Текст книги "Лингвистика информационно-психологической войны. Книга 1"

Поскольку общим местом стала мысль К. Клаузевица о том, что «война есть продолжение политики, только иными средствами» [Клаузевиц 2007], лингвистическое исследование ИПВ не может обойтись не только без некоторых философских и психологических понятий и терминов, но и без политологических. Тем более что существует целый ряд терминопонятий политологии, которые регулярно употребляются в текстах ИПВ, нередко с несовпадающими интерпретациями. Из большого количества политологических терминов, зафиксированных в специализированных словарях и энциклопедиях [Основы политологии… 1993; Политология… 1993; Человек и общество… 1997; Большая актуальная… 2009; Новейший политологический… 2010], мы отобрали те, которые, на наш взгляд, наиболее частотны в текстах масс-медиа, что говорит об актуальности соответствующей тематики, и которые, будучи ключевыми политическими терминами «текущего момента», оцениваются, а иногда и понимаются альтернативно (семантически и аксиологически разнопланово): авторитаризм, агент влияния, апартеид, атлантизм, большинство (добавим – послушное), ваххабизм, глобализм, государство (не путать с политическим режимом), гражданское общество, деидеологизация, демографическая политика, демократия, диктатура, евразийство, железный занавес, западничество, золотой миллиард, идентификация (добавим – национальная/социальная), идеологизация, идеология, империя, интернационализм, информационное общество, клерикализм, консерватизм, конфликт, космополитизм, легитимизация, либерализм, меньшинство, мировой порядок, мировое правительство, миф политический, многополярность, монархия, национализация, национализм, национальная безопасность, национальная идея, национальное сознание, национальное согласие, национальные интересы, национальный вопрос, неоколониализм, неофашизм, общечеловеческие ценности, общество потребления, оппозиция, патернализм, патриот, патриотизм, пацифизм, политическая культура, политкорректность, политическая символика, политическое право, права человека, правовое государство, правые – левые, пропаганда, «пятая колонна», радикализм, расизм, революция, риторика политическая, русофобия, свобода, сталинизм, суверенитет, теократия, технократия, традиционализм, толерантность политическая, фашизм, цивилизация, черносотенцы, экстремизм, экуменизм. О смысловой амбивалентности некоторых таких слов см. следующие публикации: [Сковородников 2015; Васильев 2013б]. Приведенный список может быть дополнен: социальная справедливость, политический постмодернизм, зарубежные партнеры, консюмеризм и др. Исследования в области лингвистики ИПВ дают основания для выявления относительно полного списка таких слов и сочетаний.

На стыке политологии и лингвистики сформировалось активно развивающееся научное направление – политическая лингвистика, которая «занимается изучением использования ресурсов языка как средства борьбы за политическую власть и манипуляции общественным сознанием» [Чудинов 2006: 5]. Ее предметом является «политическая коммуникация, то есть речевая деятельность, ориентированная на пропаганду тех или иных идей, эмоциональное воздействие на граждан страны и побуждение их к политическим действиям, для выработки общественного согласия, принятия и обоснования социально-политических решений в условиях множественности точек зрения в обществе» [Там же: 8]. Развитие этого научного направления привело к изданию с 2007 года специализированного журнала «Политическая лингвистика», в котором обсуждается широкий спектр проблем, включая вопросы информационных войн. Проблемы языка информационно-психологических войн представлены в нем пока сравнительно небольшим количеством публикаций (укажем в качестве примера по одной статье за каждый год издания: [Иссерс, Рахимбергенова 2007; Кеннет Берк 2008; Шарманова 2009; Красильникова 2010; Ковалева 2011; Ермолаева, Геворгян 2012; Васильев 2013а; Синельникова 2014; Коцюбинская 2015; Васильев, Подсохин 2016]).

