Текст книги "Шкатулка княгини Вадбольской"

Галина Тер-Микаэлян
Шкатулка княгини Вадбольской

© Тер-Микаэлян Г.Б. 2015

* * *

Посвящается памяти моих мамы и прабабушки, потомков Вадбольских и Ростовцевых, сохранивших старые письма, побудившие меня написать этот роман.

 
Все грехи вобрав и заслуги,
В мир потомков входим мы тенями,
Протянув к ним незримо руки
Из бездонной пропасти времени.
 
 
Им порой скучны наши были
И нелепы наши теории,
Но мы жили, и мы любили,
Мы творили для них историю.
 

(«Песнь предков» Галина Тер-Микаэлян)

Глава первая

Семилетняя война окончилась непонятно и обидно для русского общества. В декабре 1761 года, когда скончалась императрица Елизавета Петровна, прусская армия терпела поражение за поражением. Однако вступивший на престол император Петр Третий, преклонявшийся перед прусским монархом Фридрихом, поспешил отозвать войска из Пруссии и лишить Россию плодов победы. Вскоре новым императором выпущен был манифест «О вольности дворянства», освобождающий русских дворян от обязательной военной службы, и потянулись домой в Россию несостоявшиеся победители, униженные и недоумевающие.

Летом 1762 года воротившийся из Пруссии князь Сергей Иванович Вадбольский, генерал-поручик в отставке, пребывал в своем тульском имении в сильно подавленном состоянии. Большую часть времени он проводил в кабинете, сумрачный и молчаливый, однако иногда, будучи в легком подпитии, прохаживался вдоль гостиной и в сердцах кричал сидевшей у окна с рукодельем жене:

– Берлин взяли, сам Фридрих пред нами дрожал! Государыня-матушка Елисавет Петровна повелела: «быть посему», и побежденные пруссаки на верность России присягнули! А теперь что? В единый миг перемирие, новый государь себя слугою, чуть ли не рабом Фридриховым объявил и все, что нашей кровью было завоевано, Фридриху обратно даром отдал!

– Государь дан нам Богом, – тихим и ровным голосом возражала княгиня Марфа Ефимовна, – и не нам его судить.

– А ты послушай, послушай! – кипятился князь. – Когда заезжал я в Петербурге к Кириле Разумовскому, был он в великой печали и говорил, что измайловский полк на манер голштинцев будут реформировать. Супруга государева Екатерина Алексеевна с цесаревичем в опале, народ в волнении – люди несусветное болтают, будто лютеранскую веру собираются вводить и пост отменят!

– Господь такого не допустит! – перекрестившись, княгиня оглядывала свое шитье и рассудительно добавляла: – Но ты, батюшка мой, лучше бы меньше кричал, не ровен час кто услышит, у стен тоже есть уши. Вспомни, до чего Артемия Петровича пустая болтовня довела.

Бывший кабинет-министр Артемий Петрович Волынский, казненный во времена Анны Иоанновны, по жене приходился родней Марфе Ефимовне, в девичестве Нарышкиной, и дружен был с ее отцом. Она помнила, как он посещал их дом, и как семья гордилась столь высоко вознесшимся родственником. Зато после ареста Волынского в 1740 все долго пребывали в страхе, опасаясь, что и им припишут участие в заговоре. Княгиня Марфа Ефимовна любила рассказывать мужу, каждый раз добавляя новые подробности, о том, как отец ее и старшие братья полгода скрывались в дальних деревнях, тайно присылая верного человека – узнать, не разыскивают ли их от Тайной канцелярии. Сергей Петрович в ответ обычно усмехался:

– Ну, видать, не за одни пустые разговоры Артемия Петровича твоего четвертовали.

– А за что же? Все знают, что больно много болтал он с Еропкиным да Хрущевым о своих прожектах – Сенат ему, вишь, нужен был, права, университеты! Вот и кончил на плахе.

– Мне бояться нечего, я прожектов не имею, а перед отечеством чист, – все же князь слегка понижал голос, и Марфа Ефимовна, почуяв слабину, немедленно бросалась в атаку:

– И, подумаешь – чист! Ежели заденешь кого, так всегда вину отыщут. Вот Артемий Петрович – обидел Бирона, а дальше сам знаешь, как было. Поначалу ему взяточничество да утайку казенных денег вчинили, потом и измену приписали.

