Текст книги "Осужден и забыт"

– Новость слышали? – с набитым ртом произнес наконец Сивый.

– Какую?

– Дед вам ничего не говорил?

– Нет, а что?

Сивый огляделся и шепотом сообщил:

– Паханы на сходку собираются. Решать будут, бунтовать зоне или нет.

Карась испуганно застыл. Он сразу подумал, что, если зона взбунтует, не видать ему следующей майской амнистии к годовщине Победы.

– Когда? – тараща на Толяна глаза, выдохнул он.

– Когда скажут, тогда будут, – философски ответил Сивый. – Щас и решают. Ваш Дед тоже пошел?

Малек посмотрел на Карася, потом на Толяна, пожал плечами:

– Наверно. Смылся куда-то сразу после обеда, даже не поел… А что же будет?..

– То и будет. Если со жратвой начальник ничего не решит, то…

И долго еще все трое шептались, сидя за столом в теплой кухне, прихлебывая из кружек чифирь, и дожидались возвращения Трофимова, чтобы узнать, чем закончилось совещание авторитетов Кыштымской зоны…

Мы провели в дороге уже пять часов. За это время я успел вдоволь насладиться тишиной и одиночеством, поспать и даже прочесть три главы книги – дурацкого детективного романа в красочной обложке. К вечеру меня потянуло к людям. Турецкий же, судя по всему, решил не вылезать из постели до самого пункта назначения. Понять Александра Борисовича можно – с его нагрузкой не грех и расслабиться в дороге. Тем более нам предстояла не такая уж легкая работа…

Заботливая и, что немаловажно, прекрасно знакомая с реалиями наших железных дорог Лена собрала мне с собой в дорогу целую сумку нескоропортящихся продуктов, но я решил для начала исследовать местный вагон-ресторан на предмет наличия в нем горячей и, возможно, вкусной пищи. Раз уж меня послали в командировку, то мелочиться и экономить средства не имело резона.

Добравшись до вагона-ресторана, я сел за столик, изучил меню и заказал официантке обед из трех блюд и пиво.

«Тут, конечно, не «Арагви», – думал я, обгладывая хрустящую тушку цыпленка-гриль с картофельным пюре и зеленым горошком, – но тоже неплохо готовят. Главное, все свежее».

Доедая на удивление вкусного цыпленка, я вдруг поймал на себе взгляд незнакомой женщины, сидевшей в одиночестве за последним столиком в конце вагона. Смутившись, что я ее заметил, женщина быстро отвела взгляд. Я потянулся за салфеткой, чтобы стереть с подбородка остатки куриного жира.

Обнаружив, что за мной наблюдают, я от волнения даже утратил аппетит и остальное дожевал кое-как, не чувствуя уже ни вкуса, ни удовольствия. Неужели начинается та же история, что в Париже и в Лондоне? Неужели снова слежка? Время от времени я настороженно поглядывал на незнакомку, но она ни разу больше не посмотрела в мою сторону. Допив чай и расплатившись, незнакомка ушла.

Вернувшись в свое купе, я прилег на полку, чтобы вздремнуть после обеда, но, к своему удивлению, уснуть не смог. Эта случайная встреча в вагоне-ресторане меня взволновала. Кто же она?..

Судя по одежде и прическе, не провинциалка. Ее руки отличались безупречным маникюром, а когда она проходила мимо моего столика, за ней тянулся шлейф ароматов дорогого парфюма.

Когда Турецкий продрал наконец глаза, я рассказал ему о своих опасениях. Он с сомнением покачал головой:

– У нас в поезде женщина-киллерша? Прекрасная незнакомка со снайперской винтовкой за пазухой? Мата Хари едет в Красноярск? Нет, не поверю. Ты, Юра, прибереги этот сюжет для мемуаров. В нормальной жизни все гораздо банальнее. Шкафина с «калашом» в спортивной сумке, бритый затылок, Афган или, на худой конец, Чечня за плечами – вот кого тебе надо опасаться, если кто-то вдруг задумает тебя убрать… Так что спи спокойно, дорогой товарищ. Если в радиусе двух километров появится киллер, я его сразу унюхаю и тебе скажу.

