Текст книги "Осужден и забыт"

Как только нежданно-негаданно прибывшие из Москвы посланцы Генпрокуратуры (Меркулов позвонил краевому прокурору и попросил помогать Гордееву с Турецким) уехали ночевать в гостиницу, старший помощник прокурора края принялся дозваниваться начальнику Кыштымской колонии. Весть о том, что из Москвы приехали люди («А зачем приехали? Чего привезли?»), мигом облетела все заинтересованные инстанции. Вечный уездный страх перед всемогущим московским начальством вызвал у слуг краевой Фемиды самые дикие фантазии. Одни говорили, что это наезд на главу краевой прокуратуры и что его снимут в считанные дни. Другие утверждали, что подкоп из Москвы ведется под самого губернатора, а инспекция в Кыштым – фиговый листок для идиотов, не умеющих разглядеть истинного назначения вещей. Да еще и так ловко замаскировали – неизвестно зачем прислали вместе с помощником заместителя генпрокурора какого-то адвоката. Небось, чтобы вконец запутать!

Но в любом случае начальника Кыштымской колонии следовало предостеречь в первую очередь.

– Слышь, Ильич, что у тебя на зоне такое творится, что тобой аж в Москве заинтересовались?

Лобовой вопрос застал начальника Кыштымской колонии врасплох. Как и за всяким казенным человеком его ранга, за начальником Кыштымской зоны водились свои грешки, и теперь он боялся, как бы его темные дела не всплыли.

– А что такое? – небрежно спросил он, хотя спина похолодела.

– Едет к тебе помощник заместителя генпрокурора. И с ним человек.

– Зачем? – ахнул начальник.

– Неизвестно. Небось с проверкой. А может, ЧП какое случилось, а мы не знаем?

– Да я… Да у меня… Ничего особенного, все, как обычно.

– Ну, не знаем…

– Задержите их там у себя, сколько сумеете! Дайте хотя бы два дня на подготовку. За мной не заржавеет.

– Обещать не могу, но попробуем.

И колесики губернской машины закрутились…

Не успели мы с Александром Борисовичем доехать до гостиницы, как сюда уже позвонили и дали инструкции. Не успели мы оглядеться в шикарном «люксе», который отвели нам («Перед вами в этом номере сам патриарх останавливался!»), а к нам уже пожаловал вице-мэр, пригласил на обед. После обеда – прогулка по городу, вечером – драмтеатр, в антракте в фойе – якобы случайные рукопожатия со всей прокурорской братией, после спектакля – ужин с артистами в ресторане…

Я почувствовал себя не в своей тарелке, вроде Хлестакова. А Турецкий – ничего, вовсю любезничал с местными провинциальными красотками, уминал за обе щеки деликатесы, которыми нас потчевало начальство, словом, оттягивался по полной программе.

Утром, проснувшись рано, как и договаривались, мы в девять часов уже маршировали вдоль парадного подъезда гостиницы, пряча носы в воротники курток. Машина не пришла. Последовал гневный звонок Турецкого в прокуратуру, там отвечали, что машина точно вышла, что она по дороге сломалась, но пусть он не беспокоится – поломка несерьезная, через полчасика все будет в лучшем виде. Александр Борисович хмурился и беспрерывно курил.

Полчасика, как водится, затянулись до обеда.

Я почувствовал, что нас водят за нос, и приподнятое состояние духа постепенно сменилось унынием. Сидя за отдельным столиком в ресторане гостиницы и глядя на остальных немногочисленных обедающих постояльцев, я с тоской думал о предстоящем трудном путешествии в Кыштым. Ведь придется становиться в принципиальную позицию, с кем-то ругаться, возможно даже угрожать. Как я этого не люблю! Зачем это? Ведь все вокруг – такие милые люди. Ну с кем идти сейчас ругаться – с прокурором области, с которым вчера вечером в ресторане мы задушевно говорили о Солженицыне? Или с вице-мэром, чья дочка играла во вчерашнем спектакле, и хорошо играла… В конце концов, если смотреть по большому счету, их даже нельзя винить в том, что мне не дали сегодня машину… А может, и дали, а она и на самом деле по дороге сломалась… А я учиню из-за такой мелочи скандал! Хотя нет. Скандал будет учинять Турецкий.

