Текст книги "Шкатулка княгини Вадбольской"

Глава вторая

Вечером от Линденмана на Литейную доставили бальный костюм князя. Когда Петр, надев его с помощью Евсеича, разглядывал себя в зеркале, явился Захари Новосильцев.

– Недурно, – похвалил он, – жюстокор хорошо прилегает, и контраст по цвету с камзолом великолепен, Линденман знает толк, я не зря тебе говорил.

Евсеич скорчил неприязненную гримасу, а Петр вновь взглянул в зеркало и у него мелькнуло:

«Урод, втиснутый в модный костюм»

– Помоги снять костюм, Евсеич, – торопливо сказал он дядьке, – и унеси.

Тот с огромным удовольствием помог Петру стащить с себя бальное одеяние – короткополый камзол с расшитыми золотыми нитями полочками вызывал у него почти такую же неприязнь, как и Захари Новосильцев. Последний же, разглядывая камзол, с которым возился старик, заметил:

– Отчего тебе Линдерман спинку бархатной сделал? Небось, чтобы побольше с тебя содрать. Под жюстокором спинки не видно, ее обычно из дешевого полотна шьют.

Тут уже не выдержал Евсеич.

– Барину моему привычно для пышных торжеств все самое лучшее иметь, хоть видно, хоть нет, – важно заявил он, – мы за дешевизной не гонимся.

– Ладно, ладно, ступай, Евсеич, – сказал Петр и, набросив халат на рубашку, с облегчением упал в кресло, – а ты мне, Захари, объясни, а то я сейчас, как Евсеич про пышные торжества сказал, такую вещь вспомнил: в Коллегии у нас намедни говорили, что государыне может не понравиться пышность бала. С чего бы это?

– Тут много причин, – важно ответил Захари, – но это тайные дела, потому о них и говорят скрытно, одними намеками. Но я твой друг и потому всегда готов тебя просветить. Известно ли тебе, что Строганова считают отравителем и колдуном?

– Колдуном! – воскликнул Петр с таким явным недоверием в голосе, что Захари насупил брови.

– Ну, коли ты мне не веришь….

Петр, огорчившись, что обидел друга, поспешил его успокоить:

– Да нет же, Захари, я лишь потому удивляюсь, что матушка моя из Нарышкиных, стало быть, с баронессой Строгановой, матерью графа, в дальнем родстве, а уж ей-то всегда даже о самых дальних родичах все известно. Будь Строганов колдуном, она непременно рассказала бы.

Захари пожал плечами.

– Матушка твоя могла бы и не знать, – снисходительно заметил он, – то не женские дела, да и говорить об этом стали только после переворота, и то не открыто. В молодости же барон Строганов, обучаясь в Швейцарии и Италии, сошелся там со знаменитым масоном и чародеем графом Сен-Жерменом. Ты слыхал это имя? Нет? Господи Пьер, ничего-то ты не знаешь!

Тон его часто задевал Петра, однако рассказы Захари он слушать любил, поскольку всегда узнавал из них что-то новое, и теперь серьезно ответил:

– Я многое, чего не знаю, так ты расскажи. И почему все зовут Строганова графом, ежели ты говоришь, что он баронского звания?

Из рассказа приятеля князь узнал, что после смерти родителей Строганов вернулся в Россию и сразу примкнул к партии жены наследника Екатерины Алексеевны. Государыня Елизавета Петровна, огорчавшаяся не столько из-за неприязни между племянником-наследником и его супругой, сколько из-за вражды между знатнейшими русскими фамилиями, нашла Строганову жену из партии наследника Петра Федоровича – графиню Анну Михайловну Воронцову. Самого же Строгонова с ее дозволения римский император Франц, король Германии, возвел в графское достоинство Римской империи.

– И хотя здесь, в России, все называют Строганова графом, но он является всего лишь бароном, – объяснил Захари, – звание графа Российской империи государыня Елизавета Петровна пожаловать ему не успела, император Петр Федорович не пожелал, а государыня Екатерина Алексеевна все никак не решается, невзирая на оказанные им услуги.

