Текст книги "Лингвистика информационно-психологической войны. Книга 1"

Характеристика В.М. Гундяева дается с использованием приема «чтения в сердцах» и в таком высказывании: «Очевидно, стареющий патриарх Алексий II искал какой-то противовес слишком жестко рвавшемуся к высшей церковной власти Кириллу и спустя 10 лет, в 2009-м, именно Климент стал единственным соперником Кирилла на заключительном туре патриарших выборов». Тем самым негативная оценка приписывается патриарху Алексию II. Лексема очевидно в начале предложения амбивалентна: ей можно приписывать значение и достоверности (явно, безусловно и др.), и предположительности (кажется, по-видимому и др.).

В следующем фрагменте текста с целью характеристики В.М. Гундяева, исполнявшего обязанности председателя Отдела внешних церковных сношений, используется эпитет напористый, имеющий разговорную окраску [Ожегов, Шведова 2013: 389]: «Начало бизнес-успеху Феофана было положено в начале 90-х в Отделе внешних церковных сношений (ОВЦС) Московской патриархии, когда весь отдел, вдохновляемый напористым председателем Кириллом, почти только бизнесом и занимался». В выделенном тексте, представляющем собой оценочное субъективное суждение, используется прием «чтения в сердцах» (отдел вдохновлял Патриарх). Сочетание почти только в суждении «весь отдел <…> почти только бизнесом и занимался» является показателем квантитативного свойства утверждения, определение коммуникативного статуса которого (факт или мнение) не верифицируемо.

Следующий фрагмент текста: «Неудивительно, что после победы преданного Феофаном Кирилла опять последовала опала и череда перемещений из епархии в епархию. Немалых сил и средств стоило нашему герою восстановить добрые отношения с новым патриархом: <…> затем организовал визит патриарха в Ульяновск с такой помпой и роскошью, что сразу же получил назначение в престижную Казань. <…> В РПЦ все устроено как в средневековой системе кормлений: такая система гарантирует высокую степень неприкосновенности верным поставщикам патриаршего двора». Модальное вводное слово неудивительно является маркером субъективности высказывания: немилость (значение слова опала [Ожегов, Шведова 2013: 453]) Кирилла по отношению к Феофану автор статьи считает ответным действием на его поддержку другого на выборах Патриарха всея Руси. Далее автор использует квантитативное суждение (организовал визит патриарха в Ульяновск с такой помпой и роскошью), которое содержит указание на причину назначения Феофана митрополитом Казанским и Татарстанским и также относится к разряду интерпретационных. Следующее высказывание, выражающее негативную оценку РПЦ автором текста, является аксиологическим, поскольку в нем используются прием генерализации (все устроено), сравнение (как в средневековой системе кормлений), статусно-временной перенос в сочетании патриаршего двора (с царских времен на современность), значимое умолчание-намек (поставщики чего? – намек на финансовые потоки). Таким образом, автор не говорит о фактах объективной действительности, а интерпретирует их.

Имя Президента упоминается в ироническом контексте, характеризующем митрополита Феофана: «Он – пылкий патриот России, сторонник ее сближения с исламским миром и бесконечно предан лично Владимиру Владимировичу Путину. Будучи Челябинским митрополитом и освящая храм в копейской колонии, назвал Путина своим «хозяином», а в конце 2011-го – начале 2012-го призывал остановить «болотный майдан» и гарантировал законность тогдашних выборов». Эпитет бесконечно (гипербола) в сочетании с предикатом предан и стилистически окрашенное (просторечное) хозяин в сочетании с местоимением своим создают образ слуги. Учитывая, что приведенный фрагмент текста идет в статье после информации, негативно характеризующей деятельность митрополита, словосочетание великий патриот России приобретает противоположное значение (антифразис). Упоминание имени президента в ироническом контексте способствует снижению его образа.

