Текст книги "Шкатулка княгини Вадбольской"

Мы переехали Сену по Королевскому мосту и покатили по набережной. На углу улицы Бон Жермена указала мне на особняк:

«Видите этот дом? Здесь умер великий Вольтер. Еще при его жизни моя мать была инициатором подписки на его статую, заказанную скульптору Пигалю, и он писал ей в благодарственном письме: «Мадам! Это Вам я обязан всем, это Вы успокоили конец моей жизни» Странно, правда, что он так радел о своей бессмертной славе – ведь он был безбожником?»

«Неужели, – содрогнувшись, спросила я, – он так и предстал перед Господом, не получив отпущения грехов?»

«Вольтер не тревожился о своей душе, потому что не верил в загробную жизнь. Но при этом ужасно боялся, что тело его не будет захоронено в освященной земле. После смерти его труп поспешно одели, усадили в карету и увезли в аббатство Сельер, где настоятелем его племянник. Там Вольер и похоронен, – она посмотрела на меня и спохватилась, – вы побледнели, а матушка велела мне ни в коем случае не волновать вас и не утомлять моей болтовней. Наверное, вы хотите вернуться домой?»

Я кивнула, потому что вдруг почувствовала, что мне не хватает воздуха. И вот я дома, поторопилась обо всем тебе написать, пока все в голове. Сержа еще нет. Ах, кажется, подъехала его карета, допишу потом….

…Нынче с утра получила от Жермены несколько книг. Открыла первую попавшуюся под руку – это была «L’Escole des filles» Миллота. И хотя моя сущность противилась, любопытство заставило меня прочесть книгу в течение дня. Боже мой, ты себе такого даже представить не сможешь! Я просто потрясена тем, что мадам Неккер позволяет своей дочери читать подобные непристойности. Стыдно даже сказать, здесь описано, как женщины, чтобы предохранить себя от болезней и зачатия, надевают мужчинам специальный мешочек из пропитанной особым составом ткани на…. Ну, сама понимаешь. В примечании написано, что англичане ошибочно считают, будто доктор Кондом изобрел такой мешочек специально для Генриха Восьмого, чтобы защитить короля от дурных болезней. В действительности же, пишет редактор, мешочек изобретен французами, а старый греховодник Генрих в мешочках вообще не нуждался, потому что прогнил уже смолоду.

Пишу тебе, а сама думаю: интересно, что будет с Сержем, если он такое прочтет? Хочу поэкспериментировать. Конечно, буду следить, чтобы ему не стало дурно, ведь у него такое нежное сердце! Все, пока откладываю перо, потому что он вернулся от Барятинского, за окном шум экипажа. Продолжу через минуту….

…Продолжаю. Итак, Серж вошел, поцеловал меня, сказал несколько ласковых слов и сел просматривать газеты. Книга «L’Escole des filles» лежит рядом с пакетом с почтовыми отправлениями, я заранее положила ее туда и, сидя в стороне, усердно пишу тебе письмо с опущенными глазами, словно не вижу. Жду. Ага, Серж увидел книгу, открыл, покрутил в руке, на лице его удивление. Начал читать.

Читает, на лице какое-то особенное выражение, какого я раньше у него никогда не видела, на возмущение или отвращение не похоже. Улыбается. Неужели подобная скабрезность может вызвать веселую улыбку у моего мужа, которого я всегда считала образцом утонченности и добродетели? Притворяюсь, что ничего не вижу. Он поднимается, берет книгу и сует ее себе под локоть. Направляется к себе в кабинет с видом горничной, собравшейся выкрасть из моей шкатулки пару драгоценностей. Это возмутительно, я не позволю ему читать подобную мерзость! Бегу следом, чтобы выяснить отношения, продолжу писать позже…

…Сто лет, не брала в руки перо, но сегодня вспомнила о письме и почувствовала себя виноватой за то, что еще не закончила его и не отослала тебе. Однако у меня есть оправдание: была ужасно занята все это время из-за приезда в Париж великих князей. Завтра из посольства уезжает курьер в Россию, с ним я и отправлю это письмо, так надежней и быстрей, чем почтой. Сейчас допишу последнее, что хотела рассказать.