В литературе по политической лингвистике используются термины: политическая коммуникация, политический язык, политический текст, политический контекст, политическая речь, стиль политического языка, политическая сфера коммуникации, жанры политической речи (политические дебаты, митинговое выступление, политическое интервью, политическая программа, партийная программа, предвыборная/агитационная листовка, обращение к политику, обращение политика, слоган, партийный доклад, политический анекдот, памфлет, фельетон, политическая карикатура, комикс, политический роман, политический плакат, политический комментарий, послание, политический портрет и др.), политический дискурс, политическая публицистика, парламентская речь, политический концепт, политический штамп, политический ярлык, политический стереотип, политическая лексика и фразеология, политическая метафорика, политическая метафора, идеология, политический мир, лингвистическая советология, лингвистическая постсоветология, антисоветизм, политический лидер, политический конфликт, политическая логосфера, политический нарратив, политический имидж, политический кризис, политическая реклама, политическая риторика, тоталитарный дискурс, тоталитарный язык, политическая журналистика, ключевые слова политического дискурса, речевой портрет политика, политическая толерантность, инаугурационный дискурс, языковые маркеры ИПВ и др. Ведется работа по лексикографическому описанию терминосистемы политической лингвистики. Так, в 2015 году вышел словарь «Актуальные термины политической лингвистики. Словарь современных медиа» [Семкин 2015].

Понятийный аппарат политической лингвистики может органично использоваться в лингвистике ИПВ. Это связано с тем, что у лингвистики ИПВ тот же предмет исследования, что и у политической лингвистики: политический язык как средство влияния на сознание общества или какого-либо его сегмента. Однако в лингвистике ИПВ политический язык изучается как средство насильственного влияния (речевой агрессии и/или речевой манипуляции), связанного с нанесением вреда и даже коммуникативным убийством. Это говорит о том, что лингвистика ИПВ является особым научным направлением в рамках политической лингвистики.

Глава 3. Язык информационно-психологической войны: Стратегии, тактики и приемы

Сегодня можно с уверенностью сказать, что на международной арене происходит информационно-психологическая война, главным объектом которой является сознание и душа человека. Эта борьба идет за то, чтобы сформировать у людей систему ценностей, которая выгодна оппонентам государства.

Владимир Добреньков

Атака на ценности – прелюдия к любой войне. Цель этой атаки – ослабить связность народа, лишить его коллективной памяти, общего языка и системы координат, в которой он различает добро и зло. В пределе – демонтировать ту центральную мировоззренческую матрицу, на которой собран и воспроизводится народ. Если это удается, народ рассыпается, как куча песка.

С.Г. Кара-Мурза

Информационная война – многоаспектное понятие, поэтому неудивительно, что она является объектом пристального внимания политологов, философов, социологов, психологов, культурологов, журналистов, лингвистов [Кара-Мурза 2015 б; Почепцов 2015; Расторгуев 1999; Цуладзе 1999; Брусницын 2001; Губарев 2005; Лисичкин, Шелепин 2005; Бухарин, Цыганов 2007; Дзялошинский, Дзялошинская 2007; Соколова 2007; Панарин 2010; Ковалева 2011; Ткаченко 2011; Сковородников, Копнина 2012 б, 2016а, 2016б, 2016в; Сковородников, Королькова 2015; Клачков 2013; Беляев 2014; Коровин 2014; Подъяпольский 2014; Шевцов 2014 и мн. др.], а также некоторых журналов, например, «Политическая лингвистика», «Национальная оборона». Показателем актуальности проблематики информационной войны является появление соответствующих словарей [Операции… 2015]. Ведь, как замечает А.М. Соколова, информационная война является принципиальной составляющей современного глобализационного процесса и без понимания ее сущности невозможно в полной мере оценить последствия «глобализационного давления» [Соколова 2007: 3].

Теория ИПВ выработала ряд базовых терминопонятий: субъект ИПВ, объект ИПВ, мишень ИПВ, информационно-психологическая операция, информационно-психологическое оружие и ряд других (подробнее об этом см. в главе 1). Целью настоящей главы является рассмотрение основных стратегий и тактик, используемых российскими акторами ИПВ против России как государства и национально-патриотического сознания ее народа, которое, таким образом, является основным объектом этой войны. Мишенями же выступают те факты российской действительности, которые подвергаются дискредитации, для того чтобы воздействовать на объект в выгодном для субъекта ИПВ направлении.

