Текст книги "Лингвистика информационно-психологической войны. Книга 1"

Критикуя «Словарь эпитетов русского литературного языка» К.С. Горбачевича и Е.П. Хабло [Горбачевич, Хабло 1979], писатель Андрей Битов иронично пишет: «Из 28 эпитетов к слову ДОМ устар. – три: отчий, добропорядочный, честный. Причем добропорядочный дом даже больше, чем “устар.”, − он “устар. и шутл.”»; <…> «Устар. МИР – благодатный, благодетельный, благополучный, блаженный. Устар. МИР – неправедный и святой. РАДОСТЬ устарела: и быстротечная, и забывчивая, и легкокрылая, и лучезарная, и лучистая, и даже нищенская, но и – святая. Зато ПЫТКА не устарела никакая – ни дьявольская, ни зверская, ни изуверская, ни инквизиторская, ни лютая, ни средневековая, ни чудовищная. Может, потому, что устарело само слово?.. Так к слову СОВЕСТЬ вы не найдете ни одного эпитета, потому что слова этого нет в словаре вообще» [Битов 2009: 114−115]. Ср. с мнением Н. Афанасьевой, преподавателя церковнославянского языка МДАиС: «Для одного человека данная лексема (напр., “стогна”, “стезя”, “пажить”) покажется слишком устаревшей, а для другого, например, более культурного и знакомого с русской поэзией XIX века, вполне понятной. Как известно, уровень культуры современной молодежи крайне низок, и если ориентироваться на него <…>, то можно заменить более половины якобы “устаревшей” лексики» [Афанасьева. URL: www.hram-ks.ru/ts-slav5.shtml (дата обращения: 21.12.2016)]. По сути дела, непонятность богослужебного языка для многих православных неофитов есть результат недостаточного образования. «Знание церковнославянского языка некогда было делом обычным, рядовым. И ныне проблема церковнославянского языка есть проблема педагогическая» [Мишланов 2014: 13].

С точки зрения рассматриваемой проблемы интересен и показателен исторический факт, с рассказа о котором начинается статья Кавада Раша «Иммунная стража»: «Народно-православный инстинкт особенно глубоко отозвался в Пушкине, в его беседе с Алексеем Хомяковым, когда речь у них зашла о переводе Библии на современный русский язык.

– Передавать этот удивительный текст пошлым современным языком, – решительно заявил Пушкин, – это кощунство даже относительно эстетики, вкуса и здравого смысла. Мои дети будут читать в подлиннике.

– По-славянски? – насмешливо спросил славянофил Хомяков.

– По-славянски, – ответил Пушкин. – Я сам их обучу ему» [Раш 2010].

По-видимому, проблема устаревших слов – своего рода «черная дыра» лингвистической теории и практики, а ссылки на демократизацию речи, звучащие всякий раз, когда обнаруживаются языковые утраты или массовые нарушения литературной нормы, не более чем эвфемизмы, прикрывающие снижение речевой культуры социума.

Деградация языковой личности нашего среднестатистического современника особенно заметна в сфере этических понятий и соответствующей лексики, генетически часто восходящей к церковнославянскому языку, его моделям и элементам. Так, в экспресс-опросе 40 студентов 1-го курса был предложен список из 60 книжных слов-существительных, обозначающих душевные качества человека, для выявления степени их употребительности.

В результате оказалось, что наибольшее затруднение для испытуемых (треть и более информантов) составили слова, выражающие абстрактные этические понятия и в большинстве своем восходящие к церковно-религиозным текстам: бездуховность, воздержание, греховность, грехопадение, добродетель, духовность, искупление, кротость, моральность, миролюбие, незлобивость, нестяжание, покаяние, праведность, святость, сердечность, служение, совестливость, созидание, самоотречение, целомудрие, этичность.

Но если «уходят» слова, то уходят и выражаемые ими понятия, а следовательно, «съёживается» и этическая часть сознания тех, для кого эти слова перестали существовать. Довольно большой список таких слов, вошедших в русский литературный язык под влиянием славянского «Апостола» и «Откровения» Иоанна Богослова, дан в [Верещагин 2000: 170–173].

