Текст книги "Лингвистика информационно-психологической войны. Книга 1"

Появились намёки на то, что термин «перестройка» Горбачёв позаимствовал у Бухарина. «В связи с этой историей возник анекдот. На том свете встретились Хрущёв и Брежнев. Они спросили друг друга, строили ли они что-нибудь. Получив отрицательный ответ, они изумились: так что же перестраивают горбачёвцы?!» (с. 164). Та же идея передана описательно в ироническом предтексте: «Обсуждали меры по перестройке всего того, что ещё не начали строить» (с. 157).

В пародийно-ёрническом ключе автор расправляется с понятием рабочей династии (с. 47–49). В том же ключе автор злословит, частично справедливо, над отечественными историками, псевдоучёными, движимыми конъюнктурно-карьерными устремлениями и ухитряющимися на пустом месте сделать «эпохальное открытие». Ёрнически пародируя структуру научной аргументации, автор «снимает» последние сомнения в том, что именно в Партграде «умер от укуса змеи» киевский князь Олег: «Во-первых… Во-вторых… В-третьих, змею могли подбросить враги Олега… А что касается железных штанов, то змея могла подкараулить князя в тот момент, когда он спустил железные штаны, чтобы справить естественную нужду» (с. 21–22). Далее последовало «открытие», что именно в Партграде принял крещение Игорь, внук Олега. «Согласно газетам, этот Игорь был реформатором вроде Горбачёва. <…> На дворце князя красовался лозунг: “Да здравствует феодализм – светлое будущее всего человечества!”». А на первом христианском храме водрузили лозунг: «“Вперёд к победе крепостничества!” <…> Тогда-то впервые в мировой истории появилось слово “гласность”. Его образовали от слова “голосить”, означавшего истошные вопли, от которых даже мёртвые ворочались в гробах» (с. 25). Средствами достижения пародийных эффектов служат приёмы физиологизации, перефразирования идеологических клише и ложная этимологизация.

Аллюзия на «Велесову книгу» – ещё один повод для уничижительной оценки российской науки как лженауки: «Учёные расшифровали письмена и выяснили, что письменность на территории Парт-града возникла задолго до Древней Греции и даже Египта. Первыми словами предков жителей Парт-града были ругательства <…>. Прогрессивные советские лингвисты (структуралисты) развили целую теорию, согласно которой русский мат является самым древним праязыком в истории человечества. Особо прогрессивные учёные пошли ещё дальше в своих дерзаниях: они обнаружили зачатки мата уже у партградских коров, овец и даже кур» (с. 24). Сатирический эффект усиливается фигурой градации (антиклимакс), интенсификаторами «особо», «даже», контрастом позитивно-оценочных слов «прогрессивный», «дерзания», общей тональности научного стиля и очевидной абсурдностью финальной части оценочного высказывания. Карикатурно-гротескно представлена тема идеологизации советской науки: «Партградские историки выдвинули гипотезу, будто легендарный Илья [Муромец. – А.Б.] был на самом деле уроженцем не Мурома, а Партграда <…> Обком партии одобрил инициативу партградских учёных, и гипотеза превратилась в теорию» (с. 139).

Неоднократному осмеянию автор подвергает псевдонаучный характер отечественной статистики. В многотомном труде дотошно перечислялось, «сколько каши и щей сожрали партградцы с момента зарождения человека в этих краях до Октябрьской революции, сколько они износили лаптей и зипунов, сколько экскрементов исторгли из себя в окружающую среду» (с. 27–28). Гротескно-сатирический эффект создаётся при помощи грубовато-просторечного глагола «сожрать» с далёкими от научной сферы объектами, сочетанием продукта жизнедеятельности живого существа с глаголом высокого стиля «исторгать».

Статистика используется и как средство пародирования типично советских рапортов об «очередных успехах» под девизом «догнать и перегнать»: «При Хрущёве и при Брежневе поток всеобщего прогресса захватил и Партградскую область. Средний рост жителей увеличился на два сантиметра, а средняя высота домов – на два этажа. Такой темп роста города сопоставим с темпами роста Нью-Йорка, Токио и Нью-Мексико» (с. 32–33). Пародийность создаётся несоответствием тезиса (прогресс) и его смехотворным обоснованием (литота). Пример использования статистики как пародии на доказательство «тлетворного влияния Запада»: с Запада пришла мода на джинсы и бороды, как следствие «девицы стали терять невинность на три года раньше, чем до войны. При этом они в два раза реже беременели» (Там же).