Он повернулся на другой бок и снова захрапел. Не скажу, чтобы слова Турецкого меня успокоили…

На следующее утро, выбираясь в вагон-ресторан завтракать, я переоделся, сменил спортивный костюм на более солидный ансамбль: брюки и свитер от «Боско и Чильеджи», недавно приобретенные с гонорара братьев Михайловых. Незнакомки в ресторане я не заметил. Доедая порцию сладких оладий, я поймал себя на том, что намеренно затягиваю завтрак в надежде на ее появление. И надежды оправдались: она пришла! Не теряя времени, я решил действовать.

– Будьте добры, присаживайтесь! – любезно предложил я, галантно приподнявшись со своего места.

– Спасибо, – улыбнулась незнакомка.

Сегодня она была одета тоже чуть элегантнее: поверх черных джинсов и пуловера красовалась прелестная накидка из разноцветной шерсти, вся в сложных абстрактных узорах.

Завязалась обычная беседа двух случайных попутчиков, и вскоре я выяснил, что новую знакомую зовут Алена, что она живет в Оренбурге, где ее муж довольно успешно занимается предпринимательством, а в столицу она приезжала проветриться и прошвырнуться по магазинам.

– Представляете, уезжала с одним чемоданом, а возвращаюсь с тремя!

– А почему не на самолете?

– Не переношу, – у Алены появилось комично-кислое выражение на лице, и мы одновременно рассмеялись.

Мы просидели за столиком в ресторане больше часа, обсуждая особенности столичной жизни. Не знаю, прав я или нет, но мне все больше казалось, что она все-таки не приставлена следить за мной. Просто попутчица. Просто женщина. Очень симпатичная, между прочим…

– Вы в каком вагоне едете?

– В седьмом, – ответил я, – и купе номер семь. Легко запомнить.

– А я в тринадцатом вагоне. Знаете что? У меня с собой припасена бутылка отличного коньяка. Как вы смотрите на то, чтобы немного выпить? Для профилактики против дорожного гриппа?

Она чуть подмигнула.

– Боюсь, что со своей стороны не могу ничего вам предложить. У меня с собой только водка, – признался я.

– А не нужно ничего предлагать. Отправляйтесь пока к себе, я вас буду ждать через пятнадцать минут.

Алена ушла.

Я чувствовал себя немного обескураженным. Конечно, вряд ли она имеет какие-то задние мысли. Но осторожность не повредит. А теперь скажите на милость, какая может быть осторожность с женщиной, которая ждет вас в своем купе с бутылкой коньяка?! На всякий случай я купил в буфете вагона-ресторана тортик и две плитки шоколада и договорился с проводницей насчет кофе.

Когда я вошел в купе с увесистым пакетом под мышкой, Алена сидела за столиком. Перед ней находился портативный компьютер-ноутбук и обещанная бутылка коньяка.

– Если вы не против, я чуть-чуть поработаю. Мне нужно написать пару писем, а вечером здесь абсолютно нерабочая атмосфера.

– Пожалуйста, – кивнул я.

– Располагайтесь.

Я присел.

– А коньяк вы открывайте, открывайте! И устраивайтесь без стеснения.

У Алены в купе было гораздо уютнее, чем в нашем. Все-таки умеют женщины создавать вокруг себя домашнюю атмосферу. Там салфеточка, тут платочек, полотенчико аккуратно сложено, кружавчики из-под простыни… Никто не храпит. Благодать! Я полулежал на полке, читал книгу и время от времени прихлебывал коньяк. Алена сидела на соседней полке, скрестив ноги по-турецки, быстро бегала пальцами по клавиатуре ноутбука и казалась полностью погруженной в работу. Я уже не чувствовал себя стесненным. Казалось, мы знакомы целую вечность.

– Ну все, батарейки сели! – изрекла наконец Алена, сделав последний аккорд на клавиатуре и закрыв ноутбук. – Придется снова подзаряжать аккумулятор от розетки.

Она несколькими глотками допила коньяк.

– Как уютно, – произнесла она чуть охрипшим голосом, глядя в окно и зябко поводя плечами. – У нас здесь тепло, а за окном холодно, совсем зима… И мы едем куда-то в глушь. Словно бежим от всего света!

