Текст книги "Шкатулка княгини Вадбольской"

Поспешив сменить скользкую тему, Петр Сергеевич спросил приятеля:

– Я слышал, князь Потемкин в какой-то мере способствовал твоей отставке?

Нелединский рассмеялся.

– В какой-то мере. Решил он однажды в рубашке с расстегнутым воротом, из окна глядя, полку моему смотр делать. Я такого афронту вытерпеть не мог, сей же час рапорт об отставке подал, чем весьма раздражил государыню. Поэтому мы с Катей решили, что в Москве нам будет…гм… уютней. Здесь я принял на себя должность директора Народного училища, все время в заботах и нахожу труд на благо просвещения весьма благодарным.

– Но как же твои элегии?

– Успеваю писать, а также сотрудничаю с Херасковым и Карамзиным в газете Новикова.

– Я слышал, дядюшка твой граф Панин скончался, – погрустнев, сказал князь, – и сильно опечалился, потому что служил под его началом и всегда благоговел перед его мудростью. Верно ли говорили, что он впал в немилость и был отстранен государыней от всех должностей?

– И умер, всеми покинутый, – с горечью подтвердил Нелединский, – я тогда был в армии, приехал в Петербург уже после его смерти. Бабушка рассказала, что цесаревич Павел Петрович, несмотря на то, что государыня запретила ему видеть его прежнего наставника, приехал к дяде в день его смерти и сам закрыл ему глаза.

Наталья Ивановна, до сих пор молча вязавшая и не вмешивавшаяся в беседу, неожиданно опустила спицы и выпрямилась.

– Свет наш, надежда и единственно законный государь наш, – торжественно и восторженно проговорила она.

– Ах, Наталья Ивановна, – шутливо погрозила ей пальцем Нелединская, – за такие речи вас могут посчитать за заговорщицу.

– Что мне? Я не боюсь, да и доносчиков здесь нет. Всем известно, что мечтой графа Никиты Панина было воспитать для России мудрого царя и увидеть его на троне, а государыне нынешней, по его разумению, следовало лишь до возмужания сына дела вершить. Теперь же она собирается завещать престол внуку Александру, а законного самодержца, правнука Петра Великого, лишить права ей наследовать. И это она, нищая немецкая принцесса, по крови мужа взошедшая на трон!

– Тише, Наталья Ивановна, тише, – проговорил Юрий Александрович, с улыбкой взглянул на ошеломленного князя и, переведя взгляд на не менее оробевшую от слов тетки Елену Филипповну, заметил: – Женщины, пользуясь своей слабостью, позволяют себе говорить дерзости, от каких по мужскому разумению следует воздерживаться.

Однако Наталья Ивановна уже завелась, и не так-то просто было умерить ее боевой пыл. Кивнув на Петра Сергеевича, она заявила:

– Его отец, брат мой князь Сергей Вадбольский, думал также и не скрывал этого, а он не был слабой женщиной, повидал в жизни и войну, и кровь, и несправедливость. И хотя с молодых лет мы с ним в раздоре находились и мало разговаривали, но мысли его мне были ведомы.

– Вы правы, тетушка, – взяв ее за руку, мягко сказал князь, – отец думал также, но матушка всегда бранила его, когда он вслух высказывал свои мысли. И я думаю, она была права – что зря сотрясать воздух, коли невозможно ничего изменить?

– Но возможно сожалеть и молить Бога, чтобы восстановил справедливость, – неожиданно поддержала старуху Екатерина Николаевна, и голос ее зазвенел возмущением, – ныне наследник престола удален в Гатчину, сам он и близкие ему люди постоянно подвергаются осмеянию со стороны приспешников государыни, а хуже всего, что пущен слух, будто он не сын государя Петра Федоровича, что отец его – Салтыков.

Ласково улыбнувшись, Нелединский-Мелецкий взглядом указал на жену.

– Ну вот, еще одна бунтовщица, – шутливо заметил он, – насчет Салтыкова, Катенька, мало кому важно, даже если это и правда, поскольку император Петр Федорович признал цесаревича своим сыном.

