Затем она очутилась в длинной комнате с низким потолком, заставленной столами и заваленной подшивками газет. В комнате было всего двое. Они сидели в противоположных концах комнаты и писали что-то при свете настольных ламп. У каждого был надвинут на лоб зеленый защитный козырек.

На секунду Эдит в нерешительности остановилась в дверях, и тут оба мужчины одновременно обернулись к ней, и в одном из них она узнала своего брата.

– Смотрите-ка, Эдит! – Он быстро встал и с удивленным видом направился к ней, снимая на ходу козырек. Это был высокий, худой брюнет в очках с очень толстыми стеклами. Взгляд у него был испытующий, но какой-то отрешенный, казалось, он всегда устремлен вдаль, поверх головы собеседника.

Взяв Эдит за локти, брат притянул ее к себе и поцеловал в щеку.

– Что случилось? – спросил он с некоторой тревогой.

– Я была на балу, Генри, тут через дорогу, у «Дельмонико», – взволнованно начала Эдит, – и не могла удержаться, чтобы не нагрянуть к тебе.

– Очень рад. – Его встревоженный тон мгновенно сменился обычным для него – небрежным. – Все же тебе не следовало бегать ночью по улицам одной.

Человек, сидевший в другом конце комнаты, с любопытством поглядывал на них. Генри поманил его, и он подошел. Это был полный мужчина с маленькими, остро поблескивавшими глазками. Он был без воротничка и галстука, и это делало его похожим на фермера из среднезападных штатов, вкушающего свой воскресный послеобеденный отдых.

– Моя сестра, – сказал Генри. – Зашла меня проведать.

– Здравствуйте, – сказал толстяк, улыбаясь. – Меня зовут Бартоломью, мисс Брейдин. Я знаю, что ваш брат давно уже успел об этом позабыть.

Эдит вежливо рассмеялась.

– Ну, как, – продолжал тот, – у нас тут не слишком роскошные апартаменты, верно? Эдит обвела глазами комнату.

– Нет, очень мило, – отвечала она. – А где вы держите бомбы?

– Бомбы? – повторил Бартоломью и расхохотался. – Это здорово – бомбы! Ты слышишь. Генри? Твоя сестра хочет знать, где мы прячем бомбы. Это здорово, а?

Эдит примостилась на краешке стола и сидела, болтая ногами. Брат присел рядом с ней.

– Ну, – спросил он с рассеянным видом, – как ты проводишь время в Нью-Йорке на этот раз?

– Ничего, неплохо. Я пробуду вместе с Хойтами в «Билтморе» до субботы. Приходи завтра, позавтракаем вместе.

Генри на минуту задумался.

– Завтра я, пожалуй, занят, – сказал он. – Да и не гожусь я для дамского общества.

– Ну что ж, – безмятежно согласилась она, – давай позавтракаем вдвоем.

– Идет.

– Я заеду за тобой в двенадцать.

Бартоломью явно не терпелось вернуться к своему столу, но он, должно быть, считал, что было бы не слишком учтиво уйти, не пошутив на прощание.

– Знаете… – неуклюже начал он. Брат и сестра обернулись к нему.

– Знаете, у нас тут… нам тут не давали скучать сегодня вечером.

Мужчины переглянулись.

– Вам бы прийти пораньше, – продолжал, ободрившись, Бартоломью. – У нас тут был настоящий спектакль.

– В самом деле?

– Нам спели серенаду, – сказал Генри. – Какие-то солдаты собрались на улице и начали орать, глазея на нашу вывеску.

– Почему? – спросила Эдит.

– Толпа, – сказал Генри задумчиво. – Толпа всегда должна что-то кричать. У них не было предприимчивого вожака, а то бы они, пожалуй, ворвались сюда и кое-что здесь поломали.

– Да, – сказал Бартоломью, снова обращаясь к Эдит, – жаль, что вас не было.

По-видимому, эта реплика показалась ему достаточной, чтобы прикрыть отступление, и он сразу повернулся и отошел к своему столу.

– А что, все солдаты настроены против социалистов? – спросила Эдит. – Они все время нападают на вас, да?

Генри надел козырек и зевнул.