Значение евангельских текстов в лексико-фразеологическом обогащении русского литературного языка можно увидеть, обратившись к тем высказываниям, словосочетаниям и именам, которые стали прецедентными. Только в одном Евангелии от Матфея мы находим 72 такие единицы: глас вопиющего в пустыне; ловцы человеков; нищие духом; алчущие и жаждущие правды; отверзать уста; чистые сердцем; нечистый дух; труждающиеся и обремененные; порождения ехидны; горчичное зерно; бремена тяжелые и неудобоносимые; мерзость запустения; великая скорбь; скрыть (зарыть, закопать) талант свой; тридцать сребреников; отделять овец от козлов; блаженны миротворцы; радуйтесь и веселитесь; соль земли; свет мира; ни одна йота; геенна огненная;

от лукавого; примирись с братом твоим; будьте совершенны; как власть имеющий; плачь и скрежет зубов; гробы повапленные (окрашенные. – А.С.); умыть руки; близко, при дверех; слепые вожди слепых; предоставьте мертвым погребать своих мертвецов; не вливают вина молодого в мехи ветхие <…>, но вино молодое вливают в новые мехи; по вере вашей да будет вам; овцы, не имеющие пастыря; жатвы много, а делателей мало; мир дому сему; отрясти прах от ног своих; будьте мудры, как змии, и просты, как голуби; ученик не выше учителя, и слуга не выше господина своего; нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано; не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; не мир, но меч; блажен, кто не соблазнится; кто имеет уши слышать, да слышит; всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит; кто не со Мною, тот против Меня; кто не собирает, тот расточает; дерево познается по плоду; от избытка сердца говорят уста; видя не видят, и слыша не слышат; собирают плевелы и огнем сжигают; нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам; врата ада не одолеют; берегитесь закваски фарисейской; какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?; воздастся каждому по делам его; много званых, но мало избранных; кесарево кесарю, а Божие Богу; кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится; оставляется вам дом ваш пуст; не останется здесь камня на камне; восстанет народ на народ и царство на царство; во многих охладеет любовь; претерпевший же до конца спасется; жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал; дух бодр, плоть же немощна; все, взявшие меч, мечом погибнут; Ирод; Иуда; Голгофа.

Все эти обороты, хотя и нечасто, встречаются в современных высококачественных публицистических текстах, в том числе и в трансформированном виде. Но среднестатистический читатель по незнанию своему их не замечает и, естественно, не употребляет в своей речи. Только представим себе, какой ущерб нанесен речевой культуре и языковому сознанию нашего народа, если из этого сознания выпала хотя бы половина названных прецедентных текстов, в чем вряд ли можно сомневаться. И как важно реанимировать в сознании носителей русского языка это языковое богатство!

Многие тексты нашей классики не могут быть полноценно восприняты без знания текста Евангелия. Приведу несколько примеров (некоторые из которых взяты из публикаций М.М. Дунаева [Дунаев 1996]). В стихотворении А.С. Пушкина «Странник» есть такие строки: «Иди ж, – он продолжал, – держись сего ты света; / Пусть будет он тебе единственная мета, / Пока ты тесных врат спасенья не достиг…» (здесь и далее выделено мной. – А.С.). Глубинный смысл этих строк читатель может понять только в том случае, если ему знакомо евангельское «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие к погибели, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф, 7, 13–14). Невозможно понять религиозное содержание стихотворения А.С. Пушкина «Отцы пустынники…» без знания семантики использованных в нем церковнославянизмов и текста молитвы Ефрема Сирина «Господи владыко живота моего…», вдохновившей Пушкина. Религиозно-философский пафос пушкинского шедевра «Пророк» не может быть интеллектуально и эмоционально воспринят без понимания значения и ощущения стилистической роли церковнославянской лексики, составляющей основу этого стихотворения:

Пророк

 
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
 
 
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
 

(А.С. Пушкин)