– Ну все, – решил наконец Александр Борисович, – так дело не пойдет. Будем добираться своим ходом.

После обеда мы вышли из гостиницы и отправились к ближайшей стоянке частников-таксистов, расположенной на площади перед кинотеатром.

– До Кыштыма? – подходя то к одному, то к другому водителю, спрашивали мы. – Кто-нибудь в Кыштым может отвезти?

Но при одном упоминании поселка на лицах владельцев «Жигулей» и иномарок отражалась загадочная усмешка, они отрицательно качали головами в больших норковых шапках-ушанках и отходили в сторону.

Наконец один из частников снизошел до объяснений. Саркастично усмехаясь, он сказал:

– Сначала найди «Урал», который пойдет впереди и будет вытаскивать машину, если мы застрянем.

– Да что «Урал»? Тут вездеход нужен! – громко сказал водитель соседней машины. Окружающие засмеялись.

– Что, дороги очень плохие? – сочувствующим тоном произнес Турецкий.

– Смотря что называть дорогой, – сплюнул частник. – Сто восемьдесят километров через тайгу. Да кто там проезжал последним, хрен его знает. И то за эти дни снегом все могло замести по самые уши. Лета дождись! – со смехом посоветовал он на прощание.

– Что же, в поселок совсем машины не ходят? А как же продукты? Разве в местный магазин продукты не завозят? – вступил я в разговор.

– Черт его знает, может, и не завозят, – равнодушно отвечал шофер, – а может, там и магазина-то нету…

– Как же люди живут?

– Черт их знает. Вот так и живут. Выживают. А вы не местные, видать? Издалека приехали?

– Из Москвы.

– Тю! Оно и видно.

Посмотреть на наивных москвичей собрались все водители частных тачек.

– Наверно, по Енисею летом им подвозят что-нибудь, – предположил один шофер, – там от Кыштыма до Енисея километров десять.

– Раньше паром ходил, – сказал другой, постарше. – Наверное, им паромом забрасывают пару раз в году продукты, вот и все.

– Да нет. Это же городок при зоне. Там и снабжение особое.

– Через тайгу до Кыштыма дороги нету, – со знанием дела качал головой еще один частник. – Точно говорю. У меня там брательник сидит. Нету дороги.

Совершенно охренев от такой информации, мы вернулись в гостиницу. Турецкий тут же перезвонил в прокуратуру.

– Здравствуйте, это опять я. Турецкий из Генпрокуратуры.

– Да-да! Очень рады вас слышать! – елейным голосом отвечала секретарь краевого прокурора. – Вы не волнуйтесь, Александр Борисович, все в порядке.

– Что значит «в порядке», – грозно воскликнул Турецкий, – почему же мы не в пути?

– Машина уже готова, – зачирикала секретарша, – только ведь сегодня уже поздно ехать. На ночь глядя нельзя… Завтра в девять утра, как договаривались.

– Постойте, постойте! – закричал Турецкий, чувствуя, что она сейчас положит трубку. – А вот мне ваши местные шоферы сказали, что на Кыштым вовсе дороги проезжей нет. Как же мы завтра поедем?

Секретарша заметно смутилась, но скоро нашлась.

– Да ну, вас просто напугать решили, денег побольше содрать хотели, – лживым голосом пропела она. – Как это нет дороги? Все есть. Вы не волнуйтесь, машина за вами завтра придет.

Турецкий со злостью бросил трубку и выругался. А я подумал, что скорее всего ни завтра, ни послезавтра, ни вообще в обозримом будущем никакой машины не будет. А тем временем дорогу – если таковая вообще когда-нибудь была – окончательно занесет снегом, и мы застрянем здесь не просто до Нового года, а пожалуй, и до Первого мая.

– Нет, надо действовать. Сейчас, немедленно. Не откладывая, – наконец сказал я.

Турецкий кивнул и стал снова собираться. Решительно распахнув дверцы трехстворчатого зеркального шкафа из шикарного итальянского гарнитура, которым поражал посетителей номер-«люкс», я достал маленькую спортивную сумку, бросил ее на широкое ложе с инкрустированным изголовьем и принялся складывать все самое необходимое на дорогу, но главным образом водку.

