Текст книги "Шкатулка княгини Вадбольской"

Глава шестнадцатая

Корь поначалу пришла в Иваньковское, но почти сразу же перекинулась на Покровское. Первой у Вадбольских, как и следовало ожидать, заболели Лиза с Маврушей, постоянно игравшие с деревенскими детьми, а потом они заразили и младших. Марфа Ефимовна, переехавшая на время к сыну, чтобы помочь невестке ухаживать за больными детьми, успокаивала:

– Корь не оспа, все одно болеть, а малым легче перенести.

Елену Филипповну утешала мысль, что Петя, сын Дарьи, приехавший на вакации, в раннем детстве корью переболел и, следовательно, не заразится. Это был высокий пятнадцатилетний мальчик, очень похожий на отца, но при этом довольно красивый. Елену Филипповну он по-прежнему ласково звал тетушкой и, желая помочь, развлекал выздоравливающих Лизу с Маврушей чтением книг или рассказами об ученических проделках.

Наконец малыши, заболевшие почти одновременно, начали оправляться, и все в доме вздохнули с облегчением. Вконец измученная бессонными ночами Елена Филипповна почувствовала, что тревога, железной рукой сжимавшая горло, постепенно начинает ее отпускать. Она отправилась в церковь, поставила свечу перед иконой Пресвятой Богородицы и долго молилась, благодаря Заступницу за исцеление детей. Выйдя из церкви, княгиня увидела мчавшегося ей навстречу Петю.

– Тетушка! – схватив ее за руку, закричал он. – Тетушка, скорее!

Пока они бежали домой, мальчик прерывающимся голосом сообщил, что Мавруше внезапно стало плохо, появились судороги, до смерти перепугавшие окружающих.

Петр Сергеевич привез из Тулы врача, считавшегося местным светилом медицинской науки, обрусевшего немца Энгельгардта. Тот осмотрел горячую, как печка, бредившую Маврушу и нахмурился.

– Воспаление мозга, – отрывисто сказал он князю, выйдя в соседнюю комнату и моя руки водой, которую горничная лила из кувшина, – надежды почти нет, я говорю вам это прямо.

Побелевший князь кивнул в сторону двери, за которой Елена Филипповна неподвижно сидела возле бредившей дочери.

– Не говорите жене, – голос его сорвался до хриплого шепота, – пока не….

Энгельгардт кивнул и начал вытирать руки поданным ему полотенцем.

– Так случается после кори, почему – пока никто не знает. Медицина, увы, бессильна против этого заболевания, только природа может помочь. В таких случаях чаще всего развивается водянка мозга, но…. Ждите, если в течение ближайших дней она не очнется, то будет лучше подготовить мать.

В течение недели Елена Филипповна спала в кресле подле не приходившей в сознание девочки и с помощью няни вливала ей в рот воду чайной ложкой. На восьмой день Мавруша открыла глаза и тихо позвала:

– Мама.

Ее было почти неслышно, но княгиня немедленно встрепенулась и, наклонившись над дочерью, вгляделась в изменившееся до неузнаваемости детское лицо – взгляд был осмысленным. Спустя десять дней стало ясно, что девочка выживет.

Поправлялась Мавруша быстро, однако на ноги подняться не смогла. В первое время думали, что виной тому вызванная болезнью слабость, спустя месяц вновь приехал Энгельгардт, долго и внимательно осматривал больную, а потом вынес неутешительный вердикт:

– Ходить, как все, она уже не сможет. Вряд ли сумеет даже передвигаться на костылях – ноги полностью парализованы. Все, конечно, в руках Господа, делайте ванны, массаж, растирания, но…

Не закончив фразу, он со вздохом развел руками. Княгиня сдавленно спросила:

– Неужели никакой надежды? Нет, этого не может быть!

Энгельгардт нахмурился и сердито поджал губы.

– Если вы сомневаетесь в диагнозе, княгиня, можно собрать консилиум, но не думаю, чтобы мнение моих коллег было иным.

– Нет-нет, я не сомневаюсь, – Елена Филипповна заплакала, – я просто в отчаянии.