Без знания Библии трудно понять и стихотворение Ф.И. Тютчева «При посылке Нового Завета», в частности последние две строфы: Но этой веры для немногих / Лишь тем доступна благодать, / Кто в искушеньях жизни строгих, / Как вы, умел, любя, страдать, / Чужие врачевать недуги / Своим страданием умел, / Кто душу положил за други / И до конца все претерпел. Полнота восприятия здесь возможна при адекватном тексту понимании семантики таких слов, как благодать, искушенья, страдать, и знании соответствующих фрагментов Евангелия, получивших статус интертекстуальности, в данном стихотворении представленных парафразами высказываний Иисуса Христа: «Нет больше той любви, как если кто положит душу за друзей своих» (Ин, 15, 13) и «И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется» (Мф, 10, 22). Православно-нравственное значение слов страдать, страдание можно понять только в контексте Евангелия и ориентированного на него поэтического дискурса. Ср. у Пушкина в стихотворении «Элегия»: Но не хочу, о други, умирать; / Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать… «Неожиданный, парадоксальный исход, – замечает по поводу этих строк М.М. Дунаев. – Так может сказать только истинный христианин. И мужественный духом верующий. Обычно люди бегут от страданий. Пушкиным же очищающие душу страдания не отвергаются, но мыслятся как одна из важнейших жизненных ценностей. Давняя пушкинская дихотомия является в прикровенном облике: ум (“чтоб мыслить”) и сердце, душа (“чтоб страдать”)» [Дунаев 1996. Ч. 1: 220].

Без знания церковнославянской сюжетной основы, лексики и фразеологии невозможно полноценно воспринять мысль и чувство таких произведений русской словесности, как стихотворение Сергея Есенина «Иорданская голубица», где, кроме самого названия, встречаются такие слова, имена, образы и аллюзии: С дудкой пастушеской в нивах / Бродит апостол Андрей; Мати Пречистая Дева; Все мы, все когда-нибудь / В тех благих селеньях будем; Кто сегодня был любимец – / Завтра нищий человек; Дождиком в нивы златые / Нас посетил Авраам; Буду тебе я молиться, / Славить свою Иордань; стихотворение Осипа Мандельштама, начинающееся строфой: Отравлен хлеб и воздух выпит. / Как трудно раны врачевать! / Иосиф, проданный в Египет, / Не мог сильнее тосковать!; стихотворение Бориса Пастернака «Гамлет»: На меня наставлен сумрак ночи / Тысячью биноклей на оси. / Если только можно, Авва Отче, / Чашу эту мимо пронеси; стихотворение Ивана Бунина «Люцифер»: Великий сфинкс, исполненный печали, / Лежал в песках. Израиль, чуждый всем, / Сбирал, рыдая, ржавые скрижали./ Христос покинул жадный Вифлеем; стихотворения Владимира Ходасевича «Путем зерна» и «Слезы Рахили» и стихотворения Анны Ахматовой «Рахиль», «Лотова жена», «Мелхола». И т.д., и т.п.

То же можно сказать и о прозаических произведениях. Невозможно постигнуть глубину содержания и художественное обаяние таких текстов художественной прозы, в которых описываются православные традиции и поступки православных людей, например, «Лето Господне», «Неупиваемая чаша» Ивана Шмелева; «Афон», «Валаам», «Преподобный Сергий Радонежский» Бориса Зайцева; «Анафема» Александра Куприна; «Однодум», «Соборяне», «Запечатленный ангел», «Очарованный странник» Николая Лескова и др. Перечень произведений русской поэтической и прозаической классики, так или иначе связанной с сюжетами, образами и языком Библии и текстов отцов Церкви, можно продолжать и продолжать. (О том, что отказ от церковнославянского языкового наследия приведет к неполноценному восприятию многих текстов русской литературной классики, см. также в [Ветловская 2009]).

Утрата многих книжных слов, в том числе и прежде всего церковнославянского происхождения, ведет к деформации стилистической системы русского языка. Профессор В.В. Колесов по этому поводу пишет: «Самая большая беда, обозначившаяся в XX веке, заключается в утрате высокого стиля. История русской культуры требует наличия трех стилей – триипостасность литературного языка обусловлена положением, которое точно отмечено тем же Владимиром Соловьевым: словом высокого стиля мы обращаемся к Богу, среднего – к другому (это профессиональная речь, формирующая норму), низким – беседуем с самим собою (в бытовом кругу); исчезновение высокого стиля привело к тому, что вульгарный низкий стиль занял место среднего, традиционно являвшегося источником поступления в литературный язык нормативных элементов системы (средний стиль заместил высокий)…» [Колесов 1999: 151].