Восемнадцатого мая Серж по обязанности службы находился во дворце князя Барятинского, когда там принимали прибывших в Париж великих князей. В свите Павла Петровича много наших общих знакомых – князь Куракин, Плещеев, камер-юнкер Вадковский, который всегда приглашал тебя танцевать в ассамблее, помнишь? Но больше всего я рада была встретить среди фрейлин цесаревны Катрин Нелидову.

Его высочество Павел Петрович обласкал Сержа, припомнив одну их юношескую проказу, совершенную совместно с князем Куракиным, племянником графа Панина.

«Ты-то помнишь наши шалости? – спросил он у Куракина. – Или уже позабыл? А ведь в тот раз ты был всему зачинщик»

«Всех не упомнить, – рассмеялся Куракин, – но про эту никак не забыть, ведь мой дядюшка Никита Иванович Панин сослал меня за нее в Нидерланды. Там я весьма дешево приобрел прелестный натюрморт ван Хейсума, а его дядюшка, – он кивнул на Сержа, – граф Строганов, потом, когда я нуждался в деньгах, этот натюрморт у меня перекупил»

«Надеюсь, – весело ответил Павел Петрович, – никто в этой сделке убытка не потерпел»

Они еще посмеялись, потом цесаревич просил Сержа тайно сопровождать его в Версаль. Великому князю так не терпелось увидеть эту сокровищницу французской короны, что он не хотел ждать официального приема, назначенного на двадцатое. Тем более что инкогнито «графа и графини Северных» уже давно было раскрыто, за каретами их высочеств постоянно бежали толпы народа, а Павел Петрович, как он выразился, хотел увидеть Версаль «наедине». На следующий день с утра они все трое, Павел Петрович, Куракин и мой Серж, переодевшись в платье простых путешественников, поскакали в Версаль и объехали его со всех сторон. Укрывшись, они даже наблюдали парад кавалеров ордена Святого Духа.

Двадцатого мая мы с Сержем присутствовали на торжественном приеме в Версале, где великих князей официально представили королю и королеве Франции. На цесаревне Марии Федоровне было роскошное парчовое платье с жемчужной каймой, но мне показалось, что оно ее несколько полнит. К тому же в парче в это время года в Париже немного жарко.

Ужин проходил в огромном кабинете короля, во время ужина королева Мария Антуанетта рассказала великим князьям о мрачном предсказании Нострадамуса французскому королевскому дому и велела одной из своих фрейлин продекламировать Ронсара:

 
Кто суть Нотр-Дaм? Злой дух иль шарлатан,
Иль дар ему великий Богом дан?
Ведь знаки тайные на землю небо шлет,
Быть может, он один их правильно поймет…
 

Мария Антуанетта уверяла окружающих, что не верит в предсказания, но чувствовалось, что она нервничает, и это произвело на Павла Петровича сильное впечатление, он даже слегка побледнел. Катрин Нелидова шепнула мне, что великий князь весьма склонен верить в могущество потусторонних сил. Правда, взгляд и улыбка Марии Федоровны сразу успокоили цесаревича, великая княгиня, мне кажется, так и лучится спокойствием и добротой.

По ее просьбе королева велела принести маленького принца Людовика, и Мария Федоровна смотрела на него с такой бесконечной нежностью, что у меня защемило сердце, и я подумала о ребенке, которого ношу. Я стояла рядом с цесаревной, смотрела на царственного младенца, и неожиданно из глаз моих покатились слезы, так что пришлось поскорее отступить, чтобы спрятаться за спиной Катрин Нелидовой. Однако цесаревна, думаю, успела заметить мое волнение. Позже она сказала мне несколько ласковых слов, потрепала по щеке и спросила о здоровье – кажется, она догадалась о моем положении.

В честь приезда великих князей в Опере Версаля давали «Королеву Голконды» Седана и «Ифигению в Тавриде» Глюка. В «Комедии-Франсэз» в Пале-Рояле по личной просьбе королевы играла знаменитая Франсуаза Рокур. Я была так потрясена, что нескоро смогу прийти в себя.