О речевых/коммуникативных стратегиях и тактиках существует большая литература, в том числе диссертации и монографии (см., например: [Янко 2001; Зигманн 2003; Паршина 2004; Гулакова 2004; Токарева 2005; Аристова 2007; Плотникова 2007; Фролова 2007; Ланских 2008; Андреева 2009; Иссерс 2008, 2011; Малышев 2016 и др.]). Даны определения этих понятий и в некоторых словарях и справочниках (например, в [Русская речевая культура 2006: 103; Матвеева 2010: 386–387; Семкин 2015: 41–42, 75–76]). Надо отметить, что в литературе определения этих понятий иногда существенно отличаются по степени абстракции и по набору признаков. Ср., например, такие определения, где стратегия понимается «как комплекс речевых действий, направленных на достижение коммуникативной цели, формируемой в процессе деятельности под воздействием мотива, который, в свою очередь, обусловлен соответствующей потребностью. Коммуникативная тактика является иерархически более мелким уровнем планирования речевого поведения и выступает в качестве способа реализации стратегии» [Андреева 2009: 9] и где «коммуникативная стратегия – это генеральная макроинтенция, определяющая организацию речевого поведения коммуниканта в соответствии с коммуникативными/некоммуникативными целями говорящего и специфическими условиями общения. Коммуникативную стратегию конституируют коммуникативные тактики. Коммуникативная тактика – это локальная интенция, задающая актуальный смысл конкретного речевого поступка в разворачивающемся ситуационном социальном и культурном контексте» [Ланских 2008: 9].

Такие же разночтения в дефинициях наблюдаются и в учебной литературе. Ср., например: 1) «в самом общем смысле стратегия заключает в себя планирование процесса речевой коммуникации в зависимости от конкретных условий общения и личностей коммуникантов, а также реализацию этого плана. Иными словами, речевая стратегия представляет собой комплекс речевых действий, направленных на достижение коммуникативной цели» [Иссерс 2009: 181– 182] (То же определение см. в [Иссерс 2008: 54]) и 2) «под стратегией <…> понимается осознание ситуации в целом, определение направления развития и организации воздействия в интересах достижения цели общения» [Гойхман, Надеина 2011: 200], а под тактиками понимаются «речевые приемы, позволяющие достичь поставленных целей в конкретной ситуации» [Там же: 200].

Заметим также, что понятие речевой стратегии и коммуникативной стратегии часто отождествляются, это видно, например, в таком определении: «Речевая (коммуникативная) стратегия – генеральная интенция говорящего, а также совокупность речевых действий, направленных на решение основной коммуникативной цели говорящего. Отражает мыслительный план общения посредством речи и организацию говорящим своего речевого поведения в соответствии с этим планом, а также условиями общения, речевыми и личностными особенностями речевых партнеров, культурной традицией» [Матвеева 2010: 386]. Однако понятия речевой стратегии и коммуникативной стратегии не вполне совпадают: «рассуждая о речевой стратегии, мы имеем в виду только речевые действия коммуниканта», тогда как коммуникативная стратегия предполагает «использование коммуникантом не только определенных вербальных приемов, но также и экстралингвистических характеристик, куда входят жесты, мимика, поза, внешний вид и т.д.» [Жданова 2010: 46–47].

Для нашего исследования важно также иметь в виду то, что, хотя коммуникативные стратегии и тактики обычно исследуются на материале диалогов, эти категории присутствуют и в монологическом тексте, ибо «текст всегда ориентирован на читателя и всегда заключает в себе идею, отражающую авторский замысел <…>. Свою идею автор и реализует в конкретном тексте с помощью определенных стратегий и тактик, которые в таком случае можно назвать лингвистическими [курсив автора цитируемого текста. – А.С.]» [Клушина 2008: 28].

Поскольку в нашем исследовании мы имеем дело с газетными текстами, то, обобщая признаки коммуникативных стратегий и тактик, содержащихся в упомянутых выше публикациях, мы будем придерживаться следующих определений этих понятий.

Речевая стратегия – это общий мыслительный план, или общая психологическая линия речевого поведения, определяемая интенцией и коммуникативной целью (целями) говорящего/пишущего на основе осознания коммуникативной ситуации как совокупности факторов, влияющих на планирование и реализацию речевой коммуникации (время и место коммуникации, интенции участников коммуникации, их профессиональные, возрастные, гендерные, этнические характеристики, социальные статусы и роли, особенности характера, тип межличностных отношений, эмоциональное состояние и другие факторы).

Речевая тактика – это речевое действие (речевой акт или несколько взаимосвязанных речевых актов), соответствующее тому или иному этапу в реализации речевой стратегии и направленное на решение частной коммуникативной задачи этого этапа. Использование речевой тактики или некоторой их совокупности призвано обеспечить осуществление речевой стратегии и, в конечном итоге, достижение коммуникативной цели говорящего/пишущего.

