Текст книги "Лингвистика информационно-психологической войны. Книга 1"
Автор книги: Галина Копнина
Жанр: Прочая образовательная литература, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
Глава 5. Россия как мишень информационно-психологической войны в художественных текстах
5.1. Художественный текст как пространство информационно-психологической войны (на материале романа/повести А.А. Зиновьева «Катастройка»)Одной из ключевых задач ИПВ в западной геополитике является ослабление, а в идеале – исчезновение с карты мира России как самостоятельного государства. Это чётко прописано уже в Директиве Совета национальной безопасности США от 18.08.1948 в обширном разделе «Задачи в отношении России». Откровенно говорилось, что «максимальной целью» США является стремление «к полному распаду и исчезновению Советской власти» [Директива… 1948: 17–18]. Главным инструментом достижения цели в этой ИПВ естественным образом служит язык. Но при этом он и сам неминуемо становится объектом манипулятивных (деструктивных) действий. И это, уточним, являет собой и крайнее выражение деэкологизации языка, – не меньшее преступление против человечества. Ответственная социальная миссия филологов – исследовать, разоблачать практику антироссийской ИПВ, как внешней, так и внутренней, вооружать граждан страны знаниями и способами противостоять деструктивной политике антироссийских сил.
Приступая к решению обозначенной в заглавии статьи задачи, необходимо прежде остановиться на правомерности самой постановки вопроса. На первый взгляд, понятия художественного творчества и войны интенционально несовместимы. Тем не менее представление об информационных войнах вначале появилось именно в художественной литературе, например у фантаста С. Лема [Расторгуев 2003: 106].
Художественное творчество относится, наряду с политикой, религией, правом, этикой, к ведущим семантическим сферам, обслуживающим идеологию [Политическая коммуникативистика 2012: 214–215]. В советском обществе художественная литература была «главным медиумом идеологии» [Кризис литературоцентризма 2014: 35]. В тяжёлый для России постперестроечный период художественное творчество под мощным влиянием идеологов и политтехнологов Запада нередко превращается в мощное средство антироссийской агрессии. В яркой форме это отражает так называемая «доктрина А. Даллеса»: «Посеяв в России хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые <…>. Литература, театр, кино – всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в сознание культ секса, насилия, садизма, предательства, – словом, всякой безнравственности. <…> Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркоманию, животный страх и вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русскому народу – всё это мы будем ловко и незаметно культивировать» [Лисичкин, Шелепин 2005: 82].
Подлинная литература должна служить реальным противовесом разлагающему влиянию на умы и души россиян СМИ и массовой культуры в целом. Не утратили ценности слова Сталина о том, что «писатели – инженеры человеческих душ», и Е. Евтушенко о том, что «поэт в России больше, чем поэт». Это напоминания о большой ответственности писателей за то, что они несут в сознание, душу, мораль потенциального читателя; за то, какую ценностную шкалу содержат их произведения, какую жизненную ориентацию дают и как в конечном итоге «слово наше отзовётся». Наибольшей степени информационное воздействие – в произведениях ярко выраженной социальной направленности. В этой дискурсивной области не исключено явление, когда суммарный воздействующий эффект произведения оказывается во многом отличным, если не вовсе противоположным авторскому замыслу.
Автор анализируемого произведения А.А. Зиновьев (1922– 2006) – учёный-логик, социолог и социальный философ, публицист, писатель. В 1976 г. за публикации в «Самиздате» и за границей, «не соответствующие идеологическим нормам», был выслан в ФРГ. Однако диссидентом себя не считал и в 1999 г., после восстановления в российском гражданстве, вернулся в Москву, мотивировав этот шаг невозможностью для него «находиться в лагере тех, кто уничтожает мой народ» (тема «западнизации» – одна из ключевых в послеэмигрантский период творчества). «Катастройка. Повесть о перестройке в Партграде» написана в Мюнхене в период эмиграции, в 1989 г. Литературный жанр этого произведения автор в предисловии к российскому изданию определяет как «хроникально-социологическую повесть». Многие исследователи его творчества относят этот труд к наиболее плодотворному для автора, как они полагают, жанру социологического эссе. Ю.Б. Балашова предпочитает говорить о «социально-философском публицистическом романе» [Балашова 2014: 188]. В автобиографической повести автор относит всё своё литературное творчество «с очень большими оговорками» к социалистическому реализму, полагая, что «довёл его до логического конца, придав ему вид сознательной литературно-логической концепции» и создав жанр социологического романа, отличного от социальных романов образца Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского [Зиновьев 2005: 260].