О церковнославянском языке как источнике высоких тональностей речи и о том, что их утрата ведет к десакрализации богослужебных текстов, пишут многие. Так, Е.В. Петрухина, отмечая, что церковнославянский язык «служит постоянным источником высокого стиля русского языка», в то же время предупреждает об опасности «глобального стилевого снижения», наблюдаемого в тех славянских странах, где богослужение ведется на современном славянском языке. И приводит пример Польши, где влияние массовой культуры и коммуникации (в основном СМИ) «ведет к ослаблению и даже потере чувства священного», «к большим потерям и разрушениям в священных смыслах и символике богослужения» [Петрухина 2011]. В.Е. Ветловская полагает, что «русский язык, употребленный вместо церковнославянского, отнюдь не поднял бы нас, грешных, от земли, нет, он небеса бы опустил на землю. <…> Неслучайно, – пишет она, – западные богословы (например, в Англии), еще недавно тоже ратовавшие за новейшие переводы, с тревогой заговорили о десакрализации священных текстов в глазах тех, кто знакомится с ними на языке газет и популярных детективов» [Ветловская 2009].

Аргументом в пользу церковнославянского языка как языка богослужебного, а также сохранения живой связи с ним русского литературного языка служат его высокие эстетические качества. Наличие этих качеств обусловлено спецификой православия, о которой пишет, например, С.Н. Булгаков: «Православие есть первым долгом любовь к красоте. Христианство, понятое как умная красота и духовное художество и все направленное к его взысканию. Любовь к этой красоте требует, чтобы вся жизнь была пронизана этой красотою – и это составляет путь Православия. <…> Оно первым долгом выражается в богослужении, которое нужно понимать как служение умной красоте, как переживание небесной красоты, как теургически пресуществленную жизнь» [Булгаков 1975: 160–161]. О красоте церковнославянского языка еще в начале прошлого века говорил крупный религиозный и политический деятель России К.П. Победоносцев: «Наш церковнославянский язык – великое сокровище нашего духа, драгоценный источник и вдохновитель нашей народной речи. Сила его, выразительность, глубина мысли, в нем отражающейся, гармония его созвучия и построения всей речи создает красоту его неподражаемую. <…> От Древней Эллады приняли мы гласовые наши мелодии и разработали их, вложив в них свою певучую славянскую душу, и жизненную ее радость, и тоску, и стремление к небесному отечеству. Поставьте вместо славянского текста русскую деланную фразу – исчезнут и цезура, и ритм, и смысл каждой отдельной фразы, и весь лад пения, к ней примеренный; многое и перевести нельзя без безобразного искажения» [Победоносцев 1999: 80].

Восторженную оценку красоте русского языка, приобщенного к богатствам церковнославянского, дал другой выдающийся русский мыслитель – И.А. Ильин: «Силою вещей и исторических условий, силою прирожденной даровитости, чуткости и вкуса, силою скрещения множества лингвистических влияний русскому народу удалось выработать себе язык единственный в своем роде звучности, певучести, гибкости и выразительности. <…> Этот язык, навеки приобщенный церковнославянской, а следовательно, и общеславянской сокровищнице и через это как бы призванный к парению, к трепетным взлетам, к насыщенным подъемам, язык, способный к вчувствованию во все, что есть на земле и в небе, способный к отождествлению с любым предметом, способный и шептать, и греметь, и скрипеть, петь с птицами и шуметь с водопадами, пылать огнем и течь водою» [Ильин 1996. Кн. 2: 208–209].

Красоту церковнославянского языка можно иллюстрировать простым сравнением текстов Евангелия на церковнославянском языке и текстов Евангелия на современном русском языке. Ср., например: Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся (церковнославянский вариант) и Счастливы те, кто жаждет праведности – они будут удовлетворены (вариант на современном русском взят из протестантской «Книги жизни», изданной в 1990 г. обществами «Библия для всех» и «Лайф Паблишер» в сотрудничестве с христианскими церквями в СССР). Церковнославянский текст – развернутая метафора, современный русский перевод лишен этой образности. Кроме того, содержание концепта «правда» значительно шире содержания концепта «праведность» (недаром последний не рассматривается в таком капитальном труде, как [Степанов 1997]). В современном русском языке «праведность», образуемая от «праведный», значит «1. благочестивый, безгрешный, соответствующий религиозным правилам. Праведная жизнь. 2. Основанный на правде (во 2 знач.), справедливый (устар.) П. суд. П. судья» [Толковый словарь… 2011: 714]. Правда же в словаре Ю.С. Степанова (с опорой на словарь В.И. Даля) связывается с понятиями истины и справедливости, которые органично соединяются в понятии «правда» (православный императив – «жить по Божьей правде») [Степанов 1997: 318–320]. Именно такое значение имеет слово «правда» в вышеприведенной заповеди блаженства.