Она подняла на меня взгляд, от которого по всему телу пробежали электрические искры.

– Юра, закройте дверь.

Я не шелохнулся, глядя на Алену взглядом загипнотизированного кролика. Итак, что-то начинается. Если я ошибся в своих предположениях, через некоторое время она предпримет попытку… Только вот чего именно? Ну ладно, посмотрим. Рискнем.

Она перешагнула на мою полку. Теперь мы сидели рядом, и Алена касалась своими узкими ступнями в шелковистых черных колготках моих ног. От этого поглаживающего прикосновения по спине пробегали мурашки.

– Разве это не здорово? Мы одни, так далеко от всего остального мира… Словно плывем на обломке «Титаника»…

Ее влажные полуоткрытые губы приблизились к моему лицу. Я с замиранием сердца повторил про себя как заклинание: «Только не расслабляться, Гордеев!», зажмурился и поцеловал Алену.

Некоторое время мы молча целовались, как подростки в подъезде, причем Алена проявляла большую сноровку и изобретательность. Затем мои руки сами собой стали пробираться по ее плечам ниже и ниже, пока не проникли под джемпер и не прикоснулись к ее теплой шелковистой коже.

– А вы вовсе не такой уж строгий, каким кажетесь! – поощрительно прошептала мне в ухо Алена. – Не трогайте бюстгальтер, у него хитрая застежка. Я сама расстегну…

…Примерно через час, придя в себя, я осторожно ощупал руки и ноги. Потом провел руками по телу. Подвигал головой. Никаких болевых ощущений. Значит, все опасения были напрасными.

Я смотрел на беспечно спящую Алену. Да, Гордеев, у тебя самая обыкновенная паранойя!

Поезд грохотал, вагон покачивало и заносило в стороны. Я оделся и вышел в коридор. И сразу почувствовал прилив энергии. Я стоял у окна и обозревал проплывающий за окном унылый пейзаж, припорошенный снегом и тонущий в сыром тумане. Долгий переезд в Красноярск и последующее путешествие в Кыштым, до сего дня державшие меня в постоянном тоскливом ожидании трудностей, вдруг перестали пугать.

– Привет, – сказала Алена, появляясь в дверях купе.

– Идем пить кофе? – бодро предложил я.

Она посмотрела на меня снизу вверх.

– Нет, пожалуй, я не хочу…

– Ладно, тогда я пойду один.

Алена тоже почувствовала, что за это короткое время произошли какие-то перемены.

– Ну ладно, идем вместе, – миролюбиво согласилась она, а про себя, видимо, подумала что-нибудь вроде: «Все мужики – самовлюбленные идиоты, на него чуть посмотришь, а он уже копытом бьет и землю роет от осознания собственной крутости!»

За ужином я болтал без умолку. Алена молчала и после ужина, сославшись на головную боль, сразу ушла к себе. Через некоторое время я тоже пошел в ее купе…

Оренбург проезжали ночью. Я проснулся, выглянул из окна и увидел на освещенном яркими фонарями перроне фигурку моей знакомой. Меня даже посетило минутное желание выскочить из вагона и попрощаться… Но я вовремя заметил, что Алену встречает супруг – толстый седовласый дядька, приехавший с телохранителем. Рядом с Аленой супруг казался ее отцом.

Я испытал ни с чем не сравнимое удовольствие от заочной победы молодого любовника над седовласым мужем, местным миллионером, с которым даже не был знаком.

Кутаясь в богатейшую чернобурку, Алена стояла возле джипа, умудрившегося въехать на перрон, и, вероятно, отдавала указания шоферу-телохранителю, как разместить ее чемоданы, чтобы не помять, не испортить столичные покупки. Обернувшись к моему вагону, она вряд ли увидела меня в темноте купе, но почти наверняка подумала: «И этот такой же болван, как остальные!» – потому что тут же равнодушно повернулась к толстяку мужу.

Проснулся Турецкий и заявил, что хочет есть. Он тут же разложил на столике крутые яйца, докторскую колбасу, принес себе крепкого чая. В стакан он обильно доливал коньяк.

– Ну что, – спросил он, – попрощался со своей киллершей?

Я кивнул.

