Текст книги "Лингвистика информационно-психологической войны. Книга 1"

Подчеркивая элитарность английского языка, Эпштейн последовательно продвигает мысль о скудости русского языка, его несостоятельности в плане лексикографического развития, обвиняет лексикографов в искусственном раздувании словарей, в частности, за счет включения в них диминутивов. Сравните выдержки из статьи «Русский язык в свете творческой филологии разыскания» [Эпштейн 2006]:

«Язык – это главный капитал информационного века, сосредотачивающий в себе большую долю национального богатства, чем нефть, газ и все полезные ископаемые вместе взятые. Не случайно самое богатое и динамичное общество в мире [выделено мной. – И.Е.] может похвастаться и самым большим словарным запасом – и весьма озабочено его приумножением. Во многих ведущих американских газетах и журналах есть регулярные колонки и рубрики, посвященные состоянию английского языка. <…> Английский язык – в центре внимания американского общества и вызывает гораздо более широкий интерес, чем любой вид деятельности на этом языке, включая литературно-художественную» [Там же].

«Когда я спрашиваю своих филологически наблюдательных друзей, какими словами за последние годы обогатился русский язык, они начинают сыпать англицизмами. Нет, пожалуйста, с русскими корнями, – уточняю вопрос. Оживление быстро затухает, и с трудом из памяти извлекаются “озвучить”, “отморозок”, “беспредел”, “разборка”, “наезжать”, “париться” (“напрягаться”) и несколько других столь же неновых и в основном низкородных (блатных) слов, выскочивших из грязи в князи; список не меняется годами. Между тем за пять лет нового века английский язык обогатился тысячами новых слов (а значит, и реалий, понятий, идей), созданных на его собственной корневой основе» [Там же]. То, что русский язык сегодня пополняется в большей степени за счет единиц английского языка, является фактом. Это связано и с развитием информационных технологий, которые приходят в Россию часто уже вместе со словом, и с массовым изучением данного языка россиянами. Однако говорить о том, что из русских корней создаются лишь «низкородные» слова, вряд ли можно. Сравните, например: архиватор (производящее слово архив латинского происхождения, со времен Петра I освоено русским языком) – специальная программа для создания архивов путем сжатия файлов, яблочный – определение всех электронных устройств от фирмы Apple, зожный – от сокращения ЗОЖ (здоровый образ жизни), полезный, здоровый, таблетка – небольшая круглая батарейка (элемент питания), которая размещается на материнской плате. Кроме того, можно привести целый ряд сокращений разговорного характера: операционка – операционная система, системник – системный блок, демоверсия – демонстрационная версия, админ – администратор сети, сисадмин – системный администратор.

«Если английский язык в течение ХХ века в несколько раз увеличил свой лексический запас, то русский язык скорее потерпел убытки и в настоящее время насчитывает, по самым щедрым оценкам, не более 150 тыс. лексических единиц. При этом следует признать, что в словарях русского языка огромное число “дутых” единиц – суффиксальных образований скорее словоизменительного, чем словообразовательного порядка. Как ни горько в этом признаться, представление о лексическом богатстве русского языка во многом основано на уменьшительных суффиксах, которые утраивают, а часто даже и упятеряют количество существительных, официально числимых в словарях» [Там же]. Подчеркивая элитарность английского языка, Эпштейн последовательно продвигает мысль о скудости русского языка, обвиняет лексикографов в искусственном раздувании словарей, в частности, за счет включения в них диминутивов. Отмечая обилие слов с уменьшительно-ласкательными суффиксами, автор пишет: «<…> такой уменьшительный склад речи выполняет отчасти психотерaпевтическую, компенсаторную функцию в российском обществе. По традиции здесь человек чувствуeт себя подавленным и униженным. Перед государством, крепостным правом, тоталитарной системой, милицией, начальниками и чиновниками всех рангов. Маленький он человек. А пользуясь уменьшительными суффиксами, он начинает чувствовать себя большим. Перед ним все маленькое: и водичка, и ножик, и песик, и улочка, и деревце, и лесочек… И даже начальничек. <…> Русский язык, противодействуя русскому обществу, позволяет маленькому человеку создать свой уютный мирок, в котором он чувствует себя великаном. Гулливером этого лилипутьего мира. И забывает, что сам он лилипут другого мира, который смотрит на него сверху вниз. Тем самым уменьшительный язык помогает ему восстановить свой достойный масштаб, почувствовать себя человеком если не в обществе и государстве, то хотя бы в мире словесных знаков» [Эпштейн 2009].