Энгельгардт смягчился и, вздохнув, покачал головой:

– Профессор Зыбелин, насколько мне известно, пытался использовать новые методы лечения паралича ног. Он практикует в Москве, и ежели вы пожелаете к нему обратиться, я дам письмо.

Князь положил руку на вздрагивающее от рыданий плечо жены.

– Будем вам очень благодарны, доктор, – сказал он.

Из Покровского они выехали в конце июня 1777 года, вперед себя послали дворовых людей, чтобы сообщить о приезде тетке Петра Сергеевича, живущей в московском особняке Вадбольских у Патриарших прудов. Вперед князь выслал подставы, но из-за Мавруши сильно гнать кучеру не велел. Переночевали в Серпухове у друзей князя Бунаковых, а к вечеру следующего дня были в Москве.

…Фундамент особняка у Патриарших прудов заложил еще прадед Петра Сергеевича, князь Алексей Иванович Вадбольский. После того, как в 1712 году взорвался порох в погребах Гранатного двора, и все мастерские выгорели дотла, улицу Спиридоновку в Ново-Никитской слободе начали постепенно застраивать. Строительство шло медленно, и новоселы обживать слободу не спешили – Козье болото, которое за полвека до того заботами патриарха Иоахима было осушено и превращено в Патриаршие пруды, теперь вновь пришло в запустение, и к ночи в близлежащие дома устремлялось сонмище комаров, несущих болезни и делавших жизнь домочадцев нетерпимой. К тому же ходили разговоры, что место здесь «нечистое» – улица Спиридоновка петляла вдоль вытекавшего из Патриарших прудов ручья Черторый, о котором в народе ходили самые невероятные слухи – будто и живность домашняя здесь пропадает, и рыба не водится, а утки-лебеди норовят облететь ручей стороной. Поэтому Вадбольский особого внимания строительству дома у Патриарших не уделял, а со временем совсем его забросил, и недостроенный особняк достался по завещанию младшему сыну князя Ивану Алексеевичу.

Тот, однако, вспомнил о своем наследстве лишь тогда, когда в конце тридцатых годов обширную площадь перед Никитскими воротами, на которую выходила Спиридоновка, начали быстро застраивать, а на левой стороне улицы вырос огромный двор тайного советника Лариона Воронцова. Особняк Вадбольских был достроен осенью 1744 года. Иван Алексеевич изначально предполагал, что дом на Патриарших отойдет в приданое его любимой младшей дочери Наталье. Девочке в ту пору шел пятнадцатый год, красотой и гордой осанкой она необычайно походила на покойную мать, и князь баловал ее больше, чем остальных детей.

Едва Наталье исполнилось шестнадцать, как вокруг вьюном закружили женихи – Бартенев, Воронцов и молодой Александр Алалыкин, едва не наложивший на себя руки из-за ее холодности. Наталья никому надежд не давала, а отец ее не неволил. Лишь через три года открылась причина нежелания девушки идти замуж – княжна Наталья Ивановна Вадбольская без памяти влюблена была в черноглазого казачка из крепостных.

Последствия преступной любви обнаружила прислуживавшая Наталье горничная и, боясь, что ее заподозрят в сообщничестве барышне, побежала докладывать князю. Наталья держалась стойко и в грехе запираться не стала – отрицать очевидное смысла не было. Однако имя возлюбленного она так и не назвала, поскольку понимала, что ждет бесшабашного красавца-казачка – вступившая незадолго до того на престол государыня Елизавета Петровна хоть и не разрешала смертоубийства, но закон вполне дозволял князю запороть крепостного насмерть.

Разгневанный князь увез дочь в деревню, где девушку насильно обвенчали с престарелым немецким офицером Андреем Брунцем, а через шесть месяцев она родила дочь Марью. Спустя два года Брунц умер, оставив жену в нищете, а вскоре за ним последовал и сам князь Иван Алексеевич. Перед смертью он завещал особняк на Патриарших единственному своему сыну и наследнику князю Сергею Ивановичу, но поставил условие, что офицерская вдова Наталья Ивановна Брунц и ее малолетняя дочь Марья должны получить в том доме приют и всегда иметь средства для пропитания….