Пародируя любовь властей к статистике, имитируя бесстрастную объективность регистратора фактов, автор в числах, строго следуя языковым шаблонам «деревянного» языка советской бюрократии, рисует картину первого дня перестройки: «В этот день в городе было прогулено без уважительных причин 80 000 человеко-часов, допущено 50 000 случаев производственного брака, подобрано на улицах 2000 бесчувственно пьяных граждан, совершено 8000 хулиганских поступков и 400 крупных краж… сделано 800 абортов, осуждено 2000 граждан на малые и большие сроки, дано и взято 20 000 взяток, произнесено 10 000 партийно-комсомольских речей… Короче говоря, был обычный полноценный день советской жизни, полный радостей и огорчений, успехов и неудач, приобретений и потерь» (с. 64–65). Эффект пародирования создаётся использованием безличной страдательной формы глагола, дающей возможность исключить субъекта действия, тем самым представить все негативные события в стране как «стихийные», за которые никто не несёт ответственности; хаотичностью обширного перечислительного ряда, вобравшего явления самых разных жизненных сфер; гипертрофированной точностью и избыточной конкретикой. Завершающее высказывание связано с предыдущим по принципу эффекта неожиданности, представляя собой нагромождение подчёркнуто негативных, большей частью криминальных событий как типичную модель советских будней. Обобщающая финальная фраза с художественно безупречным перечислительным рядом, составленным из ритмических бинарных единств с антонимическим отношением, становится аттрактором, придавая агрессивно-пародийному залпу особую «изысканность».

Положение в экономике страны лапидарно, уничижительно-ёрнически представляют два приёма ложной аргументации: «До революции область в изобилии производила мясо, масло, овощи, фрукты и хлеб, в общем – была отсталой сельскохозяйственной. После революции всё это исчезло, и область поэтому стала считаться передовой промышленной» (с. 171).

В лейтмотиве фатального краха коммунизма звучит ещё один мотив: неоднозначная роль Запада. Во-первых, это миф об агрессии России по отношению к Западу: Горбачёва «скинули» «за то, что слишком узкую дверь открыл на Запад. Танки через неё не проходили, ракеты застревали» (с. 13); «В прошедший период разрядки международной напряжённости страна закупила в США завод по производству джинсов. И теперь она успешно конкурирует с США, правда – не по джинсам, а по чехлам для танков, самолётов и ракетных установок» (с. 33). Автор обвиняет СССР и в элементарном воровстве (приём дисфемизации): «Построили предприятие по освоению сворованной на Западе новейшей технологии» (с. 34). Ёрнически, имитируя стиль жанра бесстрастной статистической отчётности, с цифровыми выкладками (приём жанровой стилизации), автор делает заключение об отставании СССР от Запада «в технологическом аспекте преступности»: «Застойный период тут сказался сильнее, чем в других сферах строительства коммунизма. <…> Только за шесть месяцев накануне перестройки в городе было прибито кирпичом по голове 137 человек. Из них 50 не было добито до конца из-за плохого качества кирпича. За это время было заколото отвёрткой, ножницами, вилкой… 207 человек, задушено верёвкой, ремнём, чулком и другими предметами 48 человек… И лишь один случай покушения с пистолетом! <…> Одним словом, с точки зрения экономической эффективности и технологической оснащённости наших преступников, мы не можем конкурировать с Западом» (с. 112–113). Дальше приводятся данные «прогресса преступности» в годы перестройки. Преступность объявлена одной из сфер строительства коммунизма. Этим не только обесценивается, но и обессмысливается целая эпоха российской истории.

Во-вторых, другим аспектом отношений между Россией и Западом автор называет психологию пресмыкательства перед Западом: вечная оглядка на него, ощущение его превосходства и собственной неполноценности. «В Партграде можно было открыть Америку или атом, изобрести велосипед или даже автомобиль, но человечество всё равно не обратило бы на это внимания. И сами партградцы знали это лучше других. <…> Даже открыв Америку или изобретя автомобиль, они сочли бы это пустяком в сравнении с изобретением приборчика для прокалывания яичной скорлупы в <…> Германии» (с. 21). Как будто действуя по инструкции одного из идеологов информационно-психологической войны против России, А. Даллеса [Лисичкин, Шелепин 2005: 82], реформаторы с энтузиазмом принялись разрушать культурные достижения страны. Была поставлена задача «вывести Партград в число ведущих культурных центров страны. Решили предоставить артистам полную свободу творчества. <…> Пусть вытворяют, что хотят! Пусть критикуют кого и как хотят! Пусть голых баб и мужиков показывают! Пусть постельные сцены показывают! Чем бездарнее и грязнее, тем лучше» (с. 155).