Действительно, в русском языке активны диминутивные модели. При этом многочисленные уменьшительно-ласкательные формы в речи воспринимаются негативно, особенно в ситуации официально-делового общения: вот ваша платёжечка, подпишем договорчик, продлим арендочку, обращения типа Людочка Ивановна и под. Однако использование диминутивов в речи не означает, что человек, чувствуя себя подавленным и униженным, хочет казаться более значимым. Диминутивы часто выполняют в речи важнейшие функции. Так, важную роль играет терапевтическое использование диминутивных форм, в которых значение уменьшительности отсутствует. Сравните коммуникативные ситуации у врача при обращении к взрослому человеку: Откроем ротик / Поморгайте глазками / Посмотрим шовчик. В данном случае врач, употребляя слова с суффиксами -к-, -ик-, -чик, выражает сочувствие пациенту. Подобные речевые приемы, выступая средством смягчения, сближают коммуникантов. Вполне уместны (а часто желательны) диминутивные морфемные формы при актуализации вежливых отношений в неофициальной сфере общения, в частности при обращении в семье: Сынок, принеси воды / Мамочка, ты самая красивая / Папуля, купи вкусненького. Сравните также распространенное сегодня слово обнимашки, которое образовано по малопродуктивной отсубстантивной словообразовательной модели с суффиксом -ашк-, по которой образуются как слова с уменьшительным значением типа мордашка (в нем происходит совмещение словообразовательного значения уменьшительности и формы субъективной оценки), так и слова с уничижительной семантикой типа старикашка. Слово обнимашки уже вошло в речь россиян (мы слышим его с экранов телевизоров, в речи окружающих), но не получило пока еще своей лексикографической фиксации.

В случаях типа Ну что, муженёк, опять набрался?! прослеживается ёрническая тональность. Негативное отношение к объекту речи подчеркивается не формой слова муженёк, а семантикой контекстного окружения. Важны для разговорной речи и так называемые «минимизаторы», используемые для снижения «социальной цены» предмета просьбы, о чем пишет Т. В. Ларина, приводя примеры: Положить еще салат? – Только капельку / Подожди секундочку / Я только на минуточку [Ларина 2009]. Диминутивные морфемные формы, выражающие субъективное отношение к предмету речи, несут чаще положительную оценку. Отрицательная оценка тоже, конечно, имеет место, ср.: Так себе книжонка / Убери свои ручонки. И именно контекст позволяет максимально точно определить функциональную роль диминутивной формы. И это, опять же, говорит о богатстве русского языка, а не о его бедности.

Мне близко мнение журналистки Н. Горячевой (Эпштейн, опровергая мнение журналистки, сам цитирует ее), отреагировавшей на статью М.Н. Эпштейна «Чик и ек. Как мир нас уменьшает, а мы его – в ответ» следующим образом: «Уменьшительно-ласкательные суффиксы не столько уменьшительные, сколько утеплительные. Меняется не размер, а температура слова. <…> Утеплительными суффиксами мы уравниваем температуру внутри себя и снаружи, в том, к кому, чему они обращены. Главное здесь – не избавление от страха путем уменьшения, а природнение путем согревания, утепления» [Эпштейн 2009].

Меньшее количество слов в русском языке (по сравнению с английским) рассматривается Эпштейном как его оскудение. Ведущий научный сотрудник Института лингвистических исследований РАН Л.Е. Кругликова в интервью Н. Кутыревой, журналисту сайта «Русский на 5», приводит факты, противоречащие тому, что «русский язык гниёт на корню», а английский «лопается от изобилия». Развенчивая миф и о миллионном слове в английском языке, и об оскудении русского языка, она замечает: «Я бы никогда не стала проводить такие сравнения, если бы меня не вынудили к этому те, кто правдами и неправдами хочет похоронить русский язык, а вместе с ним и русских» [Кутырева 2014].