Сергей Иванович сердился:

– Нет в бабьей голове твоей мыслей, матушка, все отцовы слова повторяешь! Артемий Петрович твой не агнец Божий был, не зря его великий государь Петр Алексеевич в свое время палкой поколачивал. Мне казанский купец один сказывал: уж тридцать лет прошло, а в Казани до сих пор недобрым словом нет-нет, да и припомнят, как Волынский у них губернатором стоял. Купцов мзду платить принуждал, казенные деньги на строительство каменного двора сам же растратил, и сам же графа Апраксина обвинил. Кожевенник Микляев возражать решился, так Волынский его сгоряча прибил, и тот вскоре Богу душу отдал. От купечества и промышленников даже жалобу подавали, потому что Микляев знаменитым человеком в Казани был – церковь Покрова Богородицы на свои деньги выстроил, и сам царь Петр Алексеевич в его доме останавливался. Только пока Волынский в чести был, жалобы эти в канцеляриях пылились, зато уж потом Бирон все на свет извлек, все вины ему припомнил!

Описывая лихоимства Волынского, князь постепенно входил в раж. Княгиня слушала, внимательно оглядывала свое шитье и согласно кивала – она понимала, что горечи за последнее время у мужа скопилось немало, и нужно ее куда-то излить. Ничего, чем нового государя вслух честить, пусть лучше пошумит на опального родича – Артемий-то Петрович уж больше двадцати лет покойник, ему все равно. Слова мужа она немедленно обращала ему же в назидание:

– То-то и оно, сам видишь, батюшка, как у нас на Руси бывает. Многие дворяне мздой промышляют, и честь свою не блюдут, зазорные дела творя, а только не всем это в вину вменяют. Коли ты почтителен, никого не обидел, да еще и с нужными людьми поделился, то никто тебя не тронет. А вот ежели дерзким языком врагов наживешь, то хоть сто раз честным будь, а тебе такие вины припишут, в каких ты ни сном, ни духом неповинен. И свидетелей отыщут!

– Ну, мать моя, ты уж совсем в измышления подалась, мы, чай, на святой Руси живем, а не среди басурман! Православный человек не станет, клятву перед Богом и судьями дав, напраслину на ближнего возводить.

В ответ Марфа Ефимовна с насмешливым видом поднимала глаза к небу, всем своим видом показывая, что утверждение сие весьма спорно.

– А как при матушке-государыне Елисавет Петровне крестную мою Анну Гавриловну Бестужеву терзали, забыл? – ехидно спрашивала она. – Что за грехи-то на Анне Гавриловне особые были?

Воспоминание о том, как жестоко, всего лишь за глупую болтовню об императрице Елизавете Петровне, расправились с Анной Бестужевой и Натальей Лопухиной – прилюдно били кнутом, а потом, вырвав языки, навечно сослали в Сибирь, – всегда смущало князя, утверждавшего, что покойная государыня являлась образцом доброты и справедливости.

– Ну, матушка, – бурчал он, – это бабские дела, там у них промеж себя свои счеты были. А меня неужто можно в заговорщики записать? Я с молодых лет за отечество кровь проливаю, тому все мои боевые соратники свидетели.

– Для тебя, батюшка, других свидетелей найдут, не беспокойся, – нарочито зловеще усмехалась Марфа Ефимовна, продолжая шить, – и покажут те то, что врагам твоим надобно. Да и приятели под пыткой в чем хочешь признаются, – тут тон ее становился серьезным, и она наставительно поднимала указательный палец: – Так что, сударь ты мой, говори поменьше, у нас дети. Вспомни: сыну и дочерям Артемия Петровича тоже несладко пришлось, когда имения отобрали да в вечную ссылку отправили.

– Опять ты со своим Артемием Петровичем, – вяло возражал князь, – ничего с его детьми не сталось, уже вскорости государыня Елисавет Петровна, на престол взойдя, Волынского оправдала и детей его из ссылки вернула. Дочерям даже приданое дала.