Неожиданно Наталья Ивановна побагровела и гневно сверкнула глазами.

– Наследник престола русского Павел Петрович – родной и законный правнук великого государя Петра Алексеевича, – сурово отрезала она, – и, ежели сходства с родителем и благородства души его недостаточно, то есть и другие доказательства.

– Какие же? – хором спросили дамы, невольно придвигаясь ближе, а мужчины недоверчиво переглянулись при столь неожиданном заявлении.

– Еще во времена государыни Анны Иоанновны, – торжественно начала старуха, – прибыла в Петербург из Стамбула лекарка Саломея Пильштынова. Родом она была из Литвы, а врачеванию научилась от своего первого мужа, и вместе с ним долго жила среди турок. В Петербурге о ней заговорили после того, как она излечила от слепоты прачку царевны Елисавет Петровны.

Восхищенная государыня Анна Иоанновна призвала Пильштынову ко двору, поверила свои женские тайны, князья Голицына и Долгорукие на поклон пришли, чтобы от немочей помогла избавиться. Царевна же Елисавет Петровна ее особо обласкала, и когда пришло Пильштыновой время уезжать из России, оставила она царевне рецепт снадобья, какое, грешно сказать, быстро и безболезненно изгоняет плод, прости, Господи меня грешную! – при этих словах Наталья Ивановна перекрестилась. – Грех, конечно, в том великий, но, говорят, самой матушке-государыне Елисавет Петровне то снадобье не раз сослужило службу.

Когда же женила Елисавет Петровна племянника и наследника своего Петра Федоровича, то молодая невестка, нынешняя наша государыня Екатерина Алексеевна, зело охоча до мужского полу оказалась. Елисавет Петровна, однако, желала, чтобы дитя было великой крови ее отца. Дважды, когда оказывалась жена цесаревича в тягости от милого дружка своего Салтыкова, Елисавет Петровна заставляла ее принимать микстуру Пильштыновой. После того, как цесаревна выкинула во второй раз, Салтыкова удалили, и сразу после Филиппова поста государыня призвала племянника с женой к себе во дворец, велев возлечь на супружеское ложе. Цесаревич и цесаревна друг друга ненавидели лютой ненавистью, но противиться не посмели – иначе, пригрозила им Елисавет Петровна, назначит она наследником несчастного Иванушку, сына принцессы Анны Леопольдовны, свергнутого в младенчестве.

Митрополит Ростовский Арсений Мациевич немедленно прислал представление о том, что дни Святок требуют от супругов плотского воздержания, однако духовник императрицы Федор Дубянский с ним не согласился, сославшись на правила Гангрского Собора. Государыня Елисавет Петровна всей душой радела о благе государства, но все же не хотела рисковать и навлечь на себя гнев Господень. Поэтому по утрам, после того, как соглядатаи докладывали ей, что великие князья провели ночь, как должно супругам, она посылала к ним священника, дабы отпустил им грех соития. Через девять месяцев родился великий князь Павел Петрович, и императрица осталась довольна – лицом младенец весьма походил на отца, так что сомнений быть не могло.

Когда Наталья Ивановна закончила свой рассказ, пораженные слушатели какое-то время молчали, потом Петр Сергеевич твердо сказал:

– Что ж, тетушка, мы с радостью будем ожидать, когда согласно законам природы Павел Петрович, правнук великого государя, займет свое место на российском престоле. Теперь же в России правит государыня Екатерина Алексеевна, и всякая попытка изменить это приведет к пролитию крови русских людей, а напрасно пролитая кровь неугодна Богу.

Глава семнадцатая

В середине сентября Вадбольские собирались вернуться в Покровское, оставив Маврушу на попечении Натальи Ивановны. Княгиня тяжело переживала предстоявшую разлуку с дочерью, утешением было то, что девочка так привязалась к тетке, что даже не особо печалилась из-за приближавшегося отъезда родителей.

– Не глупа, чай понимает, что доктор ее лечит, – положив руку на худенькое детское плечо, строго говорила старуха, и девочка улыбалась, прижимаясь щекой к этой испещренной набухшими венами руке.