Партийные боссы присутствуют на просмотре фильма «Пошёл ты в жопу!», «созданного в условиях полной свободы творчества. Само это название произвело сенсацию в мире искусства и его поклонников <…> критики объявили его самым выдающимся шедевром за всю историю советского кино. <…> Это был действительно шедевр, но шедевр бездарности, пошлости, скабрёзности, хамства, распущенности и претенциозности. <…> – Из устаревших западных достижений взято всё самое худшее. Всё это перемешано хаотически. Плюс к тому порнография, идиотизм, идейное убожество. Одним словом, не просто плохо, а мразь». В итоге комиссия признала фильм «дрянным», «но вполне в духе перестройки. <…>В зале после этого поднялся рёв восторга. Аплодировали стоя. На сцену вызывали создателей фильма. Их засыпали цветами». А члены комиссии согласились на том, что «если уж делать дерьмо, то в этом отношении мы можем перегнать Запад в два счёта. Одним словом, додерьмим и передерьмим Запад в культуре…» (с. 160). Перифраз стратегического лозунга советской идеологии «догнать и перегнать» с заменой нейтральной лексики окказионализмами с сохранением словообразовательной структуры, но с заменой нейтральной стилевой окраски на экспрессивно-бранную выступает эффективным средством сатиры в контексте культурной (вернее, антикультурной) политики эпохи перестройки. Организующим средством сатирического оценочного высказывания выступает оксюморон (шедевр бездарности…).

Более сложные способы дискредитации – использование специфических композиционных приёмов: сна, слуха (молвы). Онтологическая иррациональность сна легитимирует отмену всяческих табу: языковых, этических. Сочинение завершается описанием сна одного из протагонистов повести – Сусликова. С помощью композиционного приёма сна подытоживается повествование с целью ещё раз, издевательски-абсурдистски, в чисто физиологических терминах, показать бессмысленность и противоестественность перестройки в России, её философии и идеологии, никчёмность её акторов. Стилизация под речь «человека из народа» (просторечная лексика, вульгаризмы) призвана придать авторскому заключению характер окончательного приговора всем реформаторски-перестроечным структурам и деяниям от лица всего российского народа. Рикошетом грязью обливается и философия коммунизма, и опыт его построения в России. Ещё раз звучит тема информационно-пропагандистской деструктивной роли Запада в подготовке катастрофы.

Сусликову «приснился самый радостный в его жизни сон. Он увидел родной Партград, переименованный в Сусликовград. Город представлял собою гигантскую, розовую и пышущую здоровьем Жопу. На ней золотыми буквами блестел фундаментальный постулат суслизма, ставшего государственной идеологией вместо марксизма: “Жопа первична, голова вторична”. Поверх его высился бронзовый бюст Сусликова… На лысом лбу Сусликова красовалось знаменитое на всю Вселенную русское слово из трёх букв, признанное главным словом для всех языков. В центре Жопы зияла чёрная дыра, через которую на Запад исторгалось всё то дерьмо, которое накопилось в Партграде за все годы советской истории. Дерьмо исторгалось с тем самым ускорением, на какое и рассчитывали инициаторы перестройки. А на Западе с наслаждением глотали это дерьмо и прославляли перестройку и её вдохновителей – горбачёвых, сусликовых, крутовых, корытовых, маодзедунек» (с. 181). Экспрессия беспощадно-агрессивной сатиры достигается совокупностью выразительных средств: абсурдистски-вульгарным сравнением; комично звучащим окказионализмом-топонимом; перефразированным философским постулатом; помещением философского термина «постулат» и ключевого термина перестройки «ускорение» в контрастирующий контекст со сниженно-стилевой окраской; перифразой известной инвективы; приёмом антономазии. На всей советской истории ставится оценочное, троекратно повторенное клеймо «дерьмо».