– Ну и что оказалось у нее за пазухой? – нетактично продолжил Турецкий. – Небось двуствольный гранатомет «Муха»?

При этом он подмигнул.

Я молча налил и себе полстакана коньяку и залпом выпил.

…На тайной сходке в помещении бывшей столярной мастерской авторитеты Кыштымской зоны постановили: выдвинуть начальнику колонии ультиматум. Если в трехдневный срок начальник не примет меры, то поднимать бунт, брать в заложники контролеров и требовать, чтобы на зону пропустили группу журналистов с телевидения, лучше всего с ОРТ…

Перед последним голосованием мнения разделились. Что касается бунта, тут двух мнений быть не могло, а вот по поводу требований к начальству?..

– Вездеход надо брать, бабки и стволы, а не журналистов! – сипел сгоревшими от кокаина связками курганский авторитет Белый. – Уходить на вездеходе в тайгу. Под видом журналистов они спецназ пришлют с волынами да автоматами, и всем нам кирдык!

Он провел рукой по горлу, для большего эффекта закончив фразу витиеватыми матюгами.

Другие идею бунта с побегом не разделяли, но соглашались, что на случай возможного столкновения со спецназом неплохо было бы обезопасить себя, захватив для начала оружейную комнату или, на худой конец, обезоружив нескольких охранников…

– Чем тут от голода подыхать, как скотам, пусть лучше пристегнут по трешнику и отправят по этапу, на любой другой зоне будет лучше, чем тут!

…Пока шла сходка, Трофимов держался особняком, молчал, своего мнения не высказывал, а лишь курил, выпуская в кулак клубы вонючего махорочного дыма. Но когда пришло время голосовать, он проголосовал за план, который одобрило большинство. Затем была составлена петиция на имя начальника колонии. Трофимов написал ее под диктовку многих голосов. Зачитанная вслух, петиция вызвала одобрение авторитетов.

Оставалось ее передать. На роль парламентера Трофимов предложил уже знакомого дежурного, который этим утром бесполезно пытался добиться для него встречи с начальником третьего блока. Солдат был немедленно найден, и за десять пачек сигарет согласился в свое следующее дежурство передать письмо начальнику зоны.

 
… На Колыме, где тундра и тайга кругом,
Среди замерзших елей и болот.
Тебя я встретил с твоей подругою,
Сидевших у костра вдвоем.
 

Заунывный голос Малька, аккомпанировавшего себе на старой, раздолбанной и расстроенной гитаре, раздавался под почерневшим от времени и потрескавшимся от сырости потолком. Зеки вслушивались в неказистые строки старой, тысячу раз уже слышанной, но все-таки не наскучившей песни.

 
Шел мягкий снег и падал на ресницы вам,
Вы северным сияньем увлеклись.
Я подошел к вам и руку подал,
Вы встрепенулись, поднялись.
 
 
И я заметил блеск твоих прекрасных глаз,
И руку подал, предложил дружить.
Дала ты слово быть моею,
Навеки верность сохранить.
 

– Эх-х! – с чувством вздохнул кто-то. – Вот так бы… познакомиться…

Остальные с осуждением глянули на расчувствовавшегося зека.

– Не мешай, – зашикали на него слушатели.

 
В любви и ласках время незаметно шло.
Пришла пора, и кончился твой срок.
Я провожал тебя тогда на пристань,
Мелькнул твой беленький платок.
 
 
С твоим отъездом началась болезнь моя.
Ночами я не спал и все страдал.
Я проклинаю тот день разлуки,
Когда на пристани стоял.
 
 
А годы шли, тоской себя замучил я
И встречи ждал с тобой, любовь моя,
По актировке, врачей путевке,
Я покидаю лагеря.
 