Князь Сергей Иванович нежно любил сестру, хотя и осуждал ее за совершенный «грех». Он не только следил, чтобы, согласно завещанию, Наталья Ивановна и ее дочь ни в чем не нуждалась, но и выделил племяннице Марье приданое наравне с обеими своими дочерьми. Однако нрав Натальи Ивановны с годами стал таким угрюмым и мрачным, что Сергей Иванович, изредка приезжая в Москву по делам, предпочитал останавливаться не в своем доме на Патриарших, а у замужней дочери.

О смерти отца Петр Сергеевич сообщил и тетке, и ее дочери Марье, к тому времени вышедшей замуж за малороссийского помещика Богдановича и жившей в Киеве. От кузины Марьи пришло теплое письмо с соболезнованиями, Наталья Ивановна черкнула два слова. Самому князю с тех пор побывать в Москве еще не довелось, поэтому теперь, подъезжая к своему московскому дому, он невольно испытывал тревожное чувство – как-то еще себя поведет непредсказуемая старуха-тетка.

Посланные вперед слуги, с радостными возгласами столпились у входа, встречая господ, но сразу умолкли, когда Наталья Ивановна выплыла из своих покоев и стала неторопливо спускаться по деревянной лестнице навстречу приехавшим. Она куталась в широкую пуховую шаль, хотя на улице стояла жаркая погода, лицо ее было красиво, несмотря на годы, но казалось высеченным из льда. От сухой высокой фигуры веяло такой надменностью, что все притихли, с опаской поглядывая на суровую незнакомку.

– Здравствуй, племянник, – важно приветствовала она князя.

– Здравствуйте тетушка, – он обнял ее и неловко клюнул поцелуем в щеку, – дозвольте представить вам мою супругу.

Наталья Ивановна без улыбки повернулась к княгине.

– С приездом, невестка. Комнаты я велела убрать и проветрить, запахом не брезгуйте, это травами курили, иначе комары заедят. Нынче уж я распорядилась насчет обеда, а с завтрашнего дня ты сама начинай хозяйничать. Ваши дворовые все тебе покажут, а я тут больше не хозяйка.

– Благодарю вас, тетушка, – спокойно ответила Елена Филипповна и, подойдя к старой даме, тоже ее поцеловала, – только как были вы здесь хозяйкой, так и останетесь.

Все с тем же важным видом, Наталья Ивановна кивнула и удалилась к себе. Сразу после ее ухода особняк, словно по мановению волшебной палочки, наполнился голосами и топотом челяди.

Семен Герасимович Зыбелин по праву мог считаться одним из самых выдающихся медиков своего времени и первым в России специалистом по детским болезням. Маврушу он осматривал очень долго и внимательно, подробно расспросил мать о течение болезни, трижды перечитал записку Энгельгардта и задумался. Елена Филипповна, не смея нарушить его размышлений, затаила дыхание и взглядом остановила мужа, который нетерпеливо порывался задать вопрос.

– Как указывал еще Гален, – сказал наконец Зыбелин, – средоточием движения и чувствительности является мозг, который связан с органами двигательными нервами. Известны случаи, когда корь вызывает болезни различных органов, и причиной этого является повреждение идущих к ним нервов. Поэтому лечение ног ничего не даст, повреждены нервы. Без нерва, написал Гален, нет ни одного движения, называемого произвольным, ни единого чувства. С тех пор прошло полторы тысячи лет, медицина развивается, но лечить поврежденные болезнью нервы мы еще не научились.

– Значит, она не будет ходить? – угрюмо спросил князь.

– Я мог бы сказать: уповайте на Бога. Однако… вы можете обратиться к доктору Дружинцеву, он врачует в Павловской больнице. Весьма образован, окончил Лейденский университет, но вместо того, чтобы применять знания свои для исцеления страждущих, неожиданно отправился на восток и три года изучал методы китайских лекарей. Сразу скажу, те методы я не признаю, потому что они не имеют объяснения в науке и стоят, на мой взгляд, на одной ступени с невежественным знахарством. Для российской медицины будет крайне вредно, если врачи наши, вместо того, чтобы в поте лица трудиться, изучая анатомию и жизненные процессы, займутся подобным врачеванием.