Неоспорима публицистичность «Катастройки». Более того, при чтении возникает мысль о палимпсесте. Художественная словесная ткань с ярко выраженным пародийно-сатирическим характером неравномерно прерывается относительно небольшими фрагментами с ярко выраженными признаками аналитических жанров публицистики, подчёркнуто контрастирующими по стилистической тональности (эмотивно-экспрессивная нейтральность). Такой гибридный характер имеют даже разделы, озаглавленные как «Комментарий». Пример чисто публицистического стиля – раздел «Коммунистический кризис» (с. 59–6211
Здесь и далее страницы приводятся по изданию: Зиновьев А.А. Катастройка. Повесть о перестройке в Партграде // Зиновьев А.А. Смута. Келвори, Москва, 1995. С. 5–183.
[Закрыть]).
Сам автор в биографической повести так определил новый вектор своего творчества и стиля: «Высмеивать святыни марксизма и основы коммунизма стало моим призванием. <…> Но высмеивать со смыслом. <…> Мои шутки принимали обычно гротескно-сатирические формы» [Зиновьев 2005: 191]. И далее: «Критическое отношение к реальности и к любым идеалам переустройства общества стало доминирующим в моих умонастроениях. Дух разоблачительства, скептизма [sic! – А.Б.] и насмешки завладел моими мыслями и чувствами» [Там же: 204]. Пейоративно-уничижительный модус «Катастройки» заключён уже в контаминированной структуре названия повести. Авторское объяснение: «Кто-то узнал, что слово “перестройка” на греческий язык переводится словом “катастрофа”. На этой основе возникло новое слово “катастройка”» [Там же: 69].
Символическое название места действия – «Партград» – указывает на то, что это модель всей «перестроечной» России. Все персонажи скорее маски, чем образы. Индивидуальные черты личности имеет разве только «Маодзедунька». Мишенями авторской агрессии стали представители власти, коммунистический строй, коммунистическая партия, реформаторы, либералы, демократы, консерваторы и оппозиционеры, партия зелёных, русский народ, его менталитет, национальные традиции, исторические события и мифология, православие, интеллигенция и диссиденты, КГБ и армия. Страница за страницей демонстрируют, что автор утратил всякое чувство меры, кощунственно обращая свой всеуничтожающий пыл и на ставшие святыми факты российской истории. На разрушительный эффект такого подхода указывает В.И. Самохвалова: «Информационно-смысловой удар дезориентирует человека; информационно-эмоциональный – разрушает его способность к адекватному восприятию <…>; информационно-нравственный – разрушает в человеке прежние нормативные представления о добре и зле, и, наконец, информационно-исторический удар приводит к тому, что человек перестаёт понимать, кто он, и начинает забывать свои корни. Человек теряет все свои оболочки, наращенные в нём культурой, и оказывается лишенным традиции и почвы атомом» [Самохвалова 2013: 203].