– Дать-то дала, а голову их родителю назад пришить не смогла. Да и не так все повернулось бы, не взойди свет-матушка Елисавет Петровна на престол. Вот остался бы у нас царь-младенчик, так и продолжал бы Остерман всем вершить. Может, тогда и до батюшки моего с братьями Тайная канцелярия добралась бы. Меня бы с сестрицами в дальний монастырь сослали, и не стала бы я твоей женой, не родила бы тебе детушек, – тут, решив, что достаточно напугала мужа, княгиня заканчивала уже более мягко: – Так что, думаю я, батюшка, что государь наш Петр Федорович с государыней Екатериной Алексеевной сами промеж собой разберутся, а государственные дела – не наша забота. Наш долг перед Богом веру чтить, жить по совести и заботиться о детях.

Детей Марфа Ефимовна, выданная замуж шестнадцати лет, рожала мужу почти каждый год, но в живых из них осталось лишь трое – дочери Анна с Марфой и сын Петр. Анну уже выдали за соседа помещика, Марфу сосватали за полковника, а Петр был с малолетства записан в полк, и в будущем ему предстояло, продолжая семейную традицию князей Вадбольских, в боях поддерживать славу отечества. Детей князь любил, на сына возлагал все свои чаяния, и после простых и разумных слов жены хмель из его головы окончательно выветривался. Он притихал, проворчав напоследок:

– Ни за что отдали пруссакам славу русскую! Столько крови пролили, и теперь, почитай, все зазря? Нет, сына Петьку в армию не пущу, в полк, где он записан, рапорт об отставке пошлю. Ничего, пусть в статскую идет!

Поначалу княгиня пугалась:

– Для чего в статскую-то? На статской один подлый люд штаны протирает. Коли Петенька в армию не пойдет, так женить его надо, у Муромцевых вон две невесты подросли. Внуки пойдут, веселей нам станет. А то Марфушу выдадим, дом совсем опустеет.

– Женить! – насмешливо восклицал князь, довольный, что и ему удалось припугнуть жену. – Петьке только тринадцатый годок пошел, а у нее уже на уме его женить. Одно слово – баба! Нет, матушка, сын – не девка, ему по его княжескому званию нужно поначалу в обществе вес заиметь. На статской можно и до тайного дослужиться, а там почет, уважение, связи.

Устав пугаться и поразмыслив, Марфа Ефимовна решила, что дослужиться до тайного советника сыну не так уж плохо. Поэтому однажды к глубокому разочарованию мужа она миролюбиво ответила:

– Что ж, пусть идет на статскую – тоже неплохо. Только что пока по-пустому говорить, ты ведь еще в полк прошение не отослал. Погоди немного – со временем, может, остынешь да передумаешь.

Князя ее спокойствие обидело, и он в тот же день назло жене отправил прошение об отставке сына. Так молодой князь Петр к тайному своему огорчению был отчислен из полка.

В тот год в Петербурге случился переворот. Князь, хоть и недовольный прежде государем Петром Федоровичем, отнесся к вступлению на престол Екатерины Алексеевны крайне неодобрительно. Вскоре после известия о смерти несчастного императора Сергей Иванович, захмелев, раскричался за столом в присутствии многочисленных гостей, приехавших поздравить его с днем ангела:

– Не дело это – вдова государя его убивца Орлова привечает! По делу было бы всем Орловым головы снести, и государю нашему законному Павлу Петровичу присягнуть! А ежели Катерине Алексеевне так хочется властвовать, то обвенчаться ей надо по закону христианскому со свергнутым Иванушкой, где-то втайне спрятанным. Тогда б уж она на престоле российском в своем праве была.

За столом наступила тишина, и гости подозрительно быстро начали разъезжаться. Наутро княгиня Марфа Ефимовна упрекнула проспавшегося мужа:

– Ты бы, батюшка, помалкивал, когда бражничаешь. Дойдут твои слова до ушей новой государыни, запишут тебя в изменники. Сам знаешь, время теперь нелегкое.

Князь, в душе понимавший правоту слов жены, расхорохорился:

– Я верность отечеству в боях доказывал и опять докажу, когда государыня велит Фридриха бить идти!