– Отчего же вы советуете к нему обратиться? – голос княгини дрогнул.

Зыбелин пожал плечами.

– Ни в коем случае не советую. Но, видя ваше отчаяние, не считаю себя вправе скрыть: мне пришлось воочию видеть двух исцеленных Дружинцевым паралитиков. Хотя и тут ничего нельзя утверждать, возможно, это Господь решил совершить чудо.

Прошло два или три дня, а Вадбольские все колебались, не зная, на что решиться. На третий день их неожиданно навестил кузен Николай Петрович Вадбольский, тот самый Николенька, в компании с которым молодой князь Петр некогда бежал из дому на войну. Петр Сергеевич троекратно облобызался с родственником и, высвободившись из его объятий, шутливо поморщился:

– Медведь, все ребра мне переломал своими лапами!

Николай Петрович добродушно расхохотался – за прошедшие годы он возмужал, подрос и сильно раздался в плечах, приобретя могучее сложение. Княгиня, которой доложили о госте, уже шла к нему, протягивая руки.

– Николенька, какая радость! – она усадила его напротив себя и велела: – Рассказывай, как твоя Лизонька и дети. Почему ты не привез жену, безобразник?

– Лизавета непременно на днях приедет, нынче не смогла – договаривается с купцами о поставках леса.

– Леса? – изумился Петр Сергеевич.

Николай Петрович, женатый на Елизавете Александровне Алалыкиной, после пяти лет брака все еще был по-мальчишески влюблен в свою жену. Все знали, кто в их семье держит в руках вожжи правления, однако то, что дама ведет переговоры о поставках леса, было выше понимания Петра Сергеевича.

– У супруги моей намерение появилось – построить в Ярославле госпиталь и приют для военных инвалидов, – пояснил Николай Петрович, – говорит: «Наш долг позаботиться о тех, кто немощен с поля битвы вернется»

– Так в Москве говорят о войне? – встревожилась Елена Филипповна.

Гость пожал могучими плечами.

– Война будет, от этого уже никуда не деться. Османы желают восстановить вассалитет Крымского ханства, англичане и французы их поддерживают.

Послышались шаги Натальи Ивановны, и сама она вплыла в гостиную с непривычной на ее суровом лице улыбкой.

– Ну, здравствуй, здравствуй, Николенька, – приветствовала она Николая Петровича и подставила ему щеку, – целуй.

Николай Петрович заботливо усадил ее в кресло.

– Смотрю, вы все такая же красавица, тетушка. Как поживаете?

– Твоими молитвами, Николенька. Опять войной пугаешь?

– Насчет войны чего пугать, тетушка, испокон веков мужчины во славу отечества воюют, а женщины их раны лечат. Вон, Лиза моя уже насчет госпиталя хлопочет, я только Петру с Леночкой говорил. При Павловской больнице, говорят, тоже лазарет открывают, доктор Дружинцев Григорий Васильевич хлопочет.

– Дружинцев, – переглянувшись с мужем, сказала княгиня, – мы о нем слышали.

– Святой человек, – строго проговорила Наталья Ивановна, – в помощи никому не отказывает, ни князьям, ни беднякам. Плату за врачевание не берет, просит лишь, чтобы по возможности на дела больницы жертвовали. Больница-то горела три года назад, цесаревич Павел Петрович, благослови его Бог, хотел каменную на том месте отстроить, уже архитектор Баженов все бумаги представил, а Екатерина Алексеевна, вишь, запрет наложила. Снова деревянную возвели, и в большой нужде теперь больница – там ведь сирых и убогих лечат, а на то средства нужны.

– Но почему же государыня не позволила столь богоугодное дело совершить? – наивно удивилась Елена Филипповна.

– В казне, говорит, денег нет, – Наталья Ивановна презрительно сощурилась, – то, что Гришку Потемкина бриллиантами осыпает, Богу, видно, больше угодно. Недавно Сашка Самойлов, Потемкина племянник, в Москве с женой проездом был, так Лизавета Сергеевна, его супруга, шепнула приятельницам, будто Самойлов у Потемкина и императрицы на тайном венчании свидетелем был.