Факты далёкой и недавней истории России стали одной из ведущих мишеней агрессивной критики в сочинении Зиновьева. При описании исторических личностей и событий реализуется стратегия дегероизации. В коммуникативно-тактическом плане способом достижения замысла автор избрал социально-нравственную деградацию исторических личностей и событий. Для этого выгодно перевести обсуждение с высшей ступени социальной лестницы на общедоступную заземлённо-бытовую плоскость, уравнивающую Мастера и ученика, гения, пусть и заблуждающегося, и мещанина, пророка и преступника; с языка философской полемики на язык ярмарочного балагана. Это «физиологизация» как вариант бахтинской карнавализации: приём тактики «перевод социального, общественно значимого в бытовую плоскость». В понятийной системе Ю.И. Левина приём можно отнести к разновидности модальных, или модусных преобразований. Ареной беспощадного пародирования становится бытовая сфера. Здесь можно разгуляться самому низкопробному натурализму, дать волю физиологическим процессам. На языке тюремного криминала это задача «опустить» объекта социальной критики. «Опущенный» в криминальной среде навсегда теряет лицо, имя, становится «неприкасаемым», не достойным уважения самого ничтожного из людей; он навсегда вычеркнут из жизни социума. Это десоциализация личности. В качестве тактик используются также фальсификация исторических фактов, хронологические сдвиги, детабуизация. Используются приёмы окарикатуривания, шаржирования, гротеска, абсурдизации. Средством дегероизации служит и фольклор (иногда это довольно скабрёзные анекдоты о человеческих слабостях, низменных наклонностях вершителей российских судеб – Горбачёва, Брежнева, Хрущёва, Ельцина; частушки на злобу дня – сатира от имени «народа»).
В качестве языковых средств дегероизации выступают экспрессивно-оценочные антропонимы и прозвища с пейоративной коннотацией. Деятели высшего эшелона фигурируют под собственными именами, партактивисты среднего звена представляют зооморфную лексику (Сусликов, Пыжиков, Коровин, Тёлкина) или имеют подчёркнуто бытовую этимологию (Портянкин, Корытов, Жидков, Горбань). Есть персонаж с фамилией Рылов. Исторический персонаж князь Ярослав (или Святослав?) переименован в Пустослава. Р.М. Горбачёва именуется «Горбачушкой» (языковая игра на двусмысленности: с одной стороны, уменьшительно-ласкательный суффикс -ушк-, с другой – просторечно-грубое «чушка»). Бывшая колхозница Тёлкина «за пристрастие к волюнтаристским методам руководства» получила прозвище «Маодзедуньки». А потом «она стала поклонницей Бухарина, и её стали называть Бухариком, намекая на пристрастие не только к идеям Бухарина, о коих она знает понаслышке, но и к алкогольным напиткам» (с. 56).
До фарсово-анекдотического уровня низводится героическая страница освобождения от татаро-монгольского ига: «Жители города открыли ворота <…> дружно наложили в штаны <…> и вынесли огромного размера хлеб-соль… Но татаро-монголы, устрашившись зловония [здесь и далее в цитатах выделено нами. – А.Б.], исходившего из города и приняв хлеб-соль за Троянского коня, ускакали прочь» (с. 26). Киевский князь Владимир «колебался, принимать христианство или мусульманство, – он не знал, какая между ними разница. Узнав, что партградцы приняли христианство, он возмутился таким нахальством и присвоил приоритет себе» (с. 25). Князь Игорь «задолго до Петра Великого задумал прорубить окно в Европу. Но он ещё не знал, где эта Европа находится, и прорубил его не в ту сторону, а именно – в Азию» (с. 25–26).
Беззастенчивая фальсификация фактов далёкой древности сопровождается развязной тональностью народной байки. Пётр Первый именуется «Великим», «великим реформатором», но возвышение в имени лишь усиливает в силу контраста анекдотически комический эффект: «До Петра Великого партградцы ходили без штанов. Пётр приказал покончить с этим варварством и прислал в Партград иностранцев. Партградцы иностранцев прогнали, сняв с них штаны и всыпав по голым задам по сто ударов хворостиной. Пётр рассвирепел и погрозился отрезать у тех, кто будет ходить без штанов, половые органы» (с. 26–27). Эпизод вымышленный (на самом деле Пётр срезал бороды). В понятийной системе «способов искажения истины, т.е. лжи и сходных с нею семантических явлений» – это фингирующий тип: введение в ситуацию «посторонних» предметов и/или событий, построение новой, фиктивной действительности [Левин 1998: 596–597]. Лишён героизма Иван Сусанин: поляков спас от партградской трясины «безвестный крестьянин <…> Но было уже поздно. Поляки завязли в трясине социализма по уши независимо от Партграда» (с. 26). Сатирический эффект сарказма создаётся за счёт хронологического сдвига, языковой игры на разных значениях лексемы «трясина».