Композиционный приём слухов выполняет в сочинении ряд функций в рамках стратегий дискредитации и дегероизации. Ранее приводились примеры использования автором приёма распространения слуха с целью представить источником информации анонимного коллективного субъекта, тем самым повышая достоверность и укоренённость информации хотя бы у части читательской аудитории. Способом «от противного» утверждается радикальность принципа лживости в СССР: «В советском обществе слух стал способом распространения правдивой информации. <…> К общечеловеческим функциям слухов здесь присоединяются специфически-коммунистические, а именно – они становятся формой коллективного сознания, творчества и поведения» (с. 188). Под маской слухов автор понижает до уровня скабрезной байки героическую победу России в Первой Отечественной войне. Причиной позорного бегства Наполеона из Москвы неверным путём, ёрничает автор, стали-де «слухи, будто партградцы питаются сушёными тараканами, давят клопов и пьют их кровь. И это ещё более усиливало страх иноземных захватчиков перед неведомой Россией» (с. 27).

Патологическая ненависть автора к Горбачёву (отсутствие у этого деятеля твёрдых убеждений и принципов, склонность к соглашательству, неумелая политика, наконец, влияние на его политическую деятельность жены) ещё раз проявилась в описании его отношения к религии: «Наконец, пронёсся слух, будто Горбачёв окрестился, чтобы привлечь православную церковь на сторону перестройки, затем сделал обрезание, чтобы завоевать симпатии американских евреев и Израиля, и по настоянию супруги-мусульманки перешёл в магометанскую веру, чтобы завоевать на свою сторону весь арабский мир» (с. 101–102). Карикатурность изображения недавнего главы государства переросла в злобную инсинуацию.

Близкий к слухам приём, имитирующий достоверность событий и фактов, – намёк на наличие разных источников. Таким образом дискредитируется понятие «большевик»: «После окончания войны в Партграде появились большевики. По одним сведениям они пришли из голодающей Москвы, по другим – возникли из собственных дезертиров, прятавшихся в болотах ещё с 1914 года». Усиливая мысль об отсутствии за словом «большевик» идейного содержания, автор с иронией пишет, что в ответ на «ленинский призыв» в партию начали вступать все. «После окрика Москвы… все без разбора стали покидать партию» (с. 29–30).

Вершиной языкового абсурдизма, приписывающего россиянам коллапс сознания, утрату способности к здравомыслию как следствие перестройки, автор представляет отношения общества и церкви. «В ведение попов передали монастырь имени Ленина, в котором помещался музей атеизма». На его открытии «говорили о том, что пора начать перестройку в Ватикане, что пап надо выбирать… не обязательно из католиков и даже необязательно из верующих, что пора наконец-то на пост папы выбирать советского человека.

Все сошлись на том, что первым советским папой должен стать сам Горбачёв или в крайнем случае Ельцин. Последний даже лучше, так как он сейчас фактически безработный. А перестройку в Ватикане он устроит такую, что там через год забудут, как нужно креститься» (с. 101). Острота сатирического эффекта достигается рядом средств: абсурдностью самого события; сочетанием абсурдности события с именами реальных исторических персонажей и с тональностью объективного сообщения; противоречием, несовместимостью понятий; градацией по типу климакса; алогичностью аргументации; иронической гиперболой в финальной части.

Существенным инструментом язвительно-сатирической характеристики властных структур России эпохи Советов и перестройки, их представителей является язык, которым они пользуются. Прежде всего, острие сатиры направлено на советизмы – идеологические штампы: прогнивший Запад; преданный идеалам коммунизма член партии; в ответ на решения ЦК КПСС; западное тлетворное влияние / тлетворное влияние Запада / продажная западная пресса; генеральная линия партии; оправдать высокое доверие партии и др. Речь партийно-государственных мужей «по определению» безграмотна: «<…> Сусликов за всю свою сознательную жизнь не произнёс ни одной грамматически правильной фразы. И дело тут не в некоей необразованности. <…> Говорить грамматически неправильно есть качество профессионального партийного работника» (с. 11). Евдокия Тимофеевна Тёлкина, «ставшая впоследствии заведующей сельскохозяйственным отделом обкома партии и прозванная Маодзедунькой <…>, высказала крылатую фразу<…>: “В нонешнем году, – сказала она, – наш урожай в США обещает быть хорошим”» (с. 33). Словесные «креативы» Маодзедуньки – выражения «доильница страны» (по аналогии с «житницей страны») (с. 53), «ихние Бетховены и Пи-кассы» (с. 47). Её же риторический перл: «Кролики плодятся быстро, как кролики» (с. 171). Пример риторической беспомощности в речи партийного босса, торжественно объявившего, что «Партград находится в недрах народа, в толще народа, в гуще народа» (с. 52).