– Да отчего же так?

– Слушай дальше. После смерти императрицы Елизаветы между мужем и женой Строгановыми пошли раздоры, а когда случился переворот, Анна Михайловна, преданная свергнутому императору Петру Третьему, покинула мужа и уехала к отцу. Будто бы она узнала, что Строганов извел плененного императора – с помощью гостившего в то время в России Сен-Жермена изготовил и передал Орловым яд.

Петру не хотелось, чтобы прелестная Екатерина Петровна оказалась женой отравителя, да еще и колдуна, поэтому он поспешил выступить в защиту Строганова:

– Ну, ежели муж с женой повздорили, то она еще и не такого могла наговорить! Ты сам подумай: яд достать Орловым и без Строганова было не так уж и сложно, и колдовства тут вовсе никакого не надобно.

– Погоди, ты дальше слушай, как было. Строгановы желали развестись, но дело затянулось. И тут вдруг граф встретил княжну Трубецкую и воспылал к ней страстью. Конечно, Елизавета Петровна прелестна, правда? – он хитро взглянул на князя, у которого сердце вдруг бешено заколотилось, – но ведь Строганов все еще был женат!

– Так что же, – пытаясь скрыть свое смущение, с вызовом ответил Петр, – он ведь не склонялся к греху, а каждый может хранить чувство в своей душе. Екатерина Петровна красавица. Теперь он овдовел, и они обвенчались.

Ему не удалось придать голосу желаемого спокойствия, и Захари ухмыльнулся.

– И тебя ее красота сразила, уж мне-то можешь признаться! – шутливо погрозил он князю пальцем. – Да и немудрено – у ног княжны Трубецкой ползали князья и наследные принцы. Она ко всем была холодна и не желала идти замуж, а ведь ей уже перевалило за двадцать. Говорили, будто Строганов околдовал княжну – подсыпал в еду зелья, чтобы сердце ее оставалось одетым в лед.

– Глупо! – возмутился Петр.

– Не знаю, глупо или нет, но неожиданно Анна Строганова скончалась, и признаки болезни, по словам дворовых людей, были у нее те же, что и у покойного императора Петра Третьего. Графиня Анна Карловна Воронцова, мать Анны, была безутешна и требовала следствия, но только государыня дело прекратила. Хотя Анна Карловна из Скавронских, стало быть, императорскому дому родня, и государыня Елизавета Петровна ее кузиной звала. Прошло всего четыре месяца после того, и вдруг княжна Трубецкая оставила свою холодность и согласилась выйти за овдовевшего Строганова. Государыня не возражала, только велела не устраивать пышных торжеств, пока не минует год со дня смерти Анны. И опять говорили о зелье – как иначе объяснить согласие княжны на столь спешное венчание?

– Перестань! – сверкнув глазами, закричал князь. – Все это пустые сплетни завистников, чтобы опорочить прекрасную и достойную женщину. Коли Строганов был бы убийцей, Господь не позволил бы расцвести в ее сердце любви к нему!

Новосильцев сделал обиженное лицо и пожал плечами.

– Сам спросил, отчего шептались, будто государыне может не понравиться пышность бала, я и отвечаю. Свадьба Строгановых была скромной, как и велела государыня, но теперь они уезжают, и граф пожелал на прощание дать большой бал. А ведь до годовщины-то смерти Анны Михайловны еще почти полгода! Объясняю тебе это, а ты кричишь.

Петр смутился.

– Прости, Захари, голубчик, я не хотел кричать на тебя, – извинился он, – сам не понимаю, что на меня нашло.

В действительности Захари вовсе не собирался обижаться, поэтому, сделав вид, что принял извинения, снисходительно заметил:

– Ах, Пьер, очень уж близко к сердцу ты все принимаешь! – он лениво потянулся и зевнул, прикрыв рукой рот, – знаешь, мне от этих разговоров спать и есть захотелось.

– Поедем к Валтеру? – с готовностью предложил обрадованный примирением Петр.