Николай Петрович расхохотался.

– Красавица Самойлова много чего придумать может, всем известно, какие слухи о ней в Петербурге ходят! Маленький сын цесаревича Константин Павлович, услышав где-то, повторил о ней непотребные слова и за то был бабкой-государыней крепко наказан.

Петр Сергеевич слушал их разговор в великом смущении – он с детства приучен был матерью не обсуждать деяния царственных особ. Елена Филипповна тоже сконфузилась, но несколько по другой причине – Елизавету Сергеевну Самойлову, урожденную Трубецкую, она хорошо знала по пансиону, и хотя никогда особо с ней дружна не была, но подобные рассуждения о прежней однокашнице вогнали ее в краску. Однако ни гость, ни Наталья Ивановна этого не заметили и продолжали спорить.

– Ты, Николенька, не путай одно с другим, – сердилась тетка, – коли Лиза Самойлова мужу рога наставляет, так он того заслуживает. Нечего насильно девицу за себя брать, ежели она тебя терпеть не может.

– И правда, Сашка Самойлов – балбес великий, – легко согласился Николай Петрович и повернулся к Петру Сергеевичу: – Ты слышал, что британцы нынче решили отправлять преступников на новый материк, Австралию? Так вот, Самойлову пришла идея, что хорошо бы этих каторжников у Британии перекупать и селить в Крыму – тогда, дескать, турки уже не смогут требовать восстановления вассалитета полуострова. И, представь, государыня с Потемкиным этой идеей загорелись, с трудом наш посол в Лондоне Воронцов убедил их, что в России своих извергов предостаточно.

Княгиня, видя смущение мужа, решила сменить тему разговора.

– Мы, Николенька, желали бы показать Маврушу доктору Дружинцеву, ты ведь слышал о нашей беде?

Николай Петрович сразу стал серьезным.

– Непременно нужно, Леночка, брату моему он сильно помог. У Васи после контузии правый глаз совсем ослеп, а теперь он им хоть и в тумане, но видит.

– К нему в больницу надо ехать, – сразу посуровела Наталья Ивановна, – доктор – человек занятой, с визитами не ездит.

– Щепетилен, – подтвердил Николай Петрович, – не желает, чтобы думали, будто он помимо жалования доход имеет.

Лицо Петра Сергеевича выразило искреннее недоумение:

– Помилуй, он же за свой труд деньги берет.

– Он из масонов, считает, что все, им полученное помимо жалования, должно идти на помощь сирым и убогим.

Елена Филипповна с мужем в тревоге переглянулись, вспомнив пресловутые письма Куракина к Сержу Новосильцеву.

– Про масонов люди непонятное говорят, – осторожно заметила княгиня.

Николай Петрович весело подмигнул.

– Здесь теперь каждый второй масон, недаром государыня Москву-матушку не жалует. Новиков с Петровым масоны, Херасков из масонов, и архитектор Баженов, любимец цесаревича, тоже. Шепчут, прожект его больницы государыня-то не из-за недостатка средств отклонила, а за то, что Павлу Петровичу запретные письма передавал.

– Как бы нам так устроить, тетушка, – спросила княгиня, явно выказывая нежелание продолжать разговор, – чтобы доктор Дружинцев Маврушу осмотрел и совет дал?

Старуха усмехнулась.

– Давно из дому не отлучалась, но, так и быть, свезу вас к нему на днях.

Из окна кареты видны уже были кирпичные стены и башни Даниловского монастыря.

– Вот и приехали, – сказала Наталья Ивановна и внимательно посмотрела на полулежавшую на подушках Маврушу, – не бойся доктора, он добрый.

– Тетушка, – всхлипнула девочка, – я не хочу к доктору, пусть меня исцелит Боголюбская Богоматерь, няня Аглая говорит, прикосновение к ней исцеляет страждущих.

Она вновь всхлипнула, а тетка покачала головой.

– Шестнадцать лет назад, во время чумы в Москве, архиепископ Амвросий велел запечатать чудотворную икону Боголюбской Богоматери, дабы скопление народа не разносило болезнь. Тогда толпа ворвалась в Донской монастырь и разорвала архиепископа. С тех пор икона перестала являть чудеса.