– Человечество далеко шагнуло вперед, – сказал он беспечно, – но в большинстве своем мы еще дикари. Солдаты не знают, чего они хотят, что любят, что ненавидят. Они привыкли действовать большими группами, и им, по-видимому, необходимо как-то проявлять себя. Случайно это оказалось направленным против нас. Сегодня вечером по всему городу происходят беспорядки. Первое мая, видишь ли.

– А то, что здесь произошло, было серьезно?

– Нисколько, – сказал он пренебрежительно. – Часов около девяти вечера человек двадцать – тридцать остановились у нас под окнами и подняли бессмысленный вой.

– О… – Она решила переменить тему. – Ты рад меня видеть, Генри?

– Ну конечно.

– Что-то не похоже.

– Нет, правда.

– Ты, верно, считаешь, что я… что я никчемное создание. Этакий порхающий по жизни мотылек.

– Вовсе нет. Веселись, пока молода. В чем дело? Разве я кажусь тебе таким уж нудным ханжой?

– Нет… – Она замялась. – Но я вдруг подумала о том, как этот бал, на котором я сейчас была… насколько это несовместимо с тем, к чему ты стремишься. Это выглядит как-то странно, нелепо, не правда ли, – я там, на этом балу, а ты здесь, трудишься во имя того, что должно на веки вечные покончить со всякими такими вещами, как этот бал… если только твои идеи осуществятся.

– Я смотрю на это иначе. Ты молода и живешь так, как тебя научили жить, как тебя воспитали. Расскажи лучше, хорошо ли ты повеселилась?

Она перестала болтать ногами и слегка понизила голос:

– Я бы хотела, чтобы ты… чтобы ты возвратился в Гаррисберг и развлекся немного. Ты уверен в том, что ты на правильном пути?..

– У тебя очень красивые чулки, – перебил он ее. – Что это за чулки такие удивительные?

– Они вышитые, – отвечала Эдит, поглядев на свои ноги. – Прелесть, правда? – Она приподняла юбку, обнажив стройные, обтянутые шелком икры. – Может, ты не одобряешь шелковых чулок?

Он пристально поглядел на нее, и в его темных глазах промелькнуло раздражение.

– Ты, кажется, стараешься изобразить дело так, будто я осуждаю тебя, Эдит?

– Вовсе нет.

Она умолкла. Бартоломью что-то проворчал. Эдит оглянулась и увидала, что он вышел из-за стола и стоит у окна.

– Что там такое? – спросил Генри.

– Какие-то люди, – сказал Бартоломью и прибавил, помолчав:

– Да сколько их! Приближаются сюда со стороны Шестой авеню.

– Люди?

Толстяк уткнулся носом в стекло.

– Солдаты, черт побери! – воскликнул он. – Я так и думал, что они вернутся.

Эдит соскочила со стола и, подбежав к окну, стала рядом с Бартоломью.

– Да их там уйма! – вскричала она. – Подойди сюда, Генри.

Генри снял козырек, но не двинулся с места.

– Может, лучше потушить свет? – предложил Бартоломью.

– Нет, они сейчас уйдут.

– Они не уходят, – сказала Эдит, глядя в окно. – И не думают уходить. Их все больше и больше. Смотрите, сколько их там – на углу Шестой авеню!

В желтых лучах уличных фонарей, отбрасывавших синие тени, было видно, как противоположный тротуар заполняется людьми. Большинство из них были в форме, – одни трезвые, другие сильно на взводе, – и над всей этой толпой стоял глухой гомон, а порой раздавались нечленораздельные выкрики.

Генри встал, подошел к окну, и, когда его высокий силуэт отчетливо вырисовался на светлом фоне, голоса, доносившиеся с улицы, мгновенно слились в неумолчный вой и оконное стекло задребезжало под ударами запущенных в него папиросных коробок, окурков и даже мелких монет. В парадном повернулась вращающаяся дверь, и шум ворвался на лестницу.

– Они поднимаются сюда! – вскричал Бартоломью. Эдит взволнованно повернулась к брату.

– Они идут сюда. Генри!

Снизу из вестибюля теперь уже отчетливо доносились крики.

– ..к черту социалистов!

– Большевистские прихвостни!.. Немцам продались!

– Они на втором этаже! Пошли!