Бывший секретарь по идеологии, назначенный деканом, пытаясь придать своей речи видимость научности, но оставаясь в плену привычного бюрократического «деревянного» языка, вещает о социалистическом соревновании «за звание города, в котором произошло укушение князя Олега змеем и удушение бывшей царицы Марьи» (с. 22). Речевой перл представителей органов правопорядка представлен цитатой из милицейского протокола: грабитель «покинул магазин через “задний проход”» (с. 137). О невысоком интеллектуальном уровне главы областной парторганизации Корытова свидетельствует его потуга на речевую креативность, когда он иронически отзывается о работах партградских «пикассят» и «пикассих» (с. 155).

Низкий уровень владения русским языком, в частности, в области паремий, демонстрирует речевая ошибка секретаря обкома в ситуации поисков «козла отпущения»: «На совещании в обкоме партии долго искали подходящую кандидатуру, такую, чтобы и волки остались целы, и овцы были сыты (так по ошибке перефразировал старую пословицу сам Крутов…)». Концовка фразы «<…>но именно в такой форме она отвечала сути проблемы» (с. 108) свидетельствует о том, что налицо не ошибка, а экономный и эффектный приём для создания образа коррупционной машинерии представителей разных правящих кланов.

Гротескно-пародирующей квинтэссенцией отношения партийно-государственной элиты к языку служит инструкция секретаря ЦК Корытова работникам пера. Автор, пародируя образцы «языковой политики» безграмотных и безнравственных идеологов, пусть и от их имени, не просто потешается, но глумится над русским языком. Ключевая идея: «Раз мы начали мыслить и жить по-новому, то нам надо осуществить перестройку и в языке». Посоветовав назвать журнал не «Партградская трясина», а «В жопе России», партийный идеолог сопроводил революционное предложение пространным «философским» обоснованием, изобличающим российскую псевдоэлиту с её убогими представлениями о языке как главном инициаторе катастрофического падения культуры русской речи: «В обычной жизни мы без мата и скабрёзностей шагу ступить не можем. Но стоит кому-то в печати или в публичной речи употребить невинное словечко вроде “жопа”, как подымается буря нравственного негодования. Во избежание обвинений в безнравственности нам приходится точные и выразительные слова… заменять ужасающе серыми, скучными и туманными их синонимами. <…> В этой связи слово “жопа” заслуживает особого внимания. В неофициальном языке оно достигло степени общности и универсальности, позволяющей поставить его в один ряд с такими философскими категориями, как “материя”, “сознание”, “пространство”, “время”, “движение”. <…> После того как мы реабилитируем слово “жопа”, можно будет взяться и за всемирно знаменитое русское ругательство из трёх букв. Я уверен, что оно войдёт во все языки мира наряду со словами “спутник”, “перестройка”, “гласность”» (с. 156). В контексте заключительного перечислительного ряда слово «спутник», символизирующее всемирно признанные достижения СССР в области космонавтики, понятийно деградирует: ещё и ещё раз проявляется воинственная агрессия автора по отношению к стране, её истории и народу.

Косвенным выражением негативной реакции «народа» на реформы служит простейшая языковая игра: «специфически перестроечные выражения вроде “морду перестроить”, ”дать в глазность”, “пороть горбачушь”» (с. 72).