Трофимов лежал на своей «шконке», заложив руки под голову, и вспоминал. Воспоминания последнее время стали все чаще посещать его в минуты, когда можно было более-менее чувствовать себя спокойно, без обычного зековского настороженного, почти звериного внимания. А собственно, почему «почти»? Жизнь на зоне и свои порядки больше смахивают на звериные, чем на человеческие. Так же, как среди диких зверей, человек тут может рассчитывать исключительно на себя. Каждую секунду должен ожидать всего чего угодно – удара заточки, сделанной из куска арматуры, провокационного слова, после которого ты, в соответствии с теми же звериными законами, должен будешь совершить гадкий поступок… Так же, как среди диких зверей, здесь не существует понятий «совесть», «честь», «долг», «любовь», несмотря на то что эти слова присутствуют в большинстве тюремных песен. Нормальные человеческие отношения приобретают здесь настолько извращенные формы, что «человеческими» их назвать язык не поворачивается. Это отношения человекообразных существ. Немногим удается сохранить себя. Трофимов сумел…

«Общие работы» – верная смерть через год-два. Хотя ему повезло – все-таки не уран кайлом добывали, но и никелевая руда, которую приходилось вырубать в тесных и узких штольнях, немногим менее вредна для здоровья. В лагере были работы и полегче, лесоповал например, но начальник, глянув в дело, отправил его в штольни. Были в его деле какие-то загадочные пометки, в соответствии с которыми зека нужно было сгноить как можно быстрее.

Изо дня в день, из месяца в месяц выдалбливая куски руды из бесконечной стены, впору было бы отчаяться. Но он сжимал зубы и продолжал вгрызаться в породу, будто это и было его основным предназначением в жизни. Работал и ждал своего часа…

Удача пришла, как всегда это бывает, неожиданно. Как-то раз в штольне сломался транспортер – длинная лента, на которой установлены небольшие лотки, куда складывались куски никелевой руды. Руда доставлялась к другому транспортеру – вертикальному, который и поднимал ее на поверхность. В один прекрасный день транспортер перестал действовать. По мнению администрации колонии, это мелкое происшествие не должно было помешать добыче руды. Пока ждали ремонтников, зеки таскали тяжелые мешки с рудой на своих горбах по узкому проходу между транспортером и стеной, по которому и без груза-то можно было передвигаться чуть ли не бочком. А нормы требовали те же… Случилось это зимой, когда дороги занесены, и ожидать ремонтников скоро не приходилось.

Через два дня такой работы зеки едва волочили ноги. И тогда он решил действовать. Он подошел к старшему вертухаю и попросил:

– Можно я вечером, после смены, над транспортером покумекаю?

Вертухай смерил его презрительным взглядом:

– Ты? А что ты понимаешь в технике?

– Немного, – соврал он, – когда-то работал помощником механизатора.

Вертухай почесал затылок, сдвинул шапку на лоб и принял решение:

– Ладно. Оставайся. Все равно из штольни тебе не выбраться, лифт мы остановим. А утром поглядим, что ты за Кулибин…

Он работал в холодной штольне всю ночь. Никаких инструментов, конечно, не было. Покрытые толстым слоем грязи и затвердевшего машинного масла гайки приходилось отворачивать чуть ли не зубами. На счастье, поломка оказалась несущественной. В электромоторе загрязнились угольные щетки, из-за чего он и заглох.

Когда после щелчка рубильника резиновая лента транспортера пошла, у него отлегло от сердца. Это была настоящая удача…

– Хм, – одобрительно кивнул начальник смены, увидевший работающий транспортер. – Да ты мастер. Ну хорошо, в качестве премии отпускаю тебя до обеда. Знай мою доброту.

Но не возможность выспаться больше всего радовала его, а благодарные взгляды зеков, которых теперь не будут заставлять носить мешки с рудой на собственном горбу…

Теперь надо было ждать. И он ждал, ежедневно работая в штольне и наблюдая, как его товарищи кашляют и задыхаются, потом попадают в лазарет, откуда самый вероятный путь – на кладбище, в могилу с номером на грубой деревянной дощечке…

Новый случай представился через несколько месяцев. Его послали в канцелярию отнести какие-то бумаги. Он оказался здесь второй раз – первый был, когда его только привезли в колонию. Как давно это было…

За ободранным письменным столом сидел начальник оперативно-режимной части и сражался с печатной машинкой. При этом он поминутно извергал страшные ругательства:

– Ах ты, блин… ну ешкин кот… мать твою за ногу…

Клавиши нажимались с трудом, а нажавшись, никак не хотели откидываться обратно. Лента морщилась и застревала. Каретка неожиданно начинала двигаться, а потом вдруг замирала, и буквы накладывались одна на другую. Так что было из-за чего нервничать.