Не рассматривая фрагменты статьи, посвященные биографии и деятельности митрополита Казанского и Татарстанского Феофана, резюмируем сказанное: в газетной публикации «Икона стиля: золотой оклад» прослеживаются тактики дискредитации РПЦ и тактика снижения образа Президента РФ, имеющие на уровне языкового выражения легевфемистический характер, что, вероятно, вообще характерно для пейоративных (уничижительных) текстов ИПВ. Для снижения порога критического восприятия читателем текста широко используются прием генерализации и прием «чтения в сердцах».

Вывод

Проведенный нами анализ газетных публикаций позволяет говорить о существовании особого пейоративного типа текстов ИПВ, для которого характерна стратегия легевфемизации, выражающаяся в приемах субъективизации повествования и позволяющая без правовых рисков публично представлять в негативном свете (дискредитировать) то, что составляет государственные устои общества, в нашем случае – православие, проводником которого выступает Русская православная церковь.

Российский язык в полной силе, красоте и богатстве переменам и упадку не подвержен утвердится, коль долго Церковь Российская славословием Божиим на славянском языке украшаться будет.

М.В. Ломоносов

Если мы истинно любим свою Родину, свою веру православную и свой язык – этот духовный цемент, связывающий миллионы русского народа в одну семью, то мы не можем не заботиться о том, чтобы сохранить от забвения драгоценное наследие церкви и наших предков – церковнославянские и древнерусские слова – источник обогащения в лексическом и синтаксическом отношении современного литературного общерусского языка.

Протоиерей Григорий Дьяченко

Действительно, церковнославянский язык, в истории русского литературного языка сыгравший основополагающую роль и в наше время тесно взаимодействующий с ним, является одним из источников его обогащения и развития. Удачно, на мой взгляд, сказал о роли церковнославянского языка для русской цивилизации профессор А.Л. Казин: «В основе отечественной цивилизации лежит устойчивая духовная структура, которая воспроизводит себя под разными именами и знаменами на протяжении вот уже тысячи лет. Внешне она напоминает знаменитую матрешку, в сердцевине которой находится религиозно-языковое ядро – православная вера и славяно-русский язык. Вокруг этого ядра с течением времени наращиваются цивилизационные оболочки – культура, государственность, технологии» [Казин 2013].

Перед нами довольно точное определение ядра русской православной цивилизации: православная вера и славяно-русский язык. А поскольку Запад и его российские единомышленники ведут информационно-психологическую войну против Русского мира, то ядро русской православной цивилизации оказывается мишенью этой войны. О том, что такая война против православия ведется, и очень интенсивно, свидетельствует множество фактов. Назовем некоторые факты: организация антиправославных выставок и прочих якобы культурных акций [Фефелов 2015; Басинский 2005], попытки высмеять или даже осквернить православные святыни [Гордеев 2014], организация антиправославных информационных кампаний [Кротов 2014; Бондаренко 2015]; диффамация исторических деятелей, утверждавших в России православие, например Александра Невского [Ужанков 2000], поощрение сектантства, неоязычества, оккультизма [Жуков 1995; Жириновский 1996]; препятствия, чинимые на пути в школу предмета «Основы православной культуры» (Завтра. 2007. № 32; см. также: Образовательный портал «Слово». 25.01.2013 (URL: www.portal-slovo.ru/news/46355.php (дата обращения: 21.12.2016)); изображение РПЦ как «союзника класса эксплуататоров-угнетателей, действующих против народа» (см. «Открытое письмо Межрегиональной общественной организации “Третий Рим” министру образования О.Ю. Васильевой». URL: ruskline.ru/news_rl/2016/11/30/uchebnik_po_istorii_formiruyt_potencialnyh _ekstremistov (дата обращения: 21.12.2016)).