– Давай, сегодня лучше к Рубло, а? Заедем ко мне, оттуда до Рубло два шага, а отец все просит тебя привезти, – тон его неожиданно стал просящим, – на пару минут всего, а? Столько я о тебе своим рассказывал, что отец непременно хочет с тобой познакомиться. Даже сестренки просят тебя привезти, и хочется мне им приятное сделать.

Князь растерялся, и недоумение его было вполне объяснимо – за три месяца их с Захари дружбы тот ни разу его к себе не пригласил, и лишь пару раз в разговоре упомянул, что живет с отцом и двумя шестилетними сестренками-близнецами, а младший брат его два года назад отдан в Морской кадетский корпус.

– Ты, наверное, как-то по-особенному меня им расписал, – смущенно ответил он, – но я, конечно, с удовольствием.

Когда они выехали на Невскую першпективу, уже сгущались сумерки, и фонарщики, двигаясь с факелами вдоль дороги, зажигали фонари. За семь лет правления императрицы Екатерины Алексеевны фонарей по всему Петербургу установили около тысячи, но многие улицы до сих пор стояли темными из-за нехватки фонарщиков, которых на весь город было лишь двадцать человек. Поэтому в темное время народ предпочитал прогуливаться по освещенным, «знатным», улицам столицы. На Невской першпективе было столь многолюдно, что двигаться быстро у друзей не было никакой возможности. К тому же, Захари постоянно придерживал коня, чтобы поклониться то одному, то другому знакомому, а заодно просвещал приятеля.

– Знаешь, кто это? – спросил он Петра, после того, как коляска с высокомерного вида молодой дамой, еле ответившей на его поклон, промчалась мимо. – Сама Катька! Екатерина Романовна Воронцова-Дашкова! Мнит себя спасительницей отечества и постоянно досаждает государыне своими нравоучениями. Государыня по мягкости характера не желает ее обидеть, но в прошлом году Катька ее уж так доняла, что ей ласково посоветовали отправиться попутешествовать по России. Теперь она вернулась и потребовала, чтобы ее назначили полковником императорской гвардии.

– Полковником гвардии? – изумился князь. – Даму?

– Государыня, разумеется, отказала, так Катька заявила, что решила уехать заграницу, раз ее в России не ценят. Государыня колеблется, еще не дала разрешения на отъезд.

Фыркнув, Захари забавно покрутил носом, но тут же, приняв серьезный вид, снял шапку и низко поклонился проезжавшей мимо карете. Кланялись ей и остальные прохожие, многие тоже почтительно снимали шапки, но восседавший в карете старик в мундире действительного тайного советника был, казалось, настолько погружен в свои мысли, что всего этого не замечал. Однако неожиданно взгляд его остановился на Захари, и он поманил юношу пальцем. Держа в руке шапку, тот немедленно повернул коня и последовал за продолжавшей двигаться каретой. До Петра донеслось:

– Передай батюшке, нынче вечером буду у вас.

Сказав это, старик небрежно махнул рукой, показывая, что это все, и отвернулся. Карета покатила дальше, и Захари, вновь кланяясь, произнес уже ей вслед:

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство.

– Кто это? – шепотом спросил Петр, когда приятель вернулся к нему.

– Его высокопревосходительство тайный советник господин Бецкой Иван Иванович, статс-секретарь государыни, – отчеканил Захари.

– Тот самый Бецкой! – воскликнул Петр, не раз слышавший это имя от сослуживцев в Коллегии. – Так он у вас бывает запросто?

– Его связывают с нашей семьей давние и прочные узы дружбы, – важно ответил Новосильцев, но поскольку Петр из скромности больше не стал задавать вопросов, Захари, как обычно раздираемый желанием поговорить, добавил сам: – Я тебе, пожалуй, расскажу, пока едем.

Они двигались неторопливо, поскольку весь проспект был запружен колясками и пешеходами, и вот, что князь успел узнать от своего приятеля.