– Даже если пешком придется пройти сто восемьдесят километров, – бормотал я, – до Кыштыма доберемся! Всем назло доберемся!

Второй день накануне бунта прошел в Кыштымском лагере еще тише, чем первый. Зеки молча хлебали приготовленную Трофимовым баланду. На этот раз в обычную гороховую бурду Трофимов высыпал остатки макарон. Вид у похлебки был малопривлекательный, но зеки в мгновение ока проглотили еду.

– Правильно, чего жалеть? – философски высказался вслух Карась, глядя, как в кипящей желтой жиже всплывают и тонут белые червяки макаронин. – Если зона взбунтует, всех нас отсюда по этапу раскидают. Значит, надо успеть все сожрать.

– А если не взбунтует? – спрашивал Малек.

– Ну-у, тогда будет повод больше требовать. А то придут на кухню и скажут: «А-а, так у вас еще полно макарон!» А так, полки голые, как пятка, и с нас взятки гладки.

– Ты с голодухи стихами заговорил, – заметил Трофимов, как обычно сидевший в углу и читающий затертый до невозможности том «Книги о вкусной и здоровой пище». Цветные картинки из нее были вырваны, дабы не смущать заключенных видом роскошных яств…

Перед вечерним построением в пищеблок к Трофимову заглянули двое зеков. Одним из них был Толян Сивый, другой принадлежал к «свите» авторитета Белого. Вызвав Трофимова на улицу, они сообщили, переминаясь с ноги на ногу:

– Трофимыч, слух прошел, кто-то заказал «сукам» тебя убрать. Так что ты того… Мы тебя предупреждаем. Берегись.

Старый зек не проронил ни слова. Только глянул на Сивого так, что у того холодок по спине прошел, еле заметно кивнул и заговорил о постороннем.

Покалякав еще пару минут о всякой ерунде, гонцы удалились. На дорожку Трофимов снабдил их сухарями и полукилограммовым шматком копченого сала из запасов пищи, оставляемых у него авторитетами на хранение. Каждый знал, что Трофимов скорее сдохнет с голоду, чем возьмет чужое…

Вернувшись на кухню, он незаметно юркнул в каптерку, где в хлебные времена хранились запасы провизии – мешки с картофелем, крупа и мука, тушенка, рыбные консервы, пятидесятилитровые заводские канистры с маринадами… Он давно сидел в Кыштыме и помнил времена, которые теперь любому новоприбывшему зеку показались бы сказкой. Например, бывали времена, когда каждому по воскресеньям выдавали по двадцать граммов сливочного масла и ломтику брынзы. А как-то на складе появились два больших мешка карамелек… Когда-то на территории зоны имелся свой магазин, где зеки могли купить на заработанные в столярке советские рубли сигареты с фильтром, шоколад, грузинский чай, вареную колбасу, рыбные консервы, а однажды перед Новым годом завезли даже апельсины!

Да что магазин! Трофимов помнил времена, когда в колонии был свой самодеятельный театр, когда каждые две недели привозили кино: «Щит и меч», «Премия», «Женщина, которая поет», «Спортлото-82»… В клубе выступали артисты из Красноярской филармонии… Раз даже Боярский заезжал, пел под гитару свое «Пора-пора-порадуемся!..»

В те времена самым «крутым» из обитателей зоны был сочинский «цеховик», организовавший выпуск кроссовок и «наказавший» родное государство на фантастическую сумму – целых триста пятьдесят тысяч рублей. Убийц на зоне сидело мало, все больше шофера да спортсмены-каратисты, попавшие сюда за случайное убийство в драке… Большинство нынешних обитателей Кыштыма в те времена получили бы за свои деяния «вышку» без всяких отлагательств…

«Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя», – сам себе под нос бормотал Трофимов, в кромешной тьме подсобки нащупывая в полу крышку тайника.