Выдающийся русский социолог и философ А.С. Панарин говорил, что «Православная церковь отныне претерпевает небывалый натиск внешних сил. На наших глазах она заново становится гонимой – теперь уже на глобальном уровне» [Панарин 2002: 219]. Как показывают факты, она становится гонимой и на внутрироссийском уровне со стороны определенной части российского общества. В контексте этих нападок на РПЦ, по-видимому, и нужно рассматривать проблему церковнославянского языка. Причем как светские, так и внутрицерковные противники церковнославянского языка подчас не гнушаются манипулятивного приема подтасовки фактов. Так сообщается, что «на основе некорректно проведенного социологического опроса на одном из сайтов популярной газеты “Комсомольская правда” появилась статья с провокационным заголовком: “Россияне требуют реформу церковного языка”. <…> Правда, в самой заметке все те же данные социологического опроса, которые были приведены и на сайте Московской Патриархии, свидетельствуют, скорее, об обратном, но ведь многие люди читают только заголовки. Так при помощи известного приема политтехнологий современные СМИ пытаются воздействовать на общественное мнение» [Петрухина 2011].

Еще пример. Священник Александр Борисов, чтобы доказать непонятность церковнославянского языка современному православному человеку, специально подбирает трудный для несведущего человека такой фрагмент текста: «Братие, святяй и освещаемии от единого вси – еяже ради вины не стыдится братию нарицати их глаголя: Возвещу имя твое братии моей, посреде церкви воспою тя. И паки: аз буду надеяся нань. И паки: се аз и дети, яже ми дал есть Бог. Понеже убо дети приобщишася плоти и крови и той приискренне приобщися тех же, да смертию упразднит имущаго державу смерти, сиречь диавола…» [Борисов 1994]. Действительно, даже филологически подготовленному человеку сразу трудно в полной мере понять этот текст. Но, во-первых, никто и не спорит с тем, что трудные места церковнославянского текста можно и нужно прояснять посредством церковнославянских же синонимических замен или слов собственно русских, но стилистически не противоречащих церковнославянскому тексту. Во-вторых, в массовом случае, повседневно, православные люди имеют дело с молитвенными текстами, хорошо понятными и без перевода (об этом речь пойдет дальше).

Поскольку сторонники замены современным русским языком церковнославянского оперируют одним и тем же аргументом, объявляя церковнославянский язык мертвым и непонятным, препятствующим привлечению в лоно православия новых последователей, есть смысл ознакомиться с аргументами сторонников сохранения церковнославянского языка как языка богослужения. Сначала рассмотрим аргументы служителей церкви.

• Протоиерей Александр Камчатов: «…Единственный аргумент такого нововведения: славянский язык непонятен! Не подлежит сомнению, что этот аргумент является выражением буржуазного, мещанского требования: сделайте мне удобно! [здесь и далее выделено мной. – А.С.]. Непонятность славянского языка по большей части мнимая, и сетования на его непонятность изобличают в христианине ленивого раба, не пожелавшего приложить и малого усилия для того, чтобы приобрести сокровище» [Камчатов 2009].

Протоиерей Сергей Точеный об интеллигентах, требующих богослужения на современном русском языке: «…Разобраться с пониманием текстов на церковнославянском языке (при умении читать и наличии изданий с параллельными текстами) далеко не самое трудное дело; гораздо труднее любить врагов своих, чем к двум иностранным языкам прибавить знание нескольких слов на церковнославянском. <…> Вот и церковнославянский язык – он не сложный, не тяжелый, и благодаря ему сохраняется связь поколений, а самое главное – сохраняется духовная высота богослужебного, богооткровенного текста» [URL: http://www.hram-ks. ru/ts-slav8.shtml (дата обращения: 21.12.2016)].

Близкую мысль высказывает профессор Н. Покровский: «В русском переводе богослужебное слово утратит неизбежно по местам силу экспрессии и возвышенность характера, подобно тому, как это бывает в случае переложений стихотворно-поэтической речи на обыкновенную прозаическую речь. <…> Молитва церковная не есть обыденное житейское занятие, она переносит нашу мысль и чувства из мира прозы и житейской суеты в область возвышенного, идеального, в горний мир» (цит. по [Богослужебный язык… 1999: 83–84]).