Однако государыня Екатерина Алексеевна военных действий с Пруссией возобновлять не стала, не желая усиления своего переменчивого союзника – Австрии. Пять лет Россия не вела войн, и все эти годы Сергей Иванович упрямо твердил, что армия, трусливо сдающая свои победы, не для его сына. Петр же втайне мечтал о военной службе, хотя вслух сказать этого отцу не смел. Тем не менее, князь считал, что дворянин в любом случае должен уметь стрелять и драться на саблях. Эту науку он сам лично преподавал сыну, в остальном же об образовании мальчика заботилась мать, подыскивая ему учителей.

Арифметику и геометрию Петр постигал с землемером Ахросимовым, латынь, грамматику и Закон Божий – с местным дьяком Тугодумовым, а французскому его учил «мусье». О «мусье» нужно сказать особо. Бывший французский солдат, он был взят в плен пруссаками в сражении при Росбахе, но уже через полгода сумел сбежать, добрался до русских и даже участвовал в битве при Цорндорфе, где был тяжело ранен. После ранения во Францию Рене не вернулся, а отправился в Москву и там по совету знакомых дал объявление в газету, предлагая услуги по обучению детей французскому.

Как раз в то время Марфа Ефимовна написала родственнице, просив ее «отыскать для Петруши в столице гувернера, чтоб научил по-французски объясняться, как положено князю». Родственница, особо себя не утруждая, нашла в газете объявление Рене и черкнула по указанному им адресу пару слов, предложив ему принять должность гувернера при малолетнем князе Вадбольском.

Сама княгиня Марфа Ефимовна за долгие годы жизни в деревне уже многое из французского подзабыла, поэтому не могла судить о том, насколько образован был прибывший из Москвы «мусье». Маленькому князю Петру ко времени прибытия «мусье» шел десятый год. Рене, прожив у Вадбольских восемь лет, научил его болтать на сочном арго, но французскому чтению и письму времени почти не уделял, поскольку сам еле-еле знал буквы.

Время смягчило горечь прежних обид Сергея Ивановича. Получив известие о начале русско-турецкой кампании 1768 года, он отправил бывшему сослуживцу графу Петру Панину короткое письмо, в каком выражал желание послужить государыне и отечеству в прежнем чине. В конце приписано было, что сын его князь Петр Вадбольский, «коли буде ему разрешено отозвать давнее прошение об отставке, также готов за отчество кровь пролить».

Ответ Панина был полон изъявлений искренней дружбы, но генерал ясно дал понять, что государыня желает обойтись без услуг Вадбольских.

– Дошла, видно, до государыни твоя болтовня, – узнав об этом, с укором заметила мужу наедине Марфа Ефимовна, – не хочет она, видно, ни тебя, ни сына нашего. А ведь говорила я тебе! Благо, что время нынче другое, и государыня наша справедливостью своей перед Европой кичится, а то давно бы прилюдно урезали тебе язык.

Прочитав послание графа Панина, уязвленный князь велел сыну – теперь уже навсегда! – и думать забыть о военной карьере. Петр не решился возразить отцу, хотя больше всего на свете желал надеть на себя гвардейский мундир. Он считал себя некрасивым, более того, уродливым. Несильно тронутое оспой лицо отличалось необычной формой – от скул щеки резко сужались к подбородку, образуя треугольник, нос был крючковат, глаза немного навыкате, а высокий рост при сильной худобе придавал его движениям угловатость. Разумеется, красавцем бы его мундир не сделал бы, но все же….

Родители о томлениях молодого князя не подозревали. Марфу Ефимовну некрасивость сына не беспокоила – не девица, какое значение имеет внешность для мужчины? К тому же, она справедливо считала, что тульские, ярославские и новороссийские имения Вадбольских в любом случае делают ее Петеньку одним из самых завидных женихов России. Что касается Сергея Ивановича, то он, глядя на висевший в кабинете портрет своего предка князя Алексея Вадбольского, постоянно с гордостью повторял: Петр имеет значительное сходство со своим прадедом.

Будучи твердым приверженцем идей государя Петра Первого, старый князь полагал, что каждый дворянин, хоть и на статской службе, но должен послужить отечеству. Поэтому, когда Петру пошел двадцатый год, он однажды вызвал к себе сына и спросил:

– Как ты полагаешь, достаточно ли ты наук постиг?