Можно сказать, что стратегия – это целевой принцип (основное направление) организации речи, а тактика – целевой способ (средство, прием) организации речи или ее этапа в соответствии с принятой стратегией. Причем, надо полагать, что если стратегия, обусловленная коммуникативной интенцией и целью, выбирается, как правило, сознательно, то тактики могут «нащупываться» интуитивно в процессе создания текста.

Для нас представляет интерес выделение общих и частных стратегий. Это разграничение осуществляется «в зависимости от степени “глобальности” намерений: речевые стратегии могут характеризовать конкретный разговор с конкретными целями (обратиться с просьбой, утешить и т.п.) и могут быть более общими, направленными на достижение более общих социальных целей (установление и поддержание статуса, проявление власти, подтверждение солидарности с группой и т.д.). <…> Так, общая стратегия дискредитации <…> реализуется в частных стратегиях обвинения, оскорбления, насмешки» [Иссерс 2008: 105]. Таким образом, термин частные стратегии можно считать синонимом термина субстратегии, если под таковыми понимать видовые реализации какой-либо общей (родовой) стратегии. Заметим, что общие стратегии оказываются в одном синонимическом ряду с такими терминами, как суперстратегии, родовые стратегии, генеральные стратегии, глобальные стратегии, базовые стратегии; а частные стратегии синонимизируются с вспомогательными.

Что касается тактик, то небесполезно учесть, что «наиболее вероятными “кандидатами” на признание их речевыми тактиками являются те речевые действия, в названии которых отражено их иллокутивное либо перлокутивное назначение: оскорбление, утешение, осуждение, обвинение» [Иссерс 2008: 104]. Выделяют также более мелкую, чем речевая тактика, единицу – речевой ход, определяемый как «прием, выступающий в качестве инструмента реализации той или иной речевой тактики» [Там же: 117].

Существует проблема разграничения речевых субстратегий и речевых тактик. Это можно продемонстрировать на таком примере. В учебнике по риторике под редакцией профессора В.Д. Черняк демагогия квалифицируется как «специфическая тактика речевого воздействия». В то же время ей (демагогии) дается такая характеристика: «Демагогия в широком смысле – это, во-первых, обман лживыми обещаниями, лестью и преднамеренным искажением фактом для достижения каких-либо целей, а во-вторых – рассуждения или требования, основанные на грубо одностороннем осмыслении, истолковании каких-либо фактов. Под демагогией можно понимать также совокупность методов, позволяющих создать впечатление правоты, не будучи правым» [Риторика 2013: 162–163]. Однако лживые обещания, лесть, преднамеренное искажение фактов и их одностороннее истолкование, а также имитация правоты могут быть рассмотрены как отдельные речевые тактики, реализующие демагогию, которую в таком случае логично определить как одну из субстратегий общей (родовой) стратегии обмана, введения в заблуждение реципиента. А последняя, в свою очередь, является одной из субстратегий генеральной стратегии ИПВ – стратегии нанесения поражения или хотя бы ущерба противнику.

Или возьмем такое противоречивое высказывание: «Чем ближе отношения между коммуникантами, тем вероятнее выбор позитивной тактики: при близких отношениях апелляция к дружеским чувствам, выражение симпатии, признательности и лести более эффективны, чем стратегии угрозы и наказания» [Азылбекова 2011: 135]. Непонятно, на каком основании угроза и наказание квалифицируются как стратегии, а выражения симпатии, признательности и лести – как тактики. Кроме того, сомнительна квалификация лести как позитивной тактики.

Заметим также, что существенные различия в определении речевых стратегий и тактик происходят не в последнюю очередь потому, что исследователи, преследуя разные цели, кладут в основание их определений и классификаций разные признаки.

В этой главе мы не претендуем на освещение всех некооперативных стратегий и тактик такого многообразного явления, как ИПВ, т.е. на предъявление их исчерпывающего списка. Цель главы – обратить внимание читателей на типичные стратегии и тактики, применяемые во внутрироссийской информационной войне, ведущейся против нашей страны, русской цивилизации и национальных ценностей. Это, как мы надеемся, будет стимулировать дальнейшее изучение лингвистического аспекта ИПВ и, таким образом, способствовать повышению уровня информационной безопасности общества. Эта цель реализуется посредством контекстологического и семантического анализов текстов одного из коллективных акторов такой войны – «Новой газеты», а также некоторых других газетных текстов, обладающих признаками ИПВ.