Парижские газеты, описывают каждый шаг великого князя. Упоминают о его уме, скромности и интересе к наукам, изящным искусствам и литературе. Наверное, позже петербургские и московские газеты перепечатают часть этих статей, так что ты сможешь все прочесть сама.

Серж сопровождал великого князя, когда тот посетил гробницу Ришелье, и там им рассказали об одном примечательном случае. Во время своего пребывания во Франции великий прадед цесаревича, царь Петр Первый, увидев портрет Ришелье, сказал что-то вроде: будь, мол, великий Ришелье жив, я отдал бы ему полцарства, только бы он научил меня управлять другой половиной. Услышав эту историю, Павел Петрович грустно улыбнулся и ответил:

«Думаю, Ришелье немедленно поспешил бы вернуть ему эту половину царства»

До французов вряд ли дошла вся тонкость подобного замечания, но мы с Сержем, когда он рассказал мне об этом, понимающе посмеялись, вспоминая российские дороги: действительно, вряд ли Ришелье справился бы с тем грузом, какой приходится нести нашим государям.

Чтобы скрыться от толп и репортеров, великий князь с Сержем и Куракиным, вновь переодевшись, ездили осматривать полковые школы. Разумеется, люди начальника полиции господина де Крона об этом знали, но остальные делали вид, что ни о чем не догадываются, даже великая княгиня Мария Федоровна. По возвращении Серж с восторгом рассказывал, что Павел Петрович прекрасно разбирается в математике и фортификации, он задавал профессорам вопросы, на которые те сразу не могли ответить. Разумеется, они были предупреждены, что их посетит наследник российского престола, но инкогнито, поэтому они обращались к Павлу Петровичу «ваше сиятельство». Когда же великий князь спросил, как они восполняют недостаток подвижности войска, никто толком не смог ответить. Великий князь попросил Сержа за время, пока мы будем во Франции, специально изучить этот вопрос, и Серж очень гордится его доверием.

Великий князь попросил также представить ему модных французских писателей и очень тепло принял некого Бомарше, который получил разрешение прочесть великим князьям свою пьесу «Свадьба Фигаро». Мы все присутствовали при чтении, вещица действительно премилая, и великие князья очень хвалили автора.

Сопровождая великих князей, мы три дня провели во владениях принца Конде в Шантильи, который по красоте не уступает Версалю. Каждый из этих дней был совершенной сказкой, музыка, прогулки, ужины в павильонах, катание по Гранд-каналу. Устраивали еще охоту на оленя, но я отказалась присутствовать, не было сил смотреть, как убивают прекрасное животное, загнанное гончими и егерями в воду.

На берегу одного из прудов стоит очаровательный домик Сильвии, куда принц Конде однажды пригласил великих князей перекусить. Нам рассказали, что этот домик Монморанси, тогдашний владелец Шантильи, в 1604 году построил для своей жены, та любила на берегу ловить рыбу. За это поэт Теофиль де Вье называл ее нимфой Сильвией и писал ей оды. Серж пошутил, что, если я увлекусь рыбной ловлей, он тоже построит для меня домик в своем имении под Москвой и сочинит пару од. Я нежно ему улыбнулась, но про себя подумала, что вряд ли это ему удастся: после Версаля и Шантильи меня в его подмосковное имение не заманишь никакими одами!

По возвращении из Шантильи я чувствовала себя столь усталой, что пропустила балет в Королевской Опере, однако к костюмированному балу, устроенному в честь визита великих князей, уже оправилась и неплохо повеселилась.

Вчера Серж, вернувшись от Барятинского, был сильно огорчен. Говорят, молодой Бибиков написал Куракину из Петербурга письмо, в котором называл государыню «старой развратницей», а письмо было перехвачено и показано государыне. Об этом сообщил Павлу Петровичу один из его верных людей, и теперь все встревожены: Куракина и Бибикова наверняка ждет опала, и цесаревич сильно переживает, они ведь с детства дружны с Куракиным.