В сводном тексте четырех Евангелий Библии, изданном обществами «Библия для всех» и «Лайф Паблишер» в сотрудничестве с христианскими церквями в СССР, текст молитвы «Отче наш» передается на современном русском языке так:

Наш небесный Отец, пусть же прославится имя Твое! / Пусть наступит царство Твое и свершится воля Твоя / как на небе, так и на земле. / Дай нам сегодня хлеб на пропитание. / Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. / Удержи нас от искушений, и избавь нас от зла. / Тебе принадлежит царство, сила и слава навеки. Аминь.

Ср. этот текст с русифицированным изложением того же церковнославянского текста в Евангелии, изданном по благословению Святейшего Правительствующего Синода в Санкт-Петербурге в 1912 году [Господа нашего Иисуса Христа Святое Евангелие… 1912: 22] и тождественным ему текстом Евангелия издания 1991 года [Библия 1991: 309]:

9. Отче нашъ, сущiй на небесахъ! да святится имя Твое; / 10. да прiидетъ царствiе Твое; да будетъ воля Твоя и на земле, какъ на небе; / 11. хлебъ нашъ насущный дай намъ на сей день; / 12. и прости намъ долги наши, какъ и мы прощаемъ должникамъ нашимъ; / 13. и не введи насъ в искушенiе, но избавь насъ от лукавого; ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.

Стилистически эти тексты существенно отличаются. Сопоставим попарно соответствующие слова и обороты: пусть прославится – да святится; пусть наступит и свершится – да приидет, да будет; хлеб на пропитание – хлеб наш насущный; сегодня – на сей день; удержи нас от искушений – не введи нас в искушение; избавь нас от зла – избавь нас от лукавого; Тебе принадлежит царство – ибо Твое есть Царство. Нетрудно заметить, что некоторая архаизация, достигаемая во втором тексте за счет сохранения церковнославянских слов и оборотов, вместе с инверсией (ср.: наш небесный Отец и Отче наш, сущий на небесах; дай нам сегодня хлеб и хлеб наш насущный дай) способствуют высоте стиля, молитвенному пафосу, чего нет в первом тексте. Причем второй текст не менее понятен, чем первый, но в первом тексте утрачен фразеологизм «от лукавого», широко используемый в современном русском литературном языке. Стилистическое и семантическое различие этих текстов хорошо прослеживается в сопоставлении выражений и оборотов: «пусть же прославится имя Твое» (в первом тексте) и «да святится имя Твое» (во втором). Профессор А.Ч. Козаржевский по этому поводу замечает: «Помилуйте, “Да святится” – это одно, “Да прославится” – совсем другое. “Святится” – это проявление нашей любви. Вообще, “Отче наш” – это средоточие всех добродетелей. “Иже еси на небесех” – вера, “Да святится имя Твое” – любовь, “Да приидет царствие Твое” – надежда, “Да будет воля твоя” – премудрость, “Хлеб наш насущный даждь нам днесь” – воздержание, “Не введи нас во искушение” – твердость» [Козаржевский 1999: 235–236].

Обратим внимание на то, что профессор А.Ч. Козаржевский цитирует Евангелие на церковнославянском языке, и текст этот, данный в русской транскрипции, в целом совершенно понятен русскому человеку.

Высокая эстетика церковнославянского языка прослеживается в сопоставлении молитвы Ефрема Сирина и поэтической парафразы этой молитвы у А.С. Пушкина:

Молитва Ефрема Сирина:

Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь. [Молитвослов 2009: 287–288]

А.С. Пушкин. «Отцы пустынники…»:

<…>

 
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
 

Конечно, сопоставляя эти тексты с точки зрения эстетического воздействия, мы вступаем в область субъективных оценок. Поэтому предлагаю читателям самим решить вопрос об их эстетической конгениальности.