Протоиерей Александр Ильяшенко считает, что «дискуссии о богослужебном языке вызваны обычно <…> недостатком образования» и замена церковнославянского языка современным русским языком приведет к смешению возвышенного со сниженным, что недопустимо, «как, например, недопустимо использование богослужебных сосудов в обычной трапезе» [Священнослужители о языке богослужения. URL: www.bogoslov.ru/text/740472/index.html (дата обращения: 21.12.2016)].

Архимандрит Рафаил (Карелин): «В переводе на современный язык богослужебная гимнография будет вульгаризирована и опошлена; это будет только пересказом, который мало что даст душе. Для богослужения нужен особый сакральный язык, отличающийся от обыденного языка, как храм отличается от простых домов» [Архимандрит Рафаил. URL: http://www.hram-ks.ru/ts-slav9.shtml (дата обращения: 21.12.2016)]. И еще: «Вообще форма не может быть совершенно абстрагирована от содержания. Новый язык, хотим мы того или нет, будет нести в себе новое содержание. <…> Проповедь в храме произносится на современном языке. Но молитву нельзя смешать с проповедью или богословием. Проповедь рассказывает о духовном мире, а молитва включает нас в этот мир» [Архимандрит Рафаил. URL: http://www.hram-ks.ru/Karelin1.shtml (дата обращения: 21.12.2016)]. Это суждение поддерживает профессиональный филолог В.А. Гречко, утверждая, что смыслы и образы, стилистические тональности, выраженные на церковнославянском языке, не могут быть адекватно переданы на современном русском. Здесь «форма органически слита с содержанием, и с разрушением этого соответствия рушится весь строй речи» [Гречко 2000: 152].

Протоиерей Леонид Ролдугин замечает, что «многие церковные тексты положены на ноты, они поются, они должны петься. Если перевести их на разговорный русский язык, то исказится или невосполнимо пропадет целый слой церковного богослужебного пения». Он же высказывает здравую мысль о том, что переводить на русский нужно только то, что с большой долей вероятности может быть неправильно понято. Например, «Раб же Твой глумяшеся во оправданиих Твоих». В современном русском «глумиться» значит «издеваться», а в старославянском этот глагол имел еще и значение «размышлять», углубляться умом (см. [Полный церковнославянский словарь 1993: 124]). «Такие замены возможны и даже необходимы. Но подобных мест в богослужебных текстах не так уж много» [Ролдугин. URL: www.hram-ks.ru/ts-slav6.shtml (дата обращения: 21.12.2016)].

Магистр богословия, профессор Ленинградской духовной академии Л.Н. Парийский обращает внимание на то, что большая часть слов у русского и церковнославянского языков являются общими. «Из общего количества слов, употребленных в самой трудной славянской книге – Псалтири – найдется не более ста слов, нуждающихся в переводе. К ним принадлежат слова: абие, аще, брение, буий, вскую, ганание, гобзование, егда и т.п. В это число входят и иностранные слова, оставшиеся в церковнославянском языке без перевода: онагр, скимен, скрания и т.д.» [Парийский. URL: www.hram-ks. ru/Parijskij.shtml (дата обращения: 21.12.2016)].

Протоиерей Владимир Чувикин отмечает, что «если начать новую книжную справу и реформу церковнославянского языка, то вполне может повториться история XVII века (имеется в виду церковный раскол, возникший в результате реформы богослужебных книг, проведенной Патриархом Никоном. – А.С.). Целостность нашей Русской православной церкви должна оставаться главным приоритетом и для пастырей, и для ученых-богословов, и для всех прихожан» [Чувикин. URL: www.hram-ks.ru/ts-slav7.shtml (дата обращения: 21.12.2016)].