В апреле 1700 года Василий Яковлевич Новосильцев, дед Захари, сопровождал в Швецию князя Хилкова, отправленного Петром Первым послом в Стокгольм. Посольство имело целью скрыть от шведов подготовку России к Северной войне и провести разведку дорог. Двадцатилетний Василий Новосильцев, прежде три года обучавшийся в Италии, имел особое задание – по пути в столицу Швеции составить точную карту дорог и по возможности чертежи фортификационных сооружений.

Юный шведский король Карл Двенадцатый, недавно разгромивший своих европейских противников, не желал теперь войны с Россией, поэтому русских встречали приветливо и везде допускали – уже известно стало, что король Карл выразил недовольство рижскому губернатору Дальбергу, который за три года до того «обошелся с царем Петром без должного уважения», не позволив ему провести рекогносцировку в Риге. Таким образом, Новосильцев выполнял царское поручение без малейших затруднений.

О том, что царь Петр готовится к войне, шведы не подозревали. Всего за несколько дней до начала войны Петр во всеуслышанье заявлял, что ни за что не нарушит мир «с братом Карлом», а Книперкрон, шведский резидент в Москве, в своих посланиях успокаивал короля – Россия, дескать, нынче ведет войну с турками, а воевать на два фронта ей не по силам. Поэтому шведский король встретил посольство князя Хилкова радушно и даже отправил русскому царю в подарок триста пушек – для скорейшего разгрома турок, общего их с Россией врага.

Сопроводить подарок в Москву поручено было Новосильцеву. Покинув Стокгольм, дед Захари избежал печальной участи, выпавшей на долю прочих русских послов, – царь Петр, как оказалось, всего лишь ожидал возвращения из Турции делегации Емельяна Украинцева, ведущего переговоры о мире. Едва был подписан мирный договор с турками, как Россия объявила Швеции войну, и князь Хилков вместе с остальными русскими послами в Стокгольме были арестованы.

Спустя месяц русские войска уже стояли под Нарвой, однако ни подаренные Карлом пушки, ни проведенная Новосильцевым рекогносцировка не помогли – осенью 1700 года шведы разгромили армию Петра, в пять раз превосходившую шведскую по численности. Не выдержав натиска опытного противника, необученные русские рекруты позорно бежали, оставив своих командиров в руках шведов, и среди захваченных в плен военачальников находился генерал-фельдмаршал русской армии князь Иван Юрьевич Трубецкой.

Король Карл отнесся к пленнику, ведущему происхождение от правящей литовской династии Гедиминовичей, с уважением и даже разрешил Трубецкому вызвать из России семью. Узнав об этом и опять имея собственный интерес, царь Петр поручил Василию Новосильцеву сопровождать княгиню Ирину Григорьевну Трубецкую с малыми дочерьми в Стокгольм. Василий в положенный срок доставил княгиню в объятия мужа, и князь Иван Юрьевич благодарил его столь преувеличенно горячо, что молодой дипломат немедленно сообразил: Трубецкой не слишком Мало-помалу, дед Захари близко сошелся с князем и сумел вызвать его на откровенность. Оказалось, что у Трубецкого к тому времени в самом разгаре был тайный роман с прелестной шведской дамой, до приезда княгини считавшей его холостяком. Очаровательная баронесса N полагала, что вскоре главное препятствие их союза – различие верований – будет устранено, и они с князем предстанут пред алтарем. Уступив страсти, она убедила себя, что делает это из одного лишь желания обратить возлюбленного в католичество – князь-соблазнитель очень умело намекал, что ради любви готов на что угодно, даже сменить веру, – и священник, приняв во внимание столь благородные мотивы, отпустил ей грех. Поэтому известие о том, что Трубецкой женат, оскорбило не только влюбленную женщину, но и истинно верующую католичку. Баронесса отправила коварному соблазнителю омоченное слезами письмо, в котором сообщала, что он никогда более не увидит ни ее, ни их новорожденного сына.

Последнее для князя Трубецкого было страшней всех упреков – у него не было других отпрысков мужского пола, и этот ребенок для него много значил. Новосильцев искренне посочувствовал и предложил взять на себя роль миротворца. Дело оказалось непростым, но, в конце концов, его врожденные обаяние и дипломатические способности победили – баронесса согласилась отдать ребенка. Благодарный Трубецкой поклялся Новосильцеву в вечной дружбе и просил его стать крестным отцом младенца. При крещении мальчик получил имя Иван, а фамилию Бецкой отец дал своему незаконнорожденному отпрыску, отрезав, как тогда было принято, половину от своей.