Автор кощунственно-ёрнически глумится над партизанским движением в годы Великой Отечественной войны и над ролью партии в его организации: «Во время войны 1941–1945 годов с Германией в Парт-граде подготовились к оккупации. <…> Создали мощные партизанские отряды. Для них построили на трясине капитальные базы, в которых партизаны могли бы просидеть всю войну, дабы потом рассказать потомкам о своих героических подвигах. Руководителем партизанского движения назначили Митрофана Лукича Портянкина. Для маскировки такого ответственного поручения Митрофан Лукич был назначен командиром гарнизонной бани и вошебойки. <…> Впоследствии Митрофан Лукич по примеру Брежнева написал книгу “В тылу врага”. Но его конкурент обратил внимание на то, что название книги двусмысленно, область оставалась в нашем, а не во вражеском тылу. И книгу потихоньку изъяли…» (с. 31). Это не помешало автору стать лауреатом государственной премии за эту книгу (с. 54). Эффект достигается стилистическим контрастом между официально-деловой тональностью начальной части каждого микроблока и смеховой, иронически-саркастической – финальной части тематического блока, ретроспективно опустошающей денотативное содержание первой. Ярко контрастируют выражения «ответственное поручение», «героические подвиги», с одной стороны (стилистическая нейтральность, положительная оценочность), и «гарнизонные бани и вошебойка» (лексика профессионально-армейской подсистемы языка с просторечно-армейским неологизмом) – с другой. Мнимая достоверность создаётся сочетанием имени вымышленного носителя негативной информации и реального исторического персонажа (Л.И. Брежнев). В этом тематическом блоке автор позволил себе святотатство по отношению к великому подвигу женщин в ВОВ: тот же персонаж сделал карьеру тем, что «устраивал высокому воинскому начальству попойки с “бабами“ (т.е. с девчонками связистками, зенитчицами, санитарками) в особом отделении бани» (с. 54). Пренебрежительно-просторечное «баба» и разговорные «девчонки», «попойка» неуместны: около полумиллиона женщин были участниками боевых действий. Героями Советского Союза стали 86 женщин, около 150 тысяч награждены орденами и медалями.
Используя приём гибридизации реального исторического факта с вымыслом (в концепции Ю.И. Левина – фингирующий тип искажения истины) и в фантасмагорически-гротескно-пародирующей тональности жанра буффонады передавая содержание якобы-спектакля по якобы существующей пьесе на материале эпопеи «Красное колесо» (переименованного в «Кровавое колесо») А.И. Солженицына, автор глумится и над Сталиным, и над ставшим символическим обращением Сталина к русскому народу в критический момент истории страны, зачёркивая его роль в победе над фашизмом: «Сталин спрятался под землю, плачет, дрожит от страха, кричит “Братья и сестры, спасите меня!” <…> Гитлер… терпит поражение. Узнав об этом, Сталин вылезает из-под земли, присваивает себе плоды победы…» (с. 158).
