Текст книги "Шкатулка княгини Вадбольской"

Глава восьмая

Под крышей родного дома Петр постепенно окреп. В день своих именин в конце июня, когда в доме Вадбольских собрались гости, поздравить молодого князя с днем ангела, он выглядел много лучше, чем в день приезда. К вечеру Марфа Ефимовна, набросив на голову платок, пошла в церковь и, поставив свечку святому апостолу Петру, долго молилась, благодаря Бога за то, что вернул здоровье ненаглядному сыну. На следующий день Сергей Иванович позвал Петра к себе в кабинет. Войдя, молодой князь к удивлению своему увидел стоявшего в почтительной позе перед отцовским столом Кузьму Хохлова.

– Садись, князь Петр, – важно сказал Вадбольский-старший, – в ногах правды нет, а разговор у нас нынче важный. Решили мы с твоей матушкой ко дню ангела подарок тебе сделать. Пора тебе иметь собственное хозяйство, чтобы научился ты разумно им править и в будущем не пустил на ветер наследство, какое тебе предстоит получить. Посему надумал я отписать тебе Покровское с десятью дворами и пятьюдесятью душами мужского пола. От Покровского через реку вброд до Иваньковского минут десять, дом там добротный, с мезонином, низ каменный, а верх из дубовых бревен, и терраса тоже на камне стоит, больше года строили. В подклетьях кладовые, и комнаты для дворни есть, матушка твоя уже тебе в подарок работящих дворовых выбрала. Садовник Афонька парк обустроит, а Аксинья станет за порядком смотреть, пока не женишься, а там уж пусть супруга твоя по-своему все устраивает. Так что хозяйствуй, можешь переехать к себе хоть сегодня, а Кузьма Ильич поможет тебе в делах имения разобраться. Ты уж постарайся, Кузьма Ильич, доверяю тебе молодого барина, чтобы он быстрее в суть вник. По моему мнению, надобно бы еще один флигель пристроить, но это уж как новый хозяин распорядится.

Петр был ошеломлен. Хохлов низко ему поклонился, всем своим видом показывая, что готов выполнить барскую волю.

– Когда дозволите поговорить с вами о делах, ваше сиятельство? – почтительно обратился он к молодому князю.

– Да как тебе удобно станет, Кузьма Ильич, так и поговоришь, – ответил за сына Сергей Иванович, – ты человек занятой.

Через два дня Петр перебрался в свой новый дом, а на следующий день к вечеру к нему явился Хохлов, неся подмышкой три тома книг.

– Принес вам, барин, ознакомиться, – торжественно сказал он, – поскольку возникло неотложное дело, которое вынуждает меня отлучиться по делам елизаветградского имения.

– Это которое было разорено татарами? – наморщив лоб, вспомнил Петр.

– В прошлом году, зимой, – подтвердил Хохлов, – дома сожгли, людей угнали. И хоть его сиятельство граф Румянцев отогнал татар, но набеги все были, и чумы в тех местах тоже опасались. А нынче утром пришло сообщение: у Ларги наши Каплан-Гирея разбили, турок много уничтожили и татарскую конницу полностью истребили. Так что земли батюшки вашего полностью очищены, и следует порядок навести – убытки подсчитать, управлением распорядиться. Меня, может, с месяц не будет, но в Покровском у вас все чин чином идет, управлять я Гришку Петрова поставил, он толковый. Образования не получил, но я сам в делах его наставлял, так что здесь беспокойства у меня нет. Спрашивайте его обо всем, ваше сиятельство, всегда лучше, когда хозяин сам в дела вникает, а на досуге можете с системой ведения хозяйства в общих чертах ознакомиться.

Он осторожно выложил на стол все три книги. Петр взял верхнюю и растерянно покрутил ее в руках.

– Ах, да, конечно, – смущенно сказал он, наугад открывая толстый том, – ты, Кузьма Ильич, садись, садись, не стой.

– Благодарю, барин, – Хохлов осторожно опустился на краешек стула и, увидев, что молодой князь смотрит на книгу в недоумении, заботливо спросил: – Что-то непонятно, ваше сиятельство? Ежели что, спросите.

Петр слегка поколебался, боясь показаться управляющему полным невеждой, потом все же спросил:

– Тут вот у автора знакомая фамилия – Татищев.

Кузьма пояснил ему серьезно и охотно:

– Господин Татищев многие важные вопросы хозяйства рассматривал. Прежде системой земледелия на Руси было трехполье, а господин Татищев предлагает разделить поле на четыре части – для ржи, для яровых, под пар и для выгона скота. Очень подробные инструкции дает по уборке хлеба и содержанию скота и птицы.