– Господи, – Елена Филипповна в ужасе перекрестилась.

Больницу окружали цветущие сады, за кронами деревьев с реки тянуло прохладой. По указанию Натальи Ивановны кучер остановил карету у крыльца двухэтажного деревянного флигеля, Петр Сергеевич вынес дочь на руках и поднялся с ней по ступенькам. Встретившая их женщина в строгом монашеском платье ласково улыбнулась испуганной девочке и сказала:

– Григорий Васильевич сейчас выйдет.

Дружинцев ростом был невысок, худощав и лицом казался бесцветен, но лишь до тех пор, пока взгляд его глубоко посаженных глаз не загорался интересом. Задав родителям множество вопросов и прочитав записи Энгельгардта, он велел лежавшей на диване Мавруше показать язык, ощупал ее живот и гулко постукал по груди, а потом начал считать пульс и считал так долго, что утомленная девочка задремала. Григорий Васильевич оставил ее с Еленой Филипповной и увел князя в соседнюю комнату.

– Сожалею, что вынужден вас огорчить, – сказал он, – но коллега Энгельгардт прав, и вернуть жизнь ногам девочки невозможно.

– Мы никогда не сомневались в опытности доктора Энгельгардта, – печально ответил Петр Сергеевич, – то же самое сказал нам доктор Зыбелин.

Дружинцев нахмурился.

– Если вы уже обращались к господину Зыбелину, для чего вы теперь пришли ко мне?

– Он сам нам так посоветовал, – князь прямо посмотрел в глаза собеседнику, – он сказал, что не понимает и не одобряет ваших методов, но вы единственный человек, который мог бы нам помочь. Не только господин Зыбелин говорил о ваших успехах, мой кузен князь Василий Вадбольский после лечения стал видеть слепым глазом.

В глазах Григория Васильевича мелькнула усмешка, он встал, прошелся по комнате и вновь сел напротив князя.

– Да, помню князя Василия, – сказал он, – а что касается Семена Герасимовича Зыбелина, то это удивительный человек. Лучший из лучших врачей России, но, главное, честен. Вот вы, пациенты, смотрите на нас, докторов, так, словно мы всемогущи, а вы знаете, в каком состоянии находится медицина? Единицы тех, кто денно и нощно корпел в учении, впитывал в себя мысли Галена, Кондоиди, Ломоносова, и миллионы шарлатанов. Таких, как Гасснер, Месмер и тот же граф Калиостро. Поэтому Медицинская коллегия, к каковой принадлежит и Зыбелин, строго воспрещает практиковать в России многочисленным знахарям, колдунам и шарлатанам, она также не одобряет применения методов, чуждых европейской медицинской практике. Однако профессор Зыбелин не может отрицать, что иногда мне удавалось добиться успеха там, где бессильна была передовая медицина.

– Ах, что мне Медицинская коллегия, – с горечью воскликнул князь, – моя девочка больна, я хочу лишь одного: чтобы Мавруша смогла ходить, и пусть ее лечат все шарлатаны и знахари мира, – он спохватился, – простите меня, я не хотел вас обидеть.

– Ничего, – пристально глядя на него, успокоил Дружинцев, – вы теперь рассуждаете так, как большинство родителей. Но согласится ли с этим княгиня?

– Моя жена, – с достоинством отвечал князь, – мыслит, как и я, имеет те же чувства и понимание. Это главное счастье, каким одарил меня Бог в земной жизни.

– Что ж, тогда я прямо скажу вам все, что имею после осмотра. Жизнь в ноги девочки вернуть трудно. Даже если лечение пойдет успешно, окончательно она вряд ли выздоровеет и если сможет ходить, то только на костылях.

– Хотя бы так, – сказал Петр Сергеевич, и глаза его наполнились слезами, – ведь нет ничего ужаснее, чем со столь юного возраста и до конца жизни бессильно лежать прикованной к кровати. Я очень богат, господин доктор, и вознаграждение, какое вы потребуете….