Вскоре дед Захари, который в Стокгольме не был ни пленником, ни дипломатом, получил разрешение покинуть шведскую столицу. Он вернулся в Россию, привезя тайно добытую князем Трубецким информацию о планах шведских генералов Шлиппенбаха и Кронхьёрада, и это позволило царю Петру подготовить вторжение в Ингрию.

Своего крестника Ивана Бецкого Новосильцев вновь увидел лишь спустя четырнадцать лет. В 1718 году князь Трубецкой с домочадцами возвратился из плена на родину, и в России маленькому Ивану Бецкому какое-то время пришлось жить в семье крестного – княгиня Ирина Григорьевна, потерявшая троих сыновей, умерших младенцами, не желала видеть у себя в доме побочного сына мужа.

– Отец говорит, – закончил повествование Захари, – что Бецкой не раз утверждал: именно тогда, за короткий период своей жизни в семье деда, он сумел не только в совершенстве изучить русский язык, но и проникнуться подлинной любовью к отечеству. Поэтому он всегда испытывал к деду моему покойному глубокую привязанность.

– А теперь его высокопревосходительство перенес эту привязанность на всю вашу семью, – воскликнул Петр, – да, я понимаю и искренне тебе завидую, друг мой, не каждому выпадает в жизни удача общаться со столь мудрым и ученым человеком. Это большая честь!

Захари небрежно пожал плечами.

– Ну, – недовольно возразил он, неправильно истолковав восторг приятеля, – честь эта не столь уж велика для нашей семьи. Пусть теперь мы унижены, а Бецкой в чести и приближен к императрице, но когда-то дед мой занимал гораздо более высокое положение.

Тон его смутил Петра, никогда не задумывавшегося о том, каково нынешнее положение семьи Новосильцевых, и оттого не понявшего, что в его словах задело приятеля.

– Право же, я не имел в виду умалить достоинство твоей семьи, когда восхищался ученостью господина Бецкого, – сказал он.

– Бецкой всего лишь незаконный сын, – с легким презрением в голосе Захари слегка искривил губы, – а дед мой древнего рода и за услуги отечеству возвышен был царем Петром. Если же положение моей семьи нынче незавидно, то виной тому негодный человек, разрушивший наше благополучие.

Лицо его помрачнело, и хотя слова Захари о Бецком Петру не понравились, он проникся к другу сочувствием.

– Кто же тот человек?

– Дальний наш родственник Николай Устинович Новосильцев, мерзкий и ничтожный человек. Чтобы присвоить принадлежащее моему отцу имение, он не погнушался подделкой документов. Счастье, что судьи его разоблачили.

– Подделка – не достойное дворянина дело. Однако ты говоришь, что его разоблачили, и несправедливости не произошло. Какой же он тогда принес вред?

В ответ на столь простой и разумный вопрос Захари улыбнулся, словно взрослый, услышав лепет неразумного дитяти. Вопреки своему обыкновению по любому поводу пускаться в долгие повествования, он коротко и важно ответил:

– Не все объясняется видимыми причинами, Пьер, и давай, не будем больше упоминать об этом негодяе, я боюсь, накликать несчастье.

«Странно как, – подумал Петр, – вроде бы одни люди везде живут, что у нас в Покровском, что в столице, но как же все здесь непонятно и запутано! Интересно, какое-такое скверное дело совершил этот родственник Николай Устинович, что Захари даже говорить об этом не желает?»

Ему, разумеется, любопытно было бы узнать побольше о загадочном Николае Устиновиче, но Захари молчал, а расспрашивать друга Петру казалось бестактным.