Петр задумался. К этому времени он уже расстался со всеми своими преподавателями, но смутно подозревал, что и учителя, и полученное им образование были далеки от совершенства, поэтому ответил уклончиво:

– Я, батюшка, старался и задания выполнял прилежно.

Князь добродушно махнул рукой.

– Ну и ладно, пора тебе теперь проявить себя на службе отечеству, не все в деревне прозябать. Собирайся в Петербург, отписал я графу Никите Панину, брату соратника моего боевого генерала Петра Ивановича Панина, и по просьбе моей будет предоставлено тебе место без жалования при Коллегии иностранных дел.

Собирали молодого князя в дорогу основательно. Заботу о сыне Марфа Ефимовна доверила Афанасию Евсеичу, старому дядьке, пестовавшему еще Сергея Ивановича, – когда дворовому мальчику Афоньке пошел десятый год, ему поручили присматривать за пятилетним барином. Во время войны он неизменно сопровождал Сергея Ивановича, и теперь тот впервые расставался с верным слугой, решив вверить его заботам сына.

– Смотри, Евсеич, пиши мне о здоровье князя каждую неделю, – наставляла старика княгиня, – деньги на ведение дома все у тебя будут, молодому барину будешь выдавать на карманные расходы. Особо его не стесняй, но за тратами следи.

– Я, барыня, вам буду каждую неделю отчет слать и все траты расписывать, – отвечал щепетильный Евсеич, сызмальства гордившийся барским доверием и пуще всего на свете боявшийся, чтобы его не заподозрили в нечестности.

Накануне отъезда сына старый князь вызвал его к себе.

– У меня для тебя сюрприз, – сказал он, – не желал я, чтобы ты в Петербурге в гербергах ютился, и нынче мною на твое имя куплен каменный дом на Литейной улице. Бывший хозяин князь Долгоруков, с которым я списывался, заверяет, что место превосходное, в двух шагах от Невской першпективы и в темное время освещается фонарями.

По приезде в Петербург Петр немедленно явился в Коллегию иностранных дел к графу Панину. Никита Иванович Панин в то время помимо Коллегии иностранных дел возглавлял Тайную канцелярию, к тому же ему доверено было важнейшее для России дело – воспитание наследника престола Павла Петровича. Несмотря на чрезвычайную занятость, он не заставил молодого князя Вадбольского ждать – из уважения к воинским заслугам его отца.

Беседовали они недолго, граф задал несколько вопросов и острым умом своим немедленно определил, что юнец глубокими знаниями не обладает и иностранными языками не владеет, посему составлять рескрипты и другие документы ему не поручишь. Поскольку граф Панин, в отличие от большинства прочих министров, весьма тщательно подбирал сотрудников в свое ведомство, он сразу решил, что в Коллегии Вадбольскому делать нечего, и задумался, как деликатно высказать это молодому князю. Прямо отказать юноше в протекции после просьбы брата-генерала, разумеется, нельзя было, и граф размышлял, как поступить. Направить в судейскую канцелярию, чтобы переписывал приказы и распоряжения? Что ж, можно – почерк недурен.

Внезапно граф припомнил, что говорил ему брат Петр Иванович об отце молодого человека – отставной генерал Вадбольский хотел принять участие в нынешней кампании, а государыня при упоминании его имени сделала недовольное лицо. Говорили, много лет назад что-то несуразное Вадбольский по пьянке брякнул о покойном царе Иванушке и правах государыни на престол. Катерине Алексеевне кто-то донес, а она, матушка, такого не любит, обиделась. Что ж, может, воспользоваться случаем и, зачислив Вадбольского в Коллегию, досадить государыне?

В последнее время обижен был Панин на государыню чрезвычайно – он давным-давно указывал Екатерине Алексеевне на необходимость создания Совета для грамотного управления страной. Теперь, с началом войны, она вроде бы согласилась утвердить Совет, но кого в него назначает? Неужели недоумки Орловы что-то смыслят в финансах и управлении? И брат-генерал Петр Иванович из-за их споров в опале оказался, от командования отстранен. Из-за брата Никита Иванович на днях в ответ на приглашение государыни прибыть сказался больным, а сам нарочно на глазах у всех по Невской першпективе в коляске катался. Так она, матушка, ничего, не обиделась. Наоборот – три дня подряд о здоровье присылала справляться.