Однако Серж меня торопит закончить письмо, нужно отнести его курьеру, который отправляется завтра рано утром. Целую тебя, Пьера и всех моих любимых племянников.

Твоя любящая сестра Варвара»

Глава четырнадцатая

Следующее письмо от Варвары Филипповны, непривычно короткое для нее, пришло зимой. Она сообщила о рождении у Новосильцевых сына Василия, а потом надолго замолчала. Спустя полгода на обеспокоенное письмо Елены Филипповны ответил Серж, сообщил, что все здоровы, и «Варя обещает на днях обо всем написать подробно». После этого известий из Парижа не поступало, и повседневные заботы постепенно отодвигали мысли княгини о сестре все дальше и дальше.

Весной восемьдесят четвертого у Вадбольских родилась дочь Варя. В октябре восемьдесят пятого, когда княгиня вновь должна была родить, в один день пришли два письма – от отца и брата Захари, впервые за все годы вспомнившего о существовании сестры.

«…Со дня отъезда в Париж сестры Вари, – писал он, – мы с супругой моей Ксенией Васильевной постоянно уговаривали папеньку переехать к нам, дабы не влачил он одиноко свою старость, а жил, окруженный заботой и любовью, среди детей и внуков. Однако папенька всякий раз наотрез отказывался, и мы не смели настаивать. Тем не менее, в последнее время его все чаще стали одолевать разные хвори, и разум его заметно ослабел. Поэтому на днях я явился к нему и настаивал со всей твердостью. Он же, не желая понять моей сыновней тревоги о нем, разгневался, заявил, что не желает больше знать меня, а чтобы пуще меня уязвить, показал мне свое завещание, по всем правилам составленное.

Мне известно, сестрица, что волю родительскую Бог велит принять беспрекословно, однако несправедливость завещания этого ошеломила меня до глубины души. Оказывается, не все деньги, вырученные папенькой от продажи Мелихова, были истрачены им на выплату долгов, у него имеются еще три с половиной тысячи рублей золотом, которые он завещает брату Ивану. Дом же наш на Исакиевской улице папенька отписал сестре Варе. Скажи, правильно ли это, когда ни Иван, ни Варя никогда не проявляли о папеньке никакой заботы? Тогда как я и Ксения постоянно с ним рядом, а муж твой Пьер, как мне известно, не раз одалживал папеньке деньги, которые папенька так и не вернул, притворяясь неимущим и взывая к вашей доброте?

Объясняю я это одним: завещание было составлено папенькой в помрачении рассудка, которое порою свойственно людям пожилым и много страдавшим. Поэтому прошу тебя, сестрица, напиши папеньке, чтобы он одумался и не обижал нас с тобой, таких же его родных детей, как и Варя с Иваном. Я знаю, что тебя он любит и уважает, возможно, твои разумные и ласковые слова вернут ему разум и не позволят согрешить против Бога и совести…»

Расстроившись до глубины души, Елены Филипповна открыла письмо отца.

«…Знаю, что твой брат Захари написал тебе, постаравшись очернить самыми черными красками. Я прогнал его прочь и не желаю больше видеть, но ты, дитя мое, любимая моя Леночка, не должна обо мне плохо думать и таить на меня обиды.

От продажи Мелихова у меня действительно осталось немного денег, но поскольку твой муж великодушно согласился простить мне все долги, я вложил эти деньги в олонецкие предприятия купца Ольхина, брата невестки Ксении, и получил немалый доход. Поскольку брат твой Иван лишен других средств, я завещал ему эти деньги, а дом наш отписал Варе, ведь они с мужем не очень богаты, и доход с их имения невелик. Я рассудил, что при вашем с князем богатстве это не нанесет ни тебе, ни семье твоей никакого ущерба. Если ты сочтешь, что я неправ, напиши мне, и я тотчас же изменю завещание.