Кум встретил его с неприязнью:

– Видишь, я занят! Жди в коридоре!

И снова тыкал толстыми пальцами в клавиши, портя уже который по счету бланк.

– Разрешите… – осторожно попросил он. – Я попробую починить.

– Ты?! – взъярился кум. – А ты что, мастер? Еще испортишь дорогую вещь.

– Я могу… Я в штольне транспортер починил…

– Ну так то – транспортер. А тут вещь тонкая, особого обращения требует, – заметил кум, словно не он только что дубасил по клавишам изо всех сил.

– Попробую. Зачем вам мучиться?

Кум подумал и кивнул:

– Ну ладно. Валяй. Но если вещь испортишь – смотри у меня.

Он встал и уступил место за столом.

Через полчаса машинка печатала, как новая.

– Ее бы почистить хорошенько да смазать…

Кум недоверчиво ударил по клавишам, напечатал собственные имя и фамилию – машинка работала хорошо.

– Ну спасибо, – пробурчал он и заправил в машинку очередной бланк…

А через две недели поступило распоряжение о переводе из штолен на лесосеку.

По сравнению с работой в штольнях лесоповал показался просто раем. Целый день на воздухе, обед привозят… Несколько месяцев из легких выходила черная пыль никелевой штольни. У него появилась надежда…

 
…И вот я покидаю свой суровый край,
А поезд все быстрее мчит на юг,
И всю дорогу молю я бога:
Приди встречать меня, мой друг…
 

Малек пел с цыганским надрывом. Слушатели прямо-таки физически ощущали нехитрую историю несчастной любви зека.

– Эх, в песне все просто, – заметил один из сидящих рядом с Мальком, – куплет, и десять лет долой. Если б так в жизни…

– А я вот, – откликнулся седой как лунь зек, одетый в до невозможности затертую телогрейку и старые солдатские галифе, – червонец оттрубил и ничего. Как будто вчера с ребятами магазин брать пошли… – Он тяжко вздохнул: – Говорил я, не надо ножи брать… Вот и доигрались. Старик сторож возьми да умри после того, как Серый его в бок пырнул… А если бы без мокрухи, то, пожалуй, пятеркой бы обошелся… Эх, жисть-жистянка!

– Да тихо ты! – старика толкнули в бок, отчего слезинка, уже готовая соскользнуть по одной из глубоких морщин на его лице, потеряла направление и упала на рукав телогрейки.

 
Огни Ростова поезд захватил в пути,
Вагон к перрону тихо подходил.
Тебя, больную, совсем седую,
Наш сын к вагону подводил.
 
 
Так здравствуй, поседевшая любовь моя,
Пусть кружится и падает снежок,
На берег Дона, на ветку клена,
На твой заплаканный платок…
 

Малек закончил громкой и дребезжащей нотой. Расчувствовавшиеся уголовники некоторое время молчали, а потом снова повели свои нескончаемые беседы.

– Ну что, может, «Окурочек» спеть? – предложил Малек.

– Надоело, – сказал кто-то, – ты лучше письма почитай.

– Какие письма?

– Нешто не понимаешь? Кто с бабами с воли переписывается? Давай, читай. Посмеемся.

Сидя на койке в тесном кружке зеков, Малек наслаждался собственной популярностью. Недавно он получил письмо от очередной кандидатки в подруги жизни и теперь в который раз перечитывал его вслух по заявкам слушателей.

– «Здравствуй, дорогой Игорь!» – произносил он нарочито визгливым, придурковатым голосом и комментировал: – Ишь ты, ни разу меня не видела, а уже «дорогой».

– Подстилка! Шалава! – раздавался одобрительный гул голосов. – Нормальная баба незнакомому мужику так не напишет.

– «…Когда я прочитала твое письмо, то сразу поняла, что ты именно тот человек, который нужен мне и моему пятилетнему сынишке Никитке».

– Гы-гы! Папаша! – развлекалась публика, похлопывая Малька по плечу.

– Ответь ей, Малек, ответь: «Признайся сначала, от кого прижила байстрюка, а потом я еще подумаю!»