Для исследования стратегий и тактик внутрироссийской ИПВ в СМИ требуется существенная оговорка. Для утверждения, что какой-то орган СМИ или отдельный автор является актором ИПВ, нужны объективные, то есть соответствующие действительности основания (критерии). Такими основаниями, по-видимому, следует считать: а) преобладание в печатном органе (или у одиночного автора) негативно-оценочной информации об одной и той же мишени (мишенях), имеющей комплементарное отношение к объекту ИПВ; б) направленность этой информации на дискредитацию этой мишени (мишеней) и, следовательно, объекта как такового; в) регулярность и длительность публикаций с такого рода информацией; г) такое же регулярное и постоянное отсутствие позитивно-оценочной информации об этих мишенях или о самом объекте. Поскольку тексты «Новой газеты» (далее – НГ) с признаками ИПВ соответствуют перечисленным критериям, есть основание считать эту газету коллективным актором ИПВ (сомневающиеся могут убедиться в справедливости сказанного, прочитав подборку этой газеты хотя бы за 2–3 месяца). Такое утверждение не значит, что все материалы этой газеты являют собой факт информационной войны, поскольку в этой газете, как и во многих других, можно найти критику недостатков, действительно имеющих место в российской действительности; на страницах этой газеты помещаются также материалы, нейтральные в оценочном отношении (информация о событиях в области культуры и спорта, объявления и т.п.). Речь идет об устойчивой политической линии этой газеты, о ее, так сказать, собирательном политико-лингвистическом портрете.

Переходим к основной части нашей главы. Для выявления и описания речевых стратегий и тактик были проанализированы статьи, опубликованные главным образом в «Новой газете» преимущественно в 2014–2016 гг. Результаты наших наблюдений таковы.

Во всех анализируемых текстах, взятых в своей совокупности, по сути дела, осуществляется генеральная стратегия нанесения психологического ущерба объекту ИПВ, реализуемая соответствующими субстратегиями и тактиками, направленными на такие мишени, как патриотические организации современной России; ее внешняя и внутренняя политика; властная вертикаль во главе с президентом В.В. Путиным; партия «Единая Россия», составляющая парламентское большинство; российская правоохранительная система; Русская православная церковь; идея имперской России и соответствующие ей символы; возвращение Крыма в лоно Отечества; жители Новороссии, защищающие право быть людьми русской культуры, говорить на русском языке, и помогающие им российские добровольцы и др.

Параллельно, в противовес этому, осуществляется другая стратегия – апологетики антироссийских политических сил: организаций, партий, персон, настроенных по отношению к России враждебно; политики США и Евросоюза, направленной против России; деятелей культуры, оскорбляющих своими действиями русское национальное сознание и православную веру; украинских шовинистов и экстремистов; НКО, существующих на зарубежные гранты, деятельность которых (по крайней мере некоторых из них) сомнительна с точки зрения национальной безопасности. Однако по условиям ограниченности рамок главы стратегия апологетики с ее тактиками специально не рассматривается.

Описывая стратегии ИПВ, осуществляемые в газетных текстах, мы приводим минимум примеров в силу их большого контекстуального объема, в некоторых случаях комментируя их для большей ясности. Причем следует иметь в виду, что тактики могут семантически варьироваться в пределах смыслового инварианта, который представлен в названии тактики.

В исследованных газетных публикациях были обнаружены следующие стратегии и тактики, связанные отношениями иерархии: генеральная стратегия нанесения психического ущерба, воплощенная в двух субстратегиях первого порядка: стратегии дискредитации и стратегии дезинформации, которые, в свою очередь, представлены субстратегиями второго порядка: стратегия дискредитации – тремя субстратегиями: диффамации, прямого негативного оценивания (характеристики) и косвенного негативного оценивания (характеристики); стратегия дезинформации – тремя субстратегиями: субстратегией лжи и/или искажения фактов, субстратегией замалчивания, сокрытия фактов и субстратегией подмены понятий, оценок, аргументов и т.д. или других нарушений логических связей. Покажем это следующей схемой.

Каждая из выделенных субстратегий реализуется набором соответствующих речевых тактик.

Перейдем к описанию этой стратегически-тактической системы.