Важным аргументом представляется также замечание В.А. Гречко: «Церковная служба на Руси осуществляется со времени принятия христианства в единстве со многими другими составляющими Православного богослужения, а именно: церковной архитектурой, храмовой живописью по мотивам Священного Писания, иконописью, духовной музыкой и песнопениями, приличествующим отправлению служб одеянием и поведением священнослужителей и верующих в церкви, особыми интонациями в произнесении богослужебных текстов и др. В общем ритуале Православного Богослужения Слово занимает центральное место. Вырвать из этого единства, существующего тысячелетие, традиционный язык Богослужения – значит лишить это единство его ядра» [Гречко 2000: 153]. Добавлю: и разрушить эстетическую цельность и гармонию всех этих составляющих православного Богослужения. А ведь красота ритуала обладает большой силой эмоционального воздействия.

Текст молитвы Ефрема Сирина, как и текст молитвы «Отче наш», может служить доказательством того, что для овладения лексическими и грамматическими особенностями церковнославянского языка нужно очень немного усилий, и, таким образом, у сторонников перевода богослужебных текстов на современный русский язык основной аргумент оказывается несостоятельным.

Аргументы в пользу сохранения церковнославянского языка как богослужебного содержатся в материалах дискуссии по рассматриваемой проблеме (см., например: URL: http://www.hram-ks.ru/ts-slav9.shtml (дата обращения: 13.05.2016); URL: http://www.hram-ks.ru/ Karelin1.shtml (дата обращения: 13.05.2016); URL: http://www.hram-ks.ru/Alex_pust.shtml (дата обращения: 13.05.2016); URL: http://www. hram-ks.ru/ts-slav8.shtml (дата обращения: 13.05.2016); URL: http:// www.hram-ks.ru/ts-slav7.shtml (дата обращения: 13.05.2016); URL: http://www.hram-ks.ru/ts-slav6.shtml (дата обращения: 13.05.2016) и др. статьи на сайтах Православие.ру (http://www.pravoslavie.ru) и Богослов.ру (http://www.bogoslov.ru)).

В связи со сказанным отдельного рассмотрения заслуживает возможность реанимации в качестве функционирующих единиц слов и фразеологизмов церковнославянского языка, особенно в сфере этических понятий.

Значительные возможности для заполнения лексических лакун, в том числе и прежде всего этического порядка, может предоставить церковнославянская лексика. Приведу несколько примеров из «Полного церковнославянского словаря» Григория Дьяченко [Полный церковнославянский словарь 1993]: «благолюбивый – любящий добро»; «грехолюбивый – поползновенный ко грехам»; «грехоочистительный – очищающий от грехов»; «душегубительный – погубляющий душу»; «душепитательный – питающий душу»; «душерастлитель – растлевающий душу, соблазнитель»; «лжебрат – тот, который по наружности кажется друг, а внутри ненавистник»; «тайновидец – открывающий тайны»; «терпеливомудрый – сопровождаемый мудрым терпением», «здравоносный – подающий, восстанавливающий здоровье», «злотворный – наносящий зло, причиняющий неприятности» и др.

Церковнославянским словам, выражающим нужные понятия, в словарях современного русского языка часто либо нет заменителей, либо есть близкие по значению слова (в том числе синонимы), от которых церковнославянские слова отличаются каким-либо оттенком значения или стилистической коннотацией. Например: «христоподобный – подобный жизнью или подвигами Иисусу Христу», «цветный – имеющий яркий цвет», «саморучно – собственной рукой» (руками), «равноименованный – нарицающийся одним именем с другим»; «достоподражаемый – достойный подражания»; «самочинник – тот, который поступает по своевольству» (при наличии в словарях современного русского языка слов «самочинный», «самочинность», «самочинствовать», «самочинство»); «прекословный – любящий возражать» (при наличии в словарях глагола «прекословить»); «женонравный – имеющий женский нрав» (не равноценно слову «женоподобный», которое характеризует не нрав, а внешность); «ратоборец – ратник, подвижник» (по сравнению со словом «ратник» ратоборец – слово высокого стиля с семантическим оттенком героизма); «хитрословесный – искусно говорящий, красноречивый» (для современного языкового сознания будет иметь семантический оттенок лукавства); «запинательный – служащий препятствием, помехой» (по сравнению с такими словами, как «мешающий», «препятствующий», обладает качеством образности, изобразительности); «чревобесие – объядение, обжорство», как и «ядоглаголивый – злоречивый» (см. [Полный церковнославянский словарь 1993]) пополняют соответствующие градационно-синонимические ряды компонентами, обладающими большей интенсивностью отрицательной оценки. Достаточно очевидно, что приведенные слова (или хотя бы некоторые из них) способны обогатить семантически и/или стилистически лексику современного русского языка.