Что же касается твоего брата Захари, то поведение его с молодых лет наполняет мою душу горечью. Женившись, он рассчитывал получить в полное свое распоряжение приданое жены, однако отец и брат Ксении, зная его пристрастие к беспутной жизни, помимо дома, выделили основную часть ее приданого в виде доли в своих предприятиях. Захари имеет в распоряжении лишь постоянный доход, которого ему уже не достает для его развлечений. Поэтому ему и пришла в голову мысль переселить меня к себе, а дом наш вместе с дворовыми людьми сдавать в аренду приезжим купцам, забирая себе большую часть оплаты. Когда я отказался, он вел себя нагло, поэтому я и показал ему завещание. Пусть знает, что и после моей смерти ему ничего не перепадет, хотя мне никоим образом не хотелось бы обидеть этим завещанием моих внуков, детей Захари, и невестку Ксению, которая всегда была добра ко мне. Однако завещание мое вряд ли их чем-то обделит, ибо, даже завещай я Захари все свои деньги и имущество, он спустил бы это за месяц…»

Положив перед собой оба письма, княгиня горько плакала. Муж ласково гладил ее по голове. Письма тестя и шурина он прочел и молча отложил в сторону, да и о чем было говорить? Вечером Елена Филипповна накинула на голову платок и пошла в церковь. Поставив свечу перед иконой Божьей матери, она шептала:

– Спаси и сохрани, не дай поселиться ненависти в душах отца и сына.

Вернувшись домой, княгиня почувствовала первые схватки. Спустя два часа она родила хорошенькую девочку, а под утро на свет появился крупноголовый мальчик, обмотанный пуповиной. Пока доктор с акушеркой, сочтя ребенка мертвым, хлопотали над истекавшей кровью роженицей, повивальная бабка Матрена Саввишнна, всякое на своем веку повидавшая, торопливо освободила шейку ребенка, пальцем прочистила ротик и, своим ртом вдохнув ему воздух в легкие, пару раз шлепнула. Мальчик икнул, тоненько пискнул и закричал.

Елена Филипповна, вконец измученная тяжелыми родами и большой потерей крови, этого уже не помнила. Впав в забытье, она не слышала, как тревожно переговаривались доктор с акушеркой, и очнулась лишь под утро. Было темно, рядом с кроватью сидела на стуле и клевала носом Матрена Саввишна.

– Матрешенька, – слабо позвала княгиня, – мальчик живой?

Матрена с трудом пробудилась, встряхнула головой и захлопала осоловевшими от сна глазами, не сразу поняв, о чем спрашивает барыня.

– В детской, с Аглаей, – она широко зевнула, – живой, отчего ж ему неживым быть? И не таких принимала. А барышня маленькая хороша будет, уж хороша! Барин приходил на детей смотреть, плакал и любовался. Смотри, Саввишна, говорил мне, такая кроха, а уже теперь красавица. Так что дай Бог детишкам долгих лет жизни, а тебе теперь, барыня, о себе след подумать. Тяжело рожаешь, а нынче совсем плоха была. Нельзя тебе каждый год.

– Да что же делать, коли Бог дает? – вздохнула Елена Филипповна. – Радоваться надо Его щедрости к нам. Вот Панютиным, что давеча приезжали, всего одного послал.

С соседями-помещиками Панютиными она до прошедшего лета была незнакома – за долгие годы они впервые наведались к себе в имение и сочли своим долгом нанести визит Вадбольским. В присутствии этой средних лет пары Елена Филипповна ощущала странную неловкость, причину которой сама себе не могла объяснить. Возможно, из-за выражения, досады, появлявшегося во взгляде соседа, когда он косился на свою низкорослую суетливую супругу – примерно так смотрят на надоедливую муху. Панютин был высок, дороден, за столом много пил и оживленно обсуждал с Петром Сергеевичем затевавшуюся охоту на вальдшнепов. Жена Панютина, наоборот, ела мало, и Елене Филипповне в основном запомнились ее жалобы на служившего в Петербурге сына:

– Одного мне Бог дал, а забот, как с десятью. Наделает в столице долгов, а потом мне векселей шлет на уплату.

Матрена в ответ на упоминание княгини о Панютиных пожала плечами с таким видом, словно барыня сморозила величайшую нелепость.