– Нет, – резко прервал его Дружинцев, – вы внесете в фонд больницы столько, сколько пожелаете, это меня не касается. Что же относительно остального, то желательно, чтобы при нашем разговоре присутствовала ваша жена. Сестра Евдокия, – позвал он и сказал вошедшей женщине в строгом платье, что встретила их по приезде, – скажи княгине, чтобы пришла сюда, а сама посиди с девочкой.

Елена Филипповна опустилась на скамью рядом с мужем и взяла его за руку. Молча выслушав все, что прежде врач говорил ее мужу, она кивнула:

– Мы слушаем, господин доктор.

– Еще юношей, обучаясь в университете, – начал Дружинцев, – я горел надеждой поскорей овладеть знаниями, которые позволят исцелять недуги, насылаемыми на нас врагом рода человеческого. Получив диплом Лейденского университета, я сдал экзамены перед Медицинской коллегией в России, начал работать в госпитале, но вскоре понял, что очень часто оказываюсь бессилен облегчить страдания. Однажды ко мне обратился ярославский купец Силин – его единственный сын с детства страдал падучей болезнью, и с годами состояние его становилось все хуже и хуже. Я осмотрел юношу, но что я мог сделать? Болезнь эта считается неизлечимой, и даже природа ее до сих пор медикам неясна. Силин как раз собирался вести в город Кяхту, что на границе с Китаем, караван с сукном – китайцы, как он говорил, с удовольствием обменивают сукно на шелк. Я забыл о нем, и нам пришлось встретиться вновь лишь спустя несколько лет и совершенно случайно – управляющий больницы сговаривался с ним о продаже материи для полотенец и простынь. Каково же было мое удивление, когда он сообщил, что китайский врач помог его сыну, и теперь у молодого человека уже более полутора лет не было приступов. Я, как могу, передаю рассказ Силина.

«Торговали мы у китайцев шелк, а они хитры, так и норовят всучить русским обернутое шелком полено. Меня, как и многих, пытались надуть, но я вовремя обнаружил обман и поехал в китайский город Маймачен, что напротив Кяхты через границу. Главным там дзаргучей, он подчиняется прямо их императору, и я явился к нему в сопровождении моих слуг и сына. Китайцы хитры, но шума не любят, поэтому дзаргучей меня принял и выслушал, хотя был не совсем здоров, и при нем находился врач. Китаец, что меня обманул, еще из Маймачена не уехал, его привели. Он стал юлить, я стал грозить, сказал, что буду жаловаться прямо Иркутскому губернатору, а тот от имени государыни нашей обратится к Сыну Неба, как они зовут своего императора. Дзаргучею шума явно не хочется – от китайских торговцев ему идет хорошая мзда, и с русскими отношения тоже нежелательно портить. Мы спорим, я кричу, он кивает, и тут вдруг у Маркела моего начинается приступ. Обычно он за несколько минут чувствует приближение и дает знак слуге, чтобы тот уложил его и подсунул под голову мягкое, а тут из-за шума и спора слуга отвернулся и не заметил. Китайцы сразу засуетились, они хоть и хитры, но душой незлобивы, а врач, что был при дзаргучее по его нездоровью, что-то залопотал. Китайский-то я уже понимал, а то было какое-то другое наречие. В результате мне дзаргучей предлагает: сына моего будут лечить, а я за это соглашусь не поднимать скандала. Ну, кто бы на моем месте отказался? Хоть я особо не верил, но оставил своего мальчика в Маймачене, вернулся в Кяхту, а душа у меня болит. Но хоть и не надеялся особо, однако китайский лекарь помог. Из Сибири в Москву ехали, ни разу приступа не было, а теперь я его женить хочу, уже невесту нашел»

После рассказа Силина мною овладела мысль ехать в Китай. Силин как раз снаряжал новый караван в Кяхту вести, и я с ним уговорился, а по дороге он меня китайскому учил, так что я, приехав в Кяхту уже мог объясняться. В Кяхте закупил я пушнины, которую купцы привозят из Ильинской слободы, что на реке Селенге стоит, – там за все расплачиваются не деньгами, а товаром. Силин отыскал в Маймачене китайского купца, и мы сговорились, что за часть пушнины он будет служить мне проводником. Другую часть я отдал врачу, к которому привез меня купец, как плату за науку, и, надо сказать, врач этот честно обучал меня в течение пяти лет. И хотя постиг я лишь малую толику знания, но уже могу оказывать помощь, хотя китайские методы Медицинской коллегией не признаются, поскольку объяснение им китайские лекари дают, на наш взгляд, ненаучное.