– Мы им покажем, этим…

Дальше все промелькнуло, как в страшном сне. Эдит показалось, что крики обрушились на них, словно град из тучи: по лестнице загрохотали десятки сапог. Генри схватил ее за руку и увлек в глубь комнаты. Дверь распахнулась, и в комнату ворвались какие-то люди – не вожаки, а те, что случайно оказались впереди.

– Здорово, большевичек!

– Заработался небось?

– Ишь ты, с девчонкой! Будь ты проклят! Эдит заметила двух солдат, которых кто-то выпихнул вперед; они были очень пьяны и стояли, покачиваясь. Один был коренастый, смуглый, другой – высокий, с безвольным подбородком. Генри шагнул вперед и поднял руку.

– Друзья! – сказал он.

Гул сменился тишиной, перемежавшейся неясным бормотаньем.

– Друзья! – повторил Генри, устремив свой отрешенный взгляд поверх моря голов. – Вы ведь только сами себе приносите вред, врываясь сюда в ночное время. Разве мы похожи на богачей? Разве мы похожи на немцев? Я спрашиваю вас: скажите по чести…

– Заткнись!

– А то, скажешь, не похожи!

– А что это за дамочка у тебя тут? Какой-то малый в штатском, шаривший по столу, вдруг поднял над головой газету.

– Вот! – заорал он. – Они хотели, чтобы немцы выиграли войну!

С лестницы хлынула новая волна людей и мгновенно заполнила всю комнату. Толпа сомкнулась вокруг крошечной группки в углу. Эдит заметила, что высокий солдат с безвольным подбородком по-прежнему впереди. Коренастый, смуглый исчез.

Она осторожно отступила еще на шаг и стала у распахнутого окна, из которого тянуло ночной прохладой.

Внезапно все смешалось. Солдаты кинулись вперед, и Эдит увидала, как толстяк-редактор схватил стул и занес его над головой. И в ту же секунду погас свет, и Эдит почувствовала прикосновение разгоряченных тел и грубой одежды, услышала яростные крики, топот и чье-то тяжелое дыхание над самым ухом.

Какая-то фигура возникла перед ней из мрака, покачнулась, беспомощно отлетела в сторону и вдруг исчезла, провалившись в окно с коротким отчаянным воплем, сразу же затонувшим в общем гаме. При слабом свете, струившемся из окон дома напротив, Эдит показалось, что в этой исчезнувшей за окном фигуре она узнала высокого солдата с безвольным подбородком.

Небывалый гнев вспыхнул в ней. Не помня себя, она стала протискиваться в самую гущу свалки, неистово работая локтями. Она слышала хрип, проклятья, глухие удары кулаков.

– Генри! – отчаянно крикнула она. – Генри! А через несколько минут она внезапно ощутила, что в комнате появились какие-то новые люди. Она услышала чей-то густой, властный, грозно рокочущий бас, увидела желтые лучи ручных фонариков, шарившие по лицам. Крики стали замирать. Свалка усилилась – и вдруг все стихло.

Вспыхнул свет. Комната была полна полицейских, колотивших дубинками направо и налево. Густой бас монотонно рокотал:

– А ну давай! А ну давай! А ну давай! И затем:

– Тихо! Тихо! Пошли отсюда! А ну давай! Комната пустела, словно из нее вычерпывали людей, как воду из лохани. Полицейский, притиснувший в углу какого-то солдата, отпустил своего противника и подтолкнул его к двери. Бас продолжал рокотать. Эдит поняла, что бас принадлежит полицейскому с короткой, бычьей шеей, стоявшему возле двери и одетому в капитанскую форму.

– А ну давай! Куда это годится! Своего же солдата вышвырнули в окно. Расшибся насмерть.

– Генри! – закричала Эдит. – Генри! Она бешено заколотила кулаками по спине какого-то человека, преграждавшего ей дорогу, протиснулась между двумя другими и с криком бросилась к бледному как полотно человеку, сидевшему на полу, прислонившись к ножке стола.

– Генри! – в ужасе вскричала она. – Что с тобой? Что с тобой? Они ранили тебя?

Глаза его были закрыты. Он застонал, взглянул на нее и сказал тоскливо:

– Они сломали мне ногу. Господи, какие идиоты!

– А ну давай! – кричал капитан полиции. – А ну давай! А ну давай!