Эпштейн скромно умалчивает, что, по мнению американских лингвистов (Б. Циммера, Д. Нунберга, Д. Шейдловера и др.), «нельзя точно подсчитать количество слов, так как для этого надо сначала определить, что считать словом». «Лингвисты (именно на них ссылается М.Н. Эпштейн, когда говорит о приходе в английский язык миллионного слова) не признают наличия миллиона слов в английском, а называют, по свидетельству издательской фирмы Merriam-Webster, цифру в четыре раза меньшую. Последняя совпадает с реальным числом слов в Оксфордском словаре английского языка за тысячелетнюю историю его развития» [Там же].

Не обходит стороной М.Н. Эпштейн и вопрос о латинизации русского языка, пишет об этом «как о пугающей, но вполне осязаемой перспективе электронной словесности XXI века». Сравните фрагменты из его разных статей, в которых реализована тактика мрачных прогнозов, которая выделяется среди манипулятивных: «Стандарты письменного общения, нормы внятности задаются электронными средствами коммуникации, а кириллица мало того, что маленький островок в море электро-письмен, она еще сама раздробила себя на несколько кодировок, из-за чего многие русские переписываются на латинице. <…> Возможно, через сто лет кириллица останется именно азбукой художественного письма, отличительным эстетическим признаком, хотя одновременно появятся и произведения, созданные на “живой”, разговорно-деловой латинице (как Данте перешел от литературной латыни к живому, хотя и “вульгарному” итальянскому и стал одним из основоположников новоевропейских литератур). Латинская версия русского начнет эстетизироваться, появится дополнительная возможность многозначной игры со словами других языков… Говорю это с ужасом…» [Эпштейн 2000]; «Судьба русской культуры зависит от судьбы языка: останется ли он русским или, по прошествии нескольких веков, олатинится по алфавиту, или по лексике, или даже и по грамматике – вольется в мировой язык, составленный, скорей всего, на основе английского и испанского. Латинизация русского алфавита – перспектива хоть и пугающая, но вполне осязаемая уже к концу нашего нового века, по крайней мере, для нехудожественной словесности» [Там же]; «Россия может дожить до того, что кириллица вообще за ненадобностью будет сдана в архив и забыта через одно-два поколения, так что Пушкина, Достоевского и Толстого нашим правнукам уже придется читать на латинице. Хорошо еще если не в английском переводе. Или на “руслише” (“русский инглиш”), который станет одной из провинциальных версий английского» [Там же]. Обратите внимание: уже и название некоему новому языку взамен русскому предложено.

«Возможная латинизация – это лишь проекция ускоряющейся варваризации. Русский язык наводняется английскими словами, которые предпочтительно читать на латинице, где их корень и смысл прозрачны. Скажем, такие расхожие спортивные словечки, как “армрестлинг” (armwrestling), “бодибилдинг” (bodybuilding) и “виндсерфинг” (windsurfing), намного лучше выглядят на латинице, чем на кириллице, как и слова “шоу”, “менеджмент”, “экаунтинг”. Порусски они звучат и выглядят дико, мертво, как железобетонная конструкция в березовой роще» [Эпштейн 2006]. Вполне конкретное, незавуалированное предложение: сначала допустим, чтобы англицизмы писались на латинице, тогда графическая форма слова лучше воспринимается, а затем и при написании русских слов будем использовать латинский алфавит. Кстати, такие республики СНГ, как Азербайджан, Туркмения и Узбекистан, уже перевели национальные алфавиты на латиницу. Сегодня вопрос о переходе на латиницу стоит в Казахстане и, отчасти, в Кыргызстане. Предложение введения латинского алфавита в Казахстане обосновывается необходимостью сменить советскую идентичность, которая сейчас еще доминирует в национальном сознании казахских граждан.