– Да как же ей родить-то, барыня? – сказала она. – Барин-то Панютин что ни день, так в Тулу к молодой вдове наведывается, да и в имении ни одной бабы не пропустит. К жене никак и не поспеет.

Елена Филипповна смутилась:

– Что ты такое выдумываешь, Матреша? Нехорошо о господах сплетничать!

– И-и, сплетничать! – вновь зевнув, повитуха прикрыла рот. – Все про то знают, барыня, что Панютины-господа уж лет двадцать или боле врозь живут. Как поженились, так барин через месяц заграницу с актрисой укатил. Теперь-то, конечно, уж годы не те, так что все ближе к дому озорничает. Барыня, конечно, в гневе, но что ей с ним, с греховодником, поделать? Она уж и наряжается, чтобы его завлечь, и в корсет, дворовые панютинские говорят, до посинения себя утянуть велит, оттого за столом даже есть не может, а он все на сторону глядит.

– Ах, бедняжка, – искренне пожалела соседку Елена Филипповна.

– Да ведь это как поглядеть, барыня. Наш-то барин такого себе не допустит, но только, тебе тоже невмоготу каждый год рожать. Хочешь, подыщем князю молодку из крепостных, чтобы почище, да поздоровее была? Если твоей светлости угодно, то я с Дунькой Гордеевой могу договориться.

Когда до княгини дошел смысл сказанного Матреной, все в ней вспыхнуло от возмущения при одной только мысли, что Петр Сергеевич может утешиться в объятиях разбитной деревенской молодки Дуньки Гордеевой.

– Замолчи, – гневно сказала она, – как только не совестно тебе предлагать такое! Старая женщина, а хочешь барина на грех толкнуть!

– Жить, барыня, без греха никак невозможно, – рассудительно возразила старуха, – на земле живем, не в раю. Но раз не хочешь, то, может, кормить сама попробуешь, хоть и негоже это барыне. В деревне дите уже, порой, бегает, а все прибегает к матери пососать – это бабы, чтобы не понести, молоко дольше сохраняют.

Невзирая на бытовавшее в то время мнение о вреде грудного вскармливания, Елена Филипповна решила последовать совету Матрены, и грудь ей перевязывать на этот раз не стали. Маленькой Сашеньке привезли кормилицу из деревни, а Петрушу княгиня кормила сама и к удивлению своему находила это занятие приятным.

– Даже не думала, что можно такое чувствовать, – нежно глядя на ребенка, говорила она мужу, который поначалу был несколько встревожен ее столь необычной эскападой, – из-за этого, наверное, я буду любить Петрушу больше всех остальных наших детей.

Несмотря на постоянные заботы, связанные с кормлением, Елена Филипповна выбрала время – не вдаваясь в подробности, написала невестке, что получила от отца и брата письма, которые ее встревожили. Спрашивала, действительно ли отец хворает.

– Княгиня, дозвольте на миг отвлечь вас от ваших забот, – шутливо сказал однажды Петр Сергеевич, входя в спальню с конвертом в руке, – это от Ксении, душа моя.

«…Понимаю, что тебя беспокоит, милая Леночка, – писала Ксения Васильевна после поздравлений по поводу рождения близнецов, – и скажу тебе правду: мне известно, о чем писал тебе муж мой Захар Филиппович. Он приехал от отца в гневе и долго не успокаивался. Я также догадываюсь, о чем мог написать тебе батюшка, к которому я отношусь с искренней дочерней привязанностью и почтением. Все это крайне меня огорчает, но ничего изменить я не могу. Не хотела тебе прежде писать, стыдилась, но теперь вынуждена признаться, что не имею никакого влияния на мужа. Твой брат все чаще предается развлечениям вне семьи, иногда он днями не появляется дома, а когда приходит, то требует денег.

К счастью, за состояние свое и будущее детей у меня опасений нет. Отец мой и старший брат Василий не желали моего брака с Захаром Филипповичем, поскольку они навели справки и узнали о пристрастии его к игре. Открою правду, хотя меня и мучает стыд: только то, что мы с Захари совершили грех, вынудило отца согласиться на наш брак. Однако, давая за мной приданое, отец распорядился так, чтобы мой муж мог пользоваться лишь небольшой частью доходов, получаемых с основного капитала. Также точно он распорядился относительно той части наследства, которая мне завещана.