Глава третья

Захари не хвастал, утверждая, что дед его был человеком именитым. Сенатор Василий Яковлевич Новосильцев в свое время возглавлял Мануфактур-коллегию, затем Коммерц-коллегию, ведая делами всех рудокопных заводов, фабрик и артиллерией, а также входил в Сенат. При Анне Иоанновне герцог Бирон считал Василия Новосильцева близким другом и предложил в жены одному из его сыновей – Филиппу или Александру – свою пятнадцатилетнюю племянницу Луизу, дочь генерала Карла Бирона. Выбор герцог предоставил самой Луизе, за которой давалось огромное приданое.

Девушке с первого взгляда полюбился девятнадцатилетний Филипп. Он также был очарован юной супругой, однако вкусить всю прелесть семейной жизни молодые не успели из-за быстрой смены политических событий.

Умерла Анна Иоанновна, завещав престол российский своему внучатному племяннику младенцу Иоанну, а регентство при нем – герцогу Бирону. Последнее вызвало сильное недовольство претендовавших на регентство матери царя-младенца Анны Леопольдовны и ее мужа. В результате заговора Бирона сумели схватить. Его судили, вменили в вину измену, приговорили к смерти и конфискации имущества, но потом заменили казнь ссылкой. В Сибирь отправили также всех друзей и родственников опального герцога, в том числе Василия Яковлевича Новосильцева и его сына Филиппа с женой Луизой.

Ссылка продлилась недолго – недалекая и неумная правительница Анна Леопольдовна, избавившись от Бирона, тем самым утратила единственную свою опору. Меньше, чем через год младенец Иоанн был свергнут, его августейшая семья арестована, а на престол с триумфом взошла дочь царя Петра Елизавета. Она вернула из ссылки Бирона и его родных, дозволив им поселиться в Ярославле. Возвратился также и Василий Яковлевич Новосильцев – его имения даже не успели конфисковать.

Филиппу повезло меньше – на пути их с женой следования к месту ссылки вспыхнула эпидемия оспы. Болезнь эта лютовала в Сибири уже полтора столетия, но в ту зиму имела особо тяжелую форму. Новосильцевым пришлось остановиться в небольшой остяцкой деревне, потому что неожиданно занемог их кучер. Вскоре он умер, но от него заразилась Луиза, а потом болезнь перекинулась на жителей села и начала с молниеносной быстротой опустошать деревенские дома.

Остяки прежде оспы не знали, заболевшие вымирали от нее поголовно, еще здоровые бежали от заразы, неся ее своим соседям, и вскоре Филипп остался в селе один с умирающей женой на руках – его оспа не тронула, поскольку он переболел ею в детстве.

Когда Луизы не стало, муж растопил снег, обмыл ее тело и уложил со сложенными руками на широком дубовом столе. В мутившемся от горя сознании вертелось одно: страшная болезнь боится огня. Обложив избу сухими ветками, он поджег их, но пламя долго не хотело разгораться. Наконец языки его взмыли к небу, а Филипп, глядя на черные клубы дыма, громко читал молитву, и слезы текли по его щекам, застывая на щеках льдинками. Потом он долго бродил по опустевшей деревне, поджигал избы, где находил покойников, и вновь молился. В горле у него першило от дыма, но ему казалось, что голос его взлетает до небес.

Лишь летом на деревню случайно набрели охотившиеся поблизости вогулы и обнаружили одиноко бродившего средь пепелища истощенного и обросшего бородой безумца, в котором кто-нибудь вряд ли узнал бы блестящего молодого человека Филиппа Новосильцева. Он не мог объяснить, чем питался все это время, забыл даже свое имя – потрясение оказалось слишком велико. Вогулы по воде переправили потерявшего память русского к уединившимся на одном из островов монахам-скитникам и вверили их заботам.

Рассудок и память вернулись к Филиппу Новосильцеву лишь спустя три года, и он объяснил скитникам, что хочет попасть в Томск. Когда мороз сковал реки, проезжие охотники доставили его до Нарыма, а оттуда власти помогли добраться до Томска. Настоятель Алексеевского монастыря Герасим, узнав о злоключениях Новосильцева, просил возвращавшихся из Китая купцов помочь молодому человеку добраться до родных мест.