Маврушу суровость Натальи Ивановны не пугала, а вот вся приехавшая с господами из Покровского дворня Вадбольских ее немного побаивалась, поговаривая, что «строгая старая барыня» знается с нечистой силой. Такое предположение изначально было высказано поварихой Авдотьей, которой Наталья Ивановна велела класть в суп больше свежей зелени, а потом, как все самые нелепые гипотезы, немедленно овладело воображением прислуги. Елена Филипповна, слышавшая от няни, о чем болтают в людской, сильно расстраивалась и говорила мужу:

– Ах, Петя, не знаю, что делать, ругай их не ругай, а болтают. Вдруг дойдет до тетушки?

Она и впрямь бессильна была совладать с разыгравшимся воображением лакеев и горничных. Что ни день, то в соседних лавках или на рынке кто-нибудь да упоминал об очередной проделке обитающей в Козьем болоте нечисти, а местные старожилы еще больше будоражили испуганно хлопавших глазами «деревенских», повествуя о том, как еще со времен царевны Софьи велись попытки осушить Черторыйский ручей, но все безрезультатно – черт лишь посмеивался и вновь своим копытом рыл воде дорогу.

– Перестань, Леночка, ничего страшного не случится, – успокаивал жену князь, – если и дойдет, то такая умная женщина, как тетушка, только посмеется.

Впрочем, в момент прощания с ним и княгиней, лицо Натальи Ивановне утратило свою суровость. Она расцеловалась с племянником, а прощаясь с Еленой Филипповной, сказала:

– Езжай спокойно, с Маврушей положись на меня. И душу себе не трави денно и нощно, у тебя дети, береги свое сердце. Писать буду часто, все о дочери будешь знать.

Письма от нее действительно стали приходить почти каждый день. Прежде всю корреспонденцию Вадбольских, нарочный привозил в Покровское и Иваньковское из Тулы и отвозил туда раз в неделю, теперь Петр Сергеевич посылал его каждый день. Наталья Ивановна писала скупо, сообщала, что доктор Маврушу продолжает лечить, говорит, что нужно молиться и ждать. Иногда в конверте лежало еще и коротенькое письмо, написанное крупным детским почерком:

«Матушка, батюшка, я вас люблю»

Постепенно княгиня успокоилась, да и домашние дела не позволяли ей долго предаваться печали. Особенно много сил забирал маленький Петруша. К двум годам мальчик стал совершенно неуправляем и создавал в доме больше беспокойства и шуму, чем все остальные пятеро детей вместе взятые. Даже старая княгиня Марфа Ефимовна, обожавшая внуков и время от времени уводившая кого-нибудь из них к себе в Иваньковское, чтобы побаловать сладостями и вареньем, Петрушу никогда с собой не брала.

– Вырвется еще от няни, убежит, так ведь я с ума сойду, – говорила она, но тут же добавляла немного извиняющимся тоном: – Ничего, подрастет и войдет в сознание.

Старшие братья и сестры тоже Петрушу не привечали, пятилетние Алеша с Павликом, чьи игрушки он, удрав от няни, повадился разбрасывать, в отсутствие взрослых не раз давали ему подзатыльники, а четырехлетняя Варенька однажды так пихнула вцепившегося ей в волосы младшего братца, что он слетел с крыльца и разбил себе нос. К Сашеньке, которую Петруша однажды искусал до крови, няня его старалась не подпускать, а встревоженная княгиня порою говорила Петру Сергеевичу:

– Ах, Петя, с Петрушей нет сладу, все время куда-то несется, ни минуты покоя, совсем не может спокойно играть. Ему нужно толкать, ломать. Алеша с Павликом такими не были.

– Перестань, Леночка, – отмахивался князь, – ему только-только исполнилось два, как подрастет, получит за свои проказы ремня.