«Да, так и сделаю, – размышлял он, мысленно потирая руки от удовольствия – а потом сообщу ей при случае, что молодой Вадбольский, сын «того самого», служит у меня в Коллегии. И куда бы мне его сунуть с незнанием языков? Придумал! Пусть сортирует официальные посольские письма и дипломатическую переписку государыни – в этих бумагах давно пора навести порядок. Тут его незнание языков будет даже полезным – не прочтет, чего не положено. И урону казне никакого – без жалования служить будет»

Внешне, разумеется, граф мыслей своих ничем не выдал и, холодно глядя на смущенного юношу, сказал:

– Полагаю, молодой человек, вы проявите усердие на службе в Коллегии и добросовестно отнесетесь к своим обязанностям. Хочу предупредить, что у нас предъявляются определенные требования к поведению служащих. Разумеется, я не требую, чтобы вы отказались от свойственных вашему возрасту развлечений, кхе-кхе. Я принимаю по пятницам, кхе-кхе, – и, откашлявшись, он добавил уже светским тоном: – Надеюсь, князь, иметь удовольствие… кхе-кхе.

Граф Никита Иванович Панин дома у себя почти не бывал, избегая места, где было похоронено столько надежд, – чуть больше года назад его невеста Анна Шереметева в самый канун их свадьбы умерла от черной оспы. Тем не менее, в приемные дни в салоне его собирался почти весь светский Петербург. Вадбольский был представлен сестре Панина княгине Александре Ивановне Куракиной, во время приемов обычно бравшей на себя роль хозяйки дома, и княжне Екатерине Трубецкой, которой через месяц предстояло стать женой графа Строганова.

Трубецкая сказала князю несколько вежливых слов, но он их почти не расслышал – ослепительная красота княжны болезненно напомнила мнительному юноше о собственной некрасивости. Княгиня Александра Ивановна, заметив его замешательство, со свойственным ей тактом немедленно поручила юного провинциала попечению своих старших внуков, Юрия Нелединского-Мелецкого и Александра Лобанова-Ростовского.

Молодые люди были примерно одного возраста с Петром и поручение бабушки выполнили добросовестно. В компании их друзей молодого провинциального князя приняли дружелюбно, однако сам он с трудом сходился с людьми и долго ни с кем не сближался, пока во время обеда в английском ресторане ему не представили Захара Новосильцева, которого все приятели и родные звали Захари.

Петр и сам не мог бы объяснить, почему Захари сразу пришелся ему по сердцу, но он чувствовал себя с ним легко, и к осени дружба молодых людей окрепла к вящему неудовольствию старого Евсеича.

– Вот ей богу, Петр Сергеевич, не нравится мне этот ферфлюхтер ваш, ой, не нравится! – ворчал старик.

– Не твоего ума дело, – сурово обрывал его Петр – и с какой стати господин Новосильцев стал у тебя ферфлюхтером? Он исконный русский дворянин.

– Ферфлюхтер и есть, потому, что языком любит молотить, как гунсвот, – стоял на своем Евсеич, набравшийся за время прусской войны немецких слов, значений которых не всегда понимал, – он у Валтера и Рубло когда-нибудь по счетам платит? Али вы его завсегда угощаете?

Отказать старику в правоте было трудно – в знаменитых английских трактирах Валтера на Крюковом канале и Рубло на Галерной Набережной, которую спустя несколько лет стали называть Аглинской, а потом и Английской, во время совместных трапез Захари Новосильцев счета никогда не оплачивал, предоставляя это князю. Тот, собственно, тоже ничего не оплачивал, поскольку из уважения к его имени в этих трактирах ему был открыт кредит. Счета доставляли к нему домой, Евсеич, вздыхая и кляня все на свете, рассчитывался с посыльным, а потом добросовестно вносил уплаченную сумму в соответствующую графу отчета, который еженедельно отсылал в письмах к Марфе Ефимовне. Помимо этого, он вписывал туда расходы по оплате счетов от мясника и молочника, из лавок, где продавали нужные для ведения хозяйства предметы, и еще в отчетах имелась графа «на карман» – деньги, выданные Петру на карманные расходы.