1. Субстратегия дискредитации – подрыва авторитета, доверия к кому– или чему-либо (субстратегия первого порядка)

1.1. Субстратегия диффамации, т.е. предъявления и/или распространения порочащих сведений, характеристик мишени (субстратегия второго порядка)

• Тактика формирования негативно характеризующего подтекста, т.е. такой организации высказывания, которая «предполагает понимание по догадке», по ассоциативным связям, и создает нужный манипулятору подтекст: В прошедшую пятницу судья Советского районного суда Нижнего Новгорода Ольга Тоненкова признала законным прокурорское представление, на основании которого правозащитная организация «Комитет против пыток» была признана иностранным агентом. Несмотря на то, что судиться с государством по такому поводу – дело статистически безнадежное, шанс на правосудие в случае с КПП все-таки был (Новая газета. 2015. № 35). Здесь в подтексте содержится мысль о несправедливости правовой системы в России.

• Тактика такой детализации отрицательной характеристики мишени в широком смысле (ситуации, события, чьих-либо действий и т.д.), которая создает иллюзию компетентности автора (авторов) этой характеристики и позволяет создать в тексте тональность осуждения (или по крайней мере – неприятия данного события или ситуации). Примером может служить текст статьи Александра Панова «Шпион – находка для шпиона» (Новая газета. 2015. № 9), в которой детально описываются неудачи российских разведчиков в США (называемых автором статьи шпионами и характеризуемых как непрофессионалы) для утверждения тезиса экспертов (каких?) о том, что «Россия возрождает советскую практику создания подпольных агентурных сетей».

• Тактика «оглупления», примитивизации мишени: Презрение большинства граждан РФ к демократическим ценностям, при крайне смутном о них представлении, делает любую новую элиту заложниками популистской архаики и ставит крест на перспективе демонтажа «глубинного государства» спецслужб даже в отдаленном будущем. Ликвидация ценностного разрыва РФ со странами первого мира «изнутри» маловероятна и после гипотетической смены режима. «Ценности россиян блокируют демократию» – таков был лейтмотив участников круглого стола «Есть ли у россиян прививка от демократии?», проведенного на прошлой неделе фондом Гайдара (Новая газета. 2014. № 126).

• Тактика развенчания исторически позитивных мифов и ценностей. Примером может служить такое место в рассказе о поездке Евгения Евтушенко в Сибирь: Каким-то особым чутьем поэт удержался от соблазна следовать литературной традиции – фигуру Ермака возвеличивать чрезмерно, принимая исторические последствия похода за пушниной как провидческий государственный замысел расширить территорию России. <…> В переносном смысле, в символическом, образ безукоризнен, но сибиряк Мартынов [собеседник Евтушенко. – А.С.], конечно, не хуже других знал, что Ермака Тимофеевича и его дружину влек сбор ясака (шкурок соболя, горностая, лисицы, белки…). Принуждение аборигенов бывало жестоким, и там, где сбор не удавался, пепел сожженных стойбищ долго носился над лесами (Новая газета. 2014. № 131).

• Тактика как бы случайного включения в нейтральный текст диффамирующих фрагментов. Так, в довольно обширное интервью Ксении Кнорре-Дмитриевой с участницами петербургской группы стритарта Gondhi по поводу их творчества включен такой фрагмент: − Сейчас везде политика – это отражается на ваших работах? – Да, конечно. Например, когда в начале марта Совет Федерации одобрил ввод войск на территорию Украины, мы в тот же вечер собрались, сделали трафареты и пошли по улицам. Картинки в основном были метафорическими – например, танк с обвисшим стволом и надписью «Маленькая победоносная …ня»; портрет женщины в украинском венке с надписью: «Вова, я ухожу от тебя»; маленький танк, у которого колеса складывались в олимпийские кольца» (Новая газета. 2014. № 131).

• Тактика выражения сомнений в искренности и правдивости высказываний диффамируемой мишени: [Об обстоятельствах гибели малайзийского лайнера МН-17] В Москве доклад американской разведки восприняли с иронией. Почему американцы не выкладывают спутниковые данные? Этот вопрос породил массу конспирологических версий. Самая популярная: Вашингтон договаривается с Москвой тайно. Важен другой момент, который российские СМИ практически не замечают, – это общий обвинительный тон в отношении России после трагедии MH-17. Общий для всех стран Запада, всех крупнейших СМИ и более или менее значимых политиков. Такое единодушие – редкость. Конечно, для российских граждан, черпающих 90 процентов информации с телеэкрана, можно найти «говорящие головы» американских и европейских экспертов, которые представят картину трагедии вполне в духе кремлевского агитпропа. Но это будут специальные люди, для которых антиамериканизм – профессия. Их круг ограничен, и они кочуют из программы в программу. Это проверенные бойцы информационных войн (Новая газета. 2014. № 8).