Он не принимал всерьез озабоченность жены, мысли его теперь все больше занимал предстоящий отъезд в Петербург. В марте Алеше с Павликом исполнялось шесть, и по воле покойного деда они с осени были зачислены в шляхетский кадетский корпус. Вместе с ними отец собирался везти в столицу и семнадцатилетнего Петю – тот весной выходил из пансиона, а судьба его все еще оставалась неопределенной. За последние три года Петр Сергеевич дважды посылал на высочайшее имя ходатайство о присвоении сыну фамилии Вадбольский с правом считаться дворянином, но до сих пор не получил ответа. Опасаясь, что из-за плохой работы почты бумаги могли затеряться, он надеялся, что личное его присутствие поможет быстро разрешить этот вопрос.

В декабре Елена Филипповна получила из Москвы письмо от тетки и, прочитав его, вбежала в кабинет князя со слезами на глазах.

– Петя, читай скорее.

«…две недели назад, – писала Наталья Ивановна, – Мавруша проснулась ночью, оттого что болели пальцы на ногах, да так, что она до утра криком кричала. Утром приехал Дружинцев и обрадовался, сказал, что это значит, что ноги оживают. Лечение продолжает, колет ее иглами и не только ноги, но и в других местах, дает настойку, а сестра Евдокия приезжала и делала массаж, а потом показала няне Аглае, как делать, и ванны тоже делаем. Теперь боль стала еще сильней, но Мавруша, умница, уже знает, что так надо и терпит. Дружинцев велел ей больше пальцами на ногах шевелить, и она старается, хотя ей очень больно. Он говорит, что лечение будет до лета, и тогда можно будет забрать ее домой. Нынче хотела я везти ее к чудотворной Грузинской Богоматери, чтобы благодарить и просить о скорейшем исцелении, только доктор воспретил, сказал, что очень ветрено, и чтобы не простудилась. Так что вы уж с князем, как получите письмо, сами сходите в церковь, поставьте свечку Богородице …»

Посмотрев на жену, Петр Сергеевич улыбнулся и тыльной стороной ладони отер катившиеся по ее лицу слезы.

– Пойдем, сходим в храм, – сказал он, – прямо сейчас и пойдем.

Из-за плохой погоды посевная затянулась, ливневые дожди размыли дороги, и князь с мальчиками выехали в Петербург лишь в конце июня. По дороге остановились в Москве, чтобы повидать Маврушу, и там тоже задержались – девочка была так счастлива видеть отца с братьями, что Петр Сергеевич со дня на день откладывал отъезд. По приезде в Москву он написал жене, с нетерпением ожидавшей известий о здоровье дочери:

«…Нынче мы прибыли в Москву, и к великой радости нашей обняли Маврушу и тетушку. Все здоровы, дорога ни меня, ни мальчиков особо не утомила. Ноги у Мавруши окрепли, но недостаточно сильны, чтобы держать ее без опоры, поэтому может она ходить только с костылями. Вчера я переговорил с доктором Дружинцевым, и он откровенно признался, что хотя результат лечения много лучше, чем он ожидал, но ходить без костылей Мавруша не сможет никогда. Что ж, видя, как с костылями она самостоятельно и свободно передвигается по дому, я и то чувствую себя счастливым. Представь, как ужасно было бы ей быть всю жизнь беспомощной и неподвижно прикованной к постели! Я просил Дружинцева принять от меня пятьсот рублей для организованного им при Павловской больнице госпиталя, но он из-за крайней щепетильности своей отказался взять деньги. Сказал, что ежели я хочу внести пожертвования, то редактор «Московских Ведомостей» господин Новиков постоянно организует подписку.

Мавруша огорчилась, узнав, что мы лишь проездом и должны вскоре ее покинуть, но я обещал, что на обратном пути заберу ее и отвезу к матушке. Она выросла, стала серьезной и умной, хорошо читает вслух, и за все это мы должны быть благодарны тетушке. Сегодня Мавруша рассказывала Алеше и Павлику, как был заложен Патриарший Успенский собор, где покоятся мощи святого Петра, и как великий князь Иван Третий велел перестроить собор, но внезапно был тряс земли, и почти отстроенный собор вновь рухнул. Не только мальчики, но и сам я слушал ее с огромным интересом. Но особо привязалась она к Пете, он очень ласков с ней, вечером читал им всем из «Детского чтения». Мальчики заснули, и их отнесли в кровати, а Мавруша все не желала идти спать, пока тетушка не рассердилась. Тетушку Мавруша немного побаивается, но обожает.