Пол в каптерке был земляной – для холода, чтобы картошка и другие овощи, хранящиеся в мешках, не вяли. Сметя руками верхний тонкий слой земли, Трофимов приподнял доску и просунул руку в тайник. Замотанный в пропитанные растительным маслом тряпки и газеты, там лежал топорик, каким обычно пользуются хозяйки для рубки мяса. Трофимов извлек его из земли, размотал тряпки и бумагу и провел пальцем по лезвию. Оно по-прежнему было ровным и острым, без малейшего признака ржавчины. Обушок топора имел округлый выступ с нарезными шипами, которым хозяйки отбивают шницели.

Давно, очень давно Трофимов мастерски «организовал» исчезновение с кухни этого бесценного орудия труда. К этому пришлось долго готовиться, держать все в тайне, и в итоге топорик оказался в тайнике. Зеки – народ запасливый, они знают, что любая, даже самая мелкая и ненужная вещь может рано или поздно оказаться полезной. А тут – топорик!

«Вот ты мне и пригодился, дружок», – пробормотал Трофимов.

Аккуратно закрыв тайник доской, он засыпал его землей и притоптал, чтобы не осталось никаких следов. Вытащив из рукава ватной телогрейки припасенную на всякий случай веревку, он смастерил петлю и, сунув топор в нее, подвесил его под одеждой.

«Ну-с, как вы это делали, Родион Романыч, а? – сам с собой разговаривал Трофимов. – Идя на пробу… Как это у Достоевского? Говорил я вам, ребята, читайте классиков…»

Сидя в подвале и пробуя пальцем лезвие топора, Трофимов снова, как это часто бывало с ним в последнее время, задумался. Что и говорить, было о чем вспомнить. Много чего случилось за те годы, что он провел за несколькими полосами колючей проволоки под присмотром автоматчиков на вышках. Было и такое, когда жизнь висела на волоске, а было, когда и волоска-то никакого, а просто чудо, везение спасало жизнь.

Но, пожалуй, чаще всего Трофимов вспоминал один случай, который изменил его жизнь. И кто знает, может случиться так, что и в будущем изменит…

…Это было еще на старой зоне. Лейтенанта Кривомазова зеки звали Гитлером. А как иначе называть человека, который запросто мог походя, просто для забавы сломать, например, проходящему зеку пару ребер? Или ни за что вмазать по носу, после чего у человека в сырых и нездоровых бараках полгода из ноздрей сочится гной? Садист был, одним словом. И без того трудная жизнь заключенных еще больше усугублялась, все бегали от Кривомазова как от огня. Лишь завидев вдалеке его худощавую фигуру, зек был готов зарыться в снег, в песок, куда угодно, лишь бы не попадаться ему на глаза. Кривомазов был таким садистом, что два раза даже получил выговор от начальства «за жестокое обращение с заключенными». Все знали причину ненависти Кривомазова к зекам – однажды, когда он первый раз пришел на работу, зеки решили подшутить над новым вертухаем. Шутка была совершенно безобидной – ведро воды на чуть приоткрытой двери. Когда Кривомазов внезапно оказался мокрым с головы до ног, обитателям барака пришлось несладко. Шутники потом очень долго жалели о своей шалости. А Кривомазов запомнил этот случай и с тех пор считал каждого заключенного своим личным врагом. Все были уверены, что, дай ему волю, Кривомазов не задумываясь расстрелял бы всех до единого…

Как-то раз, проходя мимо выгребной ямы, Трофимов (тогда он еще не был Трофимовым) услышал тихий стон. Заглянув в глубокую вонючую яму, он увидел Кривомазова, который, видно поскользнувшись (а может, и помог кто), провалился и увяз в жидких нечистотах. Он бы давно утонул, если бы не тонкий корень, торчащий из стенки ямы, за который держался Кривомазов. Держаться-то он за него держался, а вот потянуть сильнее боялся. Оборвется корешок – и все. Поминай как звали.

Надо сказать, Трофимову тоже часто доставалось от Кривомазова.

Увидев лицо зека, Кривомазов вздрогнул. Он знал, что последует дальше. Камень по голове. Или толстое бревно. Рассчитывать на любовь со стороны зеков Кривомазов ну никак не мог…

Однако последовало совсем другое. К лейтенанту Кривомазову спустился длинный крепкий сук.