Вадбольские с интересом слушавшие повествование Дружинцева, переглянулись.

– А что ж китайцы, как объясняют? – спросила Елена Филипповна.

– По их разумению здоровье есть результат равновесия начал Инь и Янь и пяти стихий У син, а болезнь – нарушение их правильного взаимодействия. Ни один европейский врач с этим не согласится, ибо анатомы, неоднократно вскрывавшие мертвые тела, не нашли никакого следа этих начал и стихий. Потому и методы китайцев наши врачи не приемлют. Например, в трактате Ней Цзин, о котором рассказывал мне китайский лекарь, описано более двухсот жизненных точек, и если проделать в них отверстия иглой, то начало Янь через них выходит или входит, восстанавливая равновесие. Европейская медицина подобное учение никогда не примет, но способ этот помогает, и не раз пришлось мне в этом убедиться.

– Боже мой, вы будете колоть нашу девочку иглой? – спросила побледневшая княгиня, и Дружинцев мягко улыбнулся.

– Колоть иглами, делать массаж и прижигание. Обещать могу лишь одно: это не причинит ей ни вреда, ни особой боли. Больно станет, если жизнь начнет возвращаться в омертвевшие ноги, и молитесь, чтобы эта боль пришла. Теперь, все вам объяснив, я еще раз спрашиваю вас, ваше сиятельство: согласны ли вы, чтобы я лечил вашу дочь?

Елена Филипповна посмотрела на мужа и прижала к груди стиснутые руки.

– Согласна, – твердо ответила она.

Спустя неделю особняк на Патриарших посетили молодые супруги Юрий Александрович и Екатерина Николаевна Нелединские-Мелецкие. Князь донельзя был рад видеть старого приятеля своего и боевого товарища, Екатерина Николаевна, в девичестве княжна Катрин Хованская, по очереди расцеловалась с Натальей Ивановной и княгиней, обнимая последнюю, слегка всплакнула.

– Ах, Леночка, – утирая слезы, говорила она, – какая радость, только-только мы воротились в город из подмосковного имения, и мне передают письмо Вари, она пишет, что ты в Москве.

Елена Филипповна в первый момент удивилась – около полугода назад, поздравив сестру с рождением дочери, она больше ей не писала. Потом сообразила, что о приезде их в Москву Варвара Филипповна могла узнать от невестки Ксении Васильевны – с ней княгиня переписывалась постоянно.

– Да, приехали посоветоваться с докторами, – уклончиво ответила она, размышляя о том, что, стало быть, отношения между сестрой и невесткой стали налаживаться.

– Ах, Боже мой, что случилось?

В голосе Нелединской звучала искренняя тревога, и княгиня в двух словах поведала гостям о болезни Мавруши.

– Дружинцев, – Юрий Александрович наморщил лоб и вопросительно посмотрел на жену, – Кажется, это он занимается организацией госпиталя для раненых?

– Да-да, – Екатерина Николаевна посмотрела на князя, – господин Новиков в «Московских Ведомостях» объявил подписку по сбору средств.

Петр Сергеевич кивнул:

– Мы уже внесли. Но что, война уже наверняка решена? Я слышал, государыня совершила вояж по Таврическим землям.

– Да, вместе с австрийским императором Иосифом, что озлобило британцев и турок. Возможно, на днях придет известие о начале кампании, – с горечью ответил Нелединский, – однако войска наши не готовы совершенно, боюсь, велики будут потери. Вся надежда на Суворова и Войновича. Хотя, думаю, по высочайшей воле все лавры в любом случае достанутся светлейшему князю Потемкину.

– Друг мой, – укоризненно заметила его жена голосом нарочито кротким, но таящим в себе насмешку, – великим государыням простительно иметь маленькие слабости.