Узнав о нашем приезде, заезжали кузен Николай и Нелединские-Мелецкие, через Нелединского я передал господину Новикову пятьсот рублей. Екатерина Николаевна Нелединская просила передать тебе привет и поцелуи, сказала, что недавно получила письмо от Вари, и та жалуется, что ты ей не пишешь и ничего не сообщаешь о своих делах. На это я сказал, что более года назад ты ответила на письмо Вари и ничего от нее после этого не получала. Ежели Варю интересует жизнь сестры, так она давно могла бы тебе написать.

Екатерина Николаевна засмеялась и сказала, что «в этом вся Варя». Выглядит она усталой и бледной, что меня встревожило. Позже я поделился этим с тетушкой, и она сообщила по секрету, что Екатерина Николаевна недавно потеряла ребенка и очень из-за этого переживает. Прощаясь, Нелединский спросил меня, не можем ли мы взять к себе в карету четырнадцатилетнего мальчика Ваню Пнина.

Про этого мальчика я хочу рассказать тебе особо. Петя его знает – Ваня обучался с ним в пансионе при Московском университете и был тремя годами моложе. Родным отцом Вани, как говорили в пансионе, является князь Николай Васильевич Репнин, а крестным – его живший в Москве брат Петр Васильевич, который всегда о мальчике заботился. Недавно Петр Васильевич скончался. После похорон брата князь Николай Васильевич возвращается в Петербург. Ваню он решил взять из пансиона и определить в Артиллерийское училище в Петербурге, но везти родного сына в своей карете не пожелал, нанимать для него отдельную тоже не захотел, мол, дорого. По его просьбе Нелединский обратился ко мне, и я, разумеется, согласился, хотя мне подобное непонятно и тяжело. Я смотрел на этого несчастного мальчика и думал о Пете. Неужто можно человеку столь холодным быть к плоти и крови своей, хоть бы и было дитя зачато в грехе? Петя, наверное, подумал о том же, он ведь уже почти взрослый и очень чуткий мальчик, и ему понятно его положение. Он горячо обнял Ваню, а потом поцеловал мне руку, и в глазах его стояли слезы. Тогда я понял, что непременно должен сделать все возможное, чтобы узаконить моего родного сына перед лицом общества…»

В начале августа князь с сыновьями, отметив подорожные на Московской заставе, въехали в Петербург. Карета их покатила по Московскому тракту, окруженному лесами и болотами. Поначалу у дороги лишь изредка мелькали деревянные застройки, но их становилось все больше и больше, дикая природа отступала, и вот показались каменные дома, засверкали золотые купола соборов.

Алеша с Павликом восторженно приникли к окну, семнадцатилетний Петя вел себя более сдержанно, хотя смотрел с интересом. Один лишь Ваня Пнин вдруг понурился, втянул голову в плечи и с трудом удерживал слезы. К горечи утраты, которую он испытывал после смерти любимого дяди, примешивался страх перед строгими порядками в Артиллерийском училище, о каких он не раз слышал в московском пансионе, где жизнь была относительно вольготной. Петр Сергеевич, понимая, что творится в душе мальчика, ласково погладил его по голове.

Мимо них проскакал отряд гвардейцев, и Петя не смог удержать восторженного возгласа. Отец положил руку ему на плечо.

– Когда мы все закончим, – негромко сказал он, – если ты пожелаешь, я буду хлопотать, чтобы тебя зачислили в гвардию. Я желал бы, чтобы перед началом военной службы ты прошел курс в университете, но решать тебе.

Петя схватил его руку и горячо поцеловал.

– Ах, батюшка, – сказал он, – но ведь теперь война, и долг дворянина прежде всего послужить отечеству!

На щеках его внезапно выступил румянец – Петя вдруг вспомнил о том, что по закону он считался вольноотпущенником, но никак не дворянином.