– А, понятно, – Петр чуть помялся и взял следующую книгу, – «Флоринова экономия», интересное название.

– Перевод с немецкого, – кивнул Кузьма, – второе издание. Теперь очень популярна в России, поскольку наше общество стало интересоваться зарубежными достижениями. А вот здесь, – он указал на третью книгу, – многие вопросы ведения хозяйства господином Губертусом разобраны. Господин Ломоносов перевел ее на русский, но у меня, к сожалению, перевода нет, немецким изданием пользуюсь.

Постеснявшись сказать, что не понимает по-немецки, Петр мельком глянул на книгу.

– Да неужто ты все эти книги прочел?

– Эти и многие другие, мне это необходимо при моем занятии, ваше сиятельство.

– Видишь ли, я вряд ли сумею сразу все осилить, ты…гм… забери их пока, а то как бы не затерялись – у меня ведь здесь и книжного шкафа еще нет.

– Да как же так, барин? – Хохлов огорчился совершенно искренне. – Я плотнику Ереме скажу, он вам вмиг соорудит шкафы для кабинета. Нынче ведь в каждом доме библиотека должна быть, все господа теперь книги и журналы выписывают. Но коли боитесь, что книги затеряются, то, как прочтете, велите, чтобы жена моя забрала их и ко мне в дом снесла. Дарья моя у барыни будет жить, пока я в отъезде.

Плотник Ерема дело свое делал добросовестно, но очень медленно. В течение нескольких дней Петр листал оставленные ему справочники, но так ничего в них и не понял, а через неделю случайно перевернул чернильницу у себя на письменном столе и едва успел спасти лежавшие поодаль книги Хохлова. После этого он сказал Евсеичу, переселившемуся к нему в Покровское по приказу Марфы Ефимовны:

– Скажи жене Хохлова, чтобы забрала книги от греха подальше, а то еще замараю.

– Вот и ладно, – ответил довольный старик, – мыслимое ли это дело, чтобы господам над хохловской ахинеей глаза портить.

Дарья явилась в тот же день после ужина. Евсеич ввел ее в гостиную, где Петр, развалившись в кресле, читал «Петриду» Антиоха Кантемира – одну из трех книг, привезенных им из Петербурга.

– За книгами я, барин, – робко прошелестела она, не поднимая глаз.

Петр взглянул на молодую женщину, и сердце у него замерло.

«Господи, какая неземная красота! А я… я жалкий урод, на которого ей и взглянуть противно, даром, что барин, а она простая баба»

– Чего ты в пол уставилась, или совесть у тебя нечиста? – спросил он, сам не понимая, почему говорит с ней так грубо.

Она испуганно дернулась и перекрестилась.

– Вот крест вам, барин, не брала я того платка!

– Какого еще платка?

– А что намедни у барыни пропал. Им в церковь идти, а платка нет, всех горничных пытали. Да их сиятельство на меня и не думают, зачем мне?

Петр усмехнулся нелепости ситуации.

– И что ж ты тогда в пол уставилась? – в голосе его зазвенели горькие нотки. – Или тебе на меня смотреть страшно?

Длинные ресницы внезапно взметнулись вверх, и лицо молодого князя обожгли два черных солнца. Обожгли и тут же вновь спрятались.

– В пол смотрю, потому что приучена, барин, – с тихим достоинством серьезно ответила она, – с детства батюшка не велел на людей глазеть, теперь Кузьма Ильич не дозволяет.

– Так ты мужа своего очень любишь?

– Уважаю.

– А он тебя любит?

«Господи, для чего я все это несу, для чего задаю глупые вопросы, пусть берет книги и поскорее уходит».

– Как повенчались, любил, – неожиданно в голосе Дарьи зазвучала тоска, – ласкал, подарки привозил. Читать научил. Да только теперь гневается Кузьма Ильич, что Бог меня наказывает, детей не дает. За грехи мои наказание мне, видно.

– И много у тебя грехов? – с невольной улыбкой спросил Петр, чувствуя себя совершенно зачарованным музыкой ее голоса.

– Неведомо мне, барин. Думаю, думаю, вспоминаю. Можно ведь и не знать, что согрешила, а Бог тебя все равно накажет, правда ведь, барин? Кузьма Ильич так говорит и велит молиться, чтобы Бог прощение дал.

– Не знаю, но думаю, коли совесть спокойна, то зачем искать за собой неведомые грехи? Я вот тоже не знаю, почему Бог сотворил меня уродом.

Петр умолк, ошеломленный собственными словами – никогда и никому не говорил он о том, как гложет его сознание собственной некрасивости. Черные солнца вновь опалили, но на этот раз не погасли. Глядя на него, Дарья неожиданно улыбнулась, всем своим женским нутром поняв смятение юноши.