– Хватайся, – скомандовал зек.

Когда Кривомазов выбрался наверх и кое-как очистился от дерьма, зек, попыхивающий заботливо припасенным долбаном, попросил:

– Ты только молчи об этом. Ребята не простят…

Надо сказать, после этого случая Кривомазов стал заметно спокойнее. Зеки недоумевали, и только Трофимов знал причину…

…Трофимов оставил топорик под старенькой телогрейкой и полез наверх.

В это время Карась и Малек, обеспокоенные долгим отсутствием шефа, приблизились к дверям подсобки как можно ближе – так, чтобы можно было отпрянуть в последнее мгновение и сделать невинный вид. Вытянув шеи, они пытались разобрать в долетавшем до них бормотании Деда связные фразы.

– Слышишь, че он там шепчет? – едва слышно спросил Малек, показывая глазами на дверь подсобки.

– Нет.

– Бормочет что-то…

– Не разобрать… Может, молится?

– Че он, жид, в темноте молиться? – хихикнул Малек, имевший об иудаизме смутное и очень косное представление. – Как думаешь, может, он того?..

Малек прочертил в воздухе рукой изображение петли, затягиваемой вокруг шеи.

– Не, – отмахнулся Карась, – я его давно знаю. Не должен. Да и причины все же никакой. Ну не с голодухи же…

Его собственные предположения витали вокруг припрятанных Дедом съестных запасов, которыми тот теперь втайне от товарищей единолично пользовался.

– Сейчас увидишь, – хитро подмигнул Карась, – выйдет, а губы жирные.

Малек облизнул собственные губы и сглотнул.

– Может, пошукаем, когда его не будет?

Карась отмахнулся:

– Нет. Заметит. Тогда несдобровать.

Малек кивнул.

Дверь каптерки неожиданно отворилась. Карась и Малек вздрогнули и отпрянули, придав своим физиономиям равнодушное выражение. Трофимов вышел как ни в чем не бывало. Потоптался немного по кухне, погремел бачками и ведрами, скомандовал:

– Ну, все на сегодня, потрудились и хватит.

– Ну как? – спросил Малек, когда дверь за Дедом захлопнулась. – Жирные губы?

– Да вроде нет… – ответил честный Карась.

– Ну, значит и не жрал.

Карась недоверчиво покачал головой…

На следующее утро начальник Кыштымской колонии майор Лопатин обнаружил у себя на столе письмо следующего содержания:

Начальнику

Кыштымской колонии строгого режима

гр. Лопатину А. А.

Доводим до вашего сведения, что в связи со сложившейся из-за нехватки продуктов питания ситуацией заключенные выдвигают руководству следующие требования: срочно обеспечить население колонии едой в трехдневный срок. Для этого предлагаем организовать бригады для ловли рыбы в Енисее, сбора в тайге съедобных растений и пр. В случае, если руководство колонии не учтет наших требований, контингент колонии за себя не отвечает. Все последствия такого решения окажутся на вашей совести.

И подпись: общее собрание заключенных

Кыштымской колонии.

Лопатин несколько раз перечитал петицию, пытаясь найти слабое место, которое выдавало бы автора анонимки. Но первая пришедшая Лопатину мысль, что письмо – всего лишь розыгрыш подчиненных, при повторном прочтении анонимки сменилась предположением мрачным и тревожным. Письмо, понял Лопатин, не было фальшивкой, и написано оно зеками, и положено ему прямо на стол…

Лопатин созвал срочную планерку начальников подразделений.

На собрании злосчастную грамоту передавали из рук в руки. На лицах подчиненных Лопатин видел выражение того же недоверия и недоумения, с каким сам всего лишь час назад читал письмо от «общего собрания» кыштымских зеков.

– Что это такое?

Подчиненные уныло молчали.

– Кто это мог написать? Кто тут у нас такой грамотный писарь?

До Лопатина донесся задушенный смешок.

– Кому это так весело? – прикрикнул он.

Начальник третьего отряда Саламов кашлянул в кулак.

– Саламов, вы хихикаете?

Саламов сдвинул брови, придал лицу серьезное выражение и выпрямил спину.