Тезис о языковой реанимации утраченных слов и фразеологизмов, сохраняющих актуальность для нашего времени, находит косвенную поддержку, опосредованную философски-религиозной идеей труда воскрешения, в философии Н.Ф. Федорова, который христианство понимает «как религию дела, призывающую не только к духовной, нравственной, социальной, но и к онтологической активности [выделено мной. – А.С.]. Научное знание и преобразовательное действие включаются в “работу спасения”, служа преодолению смерти…» [Новицкая 2015]. Н.Ф. Федоров, понимая воскрешение как «обращение прошедшего в настоящее, в действительное», писал: «Задача сынов человеческих – восстановление жизни, а не одно устранение смерти» (курсив Федорова. – А.С.) [Федоров 1994: 272]. Опору нашим рассуждениям находим также у немецкого философа О. Розенштока-Хюсси: «Названные некогда имена – это та часть нашего будущего, на которую указали наши предшественники. Наше прошлое является наполовину прахом, а наполовину оно – уже созданная часть нашего будущего» [Розеншток-Хюсси 1997: 17].

На мой взгляд, реанимация актуальной части церковнославянского языкового наследия вполне осуществима. Полагаю, что восстановление древнееврейского классического языка – иврита и почти исчезнувшего чешского литературного языка является тем вдохновляющим примером, который говорит в пользу идеи восстановления в русском литературном языке и речевой практике ценных элементов церковнославянского литературного наследия. Словом, было бы желание и воля и, конечно, соответствующая языковая политика государства, прежде всего – в области образования.

Итак, все вышесказанное наводит на мысль о том, что важной, хотя и не единственной, причиной лексико-фразеологического оскудения речи молодого поколения нашей страны является неудовлетворительный уровень преподавания русского языка и литературы в средней и высшей школе (как в количественном, так и в качественном смысле), падение читательской культуры и многолетнее, длящееся на протяжении жизни нескольких поколений, исключение из учебного процесса великой книги человечества – Библии, и прежде всего Евангелия. Это приводит к тому, что в языковом сознании людей отсутствует большой пласт языковых единиц русского языка, не восполняемый и в семейном речевом общении. Причем из языкового сознания уходят прежде всего слова редко употребляемые и слова стилистически маркированные, главным образом книжные. Создавшаяся лексико-фразеологическая лакуна в языковом сознании молодежи отчасти объясняет, почему это поколение не читает классическую литературу: язык этой литературы стал для него чужим и малопонятным.

Поэтому не только многие священнослужители, но и люди светские, в том числе ученые, учителя и журналисты, считают необходимым преподавание в школе курса «Основы православной культуры» с соответствующим языковым сопровождением. Так, академик Д.С. Лихачев полагает, что церковнославянский язык «имеет значение не только для понимания духовной русской культуры, но и большое образовательное и воспитательное значение. Отказ от употребления его в церкви, изучения в школе приведет к дальнейшему падению культуры в России» [Лихачев 1997]. Е.А. Ямпольская, главный редактор газеты «Культура», заявляет: «Что касается преподавания “Основ православия” в школе, на мой взгляд, это вопрос национальной безопасности. Не менее [выделено мной. – А.С.]. Так что я буду всячески поддерживать введение таких уроков в школах» (Литературная газета. 2013. № 40). А учитель русского языка и литературы Инна Кабыш в статье «Слов связующая нить» замечает, что есть школы, «где дети не знают значения слова “Пасха”. Если ребенок (а таких, поверьте, очень много), – пишет она, – ничего не знает о молитвах, заповедях, церковных таинствах, он не поймет, почему Маша не уехала с Дубровским, а Татьяна – с Онегиным, почему Раскольникова Сонечка выводит из тьмы, а Мастер и Маргарита не удостаиваются “света”. <…> Вы скажете, что незнание каких-то “православных слов” не такая уж катастрофа. А я вам отвечу: само по себе [курсив И. Кабыш. – А.С.], может, действительно не так уж страшно, что никто из учеников 8 класса не знал значение слова “успение”. Страшно то, что они не смогли (по моей просьбе) подобрать к нему однокоренные слова: “спи”, “спать”. А стоит ли – в который раз! – повторять, что это значит, когда человек не может найти корень. Очевидно то, что он его, скорее всего, потерял» (Литературная газета. 2014. № 8).