В этом фрагменте на агрессивно-сатирический эффект «работают»:
хаотическое перечисление политических деятелей разных эпох и народов (на сцене «помимо малоизвестных сталинистов фигурировали также Брежнев, Черненко, Громыко, Гришин, Робеспьер, Марат, Кромвель, Маодзедун, Хомейни и даже Гитлер»);
деметафоризация: «Сталин запихнул Ленина в гроб и заколотил крышку гроба огромными гвоздями» (ср. метафору «загнать кого-либо в гроб», т.е. «довести до смерти»); фигура Сталина символизирует завершение ленинского этапа революции, начало искажения идей марксизма-ленинизма, переход к репрессивному периоду);
гипербола вплоть до гротеска: «Робеспьер вместе с Берией вкатил на сцену гильотину и начали рубить головы ленинской гвардии. Головы катились со сцены в зрительный зал»; «Сталин приказал арестовать и расстрелять всех офицеров, генералов и маршалов Красной Армии, за исключением самых глупых»; о драматической паузе в конце спектакля, которая длилась полчаса: «Газеты потом писали, что это было самое сильное место не только в спектакле, но и в советской драматургии вообще».
Лингвистическим маркером ИПВ в тексте служит лексика. Это преимущественно грубая, вульгарная просторечная лексика, неуместная по отношению к характеризации общественно-политических деятелей высокого ранга: играющие их актёры «шлялись» по залу, «выволакивали» пожилых людей; «улюлюканье» актёров; актёры «вопили»; «вонючие артисты». «Актёры были одеты в грязные и вонючие костюмы <…> От зловония многим зрителям становилось дурно». Сталин – «бандитская морда». Троцкий о нём: «“Шляются тут всякие!” Сталин сверкнул жёлтыми глазами… и проворчал с акцентом: “Погодите, я вам покажу, где раки зимуют!”»; «Сталин вылезает из-под земли»; «Соратники “крутились” вокруг Ленина в гробу. Ленин “кричал” из гроба»; «Сталин спрятался под землю, плачет, дрожит от страха»; Сталин «стал корчиться и упал бездыханным».
Горбачёв, главный творец «катастройки», при первом появлении в книге иронически представлен не как политический деятель, а как лицо мужского пола, имеющее «репутацию самого сексибельного мужчины на планете и обладателя самой очаровательной улыбки, – по крайней мере в смысле улыбок мы догнали и перегнали США» (с. 8). Далее уничижительная оценка генсека выражается в откровенной инвективе «дурак» (с. 59). Одним-единственным словом из анатомо-физиологической области представлен ничтожеством один из его сподвижников-карьеристов: «Скорее всего город будет назван именем Сусликова, который прошёл в Партграде путь от рядового сперматозоида до Первого секретаря Областного комитета партии» (с. 23). Убийственный сарказм усиливается торжественной тональностью клишированной структуры. «Физиологизация» социального как приём представлена историей с «анальными речами»: «Более опасным врагом советского строя в области оказался слесарь-водопроводчик. Он ухитрился записать на кассету звуки, издаваемые руководителями области в туалете <…> В руководстве области началась паника. Одна Маодзедунька отнеслась к истории спокойно. – Пусть приходят ко мне после обеда, – говорила она, похлопывая себя по необъятному заду, – я им такую музыку выдам, что ихние Бетховены и Пикассы сразу заткнутся. <…> Начальник областного управления КГБ Горбань заявил, что если бы туалетные звуки высших руководителей предали широкой гласности, то советская власть не продержалась бы и года» (с. 47).
Карьера одного из персонажей романа М.Л. Портянкина пролегла через баню: «Портянкин устраивал высокому воинскому начальству попойки с “бабами”… чем завоевал популярность в армии. В портянкинской баньке не раз парился Брежнев. Войну Портянкин закончил с десятком орденов и в чине подполковника. После войны <…> был удостоен звания Героя Социалистического Труда. <…> Став во главе партии и государства, Брежнев вспомнил о том, как парился в портянкинской баньке, и взял его в аппарат ЦК КПСС. <…> В связи с тридцатилетием победы над Германией стал Героем Советского Союза за выдающиеся заслуги и личный героизм в войне» (с. 54). Так представлена в романе модель формирования властных структур советского государства. Попутно дискредитации подвергаются государственные символы – награды.