– Колония на грани бунта, а вам смешно? – строго спросил Лопатин.

– Извините, товарищ майор. Само вырвалось…

– Не вижу в сложившейся ситуации ничего веселого, – Лопатин грозно качнул головой.

– Да я, когда вы сказали, кто тут у нас писарь, подумал про одного осужденного из моего отряда, мы его между собой «писарем» называем, – оправдываясь, объяснил Саламов и, поймав на себе вопросительный взгляд Лопатина, добавил: – Письма он на волю зекам пишет.

– Кто такой?

– Трофимов. При пищеблоке он…

– Так что, выходит, твой Трофимов не только зекам, но и мне письма пишет?

– Нет, – с уверенностью покачал головой Саламов, – он не мог. Вы его разве не помните, товарищ майор? Это дед такой худой, который лет десять у нас. Местный динозавр.

Сказал и осекся. Вспомнил свой последний разговор с Дедом на кухне пищеблока и даже растерялся: неужели все-таки накапал начальству? Выходит, он, Саламов, проморгал? Начальство узнает – даст по башке…

Лопатин посмотрел на подчиненных. Все они, разумеется, знали, о каком Трофимове шла речь, и тоже снисходительно хмыкали – не он!

Последние пару лет начальники в Кыштымской колонии менялись едва ли не раз в полгода, и новоприбывший начальник не успевал познакомиться со всеми своими подопечными, да и целью такой не задавался.

– Вызовите ко мне этого Трофимова, – приказал Лопатин.

Саламов внутренне съежился. Со вчерашнего вечера Трофимов по его приказу сидел в карцере. По уставу самостоятельно отдавать такое распоряжение, без визы начальника колонии, Саламов не имел права.

– Разрешите, я сам схожу? – привстал он со своего стула, но Лопатин махнул в его сторону рукой:

– Нет уж, Саламов, сидите. Пока его приведут, мы успеем обсудить другой вопрос.

Он вызвал дежурного и приказал привести заключенного Трофимова.

– А теперь я хочу сообщить вам пренеприятнейшее известие: к нам едет ревизор, – окинув собравшихся грозным взглядом, произнес Лопатин.

Никакой реакции не последовало, и Лопатин понял, что подчиненные фразы не поняли. А может, давно позабыли школьную программу… Смутившись немного, он повторил по-человечески:

– Из Москвы приехали люди от заместителя Генерального прокурора с направлением в Кыштым, на проверку. Пока они еще в Красноярске, но в любой час могут пожаловать. Надо решить, что делать в сложившейся ситуации.

Начальник подавил невольно вырвавшийся вздох.

– Особенно в связи с угрозой голодного бунта. Прошу высказываться.

Подчиненные зашумели. В новом известии действительно оказалось мало приятного…

Трофимова заперли в узком каменном мешке без окон. Голая железная кровать, привинченный к стене столик в углу. Под потолком – маленькое окошко с выбитыми стеклами. Каменный пол, для дезинфекции засыпанный хлоркой…

– Не спать! – крикнул на прощание охранник и захлопнул «волчок» в двери.

Трофимов сутки провел без сна. Дело, конечно, не только в предупреждении охранника. Стекло в маленьком, размером с форточку, оконце под самым потолком каменного мешка было выбито еще с лета, когда в карцере температура поднималась выше сорока и кто-то из зеков, задыхаясь, исхитрился дотянуться до тусклого стекла. С тех пор так и осталось. Теперь, когда снаружи температура была минусовой, в карцере было столько же. У стены под окном лежала тонкая наледь, но на густо посыпанном хлоркой каменном полу она казалась незаметной.

Всю ночь, чтобы не замерзнуть, Трофимов делал упражнения: махал руками, притопывал, приседал, наклонялся вправо-влево. Утомившись, отдыхал, но не позволял себе присаживаться – медленно ходил из угла в угол.