Между тем, еще в 1743 году в столицу пришло известие о гибели молодых супругов Филиппа и Луизы Новосильцевых во время пожара в остяцкой деревне. Василий Яковлевич погоревал о сыне и спустя год отошел в мир иной, так и не узнав, что Филипп жив. Свои кохомские деревни он завещал другому сыну Александру, женатому на княжне Лобановой-Ростовской. Что же касается имений, принесенных мужу в приданое девицей Луизой Бирон, то за смертью владельцев они отписаны были в казну, а затем пожалованы императрицей молодому графу Петру Александровичу Румянцеву.

Когда Филипп Васильевич воротился из Сибири, он узнал, что не имеет ни земли, ни денег. Брат Александр с ним делиться отцовским наследством не собирался, а с имениями из приданого жены дело обстояло еще хитрее – чтобы никто из родных Луизы в будущем не предъявил на них прав и не востребовал у нового владельца Румянцева, имя ее хитрым образом вымарали из всех реестров. Словно бы и не существовало никогда Луизы Карловны Новосильцевой, урожденной Бирон!

Такая забота государыни Елизаветы Петровны об интересах молодого Румянцева объяснялась просто – граф Петр Александрович в действительности был побочным сыном Петра Великого от графини Румянцевой и, следовательно, братом императрицы. Внешностью и нравом он очень походил на своего знаменитого родителя, за что Елизавета Петровна обожала его, прощая все шалости и прегрешения.

Все же, когда Филипп Васильевич пал к ее ногам, поведав о перенесенных им страданиях и моля о справедливости, в женской душе императрицы шевельнулась жалость. Сказав несчастному несколько ласковых слов и дав туманное обещание помочь, она отпустила его и велела своей статс-даме графине Шуваловой:

– Придумай что-нибудь, Мавра Егоровна, жаль мне его. Только сама понимаешь, чтобы Петеньку Румянцева не обидеть.

Фаворитка императрицы графиня Шувалова была прекрасно образованна, хитра и обладала в высшей степени проницательным умом, поэтому Елизавета Петровна часто обращалась к ее советам. Делом Новосильцева она вряд ли стала бы заниматься, поскольку бескорыстием не отличалась, а Филиппу Васильевичу нечем было отблагодарить ее за хлопоты, однако спустя неделю, когда императрица уже и думать забыла о несчастном просителе, ей напомнил о нем генерал-прокурор Сената князь Никита Юрьевич Трубецкой.

– Ваше величество, – явившись к Елизавете Петровне, с поклоном сказал он, – я изложил Сенату свое мнение о прожекте его сиятельства графа Шувалова, – легкий поклон в сторону Мавры Егоровны, – о субсидиях. Мнение мое положительно, однако граф Бестужев изволит не соглашаться, посему мнение мое таково, что необходим совет при дворе. Таково мое мнение.

– Полно, Никита Юрьевич, – добродушно возразила императрица, знавшая о постоянных противоречиях между канцлером Бестужевым и Трубецким, – неужто вы в Сенате решить свои дела и согласовать мнения не можете? Не беспокой меня с этим более, мы нынче в Маврой Егоровной водевиль готовим.

Трубецкой вновь поклонился и уже собрался уходить, но тут вспомнил:

– Меня, государыня, брат Иван просил за сына его друга покойного, Филиппа Новосильцева, слово замолвить.

– Ах, да, – нахмурившись, кивнула императрица, – я припоминаю, – она повернулась к своей статс-даме, – надумала ли ты что-нибудь о Новосильцеве, Мавра Егоровна?

Графиня Шувалова хоть и не пеклась особо о Новосильцеве, но застать бы себя врасплох не позволила. Вопреки этикету, требовавшему от нее прежде ответить императрице, она дружелюбно улыбнулась Трубецкому, который в последнее время поддерживал ее мужа в его противостоянии могущественному Бестужеву:

– Не тревожьтесь, ваше сиятельство Никита Юрьевич, и передайте брату, что это дело уже улажено, – когда же князь, пятясь, вышел, она обратилась к Елизавете Петровне: – Я, матушка-государыня, только время подыскивала, чтобы сказать.