Ещё одна распространённая тактика попадания во властные структуры – «подкормить» безмерное тщеславие партийного босса лестью. Гарантированный успех сулит использование стилистической фигуры восходящей градации – климакса: «– На Западе, Михаил Сергеевич, Вас сравнивают с Петром Великим, прорубившим окно в Европу. Я думаю, что они Вашу роль преуменьшают. Вы прорубаете не окно, а двери на Запад. Даже не двери, а ворота! А ещё точнее говоря – стену проламываете. Можно сказать, ломаете Китайскую стену…» (с. 101).
Зиновьев следует двум укоренившимся мифам о русском этносе [Мединский 2012: 101]: нечистоплотности и неискоренимости пьянства. Картина мира «совка» – это «Партград с его грязными и серыми улицами, пустыми магазинами, бесконечными очередями, неистребимыми пропойцами и прочими атрибутами советского образа жизни» (с. 127). Одним из атрибутов мира «совка» была квартира в доме, построенном «ещё в хрущёвские годы в соответствии с принципами: совместить кухню и столовую с туалетом и ванной, спальню с прихожей, потолок с полом» (с. 150). Пародия доведена до абсурда.
«Западные люди» (понимай: цивилизованные народы!) могут поговорить о «коммунистическом земном рае», «но жить в этом раю они предоставляют народам внеисторическим, русским в первую очередь. Последние привыкли жить по-свински» (с. 28). Мимоходом и ненароком, без каких-либо размышлений и обоснований, Зиновьев «заодно» лишает русский народ, Россию истории!
На заре перестройки появились слухи о том, что на Западе говорят о наступлении посткоммунистической эры в России. «Рядовые партградцы остались равнодушными к ним. Им было безразлично, как называется то свинство, в котором они жили испокон веков и обречены жить до скончания века – крепостничеством, военным коммунизмом, развитым социализмом или посткоммунизмом» (с. 168). Экономным и эффектным средством пейоративной выразительности выступает синтактико-семантический приём перечисления. «Свинство» представлено «общим знаменателем», собирающим в один синтаксически однородный ряд совершенно разные этапы общественно-политической истории России: у России нет истории, есть только грязь. Тот же эффект достигается с помощью каламбура: в области трубили об успехах сельского хозяйства, в то же время совсем исчезли свиньи, «зато в области расцвело всеобъемлющее и всепоглощающее свинство» (с. 35). Руководители области мечтали о том, чтобы на построенных иностранцами заводах работали иностранные рабочие: «– А то наш брат-Иван и на западной технологии разведёт наше отечественное свинство» (с. 146). Высмеивая традицию винить в русских трагедиях других, в том числе евреев, даже малочисленность которых в Партградской области приписывали их хитрости: «мол, в такую глушь, как Парт-град, они не хотят поселяться. Это, мол, только всетерпеливые русские могут жить в таких скотских условиях» (с. 91). Используя несобственно-прямую речь («мол»), автор манипулирует восприятием адресата-читателя явно в духе ИПВ, подавая личное мнение как «глас народа». Покорившись «великому реформатору» Петру I, партградцы «стали носить домотканые порты, не снимая их даже тогда, когда справляли естественную нужду» (с. 27).
Пьянство представлено отличительной чертой этноса и русскоязычной картины мира. «Только по перерытым улицам, по длинным очередям и по валявшимся на тротуарах пьяным Сусликов узнал бывший Партград» (с. 13). Сталин якобы когда-то сказал, что «если пролетариат перестанет пить, то социализма нам не видать, как своих ушей» (с. 70). Когда партия начала борьбу с пьянством, «трудящиеся пьяницы, однако стойко отстаивали свои позиции, завоёванные в течение многих десятилетий беспробудного пьянства. Их ряды неуклонно расширялись» (Там же). Едкая ирония создаётся нарушением семантической валентности в группе подлежащего, контрастом общей пафосной тональности высказываний и семантикой дополнения. «Смерть Сталина партградцы отметили двойным запоем. Первый запой был с горя. Длился он две недели. Второй запой был от радости. Длился он тоже две недели» (с. 32). Синтаксический параллелизм двух микроблоков с антонимическими ремами (антитеза), с повтором второго высказывания в составе СФЕ создаёт ложный, но инициируемый автором эффект универсальности, незыблемости явления.