– Любовь к отечеству должна нести силу, – сказал князь, внезапно вспомнив Бецкого, – а что есть сила? Мудрость, порожденная знанием. Лишь образование дает силу.

В глазах семнадцатилетнего юноши мелькнул восторг.

– Ах, батюшка, как мудро вы это сказали!

Князь улыбнулся и печально покачал головой.

– Это сказал не я, а один очень умный человек, Иван Иванович Бецкой. С которым я, неразумный, в молодые годы мои осмелился поспорить.

Задумавшись, Петр Сергеевич смотрел в окно и вспоминал первый свой приезд в Петербург, веселые обеды у Руфло и тот свой единственный разговор с Бецким у Новосильцевых. Потом вдруг в памяти встало возвращение в Иваньковское после тяжелой болезни. Отец, матушка, Евсеич и… Дарья. Господи, как он любил ее, сколько раз думал о том ее прощальном поцелуе в стогу сена! Сколько раз, глядя в бою в глаза смерти, мечтал, как вернется домой и обнимет ее, увезет от постылого мужа. Мечтал, а ее в то время уже не было в живых. Умерла, дав жизнь Пете. Леночка…. Нельзя, чтобы она опять забеременела, нельзя! Он делает все, как учил доктор, при этом строго воздерживается от плотской близости в те дни, которые церковь считает запретными для сношения, но все в руках Божьих.

Карета, качнувшись, остановилась у крыльца дома. Навстречу Вадбольским уже спешила, протянув руки, молодая полная женщина с милым круглым лицом. Петр Сергеевич сообразил, что это невестка Ксения Васильевна, которой княгиня написала, попросив к приезду мужа с детьми привести в порядок особняк на Литейной.

– Дорогие мои, как же давно я мечтала вас увидеть воочию!

Голос у нее был певучий и протяжный, она обнимала всех по очереди, в воздухе стоял запах корицы, из открытых окон тянуло ароматом цветов. Немедленно отправили человека в Артиллерийское училище, чтобы приехали за Ваней Пниным. Мальчики убежали оглядеться в новом доме, а слуги выгружали из кареты вещи и по указанию Ксении Васильевны несли их в комнаты. Петр Сергеевич оглядел гостиную, в которой, казалось, ничего не изменилось, и опять в голове замелькали воспоминания. Он тяжело опустился в кресло и закрыл глаза, но тут же поднялся, услышав шаги входившей Ксении Васильевны, и ласково сказал:

– Не знаю даже, как мне вас отблагодарить за заботу, дорогая сестра! Как поживает мой дорогой тесть?

– Сядем, – она указала на кресло, и сама опустилась напротив князя с усталым видом человека, весь день хлопотавшего, – батюшка здоров, я вчера была у него, он с нетерпением ждет, когда свидится с вами и с внуками.

– Нынче же нанесу ему визит, а завтра привезу мальчиков. Как ваши дети, как Захари? О Варе с Сержем что известно? Они нас письмами не балуют, только от вас о них и знаем.

– Дети здоровы, Захар Филиппович…. Да что скрывать, – из груди ее вырвался тяжелый вздох, – наверняка Леночка вам рассказывала о наших проблемах, я ей писала. Ничего не изменилось. Варя с мужем сейчас гостят у Строганова в Петергофе. Приезжайте завтра с мальчиками к нам обедать, пусть они познакомятся с кузинами и кузеном.

– Непременно, – ответил Петр Сергеевич, – с утра отвезу сыновей к деду, а к обеду будем у вас.

«Прости, душа моя, что прошлые мои письма были столь короткими, – писал Петр Сергеевич жене спустя две недели, – я не хотел тебя тревожить. Алеша тяжело перенес прививку оспы, которую обязательно делают всем поступающим в корпус кадетам, и я ждал, чтобы миновала опасность. Павлик после прививки тоже болел, но поправился быстро. Теперь они уже оставили лазарет и находятся под опекой воспитателей. Поскольку еще не начались занятия, мне дважды разрешали брать их на прогулку. В кадетском корпусе они будут вместе со своими кузенами, сыном Вари Базилем и сыном Захари Евгением, чему я очень рад.