– Так что у тебя, говори, – нетерпеливо воскликнула императрица.

– Писцам мужа я велела реестры просмотреть. В девяносто девятом за Новосильцевыми числилось несколько имений, которые в поздних бумагах не указаны, и ни брату, ни Румянцеву не отошли.

– Эк, хватила, так за сорок лет эти имения сто раз продать можно было!

– И я так подумала, государыня, – кивнула Шувалова, – писцы сравнили с поздними записями и нашли, что одно имение, Мелихово, долгое время ни за кем не значилась. Вроде бы Василий Яковлевич Новосильцев еще в восемнадцатом году продал его дальнему родственнику Устину Новосильцеву, но тот почти сразу после этого умер. Покупка нигде зарегистрирована не была, хотя в имении жила вдова Устина и получала с него доход. После ее смерти их с Устином сын Николай Устинович Новосильцев пожелал войти в наследство, но никаких документов на Мелихово представить не смог, говорил, купчая потеряна, а отец его сделку зарегистрировать не успел. Потом он ее вроде бы отыскал, но дело затянулось, судейским казалось, что купчая подделана. Правда, никто больше на имение не претендовал, потому они все же сошлись, чтобы купчую признать.

– Небось, мзду достойную получили, вот и признали, – недовольно поморщилась императрица, – коли купчая сомнительна, то имение должно отойти Филиппу Новосильцеву, пусть пересмотрят. Да, а велико ли имение?

– Имение крохотное две деревеньки по пять дворов и двадцать душ мужского полу. Однако у меня еще имеется мысль, матушка. У князя Данилы Друцкого дочь Елизавета на выданье, последняя от первой жены, старших он пристроил. Девушка красавица, мачеха спит и видит, чтобы быстрей с рук ее сбыть – у самой две дочки подрастают.

– И верно! – радостно захлопала в ладоши Елизавета Петровна. – Я свахой буду, мне князь не откажет. Филипп Новосильцев хоть и не богат, но роду старинного и собой хорош, а приданое Друцкой за дочерью деньгами даст. Ах, Мавра Егоровна, всегда-то ты хорошо придумаешь!

Так Филипп Васильевич Новосильцев милостью императрицы стал владельцем крохотного имения Мелихово и мужем княжны Елизаветы Друцкой.

Со временем пережитые им несчастья стали забываться. Супруги жили дружно, жалованье Новосильцева и небольшой доход, приносимый имением, позволяли семье ни в чем себя не ограничивать. Часть суммы, выделенной Друцкими в приданое княжне, была истрачена на покупку дома на Исакиевской улице. И все было бы хорошо, если б ни Николай Устинович Новосильцев. Вскоре после покупки супругами дома он нанес им визит.

– Наше вам почтение, дорогой кузен, и вам кузиночка, желаю вам всяческих благ и испытать то счастье, каково благородным вашим поведением заслужено.

На губах Николая Устиновича при этих словах играла льстивая улыбка, но взгляд был мрачен, а тон таков, что Елизавета Даниловна затрепетала, а Филипп Васильевич растерялся. Ему, разумеется, известно было, что Мелихово перешло в его руки после изъятия у родственника, и от этого в глубине души сохранялся осадок неловкости. Однако утешала мысль, что в этом деле всего лишь восторжествовал закон, и человек, бессовестно присвоивший себе чужую собственность, а потом еще пытавшийся предъявить поддельную купчую, справедливо наказан.

– Благодарю вас, сударь, – неуверенно ответил он, – и рад, что все недоразумения между нами исчерпаны.

– Недоразумения! – лицо Николая Устиновича саркастически скривилось. – А то ты, кузен дорогой, не знал, что в девятнадцатом году после переписи крестьян и холопов твой отец моему батюшке Мелихово честь по чести продал, чтобы подати с непахотных людей избежать! И мы с матушкой двадцать лет о дворовых людях заботились и исправно подать с них взимали в казну, а теперь, оказалось, тебе в прибыль старались.