Убедительными представляются аргументы диакона Андрея Кураева: «Отчего это язык, который был понятен неграмотным крестьянам XVIII в., вдруг стал непонятен кандидатам наук XXI в.? В церковнославянском (старославянском) языке всего лишь десяток корней, которых нет в современном русском языке. За последние десять лет мы с вами выучились словам типа “ваучер” и “фьючерс”, “сайт” и “провайдер”, “хоббит” и “квиддич”. Неужели трудно понять, что означают слова “живот”, “присно”, “выну” и т.д.? Для образованного человека, я думаю, проблемы это никакой не составляет. А необразованной молодежи в храмах сейчас просто нет» [Дьякон Андрей Кураев 2006: 110]. Кураев убедительно доказывает, что понятность или непонятность церковнославянских текстов не только и не столько в языке, сколько в «посещаемости церковно-приходских школ, в том, насколько мы знаем библейские события и соотносим их со своей жизнью». Свою мысль он подтверждает рядом примеров. Вот один из них: «…из Чина исповеди: “Боже… Иже пророком твоим Нафаном покаявшемуся Давиду о своих согрешениих, оставление даровавый”. Перевели на русский: “Боже… Который через Своего пророка Нафана даровал оставление грехов покаявшемуся Давиду”. Ну и что? Для того, чтобы понять эту фразу, надо знать не церковнославянский язык, а то, кто такие Давид и Нафан, что произошло между ними (см.: 2 Цар. 12) и в чем был грех Давида» [Дьякон Андрей Кураев 2006: 115–116]. <…> «Не понимать Евангелие – стыдно. Если душа бежит от “непонятной” православной службы, значит – душа нездорова. “Непонятно” – это приговор, выносимый Евангелием современной цивилизации, а не констатация “болезни” и “отсталости” церкви <…> В церковной жизни и молитве “все непонятно” людям, живущим вдалеке от Церкви, но при этом почему-то желающим реформировать не свою, а чужую среду обитания» [Там же 2006: 122–123].

Иногда в пылу полемики по вопросу о языке богослужения используются аргументы не только недостаточные, но и не выдерживающие критики с позиций логичности и фактологичности. Так священник Николай Балашов выдвигает такой тезис в виде риторического вопроса: «Можно ли найти в Священном Писании и Священном Предании Церкви какие-нибудь данные, подтверждающие необходимость существования особого сакрального языка богослужения, отличающегося от языка проповеди, научения вере, христианского общения и богословия? Полагаю, что нет» [Балашов 2000]. Возникает контрвопрос: почему в Священном Писании и Священном Предании Церкви должны содержаться указания по очевидным, само собой разумеющимся положениям? Разве тем, кто создавал Священное Писание и Священное Предание, могло прийти в голову, что с Богом следует говорить тем же языком, что и с приятелем?

Или еще одно утверждение в форме риторического вопроса«…Можно ли вообще считать оправданным, с точки зрения веры в Боговоплощение, то противопоставление сакрального и профанного языков, которое характерно скорее для нехристианских религиозных традиций» [Там же]. Ну, во-первых, при чем здесь Боговоплощение? Главное же в том, что оппозиция сакрального (священного, религиозно-культового) и профанного (мирского, повседневного) – это реальный факт человеческого бытия, нашедший отражение в соответствующих философской и культурологической категориях (см., например [Современный философский словарь 1998: 757; Теоретическая культурология 2005: 424]). В стилистике этой оппозиции соответствует противопоставление «высокого» и «низкого» (сниженного), «книжного» и «разговорного».