– «Так уж случилось, – издевательским тоном читал дальше Малек, – что в жизни мне не посчастливилось встретить настоящего мужчину, а хотелось бы… Я работаю учительницей музыки в детской музыкальной школе. Ты писал, что любишь современную музыку. Я тоже, но еще мне нравится классическая, особенно Чайковский и Моцарт».

– О загнула!

– Училка! Образованная!

– «Не посчастливилось встретить…» Ты ее осчастливишь, это точно!

– А то! Пусть только получше попросит.

– Долго просить придется! Тебе, Малек, здесь еще трубить и трубить!

– Фотку прислала? Дай посмотреть.

– Не прислала, зараза!

– Жаль!

– Ты глянь, на пяти листах письмо накатала!

– По мужику стосковалась.

– Это точно!

– Эй, Малек, пока ты первую страницу читаешь, дай мне вторую почитать, я эту уже слышал!

Не принимая участия в общих забавах, Трофимов тем не менее пользовался авторитетом среди зеков. Он был едва ли не единственным с высшим образованием, а «грамотные» всегда пользуются некоторым уважением среди уголовников. А уж если человек сумеет с самого начала «поставить себя»…

Трофимов в подробностях помнил свой первый день, когда переступил порог лагерного барака. Конечно, до этого была тюрьма, но закрытый следственный изолятор – это совсем другое дело. Подлинное «боевое крещение» он получил именно здесь. Тут он столкнулся с настоящими уголовниками, с жестокими вертухаями, впервые узнал главные законы лагерной жизни, из которых «человек человеку волк» и «око за око, зуб за зуб» – наиглавнейшие.

Когда он вместе с тремя другими присланными по этапу зеками вошел в барак, на них сразу же уставились несколько десятков пар глаз. Появление новых людей – всегда развлечение для старожилов. Это иногда означало передел мест на нарах, если новоприбывшие оказывались «законниками», или всеобщее веселье при процедуре «вписки». В бараке разыгрывался целый спектакль, в котором новеньким отводилась главная роль. Однако правила игры устанавливались старожилами, и от того, насколько точно новые смогут угадать то, что от них требуется, зависел их будущий статус на все долгие годы, которые им предстояло провести в лагере. Новеньким задают множество разных вопросов «с подковыркой», загадок, кидают в них разные предметы, причем на каждый они должны отреагировать по-своему. Главное здесь – не уронить достоинство, и, даже если ответ будет отличаться от общепринятого и ожидаемого, зеки запросто смогут высоко его оценить как остроумный и изобретательный.

Когда Трофимов, например, вошел в барак, ему сразу же кинули с верхних нар веник.

– А ну, поиграй-ка на балалайке!

Он поймал веник, поглядел на хитрые рожи зеков и швырнул его обратно:

– Настрой сначала струны!

А вот один из пришедших с ним, хилый парнишка с изможденным лицом, которого посадили за кражу стройматериалов из военной части, сразу уселся на ближайшие ко входу пустые нары. Те оказались «зашкворенными», то есть такими, которыми пользуются лишь «опущенные». Тот же, кто дотронулся до такой вещи, сам автоматически переходит в разряд «опущенных». Парнишке потом пришлось нелегко…

Заканчивается же процедура «вписки» всеобщим и веселым избиением новичков. Впрочем, бьют не больно, так, для острастки и чтобы хоть как-то скрасить серые лагерные будни…

Слушая гогот обитателей барака, Трофимов вспоминал, как пришлось кулаками отстаивать свою честь, как уголовники начали его уважать за мужество и, главное, за потрясающую способность «тискать романы», то есть рассказывать разные истории. Хороших рассказчиков очень ценят в лагерях – долгими вечерами на зоне делать нечего, и заключенный может сойти с ума, вспоминая вольную жизнь, а так послушал – и вроде отлегло от сердца…

Трофимов рассказывал много – прочитанные книги, просмотренные фильмы, случаи из собственной жизни, которые порой были интереснее любой литературы. Кроме того, он прекрасно пел, и у аудитории вызывали бешеный восторг латиноамериканские песни на испанском языке. Конечно, больше всего нравилась незабвенная «Бесаме мучо».

– И откуда ты испанский язык знаешь? – спрашивали его не раз.