Тебе известно, наверное, что отец мой богат неизмеримо, он владеет фабриками, литейными заводами и мореходными судами, а также тремя петербургскими мостами. Захар Филиппович, плохо разбираясь в бумажной волоките, предполагал, что после нашего брака в его распоряжении окажутся несметные богатства, теперь он постоянно упрекает меня, что его, дворянина, обманом принудили жениться на купеческой дочке.

Недавно я обедала у моей младшей сестры Анюты, что недавно вышла замуж за Ивана Ивановича Ростовцева, и после обеда вдруг почувствовала глубокую печаль оттого, что никогда между мной и Захаром Филипповичем не будет такого искреннего понимания, таких добрых и открытых отношений, как у Анюты с Иваном. Нет, это не зависть, можно ли завидовать единственной любимой сестре? Просто я внезапно ощутила всю глубину своего унижения. Однако отец Мефодий, у которого я причащаюсь и исповедаюсь, убедил меня, что мой первый долг хранить семью, и я должна почитать Захара Филипповича, ибо он супруг мой перед Богом и отец моих детей. Поэтому я терплю, не упрекаю мужа и не спрашиваю его ни о чем, занимаюсь детьми и домом.

Забот у меня много, и, может, это к лучшему, отвлекает от печальных мыслей. Теперь на моем попечении кроме моих собственных детей находится племянник Александр, сын брата Василия, который после смерти жены во второй раз не женился. Хлопот мне с племянником хватает, Александру пятнадцатый год, он смышлен и имеет хорошие способности, но, как все юноши такого возраста, крайне неусидчив, а отец мой желает, чтобы его внук и наследник нашей купеческой империи получил блестящее образование. Он требует, чтобы учителя постоянно докладывали ему об успехах Александра, а если они недовольны, я чувствую себя виноватой перед отцом.

Прости меня, милая моя Леночка, за то, что я неожиданно взвалила на тебя столько своих печалей и откровений, иногда бывает горько и тяжело на душе, а сказать кому-то стыдишься, написать легче.

Да, чуть не забыла: Иван Ростовцев, муж Анюты, служит надзирателем в Учительской семинарии. Там теперь готовят учителей народных училищ, потому что государыня Екатерина Алексеевна хочет провести по все России реформу просвещения. Учителя, выпущенные из семинарии, начнут обучать народ по всей стране, но семинарии не хватает книг для образования самих учителей. Иван говорит, что государыня уже выкупила и подарила семинарии прекрасную коллекцию книг господина Жукова, а теперь господин де Мириево создал фонд для пополнения коллекции. Все желающие принять участие в покупке книг могут внести посильные средства, сказал Иван, они с Анютой уже внесли. Отец мой и брат тоже внесли по сто рублей, и я сделала взнос, возможно, и вы с мужем пожелаете внести свою лепту в дело просвещения…»

Письмо невестки до слез опечалило Елену Филипповну.

– Ах, Петя, – сказала она мужу, – я и не подозревала, что на свете столько печали. И я даже не знаю, как тут помочь. Бедная Ксения! Но Захари-то…. Ах, Петя, как это горько!

Петр Сергеевич вздохнул, но не стал высказывать жене всего, что думал о ее брате.

– Бывает так, что помочь нельзя, душа моя, только облегчить боль теплыми словами. Напиши Ксении.

– Ты прав. Да, а что насчет фонда?

– Думаю, – улыбнулся он, – князьям Вадбольским следует внести в дело просвещения никак не меньше купцов Ольхиных, я распоряжусь отослать двести пятьдесят рублей.

На лице Елены Филипповны неожиданно появилось тревожное выражение.

– Столько времени прошло, как ты отослал письмо в Париж, а от Вари до сих пор ничего нет. Она или хотя бы Серж должны были поздравить нас с рождением Сашеньки и Петруши. Я беспокоюсь, Петя, что с ними могло случиться?

Князь в ответ лишь пожал плечами и успокаивающе погладил княгиню по голове.