Батюшка твой здоров и для своих шестидесяти семи лет выглядит бодро. Марья хорошо ведет дом, и он ни в чем не нуждается. Как раз накануне моего визита пришло письмо от твоего брата Ивана. Он был ранен в сражении с турецким флотом у острова Фидониси и собирается подать в отставку. Вскоре состоится его помолвка с девицей Елизаветой Евграфовной Татищевой, о чем он тебя непременно известит. Батюшка твой уже дал благословение на брак и чрезвычайно тому рад. Венчаться молодые будут в Москве, и там будут жить.

На следующий день после приезда мы обедали у твоего брата, он сильно растолстел и обрюзг, много говорит. Имени Вари и брата Ивана не хочет даже слышать, на отца сильно обижен.

Дважды наведался я в Имперскую канцелярию, чтобы узнать о судьбе моих ходатайств относительно известных тебе Петиных дел, но никто ничего не знает, и где теперь находятся ходатайства, тоже никому неизвестно. Твой батюшка, которому я сообщил об этом деле, посоветовал мне съездить к Бецкому, сказал:

«Съезди, старик тебя примет. Нынче он болен и удручен, но всегда рад оказать помощь и дать совет»

История, которую мне батюшка поведал о Бецком, и вправду крайне удручающа. Ты, возможно, помнишь разговоры о том, что Иван Иванович сильно привязан был к обучавшейся у вас в Воспитательном обществе сироте Глафире Алымовой. Она была выпущена из пансиона за три года до тебя и позже вышла замуж за Ржевского. За прекрасный голос и обаяние государыня тоже ее весьма привечала, а Иван Иванович, имевший душу, крайне чувствительную ко всему прекрасному, полюбил безмерно.

Многие утверждают, что чувство это было греховным, но мне в это не верится, поскольку Глафира после свадьбы своей с Ржевским вместе с мужем долгое время жила в доме Бецкого. Говорили даже, что Иван Иванович хотел ее удочерить, но тому воспрепятствовала его внебрачная дочь Анастасия де Рибас, в девичестве Соколова, страшно боявшаяся, что отец завещает Глафире все свое имущество.

Эта де Рибас постоянно являлась в дом, устраивала Ржевским скандалы, распускала грязные слухи и плела интриги. Непонятно почему, но государыня встала на ее сторону. Ржевские покинули дом Бецкого, и Глафира стала всем рассказывать, что Иван Иванович всегда стеснял ее волю, вынуждая жить в его доме, и хотя любил, но сделал зла больше, чем кто-либо другой на свете. Бецкой и без того тяжело перенес отъезд Ржевских, а когда узнал о словах Глафиры, его хватил удар. Государыня, хоть и посылала ежедневно справляться о его здоровье, но после всего сильно к нему охладела.

Узнав об этом, я посчитал, что должен навестить его непременно, ведь он близок к вашей семье, и хоть нам с ним всего лишь раз пришлось встретиться и поговорить, но в душе моей он оставил след на всю жизнь.

Когда я велел доложить свое имя, Иван Иванович меня сразу принял, расспрашивал о тебе. Рука у него плохо двигается, и речь невнятна, но я его хорошо понимал. Когда я рассказал ему о неизвестно куда девавшихся ходатайствах, он начал жаловаться, что «больные старики ни родным детям, ни государям больше не надобны», а потом сказал:

«Сходите, князь, к графу Безбородко Александру Андреевичу, а я ему записку пошлю. Глубокого ума человек, и что восхищает меня в нем, так это то, что сын писаря, обученный читать по часослову, он сам себя сумел образовать, изучил иностранные языки и написал множество трактатов. В Коллегии иностранных дел он второй человек после Остермана, но в действительности держит в руках все нити политических дел России»

Совет этот показался мне дельным, о Безбородко я и сам слышал много лестных отзывов во время предпоследней кампании, он служил под началом графа Румянцева. Завтра думаю у него быть.