– Так… – отвечал Трофимов. – В школе изучал.

И по его лицу пробегало еле заметное облачко…

– «Очень хочу с вами встретиться и посылаю немного денег, чтобы хоть как-то скрасить вашу жизнь в местах лишения свободы», – под общий хохот завершил Малек чтение письма.

– И что, много прислала? – спросил кто-то.

– Да нет. Скряга попалась, – отвечал Малек, – всего-то на пять пачек сигарет хватило и полкило сахара. Даже фотографии не прислала!

– А у тебя-то и так целая коллекция небось!

Малек важно кивнул и спрятал письмо за пазуху. Фотографий своих «пассий» он не показывал никому…

Раздалась команда к построению на ужин. Зеки бросили свои дела и потянулись в столовую. При мысли о баланде из подгнившего гороха у всех сразу ухудшилось настроение. О том, что никаких изменений в рационе не наступит, все уже знали.

Во время ужина подбитые заводилами «шестерки» громко возмущались вслух качеством и количеством пайки. Что на зоне неблагополучно с продовольствием, начальству было известно, но следовало все равно побухтеть.

Присутствовавший в столовой начальник третьего отряда Саламов ходил между рядов и заглядывал в миски. Он и сам видел, какую дрянь приготовили зекам на ужин.

Когда закончили звенеть ложками и раздалась команда «Стройсь!», Саламов решил заглянуть на кухню.

Трофимов сидел возле теплой плиты и, надев очки с веревочками вместо дужек, читал пожелтевший обрывок газеты, в который жена Карася заворачивала содержимое продуктовых посылок. Увидев начальника отряда, он встал.

– Ну что? О чем поговорить хотел? – заглядывая в бак с реденькими остатками гороховой жижи на самом дне, спросил Саламов.

– Хотел просить вас разрешить организовать команду, всего человек пять-шесть, для ловли рыбы. Больше есть нечего. Смотрите сами, гороха осталось еще дня на три, хлеб с прошлого месяца, позеленел весь от плесени, и три коробки макарон – весь наш энзэ. Это все. Никакого жира, не говоря уже о витаминах.

– Экономнее надо быть, – машинально пробормотал Саламов.

– Нечего уже экономить. Дальше только пустой водой людей кормить. Вот если бы рыбки раздобыть, сразу бы почувствовали приварок. Может быть, вы поговорите с начальником лагеря? Енисей всего в трех километрах. Быстренько обернемся.

– А ловить чем? Сетей нет, лодок нет.

– Толом.

– Ага! – даже рассмеялся Саламов. – Как же! Нашли дураков. Чтобы вам кто позволил толовую шашку в руки взять! Что я, сам себе враг? Под статью себя подводить? Нет, Трофимов, забудь.

– Хорошо, не надо тола, чем угодно будут ловить: бреднем, на леску, рубахами, руками… Зеки на все согласны. Подумайте сами, что будет, если людей не кормить. Санчасть уже переполнена. Скоро самые слабые просто умирать начнут от голода. Уже несколько случаев пеллагры. Цинга на носу.

– Тут не санаторий! – окрысился Саламов. – Много рыбы собираешься наловить в декабре на удочку? Что, в Христы записался, тремя рыбами думаешь всех накормить? Забудь, ты мне этого не говорил, я этого не слышал.

Трофимов нахмурился:

– Гражданин начальник, я вас прошу только поговорить об этом с начальником колонии.

– Да кто я тебе, давалка, что ты меня просишь? – презрительно окинув взглядом сгорбленную фигуру старого зека, возмутился Саламов. – А будешь лезть на рожон, упеку в карцер на неделю. Запомнил? Ну, значит, договорились.

Вернувшись в свой кабинет, Саламов бросил рыбкам крошки белого хлеба.

«Обязательно надо сказать Зинке, чтобы взяла бюллетень, – подумал он. – А Трофимова завтра в карцер…»

В Красноярске бушевала метель.

На крыльце здания краевой прокуратуры лежали снежные барханы. Двое молодых солдатиков внутренних войск жались к небольшому выступу в стене, чтобы хоть как-то спастись от ветра, и прятали в заиндевевших варежках сигареты. Рядом валялись две огромные снежные лопаты.