Церковное руководство тоже выступает против революционной смены в богослужении церковнославянского языка современным русским. Так Патриарх Кирилл, будучи митрополитом Смоленским и Калининградским и отвечая на вопрос журналиста, сказал: «На волне демократических преобразований очень многие стали от Церкви требовать революционных изменений. Но Церкви чужд путь радикальных реформ и революций. Что касается богослужения, то уже в начале века наша Церковь пошла не по пути внедрения русского языка, а по пути редактирования славянских текстов, приближая их к пониманию современного человека. Для этого была создана специальная Богослужебная комиссия. Существует она и сегодня. <…> Конечно, надо сделать богослужение понятным нашим людям, но без сотрясения церковного единства радикальной литургической реформой» (Аргументы и факты. 1998. № 1–2).

В том же духе высказался и Владимир Легойда, будучи председателем Синодального информационного отдела РПЦ: «Безусловно, человеку в храме должно быть понятно богослужение, но опыт воцерковления наших современников с убедительностью показывает, что большинство из тех, кто начинает регулярно ходить в храм, уже через полгода-год прекрасно понимают весь ход богослужения и его язык. Я как-то видел один современный перевод на русский язык первого псалма, который начинается словами: “Хороший мужчина – это тот мужчина, который не ходит на собрание плохих мужчин” (в славянской Библии: “Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых”). Как говорится, комментарии излишни» (Аргументы и Факты. 2010. № 4).

Филологическая точка зрения по рассматриваемому вопросу во многом совпадает с суждениями служителей церкви, но рассматривает проблему прежде всего в аспекте экологии русского языка и культуры русской речи.

Для филолога-русиста проблема церковнославянского языкового наследия приобретает в наше время особую остроту в связи с заметным снижением речевой культуры россиян и ухудшением «среды обитания» для русского языка в целом. В этой ситуации важно понять непреходящую позитивную роль церковнославянского компонента в развитии русского литературного языка и речевой культуры нашего народа. Попытаемся показать это на конкретных примерах.

Начнем с наиболее наглядного – с проблемы фразеологии в широком ее понимании.

Выдающийся русский философ А.Ф. Лосев придавал большое значение в культуре русского языка устойчивым библейским оборотам: фразеологизмам, афоризмам, крылатым словам и т.п. В статье «Русская философия» он пишет: «Рассудок создает только схемы. Живую связь бытия и его скрытую сущность нельзя постигнуть с их помощью. Только в образах можно достичь истинного познания». Он обращает наше внимание на Библию как на важнейший источник таких образов и символов [Лосев 1991: 218–219].

Посмотрим, как владеет этими символами наше молодое поколение, окончившее полную среднюю школу. Мы провели пилотажный эксперимент со студентами первого курса гуманитарных институтов Сибирского федерального университета (102 участника в возрасте 17–20 лет), которым был дан список из 20 библейских фразеологизмов: петь аллилуйю, аредовы веки, взыскующие града, глас вопиющего в пустыне, каинова печать, альфа и омега, петь Лазаря, бесплодная смоковница, блаженны миротворцы, блудница вавилонская, вавилонский плач, вавилонское столпотворение, бросать камень, валаамова ослица, ветхий Адам (ветхий человек), вложить персты в язвы, выпить чашу до дна, идти на Голгофу, гробы повапленные, блудный сын – и предложено составить с каждым фразеологизмом осмысленное высказывание (предложение). В результате было обнаружено, что только единицы более или менее справились с этим заданием. Фразеологическая компетенция испытуемых была оценена по пятибалльной системе в 0,17 балла (см. таблицу 2).

С результатом такого эксперимента соотносимы показания фразеологических словарей русского языка, например «Энциклопедического словаря библейских фразеологизмов» К.М. Дубровиной. Автор этого словаря справедливо замечает, что «судьба библейской фразеологии русского языка довольно драматична. В православно-христианской России изучение Закона Божьего было обязательным во всех русскоязычных учебных заведениях. Поэтому не только высокообразованные, но и просто грамотные люди (например, учившиеся в сельских приходских школах) хорошо знали многие библейские притчи, изречения, афоризмы. Русская интеллигенция была буквально “пропитана” библеизмами, широкое распространение которых в русском языке может быть подтверждено многочисленными примерами из художественных, публицистических и эпистолярных произведений.