Последствия перехода на латиницу вполне очевидны: подрастающее поколение не сможет в большинстве своем познакомиться с тем духовным наследием, которое было накоплено веками, в частности, русской культурой. Следовательно, произойдет утрата национальных культурных ценностей. Кроме того, абсолютно точно осуществить транслитерацию русского текста латинскими буквами невозможно (хотя бы потому, что в латинском алфавите меньше букв – 26 – по сравнению с кириллическим, где 33 знака), это обязательно приведёт к потере качества текста, а следовательно, в ряде случаев и к ошибочной записи с позиции национально-культурной специфики русского языка.

М.Н. Эпштейн в своих изысканиях дошел до фантастической мысли изменить не только русскую лексику, графику, но и грамматику, о чем ведет речь в статье «О творческом потенциале русского языка. Грамматика переходности и транзитивное общество» [Эпштейн 2007]. В ней он высказывает идею искусственного расширения круга переходных глаголов. И здесь Эпштейн вновь пытается уподобить русский язык английскому: в русском языке переходных глаголов всего треть от общего числа глаголов, в то время как в английском «есть множество глаголов, употребляемых и в переходном, и в непереходном значении, что придает им функциональную гибкость, поливалентность» [Там же].

Эпштейн обратил внимание на эту грамматическую категорию неслучайно. Он считает переходность не просто грамматическим свойством, а мыслительной категорией: «Преобладание непереходности в русском языке способствует становлению непереходного мировоззрения…» [Там же]. И дальше в статье встречаем традиционные для Эпштейна призывы, в которых он предлагает вырвать «глагольную систему из этого оцепенения непереходности, оживить каждый непереходный глагол его переходной функцией» [Там же]. В качестве примеров этот филолог приводит следующие конструкты, которые он желал бы видеть в русском языке: гулять кого-то, хохотать кого-то, плавать кого-то, падать кого-то и др. Здесь он ссылается на имеющиеся в русской разговорной речи фразы, в которых наличие переходных форм глаголов противоречит грамматике. Наряду с фразами сугубо детской речи (Папа, полетай меня! Я люблю, когда ты меня летаешь) приводятся редкие выражения, вошедшие в язык и употребляемые лишь со стилистической целью: Кто за девушку платит, тот ее и танцует; Кто девушку ночует, тот ее и завтракает. Однако приведенные им примеры нельзя считать фактом языка, это языковая игра. Мечты М.Н. Эпштейна совсем не выглядят безобидными: «Конечно, сейчас мы находимся только на подступе к этому океану новых возможностей русского языка. Если бы переходность вошла в сознание всего языкового сообщества как переменчивая функция любого глагола, то через одно-два поколения у нас, возможно, было бы другое общество. Общество, которое не претерпевает существующего положения вещей, а само существует вещи, делает так, чтобы они существовали такими, какими оно хочет их и делает их» [Там же].

По мнению Эпштейна, «чтобы выразить отношение Бога к людям и ко всему сущему, стоило бы использовать экзистенциальные глаголы (речь о глаголах быть, существовать, становиться, жить, умереть и др. – выделено мной. – И.Е.) именно в переходном значении, что запрещено нынешней грамматикой. Но мысль о Боге взрывает грамматику» [Эпштейн 2007]. Л.Г. Яцкевич, критикуя идеи М.Н. Эпштейна, замечает: «…в переводе на русский (до его «транзитивизации») умереть кого-то соответствует глаголам уморить, убить, погубить. Почему же не устраивают лингвистического революционера данные глаголы? Или слишком прямо называют эти слова то страшное, что скрывается за генетически измененным глаголом умереть кого-то? <…> И русский язык правильно сделает, если будет сопротивляться подобной операции над собой» [Яцкевич 2007]. В языковой системе, как отмечает Л.Г. Яцкевич, любое разрушение какого-либо типа слов приведет к грамматическому хаосу. Данный тезис лингвист демонстрирует сопоставлением двух синтаксических конструкций, выражающих разные типы модальности: А ну-ка исчезни! (исчезнуть – непереходный глагол, в ситуации подобного повелевания действие будет выполнено самим субъектом при его желании) и Или мы сами тебя исчезнем! (здесь уже глагол приобретает переходную форму, смысл меняется: угроза совершения насильственного действия над человеком). Л.Г. Яцкевич не без оснований считает, что «подобные проекты возможного генетического изменения русского языка нацелены на изменение не только грамматического сознания тех, для кого этот язык является родным, но и на преобразование национального сознания в целом. Автор проекта [Эпштейн. – И.Е.] считает, что русский язык до тех пор, пока он является “непереходным”, не может справиться с задачей “свободного мышления”» [Яцкевич 2007: 235]. Желание Эпштейна связано с изменением системы языка, но надо иметь в виду, что выражения типа Или мы сами тебя исчезнем! могут быть фактом языковой игры, и в таком случае они относятся к речи, а не языку.