– Какой же вы урод, барин? – ласково прозвенела она. – Вы же красавчик!

Ошалев от ее улыбки, Петр сердито и коротко бросил:

– Не ври!

– Отчего ж? Истинная правда, – перекрестившись, она продолжала улыбаться ему, нежно и открыто.

– И ты, – он вдруг охрип, – ты согласилась бы со мной встретиться? Наедине?

Еще минуту назад молодой князь совершенно не собирался говорить ничего подобного. Он вообще не знал, так ли нужно предлагать женщине встретиться, и от страха, что сказал что-то не то, внезапно ощутил дрожь во всем теле. Дарья тоже замерла, ресницы ее упали. Она долго молчала, а потом решительно тряхнула головой, и ресницы ее вновь взметнулись кверху.

– Приду. Луг возле речки знаете? Завтра с утра туда приду.

С восходом солнца Петр был на указанном месте. Луг делила пополам река, за которой начиналось Иваньковское. Нынешним летом река сильно обмелела, брод широкой полосой выступал из воды, и «отцовские» крестьяне иногда перегоняли по нему скот на «сыновнюю» половину – трава в Покровском была более сочной. Прячась за стволом невысокого деревца, молодой князь видел, как незнакомая крестьянка средних лет гнала корову хворостиной через брод, за ней, уцепившись за юбку, плелись двое ребятишек. Солнце поднималось все выше, но Дарьи нигде не было видно, и Петр внезапно ощутил, как его охватывает отчаяние – обманула! Забыв обо всем, он метнулся из тени дерева, и в этот момент услышал шепот:

– Барин! Сюда!

Из высокой копны свеженабросанного сена высунулась тонкая рука и поманила к себе. Петр юркнул в стог, не обращая внимания на мелкие уколы сухих травинок, и обхватил руками горячее женское тело. Дарья обняла его за шею, прижалась к груди, и он услышал биение ее сердца. Сознание помутилось, в голове метались бессвязные мысли:

«Господи, что это? Как же я раньше жил без нее? Дарья!»

Она стонала и металась, стискивая его плечи, мир исчез, а когда Петр пришел в себя, то подумал, что все вокруг него теперь стало другим. Навсегда.

– Дарья, – хрипло пробормотал он, проведя ладонью по ее щеке, – Даша, Дашенька.

Она взяла его руку и поцеловала ладонь.

– Это вы в первый раз, барин?

Спросила очень просто, как о чем-то совершенно естественном. Петр смутился, вспомнив ее стоны.

– Я… я был с тобой грубым?

С ее губ сорвался тихий смешок.

– Какой же это вы грубый, барин? Вы сладкий.

Желание вновь нахлынуло, но теперь он уже все сознавал, видел ее запрокинутое лицо, ощущал поцелуи горячих губ. Когда они, усталые, лежали рядом, переплетясь телами, князь спросил:

– Как же ты сюда пробралась? Я ведь с раннего утра под дубком прятался, ждал, когда ты через брод пойдешь.

– Ниже спустилась и по мостику, а потом через лес.

– Так далеко же.

– Через брод много народу ходит, враз приметят. Барыня меня с девками в лес послала ягод набрать, а я, вишь…. Ну и ладно, пусть будет грех, хоть буду знать, какая на мне вина, а то устала неведомые грехи замаливать. Погодите, барин, вам лицо сеном накололо, я вытру.

Она заботливо стряхнула с его щеки мелкие капельки крови. Князь стиснул ее руку.

– Не зови меня барином, зови Петром. Даша, Дашуня моя. Не смогу я теперь без тебя, каждую минуту должен тебя видеть. Давай… знаешь, давай уедем. Куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никто нас не нашел.

– Как можно! – ужаснулась она. – Их сиятельства и на вас, и на меня осерчают, а Кузьма Ильич догонит и убьет. Мы ведь с ним в церкви повенчаны. Ничего, я завтра поутру опять сюда прибегу.

Первым о свиданиях князя с Дарьей Хохловой догадался Евсеич. Однажды, счищая с одежды Петра налипшие травинки, он недовольно сказал:

– Эх, барин, коли кровь играет, так других баб вокруг много, да и девки противиться не станут, а Хохлов злобный человек и пистолет имеет, даром, что холоп.

Действительно, Кузьма Ильич с разрешения барина купил себе пистолет, поскольку порою перевозил крупные суммы денег. Петр сильно покраснел и огрызнулся:

– Не твое дело, не смей никому болтать!