Государственные мужи отнюдь не были исключением из правил. Абсурдизация [Кравченко 2010] на основе приёма алогизма, а именно на базе отклонения от закона противоречия [Сковородников 2003: 36] как утверждения изначально провальной безалкогольной кампании – тост секретаря ЦК Сусликова: «Ну, давай выпьем за трезвость!» (с. 71). Тот же Сусликов, беседуя с Горбачёвым, отхлебнул глоточек чая и поперхнулся «с непривычки к безалкогольным напиткам» (с. 10). В шутовском комментарии автор в стилизованной под этот субжанр манере иронически признаётся, что допустил две неточности в описании персонажа. «Первая неточность: Пётр Степанович на самом деле не пил чая, тем более – вместо водки. Он всегда пил водку вместо чая. И от этой привычки его не избавил и период Великой Трезвости» (с. 11). Фигура хиазма и иронический окказиональный хрононим на фоне стилизованной бесстрастности придают ироническое звучание и лёгкость стилю авторской речи. Объявившие «Великую Трезвость» партийные боссы воспринимают её как личную и национальную драму: «Доживи их отцы и деды до этого времени и узнай об этом, они сочли бы это изменой русским национальным традициям и происками масонов и сионистов» (с. 8). Имплицируется мысль об отсутствии у русского народа положительных национальных традиций и о неготовности народа самим делать свою историю, не перекладывая вину за все невзгоды на внешних врагов и обстоятельства. Разрушительная сила идеи завуалирована шутливой тональностью.
В.Р. Мединский по поводу двух рассмотренных и других уничижительных мифов, «придуманных нашими недоброжелателями» и «со странным энтузиазмом подхваченных нами», пишет: «У нас заминированное сознание. <…> Мифы опаснее нашествия Наполеона и плана “Ост” Гитлера» [Мединский 2013: 19].
Магистральная стратегия повествования – дискредитация. Простейший способ дискредитации властных структур – едкая ирония словосочетаний с определениями «великий», «выдающийся». Не поскупился автор и на экспрессивные оценки-пейоративы: обсценная лексика (в том числе повтор перифразы «знаменитое русское слово из трёх букв»); бранная лексика: мерзавцы, сволочи, дурак, стерва, дерьмо, идиоты, «партийные трепачи», «помойка» (о России), проходимец, бред сивой кобылы. Мишенями дискредитации стали коммунизм, многие бытовые и идеологические реалии советской эпохи. Излюбленные тактики – пародирование, шаржирование, доведение пародии до абсурда, приём физиологизации.
Ключевым символом неизбежности крушения строя, изначальной порочности идеи коммунизма в повести выступает образ трясины. В главе «Освоение трясинных земель» (аллюзия на освоение целинных земель) автор пишет: «На территории области расположена самая большая в области (а может быть и в мире) болотная трясина. <…> Внешне трясина выглядит весьма привлекательно: трава, цветы, ягоды, кустарники, полянки. Прямо-таки природный рай. Но если вы по неведению или по неосторожности туда забредёте, вы обнаружите, что это райское обличье прикрывает бездонную вязкую грязь. <…> И вы исчезнете навечно и бесследно». Пространственная конкретика имплицирует исключительность российского пути. Контраст формы и содержания, философских категорий явления (рай, райское обличье) и сущности (болото, трясина, неминуемая гибель) внушает читателю мысль о том, что это был путь изначально ошибочный, неукоснительно ведущий к гибели. Фрагмент завершается саркастическим каламбуром: «Все попытки освоения трясинных земель глохли в трясине бюрократизма». Усиливая глубинный смысл метафоры, автор добавляет, что именно на этой трясине строились планы построить «ещё более грандиозное и светлое здание коммунизма, чем то, которое западные империалисты помешали нам воздвигнуть на сухом месте» (с. 34–35). В завуалированной форме звучит мысль о преувеличении роли Запада в крушении советской власти.