Таблица 2

Будучи весьма распространенной во всех сферах русской речи до 1917 г., библейская фразеология значительно сократилась в объеме и утратила былую употребительность за годы советской власти, когда Библия находилась под запретом. <…> Естественно, что подавляющее большинство людей, родившихся и живших в советскую эпоху и получивших атеистическое воспитание и образование, не было знакомо с книгами Священного Писания» [Дубровина 2010: 7–8].

Драматизм ситуации еще и в том, что в так называемое постсоветское время Священное Писание так и не допущено в школу не только в виде Закона Божьего, но и в качестве компонента светского филологического образования хотя бы в рамках программ по изучению русского языка и литературы. Поэтому неудивительно, что в языковом сознании нескольких поколений большой (скорее всего – бо́льшей) части нашего народа библейский компонент отсутствует.

Вернемся к показаниям словаря К.М. Дубровиной. Из 538 фразеологических единиц устаревшими признаны 119. Все они иллюстрированы примерами из художественной литературы и публицистики. Для большей показательности мы взяли только те фразеологизмы с пометой «устар.», которые снабжены тремя и более речевыми иллюстрациями из русской художественной литературы и публицистики (в том числе – современной). Таких фразеологизмов – 49, например:

во время о́но [во времена о́ны]: примеры из произведений В.В. Жукова, В.В. Крестовского, М.Ю. Лермонтова, Д.В. Григоровича, П.И. Мельникова-Печерского, Ю.С. Крымова, Н.С. Лескова, А.П. Чехова (два), Ф.М. Достоевского;

возвышать [возвысить] голос: примеры из произведений М.Ю. Лермонтова, В.Г. Короленко, Ю.Н. Лебединского, газеты «Сегодня»;

все в руце Божией: примеры из произведений В.Ф. Тендрякова, Ю.П. Германа, В.С. Шефнера, газеты «Правда»;

геенна огненная: примеры из произведений П.И. Мельникова-Печерского (два), А.П. Чехова, И.И. Гарина, Ю.П. Германа, В. Еременко, В. Славянина, А.Н. Островского, газет «Трибуна» и «Правда»;

гроб повапленный [гробы повапленные]: примеры из произведений В.Г. Белинского, Г.И. Успенского, В.И. Ленина, М.Ю. Лермонтова, Н. Карташёва, газет «Петербургский Час Пик» и «Итоги»;

египетская работа [египетский труд]: примеры из произведений С.Т. Аксакова, А.А. Марлинского, А.П. Чехова (два), Ф.А. Абрамова;

как птица небесная (Божия): примеры из произведений М.Ю. Лермонтова, Д.Н. Мамина-Сибиряка, Н.Д. Телешова, Н.С. Лескова;

медь звенящая, кимвал бряцающий (звенящий, звучащий): примеры из произведений В.Г. Белинского, В.А. Жуковского, М.Е. Салтыкова-Щедрина, А.С. Пушкина, Ив. Иванова, В.В. Ерофеева;

ныне отпущаеши: примеры из произведений М.Е. Салтыкова-Щедрина (три), А.И. Герцена, В.В. Маяковского, В.В. Ерофеева;

грех тебя (меня, его, ее, нас, вас, их) возьми (побери, дери, подери): примеры из произведений А.С. Грибоедова, А.Ф. Писемского (два), М.А. Шолохова;

раб Божий [раба Божья]: примеры из произведений А.С. Пушкина (два), И. Шульженко, М.Е. Салтыкова-Щедрина, П.А. Вяземского, журнала «Огонек»;

хамово отродье (племя): примеры из произведений А.Ф. Писемского, И.С. Тургенева, А.И. Эртеля, А.П. Чехова, А.С. Грибоедова, К.Г. Паустовского;

чающие движения воды: примеры из произведений В.Г. Белинского, М.Ю. Лермонтова, А.М. Герцена, М.Е. Салтыкова-Щедрина (два), В.В. Стасова, Д.Н. Мамина-Сибиряка, А.А. Соколова (подробно см. [Дубровина 2010]).