В разделе «комментарии», размещенном к публикации Б. Костина [Костин 2013] в электронном варианте периодического издания «Российский писатель», встречаем одно из высказываний публициста Владимира Бондаренко: «Помню, мы полемизировали с Мишей [речь об М.Н. Эпштейне. – И.Е.] еще в студенческие юные годы, в советское время, когда нас обоих обругали и обвинили в антисоветизме в журнале “Коммунист”. Миша испугался, звонит мне, что делать?, – и сразу же уехал в Америку, а меня по-прежнему ругают у себя на Родине. <…> нисколько с той поры Миша Эпштейн не изменился. Не нужен ему русский язык. Я уж не знаю, что он преподает американцам, для Америки его язык вполне приличен, и все его споры – они для американцев. Пусть и спорят. Только зачем Мише еще и русские премии дают и звания русских академиков?» [Бондаренко В. URL: http://www.rospisatel.ru/kostin-epshtein. htm (дата обращения: 24.03.2017)]. Видимо, за то, что М.Н. Эпштейн весьма преуспел в этом самом антисоветизме.

В книге «Великая Совь», написанной в конце 80-х гг. ХХ в., а изданной в России лишь в 2006 г., Эпштейн называет свое сочинение мифопоэтическим исследованием о великосовском этносе. До издания в России содержание этой книги Эпштейн уже в 1989 г. частично озвучил по радиостанции Би-би-си из Лондона. Им была прочитана глава, которая называется «Социальные группы», где автор характеризует так называемых совков. В следующем высказывании Эпштейна чувствуется восторженность, ликование из-за внедрения им в речевой оборот россиян слова совки: «Би-би-си в ту весеннюю пору гласности слушала едва ли не половина страны. Не исключено, что тогда-то слово и было подхвачено, во всяком случае, именно с этого времени оно стало распространяться для обозначения самого характерного, живучего, что было в советском человеке и что не исчезло даже с кончиной страны» [Эпштейн 2005].

Достаточно прочитать начало указанной книги, чтобы понять отношение Эпштейна к советскому строю и стране, хотя, как бы между прочим, автор замечает: «Это совиное племя нельзя путать с историческими народами, вроде России или Китая, в окружении которых оно живет, потому что само оно является доисторическим и сверхисторическим» [Там же]. Эпштейн пишет: «Все, кто имел трудное счастье жить в советской стране, навсегда прониклись чувством Великой Тайны. Солнце там никогда не стоит прямо над головой, но каждый предмет прячется в огромной тени, так что нужен особый прищуренный взгляд и бесшумный полет, чтоб проникнуть сквозь общественный сумрак и не потревожить спящих. Именно этого сейчас недостает тем, кто живет в свободных странах, при свете демократического полдня, когда предметы лишаются теней и укорачиваются до собственных малых размеров. <…> Задача книги – не просто исследовать законы советского мифосложения посредством сложения новых, еще более странных и объемлющих мифов, но и воссоздать таинственную, нелепую прелесть этого ночного бдения в дебрях великосовской державы» [Там же]. Чувствуется неприятие русской советскости как таковой.