Что еще интересного тебе рассказать? Петербург сильно изменился с тех пор, как мы с тобой уехали, построено множество каменных домов, замостили часть Адмиралтейского луга и набережную, Летний сад обнесен оградой, и это, скажу тебе, чудо чудное, как и памятник государю Петру Алексеевичу на Сенатской площади…»

Граф Безбородко, получив письмо Бецкого, принял и выслушал Вадбольского очень любезно, а спустя неделю Петр Сергеевич получил от него приглашение к обеду. В гостиной перед обедом народу собралось немного, князю представили композитора Джузеппе Сарти, бывшего в большом фаворе после создания кантаты в честь прошлогоднего прибытия государыни в Херсон. Находясь на службе у светлейшего князя Потемкина, Сарти ненадолго приехал в Петербург с юга, и Петр Сергеевич, который уже несколько подзабыл французскую речь, все же понял, что Безбородко обсуждает с композитором его бывшую ученицу, шестнадцатилетнюю воспитанницу Петербургского театрального училища Елизавету Уранову.

– Какой силы голос, – восхищенно говорил граф, листая лежавшие перед ним бумаги и делая на них какие-то пометки, – слышал на ученическом спектакле, сердце надрывает. А есть ли у нее друг сердца?

– Говорят, она дарит улыбки актеру Силе Сандунову, что был недавно переведен в Петербург из Петровского театра в Москве.

Безбородко поморщился, и перевернул лежавший перед ним на низком столике лист бумаги.

– Не смущайтесь, господа, говорите, говорите, – сказал он, указывая на документы, – государыня просила меня нынче прочесть и высказать замечания, но я могу делать два дела сразу. Так Сандунов? Кажется, он грузин?

– Носит также грузинскую фамилию Зандукели, – подтвердил сидевший рядом с Петром Сергеевичем князь Репнин, тот самый, чей незаконный отпрыск Ваня Пнин прибыл из Москвы в Петербург в карете Вадбольских.

Репнин был в трауре по случаю смерти брата, но особой грусти на его лицо не было, и он с удовольствием поддержал разговор о юной Елизавете Урановой.

– Ах, какая прелесть эти молоденькие певички, – облизывая кончиком языка толстые губы, говорил Безбородко, продолжая черкать на полях документа, – и совсем не дело, коли они станут выходить за приезжих актеров, не правда ли, господа?

– Сандунов весьма богат, – с тонкой улыбкой заметил князь Андрей Иванович Вяземский, – он молод и собою пригож. Ежели он сделает Урановой предложение, она вряд ли предпочтет связь с вельможей.

Петр Сергеевич слушал сей фривольный разговор с большим неудовольствием. Однако хозяина дома сильно раздражили слова Вяземского, он продолжал листать бумаги молча, и беседа между гостями перетекла в другое русло. Ждали приезда посланника Сардинии маркиза де Палермо, как только он явился, гостей пригласили в столовую. По окончании обеда часть гостей вновь перешли в гостиную, другие отправились курить, а Безбородко пригласил Вадбольского к себе в кабинет.

– Садитесь, князь, садитесь, – сказал он и, достав из стола бумаги, протянул их Петру Сергеевичу, – я выяснил все насчет вашего прошения, и вот ответ. Жаль, что вы утаили от меня некоторые обстоятельства.

– Обстоятельства? – ошеломленно переспросил Вадбольский, открыв письмо и скользнув глазами по строкам «отказать, поскольку князь Вадбольский Петр Сергеевич имеет рожденных в законном браке сыновей, чьи права окажутся ущемлены»

– Да, друг мой, – сочувственно кивнул Безбородко, – обстоятельства. Государыня отказывает, ссылаясь также на то, что сын ваш имеет законного отца, ибо мать его была замужем. Однако я знаю множество случаев, когда это не имело для нее никакого значения. Поэтому мне стало понятно, что в сердце государыни живет затаенная обида, над которой ее разум не властен.

Петр Сергеевич смутился, вспомнив, как однажды, много лет назад, похолодели глаза императрицы, едва Панин назвал его имя.

– Возможно ли, – чуть запнувшись, спросил он, – чтобы великая государыня могла помнить давно сказанные моим покойным отцом слова. Тем более что позже она простила множество своих действительно заклятых врагов.