Особенно спорным представляется отнесение к устаревшим фразеологизма «Ныне отпущаеши», который известен миллионам верующих как начало «Песни Симеона Богоприимца», вошедшей в состав молитв всех основных христианских церквей: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему съ миромъ…». Важно также отметить, что помету «устар.» в этом словаре получают главным образом фразеологизмы, имеющие в своем составе церковнославянскую лексику и/или грамматические формы, а также то, что в состав устаревших фразеологизмов попали такие прецедентные высказывания, как «заповеди блаженства», составляющие суть учения Иисуса Христа: «А я говорю вам: не противься злому, но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую»; «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими»; «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Библия: 307–308).

Трудно представить, что люди, владеющие полнофункциональной (элитарной) речевой культурой, не знают и не употребляют упомянутых выше фразеологизмов. Скорее всего, помета «устар.» часто (в том числе и в данном случае) является показателем деградации языкового сознания значительной части русскоязычного социума, а также свидетельством недооценки категории полнофункциональной речевой культуры как ориентира в деле повышения языковой и речевой культуры общества.

Ответа на вопрос, почему такие фразеологизмы считаются устаревшими, в указанном словаре нет. По-видимому, понятие «устаревшей» языковой единицы ориентировано не на высококультурную часть социума, т.е. на представителей полнофункциональной речевой культуры, а на носителей ее низших страт, которые, как пишут В.Е. Гольдин и О.Б. Сиротинина, все «в большей или меньшей степени “ущербны” с точки зрения возможностей полноценного и творческого использования языка» [Гольдин, Сиротинина 1997: 414].

Ситуация, подобная вышеописанной, наблюдается и в области лексики, прежде всего книжной, часто восходящей к церковнославянскому языку. В данном контексте весьма интересны наблюдения доктора философских наук Леонида Когана, опубликованные в разгар «перестройки» (1986 г.) и сохраняющие свою значимость в наше время: «Нельзя не пожалеть, что сравнительно редко и не во всей своей масштабности, многомерности употребляются теперь в обиходной и литературной практике наряду с понятиями “дух” и “душа” такие производные от них слова и словосочетания, как душевность, задушевность, одухотворенность, великодушие, прямодушие, совестливость, чистосердечность, непосредственность, искренность, откровенность, сокровенность, беззастенчивость, возвышенность (духовная высота), духовная жажда, окрыленность, душевный покой, душевная глубина, душевный порыв, душевное горение. <…> Реже, чем хотелось бы, встречается ныне и гнездо слов, группирующихся вокруг понятия “добро”: доброжелательность, добросердечие, добродушие, добропорядочность, добросовестность, добронравие, добродетель, и связанные с ними человеколюбие, милосердие, отзывчивость, участливость, жалость, сострадание, приязнь, признательность, верность, постоянство, деликатность, учтивость, укоризна, стыд (в противоположность бесстыдству), раскаяние, искупление. <…> Не очень, пожалуй, заметное место занимают понятия доброты и в шкале нравственных ценностей, которыми оперируют профессиональные этики-философы. То же относится к родственной группе слов, восходящих к корню “благо”: благожелательность, благосклонность, благорасположение, благотворность, благодеяние, благодарность, благородство, благоразумие, благовоспитанность, благопристойность, благоговение и др. Редкое использование этих и других близких им слов-значений не только обедняет наше повседневное общение, но и приглушает, обесцвечивает духовно-душевную палитру, возможности нравственного воспитания и самовоспитания» [Коган 1986]. Заметим, кстати, что большая часть вышеприведенных слов по происхождению являются церковнославянскими или образованы по церковнославянской модели с использованием соответствующих «строительных элементов».