Он знал, что замерзнуть – наверняка угодить с пневмонией в санчасть, а там его слабые легкие подхватят у туберкулезников палочку Коха, и через год, максимум – два он подохнет от легочного кровотечения и окажется в безымянной могиле с деревянным номерком. А через пару лет и следа от той могилы не останется. Пустота… Словно и не было человека… Прах к праху и пепел к пеплу…

А может, так и должно быть? Зачем он сопротивляется, цепляется за эту жизнь? Надеется когда-нибудь отсюда выйти? Нет, он реалист и знает, что если ему и суждено оказаться по ту сторону забора, за рядами колючей проволоки, то на самое короткое время, чтобы умереть на воле.

Умереть на воле – тоже хорошо. Все не безымянный холмик на берегу Енисея, а своя собственная могила на поселковом кладбище.

Хотя что ему до того, где окажутся после смерти его кости? В последние годы он все определеннее приходил к выводу, не основанному ни на каком конкретном вероучении, что бессмертие души все-таки существует, так зачем же заботиться о тленных останках? После смерти ему будет уже все равно.

Дети, жена, жизнь на воле… Воспоминания настолько свежи, словно все было вчера. Почему мы стареем, но чувства остаются такими же, как и в двадцать лет? Какая страшная клетка, какая тюрьма для души – это старое немощное тело, да еще помещенное в каменный мешок.

Под утро Трофимов обессилел и наконец позволил себе присесть на корточки, приткнувшись спиной к стене, опустить голову на колени и закрыть глаза. От слоя хлорки, которой охранники присыпали человеческие экскременты вокруг разбитого унитаза, поднимался острый запах, насквозь прожигающий легкие.

Трофимов угодил в карцер после вечерней поверки. Разводящий выводил третий отряд из умывальника. Трофимов шел замыкающим. Вдруг он почувствовал, как что-то с силой дернуло его назад, одновременно сжимая горло. Он подавил в себе инстинктивное желание вцепиться руками в захлестнувшую горло веревочную удавку и поэтому спасся. Если бы он стал сопротивляться, его бы принялись избивать и тогда его тайное оружие оказалось бы в руках нападавших. Но Дед как-то сразу обмяк, стал оседать на пол, бессмысленно возя ногами по полу, и лишь тихо хрипел. Одновременно его рука судорожно нащупывала под полой ватника рукоять топорика. Топорище легко выскользнуло из петли. Трофимов одним замахом назад огрел того, кто затягивал на его горле петлю. Он услышал негромкий «чвяк» от удара, словно рубанули свиную голову. Человек завизжал, выпустив веревку из рук. Из разбитого лба фонтаном хлестала кровь.

Трофимов перекатился боком, уходя от удара второго (он не видел, но верным волчьим инстинктом почувствовал присутствие того, другого), но никакого удара не последовало. Лишь увидел, как чья-то темная фигура перепрыгнула через него и опрометью бросилась вон из умывальника.

Трофимов сорвал с шеи веревочную петлю, машинально намотал на руку и сунул в валенок.

На шум уже бежали охранники с овчарками.

– Чэпэ в третьем блоке!

Но Трофимова не занимала ни поднявшаяся суета, ни перекошенное лицо Саламова, прибежавшего по тревоге из кабинета, ни его крики. Он смотрел, как охранники выволакивают под руки обмякшее тело неудавшегося «киллера».

– В санчасть его!

Лицо нападавшего было залито кровью, на рассеченном лбу запеклась черная рана, но Трофимов узнал в нем Малька, и это впечатлило его куда больше, чем все происшествие в целом.

– В карцер на трое суток! – рявкнул Саламов, указывая на Трофимова.

Ему заломили назад руки и потянули по коридору. Сослуживший хорошую службу топорик был конфискован.

Теперь, сидя в карцере, Трофимов жалел о его потере, словно он был живым существом. О предательстве Малька Дед почти забыл уже через пару часов мыканья из угла в угол и безуспешных попыток согреть окоченевшие ноги и руки.