В целом сочинение А.А. Зиновьева оставляет гнетущее впечатление. Русский народ объявлен «внеисторическим». И героические мифы далёкой, и героика недавней истории подвергнуты безудержному осмеянию. Русский этнос представлен как безынициативный, безропотно принимающий во все эпохи, от крепостничества до «посткоммунизма», эксперименты властей всех мастей, изначально ведущий скотский образ жизни (доминирующие понятия «грязь», «дерьмо», «свинство»). Из всего цветового спектра представлены чёрный и серый. Обонятельная сфера представлена лексемой «вонь» (не патриотическое сопротивление, а она избавляет от татаро-монгольского ига). Наполеон избрал неверный путь отступления и потерпел полный крах из страха встретиться с людьми, которые, по слухам, «питаются сушёными тараканами, давят клопов и пьют их кровь». Этот народ во все времена беспробудно пьёт от радости и с горя. Валяющиеся в уличной грязи пьяницы – опознавательный знак, доминанта мира русского этноса. Русский народ потихоньку ворует у Запада передовые технологии, пробирается на Запад в поисках вожделенной жевательной резинки, без боя сдаёт свои великие национальные достижения, бездумно принимая навязываемые ему западные ценности за истинное мерило новой, «прогрессивной» культуры. У этого народа, этой страны не было настоящей истории, нет достойного настоящего, закрыт путь в лучшее будущее.

Любопытно, что в книге встречается осуждающая оценка автором избранного им способа представления давней и недавней истории России (насмешка, осмеяние, сатира): в смутное время перестройки началось «такое мазохистское саморазоблачение и самобичевание, что даже самые злобные антикоммунисты и антисоветчики растерялись. <…> Все старались превзойти друг друга в оплёвывании прошлого и в очернении всего сделанного за послереволюционные годы» (с. 125–126). Молодые люди распространяли воззвание, начинавшееся эмфатическим риторическим вопросом «Неужели всё пережитое нашей страной есть лишь чёрный провал в истории?!» и заканчивающееся призывом: «Защитим дело Ленина и Сталина от предателей!». В основной части листовки перечисляются все те завоевания, которые хочется предъявить автору книги в ответ на его осквернение всего и вся. Создаётся впечатление, что появившееся на миг озарение и раскаяние автор заглушил, уничтожил, призвав на помощь… Нострадамуса! В ответ на воззвание юных неосталинистов не случилось никакой «контрреволюции». Только «на толкучке стали продаваться уцелевшие бюсты, портреты и сочинения Сталина. Причём дороже, чем книги эмигрантских писателей… Дороже была лишь книга Нострадамуса, якобы предсказавшего перестройку, но почему-то забывшего предсказать, чем она кончится» (с. 125). В ироническом резюме автора звучит безысходность: Россия не имеет будущего, т.к. её народ не способен сам вершить свою судьбу.

В художественных средствах комического нет юмора, разве что одиночные примеры чёрного юмора: «Автобус промчался мимо магазина для слепых, называемого “Рассвет”, и магазина ножных протезов, называемого “Скороход”. Люди не замечали мрачного юмора в них. <…>Такой заботы о слепых и безногих, как у нас, вы нигде в мире не увидите» (с. 144). Доминируют смеховые жанры абсурда, буффонады, пародии, гротеска, карикатуры, шаржа, иронии. Способами реализации главенствующих коммуникативно-прагматических стратегий дискредитации и дегероизации выступают тактики фальсификации фактов истории, доведения до абсурда, шаржирования, детабуизации, перевода социального, общественно значимого в бытовую плоскость приёмом «физиологизации», использование описаний снов, слухов и жанров фольклора. Сатирические эффекты усиливаются приёмом интерстилевого тонирования текста [Чудинов 2012: 118–120]. Знание биографического факта (Зиновьев занимался в качестве хобби изобразительным искусством, особенно в жанре сюрреализма) даёт ключ к объяснению идиостиля автора и позволяет определить его как «вербализованный сюр».

Дискредитация фактов, личностей, идей; нигилизм и очернительство всего, всех и вся; гротескно-пародирующая сатира без намёка на позитив порождают только пессимизм, апатию, парализуют волю к поиску истинного перелома и истинной перестройки образа мыслей, к гражданской активности. Это яркий пример информационно-психологической агрессии, пробивающей брешь в сознании читателей, порождающей сомнения в устойчивости критериев национальной самоидентификации народа. Поэтому к этому сочинению бесспорно приложимо понятие информационно-психологической войны. Пусть и не желая того, автор прочно встал в ряды тех, которые, по его же выражению, «целились в коммунизм, а убивали Россию» [Зиновьев 2007: 259]. Дело литературоведов – оценивать степень художественности сочинения. Но создаётся впечатление, что радикально-критическая публицистика А. Зиновьева проявила агрессию и по отношению к художественной литературе, воспользовавшись её выразительными ресурсами.