Примиряло старика с жизнью то, что в выделенную ему сумму на личные расходы молодой барин вполне укладывался, поскольку в бильярд, карты и прочие игры не играл. Раза три в неделю Петр, по возвращении из Коллегии, заходил (опять вместе с тем же Захари Новосильцевым, столь нелюбимым его дядькой!) в питейный погреб на Троицкой пристани, иногда заглядывал в Кофейный дом на Васильевском и пару раз, велев запрячь тройку, катался (опять с Захари!) в Красный кабачок на седьмой версте Петергофской дороги.

Что касается самого молодого князя, то он о своих тратах не задумывался, и искренне рад был обществу Захари, поскольку тот любил посвящать своего провинциального приятеля в подробности светской жизни, пересказывать ходившие по Петербургу сплетни и давать советы. Петр наивно считал это проявлением дружеской заботы и внимал другу с широко открытыми глазами. Как-то раз Новосильцев, к тому времени уже перешедший с новым приятелем на «ты», внимательно оглядел Петра и спросил:

– У кого ты шьешь, Пьер? Теперь все шьют у Линденмана, хочешь, я свезу тебя к нему?

– Спасибо, – растерянно пролепетал князь, по заботливому взгляду друга понявший, что ему следует обновить гардероб, и уже на следующий день Захари повез его к знаменитому портному.

Едва заговорили о предстоящем бале у обер-камергера графа Александра Сергеевича Строганова, как Захари примчался к князю на Литейную и поспешил сообщить новость:

– Говорят, Строгановых не будет в Петербурге несколько лет, собираются путешествовать по Европе. Это последний бал, что они дают, будет вся столица. Ты танцуешь кадриль?

Петр порозовел – в июле Строганов обвенчался с красавицей-княжной Екатериной Трубецкой, которая когда-то потрясла Петра в салоне графа Панина, и любое упоминание о ней вызывало краску на лице юного князя.

– Нет, – рассеянно ответил он.

У них в Иваньковском и в соседних поместьях, где были девицы на выданье, регулярно устраивались балы, и Петр, как большинство молодых людей, неплохо танцевал менуэт и контрданс, но кадриль тогда только-только начала входить в моду, и еще не добралась до сельской глуши. Услышав его ответ, Захари всплеснул руками и в ужасе закатил глаза.

– Нужно немедленно пригласить учителя танцев! На бале у Строгановых кадриль будет непременно.

Учителя пригласили, и кадриль оказалась не так уж и трудна. Приглашение на бал получили все служащие Коллегии иностранных дел, и за три дня до бала до Петра со всех сторон доносилось:

– Говорят, государыне может не понравиться пышность.

– Все уверены, что она приедет, не может не приехать – все знают о ее благожелательном отношении к Строгановым.

Последний разговор, особенно Петра заинтересовавший, ему дослушать не удалось, поскольку его позвал к себе граф Панин и протянул список.

– Мне необходимы все означенные здесь документы, вы будете сопровождать меня к государыне.

Екатерина Алексеевна ожидала их в своем кабинете, на лице ее явно читалось нетерпение.

– Как вы долго, граф! – с кротким укором по-французски произнесла она.

– Дела-с, ваше величество, – преувеличенно вежливым тоном ответил Панин и представил ей низко поклонившегося князя, – князь Вадбольский, генерала Сергея Ивановича сынок, принят мною на службу три месяца назад.

Ласковый взгляд, каким императрица поначалу согрела оробевшего в ее присутствии некрасивого юношу, стал холодным.

– Приступим, граф, – коротко бросила она.

Они перешли с французского на немецкий, и из всего разговора Петр понял одно лишь слова «государственный совет». Выйдя из кабинета государыни, граф громко заметил:

– Война хороша тем, что всем становится ясно: управлять страной нужно с помощью сильных умов, а не жадных фаворитов, – и, посмотрев на Вадбольского, он, как ни в чем ни бывало, поинтересовался: – Вы едете на бал к Строганову, князь?