Всех жителей так называемой Сови Эпштейн подразделяет на следующие социальные типы: совцы́ («сидят на своих вершинах и все время наблюдают, какое дерево достаточно подросло, чтобы перелететь на него, пока об этом не позаботятся другие»), совéйцы («эти гнездятся пониже, где попало, но у них другая задача – выглядывать незримое Солнце и оповещать о первых его лучах», это образцовые граждане Великих Сумерек), совчáне («обычно рождаются, чтобы умереть, и о них настолько ничего не слышно, что многие сомневаются в их существовании»), совщúцы («ходят в серых халатах и занимаются продажей ранее убитых и замороженных мышей, предварительно расфасованных по целлофановым пакетам»). Выдуманные Эпштейном слова показывают его негативное, издевательское отношение к русско-советской действительности.

В качестве эпиграфа к ряду работ М.Н. Эпштейн выбрал слова В. Хлебникова: «Слово управляет мозгом, мозг – руками, руки – царствами». «Вбрасывая» в Интернет огромное количество новообразований (с демонстрацией того, как надо создавать новые единицы), Эпштейн, безусловно, наряду с другими факторами, повлиял на мышление многих граждан России, о чем говорит большое число подписчиков проекта Эпштейна «Дар слова», активно участвующих в словотворении «по заказу» автора проекта. Не случайным видится придуманный и обоснованный Эпштейном метод корнесловия для создания новых слов: это увлекательная интеллектуальная игра, в результате которой, с одной стороны, можно вскрыть существующие в обществе проблемы и ярко их подать, с другой – повлиять на сознание, заставить мыслить в нужном направлении.

Не с проектом ли Эпштейна связано сегодня столь активное пристрастие россиян (особенно в интернет-пространстве) к созданию слов? На этот вопрос нельзя дать однозначный ответ. Очевидно, однако, то, что явление, связанное с огромным количеством пестрящих на разного рода сайтах, в СМИ новообразований – слов, несущих большое эмоциональное напряжение, – характерно именно для последнего десятилетия. Семантика таких слов, многие из которых уже получили развитие в словообразовательных гнездах, как правило, негативно-оценочная. Ср.: Путлер, путиноид, медвепут (и вариант: МедвеПут), путинизм, путинисты, путиномика, быдло-путло, опутить; наши-сты, крымнашисты; либерасня, либерасты; поцреотня, поцреоты, поцреотицкое; ватос, ватник, ватная поцреотня, тандемократ, демокрадия, дерьмократия и мн. др. Подобные единицы являются косвенным, но довольно ярким свидетельством идущей в России ИПВ.

Продемонстрированный материал показывает актуальность терминов «языковое насилие» и «языковая агрессия», под которыми понимаются формы речевого поведения, направленные на уничижение языковой личности адресата, на манипулирование им в интересах автора высказывания [Эффективное речевое общение… 2012; Шарифуллин 2004]. Сегодня языковое насилие являет собой форму массового речевого воздействия на сознание людей (в частности – русских) с целью минимизировать значимость языка, дискредитировать его носителей и, как следствие, ослабить влияние в мире.

Использование русского языка против русских представляет довольно серьезную опасность, т.к. именно язык определяет национальный характер и мировоззрение народа. Самым неприятным является то, что эта опасность исходит изнутри российского общества, а также со стороны бывших соотечественников, которые, находясь за границей, дискредитируют утраченную родину, тем самым как бы оправдывая свою эмиграцию.

В наше время как никогда актуальны слова: «Потребность осмыслить свою национальную принадлежность у человека, как правило, возникает тогда, когда сама нация переживает сложные трагические потрясения. В нашей русской истории рост и подъем национального самосознания всегда был связан с войнами, нападениями захватчиков, которые ставили целью или порабощение нации, или уничтожение русских как национального образования» [Миронова 2010]. Русский язык сегодня, наряду с православием и другими факторами, остается тем мощным стержнем, который объединяет всех русских в народ. Ответственность за судьбу русской нации сегодня лежит на каждом ее представителе. И немаловажную роль в противодействии языковому насилию должны играть филологи.