• Тактика подачи диффамирующей информации в нарочито гипотетической модальности с расчетом посеять сомнения, поколебать уверенность реципиентов в чем– или ком-либо и в то же время избежать обвинения в клевете. Например, в повествование о ком-или о чем-либо (негативно характеризуемого) включается такой фрагмент: Еще раз, и это важно: данный текст лишь предположительно имеет отношение к Стрелкову (Гиркину), предположительно сотруднику ФСБ. Вполне вероятно, что это типичное военное воспоминание одного обладающего склонностью к литературному творчеству участника событий 15-летней давности. Ничего более твердо мы гарантировать не можем (Новая газета. 2015. № 35). В этом тексте нет прямого обвинения Стрелкова, но сомнение в его невиновности у читателя закрадывается.

• Тактика изображения оппонента интеллектуально неполноценным (недалеким, импульсивным, неосведомленным и т.п.). Например, в статье Юрия Сафонова «Ходорковский рассказал о самом главном» цитируются такие слова Ходорковского: Путин – человек эмоциональный, точнее, стал эмоциональным, и его окружение достаточно эффективно научилось этим пользоваться. И, конечно, очень многие решения он принимает вынужденно. Он не понимает, что его к ним подвели, что использовали его эмоциональное состояние и что даже вот это эмоциональное состояние тоже было создано (Новая газета. 2014. № 106).

Тактика уничижительной характеристики мишени без предъявления доказательств. Так, Елизавета Александрова-Зорина в статье с «говорящим» заголовком «Садомазохизм национального масштаба» сообщает: Если «элита» так умна и хитра, что вызывает ненависть «врагов» (кого бы ни именовала в данный момент этим словом официальная пропаганда), то нет ничего постыдного в том, что премия топ-менеджера госструктур превышает зарплату врача за всю его жизнь. Если президент так могуществен, что перед ним трепещет весь мир, то нет ничего унизительного в нашем рабском, зависимом положении. По этой же причине скромные дома европейских политиков вызывают злорадные, уничижительные реплики в адрес западных «нищебродов». Приятно же, что у «наших» дома больше, яхты длиннее, любовницы моложе. Нищие люди испытывают неподдельную гордость за чиновника городского муниципалитета, который тратит больше, чем депутат Европарламента. Эфемерная принадлежность к богатой и влиятельной группе дарит им мнимое чувство значимости, снимая болевой синдром национального унижения. Это о народе, а вот что о церкви и власти: Мазохисты не просто смиряются с униженным положением, они идеализируют свои страдания и, наслаждаясь ими, ищут их сакральные обоснования. Этими обоснованиями полнится патриотическая и современная православная литература: русский народ – страстотерпец, русский народ – мученик, русский народ – самый терпеливый и кроткий из всех народов, он живет под покровом Богородицы, но в то же время страдает за свои тяжкие грехи (70-летие советской власти, по мнению нынешней РПЦ, – это что-то вроде первородного греха, который есть у каждого, даже рожденного после 1991 года). Отсюда и религиозность (даже экзальтированная набожность), и возросшее влияние церковников, которые возвели в культ смирение и покаяние – не только личное, но и массовое, общенациональное. Религия – только один из методов поддержания садомазохистских отношений. Они многообразны. В их числе тиражирование «врагов» (отдельных личностей и групп, народов и стран, идеологий и учений), упрощение политической картины и поляризация мнений, а также перманентное повышение градуса истеричности и паранойи. Мазохистам тоже нужно приложение их садистских наклонностей, и садомазохистскому обществу требуются «мальчики для битья», объекты агрессии, без которых теряется компенсирующее ощущение своего мнимого превосходства. Поэтому телевизор, этот великий утешитель униженных и оскорбленных, перемежает духоподъемную патриотическую пропаганду с репортажами о всё новых и новых врагах отечества (МК РРЕ, 14–21 октября 2015 г.).