Письмо от Варвары Филипповны пришло в апреле.

«Прости, Леночка, родная моя сестричка, что я вовремя не поздравила тебя с рождением племянника и племянницы, когда пришло письмо Пьера, я гостила у Неккеров в Швейцарии. Полагала пробыть там недолго, но Жермена все никак не хотела меня отпускать. Она написала роман «Сентиментальные секреты Софии», и мы с ней с утра до вечера обсуждали с ней каждую главу.

Я только вчера приехала в Париж и, прочитав письмо, узнала о рождении у тебя двух малюток. Сегодня мы всей семьей шлем вам с Пьером наши поздравления. Боже мой, сколько же их уже у тебя? Дай вспомнить, семеро, если я не ошибаюсь? Как ты еще жива! Если няня приводит ко мне моего маленького Базиля, у меня возникает дикое желание бросить все и бежать в Америку к кровожадным индейцам. Не ругай меня, я обожаю своего сына, но в двадцать два года мне хочется жить для себя, а не подчинять жизнь капризам маленького деспота.

В Коппе, где имение Неккеров, прекрасно и спокойно, не сравнить с Парижем. Несколько дней я провела в доме Неккеров в Женеве и там, в салоне мадам Неккер, встретила князя Николая Борисовича Юсупова. Он был послан к Неаполитанскому двору с дипломатической миссией, а теперь путешествует по Европе, чтобы пополнить свою коллекцию картин, и по просьбе государыни приобрел несколько полотен для императорской коллекции. Юсупов, большой ценитель прекрасного, пришел в совершеннейший восторг, когда Жермена прочла ему отрывок из своего романа. С похвалой он отозвался и о моих скетчах, но я прекрасно понимаю, что мне далеко до моей подруги.

Кажется, Юсупов привлек внимание Жермены, и это меня радует. Год назад она пережила трагедию: человек, безумно ею любимый, порвал с ней, подчинившись воле ее родителей. Мадам Сюзанна Неккер, мать Жермены, весьма амбициозна и предъявляет высокие требования к знатности будущего зятя. В последнее время ею овладела идея выдать дочь за шведского посланника барона де Сталь Гольштейна, ее прельщает титул, которым она бредила в ту пору, когда была бедной пасторской дочкой. Барон де Сталь тоже ничего не имеет против брака, приданое Жермены поможет ему поправить дела, которые сильно пошатнулись.

Де Сталь внешне крайне неприятен, я еще прежде встречала его в Версале на приеме у королевы, и от одного его взгляда мне становится не по себе. Однако прежде Жермена была сильно подавлена и говорила, что ей все равно за кого выходить, но теперь, после появления Юсупова, она сильно изменилась, глаза ее в буквальном смысле слова засияли. Юсупов в качестве жениха, разумеется, гораздо больше соответствовал бы амбициям мадам. Конечно, еще неясно, можно ли его в этом качестве рассматривать, поэтому мадам Сюзанна пока не отказывает де Сталю, но я буду несказанно рада, если Юсупов сделает предложение моей подруге. Почему бы нет?

Вчера мы только возвратились Париж, и Юсупов вернулся одновременно с нами, а уже нынче он был в салоне Неккеров. По просьбе мадам Неккер, внезапно проникшейся интересом ко всему русскому, князь привез и представил ей наших с тобой давнишних знакомых: друга Захари, этого вечного игрока и буяна Александра Ивановича Лобанова-Ростовского с молодой женой. Ты, может, помнишь застенчивую Анюту Маслову, которая всегда краснела, получая приглашение на танец? Так она и есть жена Александра Ивановича. После свадьбы Лобановы-Ростовские совершали путешествие по Европе, теперь две недели проведут во Франции, а потом уезжают в Россию. Удивительно, как эта тихоня Анюта умеет совладать с таким буяном, как старший Лобанов-Ростовский! Помнишь, как он вечно вовлекал Захари в скандалы и на каждом шагу заявлял, что он потомок Рюриковичей? Теперь же рядом с Анютой он стал покорным и кротким, как овечка.