Высмеивается принцип коммунизма «Каждому по способностям, каждому по потребностям» (К. Маркс). Жители города с гомерическим хохотом комментируют речь первого секретаря обкома партии: ухудшилось продовольственное снабжение, но «оно всегда было хуже не придумаешь»; упала производительность труда, но «ниже падать ей уже некуда было!» и, наконец: «в области возросло пьянство. Тут уж партградцы даже хохотать не могли.<…> – Чем они там вверху думают, идиоты, – хрипели они, когда спазмы веселья слегка ослабевали. – Пьянство в области давным-давно достигло высшего предела,… выше которого подняться нельзя даже при самом сильном желании. <…> Разве за счёт покойников можно чуточку выше подняться. Советские покойники действительно не пьют. Пока не пьют. Не пьют, поскольку им не подносят, хотя страна и шагнула в развитый социализм, до полного коммунизма всё ещё не докатилась. Это при полном коммунизме всем покойникам будут выдавать по пол-литра водки на день» (с. 65–66). Автор передаёт роль актора-информатора анонимному собирательному субъекту – «гражданам города» с целью подачи информации о пагубных явлениях в стране как объективной, используя тем самым особый прием ИПВ.
Лейтмотив перестройки как катастрофы и хаоса гротескно передаётся приёмом хаотического перечисления в конце повести. Бывшие лагеря для заключённых «передали в концессию западным фирмам, которые наладили там производство наркотиков, проституток, абстракционистов, демократов, народных депутатов и прочих атрибутов перестройки» (с. 177). Можно сказать, последний гвоздь в идею перестройки и идею коммунизма в целом вбили «труженики загробного мира». Включившись в «перестройку… на порученном им участке строительства коммунизма», сотрудники Похоронного комплекса в ответ на решения ЦК КПСС «взяли на себя социалистическое обязательство увеличить производительность своего предприятия вдвое». Скупив всех покойников в соседних населённых пунктах (аллюзия на «Мертвые души» Гоголя), они победили в общесоюзном социалистическом соревновании. На совещании были внесены ценные предложения: с целью экономии средств «хоронить покойников в целлофановых пакетах, предварительно расчленяя трупы на мелкие куски»; «делать могилы не горизонтальные, а вертикальные»; «прессовать покойников», так что их «можно будет помещать в спичечные коробки» (с. 102–105) – абсурдизмы, достойные голливудского триллера! Пародированием стиля советских СМИ с набором определяющих идеологических клише вкупе с серией абсурдизмов автор создаёт уничижительно-пародийный образ советской, коммунистической идеологии и её носителей.
Окончательным уничтожительным вердиктом советскому строю звучит вывод, согласно которому «коммунистическое общество организовано так и функционирует по таким объективным законам, что оно гораздо лучше справляется с проблемами имитации дела, чем с проблемами самого дела». Язвительная ирония достигает саркастического эффекта обманутого ожидания в его предельной степени противоречия между этим лейтмотивом раздела и его заголовком – «Великая история» (с. 178–179). Такой контраст ведёт к формированию, может быть, самого эффективного средства показать деградацию системы: к десемантизации и десемиологизации базисных лексем коммунистической идеологии. Помещённые в определённый словесно-смысловой контекст, они теряют смысл, обесцениваются, опустошаются: при сохранении означающего утрачивают означаемое. Знак становится односторонним, но ни на что не указывающим, символизируя бессмысленность реформ, власти, управленческой системы. Яркой иллюстрацией может служить описание истории очередной идеологемы «маяк перестройки»: «…заранее всем известно, что эти “маяки” сплошная липа» (с. 20). Понятийно-семантическая пустота заглавного слова «перестройка» ярко продемонстрирована посредством субжанра политического анекдота.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.