Кем был второй? Им мог быть и Карась, и любой другой, включая Толяна Сивого… Какая разница? Особой подлости или лицемерия в таком повороте нет. Разве он сам не сделал бы то же самое, пообещай ему начальник амнистию, пересмотр дела или хотя бы каждый день вволю поесть досыта – мяса, картошки, молока… Он бы отказался? Хотя нет… По зрелом размышлении Трофимов понимал, что он не способен на такое. За много лет, что он провел в лагерях, ни разу еще он не допустил подлости в отношении другого зека, каким бы подонком тот ни был. Конечно, Трофимов мог убить, и раз такое произошло в его жизни. Но только защищаясь. И никак не по «заказу». За долгие годы заключения Трофимов сохранил главное – он остался человеком. И лишь он сам знал, как это было трудно…

И еще, отказался бы он убить не только потому, что такой благородный, а еще и потому, что не поверил бы никому, и правильно бы сделал бы. А другой поверил… И теперь лежит с пробитой башкой на койке в медсанчасти, где кроме аспирина и порошков стрептоцида давно никаких лекарств…

Трое суток в карцере. Семьдесят два часа не спать, не есть, мерзнуть. Поверхность воды в металлической кружке покрылась слоем льда. Трофимов уже окоченел так, что не чувствовал затекшего тела.

Огромным усилием воли Трофимов заставил себя подняться на ноги и сделать несколько приседаний и махов руками.

– И-раз! Два прихлопа! И-два! Два притопа! – громко командовал он, не давая себе спать. – Пошагали, пошагали. Прибежали в избу дети, второпях зовут отца… Два притопа!.. И-два! Два прихлопа! Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца… Два притопа! Два прихлопа!

– Эй, Дед! Развлекаешься? – раздался тихий шепот в окошке «волчка».

Трофимов взял у охранника свой «завтрак»: кружку остывшей черной воды и кубик хлеба. Мысли его невольно обратились к пищеблоку. Он подумал: как там справляется в одиночку Карась? Хотя чего там справляться – осталось полмешка хлеба и мешок гороха. Никаких особых рецептов для приготовления обеда из этих продуктов не существовало в природе.

Снова взвизгнул засов на двери карцера, но на этот раз отворился не «волчок», а вся дверь. В проеме появилась фигура вертухая..

– Трофимов, выходи, – скомандовал охранник, заглядывая в камеру.

– Зачем?

– Начальник колонии вызывает.

Трофимов не торопился выполнить приказ. Сначала он медленно отряхнул ватные штаны от налипшей хлорки, потом так же несуетливо принялся за телогрейку.

– Живее давай!

Охранник выволок его за локоть в коридор.

– Начальник ждет.

Вечером, покинув номер в гостинице, мы отправились к автостоянке. Месторасположение ближайшего совхоза я выяснил у несловоохотливых частников, тусовавшихся перед кинотеатром. Один из них за пятьдесят баксов согласился отвезти нас туда.

Совхоз «Красный Октябрь» до сих пор носил свое гордое название. Добираясь в поселок, трясясь по ухабам и с замиранием сердца прислушиваясь к реву мотора, я сто раз подумал: если это называется дорогой, то как тогда добираться до Кыштыма? Вертолетом, что ли?

Турецкий хранил олимпийское молчание.

Оказавшись в поселке, мы попросили частника подвезти нас к совхозному правлению. Это было небольшое здание с оборванным и грязным российским триколором над входом. Оставив шофера дожидаться в машине, мы забежали в правление, я быстро выставил на стол перед слегка испугавшейся пожилой бухгалтершей бутылку водки, палку неиспользованной в поезде московской сырокопченой колбасы и выпалил:

– Трактористы у вас в совхозе есть? Где их найти?

Бухгалтерша заикающимся голосом объяснила, что да, есть трактористы, да хоть бы и Ваня, дом его желтой краской покрашен… Номер? Да кто ж его помнит!

– Нам тут номера без надобности, – улыбаясь, ответила она. – Все и так знают, где кого найти.

В конце концов она согласилась закрыть правление, сесть к нам в машину и показать дорогу к желтому дому местного тракториста. В темноте-то ведь поди разберись, желтый он или нет.

– Он сильно пьющий? – поинтересовался предусмотрительный Турецкий, когда машина остановилась у ворот дома и тощая собачонка, гремя цепью, залаяла на чужаков.

– Ваня? Ну, так… Кто ж теперь не пьет? – словно оправдываясь, пожала плечами тетка. – Но вообще он человек хороший, семейный, жена у него учительница.