Евсеич бы и не стал никому ничего говорить, да Марфа Ефимовна сама начала догадываться. Она позвала старика, и тот вынужден был ей открыться. Княгиня подумала и решила, что ничего страшного тут нет – у Петруши кровь молодая играет, и все лучше, что он сошелся с Дарьей. Она опрятная и понести не может, а другая забрюхатеет, и думай потом, как дите достойно пристроить – князьям Вадбольским негоже от своей крови отказываться.

– Женить его надо, – озабоченно сказала она мужу, – он уже в возраст вошел. У Муромцевых, вон, и младшая барышня заневестилась.

Сергей Иванович недовольно пожал плечами.

– Какой у него возраст? Только-только двадцать второй годок пошел, еще не перебесился. Поедет по осени в Петербург, там себе невесту со связями подыщет.

– Когда Кузьма Ильич-то вернуться собирается?

Старый князь пожал плечами.

– Пишет, что не раньше осени – елизаветградское имение сильно татарами разорено, кроме него никто с делами не сладит. Скот весь нужно новый покупать и с крестьянами разобраться – какие-то из татарского плена в свои дворы вернулись, других мусульмане успели в Крым с собой увести, третьи в бега подались.

– Авось, он ничего и не узнает, – решила княгиня.

– А и узнает, ничего страшного, – сердито буркнул князь, – с него не убудет, чай холоп, не вельможа. Подарю ему сто рублей, чтобы не обижался.

– Ста много будет, батюшка ты мой, – рассудительно возразила княгиня, – пятидесяти хватит. Но лучше, чтобы не узнал, конечно. Петруша, думаю, к его приезду уже в Петербург отбудет.

Однако Петр в Петербург не торопился, и к осени страсть его ничуть не утихла. В начале сентября от Хохлова пришло письмо – он сообщил, что привел дела елизаветградского имения в порядок, оставит там толкового управляющего и прибудет через три недели. Дарья поскучнела, Петр ходил хмурый, и однажды, когда он приехал в Иваньковское обедать, отец за столом, словно невзначай, добродушно заметил:

– А не скучно ли тебе дома, князь Петр, что невесел ходишь? В Петербурге служба ждет, а ты уж, вроде, от хворей своих оправился.

Петр помрачнел и ничего не ответил, но на следующий день, встретившись с Дарьей, вновь начал ее умолять:

– Уедем! Куда угодно, не смогу я видеть, как твой муж приедет, возьмет тебя за руку и поведет в ваш дом, а там…. Умру я, когда буду думать!

– Петруша, – шептала она, прижимаясь щекой к его плечу, – ненаглядный мой, красавчик мой, я ведь и сама, когда о том думаю…. Только что можно сделать, если он муж мой законный, в церкви со мной венчанный? И куда нам ехать?

– Куда угодно, только подальше от него.

– Догонит он, под землей найдет, и что тогда?

– Прикажу его выпороть, только и всего! – неожиданно вспылил князь. – Он холоп и не смеет против моей воли идти.

Дарья резко отодвинулась.

– И я холопка, барин, неравная тебе, – сухо ответила она, – вскружили мне голову твои ласки, но хоть и грешна, только под кнут законного мужа своего подводить не стану. Пришла нам пора расстаться, барин.

– Дарья! Нет!

Она высвободилась, поднялась и начала оправлять одежду. Князь лежал неподвижно и следил за ее руками, отряхивающими сено с подола юбки.

– Прощайте, барин, – торжественно проговорила Дарья, наклонилась над ним и, коснувшись его губ коротким нежным поцелуем, исчезла.

«Зачем жить? – думал Петр, тупо глядя вверх, где сквозь разворошенное сено проглядывал кусочек затянутого облаками неба. – Только ведь убить себя грех, а на войну… Отец должен меня отпустить, иначе… иначе я сам уеду. В конце концов, мне двадцать один год, и даже батюшка не может воспретить мне послужить отечеству»

Подходя к дому, он увидел спешившего навстречу Евсеича.

– Батюшка Петр Сергеевич, где это вас носит? – сердито закричал старик. – Из Иваньковского прислали, велели скорее прибыть – князья Василий и Николай к нам проездом!

Князья Василий и Николай Вадбольские, двоюродные племянники Сергея Ивановича, ехали в армию и по дороге решили заглянуть к родственникам в Иваньковское. Василий, служивший в кавалерийском полку, был годом моложе Петра, но воевал с самого начала кампании. Его ранило во время боев при Рябой могиле, и он ездил поправлять здоровье к родителям, а теперь, возвращаясь к местам сражений, вез с собой шестнадцатилетнего Николая.

– Никак не желал дома оставаться, – сердито говорил он, указывая на брата, – теперь мне приглядывать за ним, матушке слово дал.

Марфа Ефимовна, ахая, обнимала и крестила юношей, за обедом Сергей Иванович спросил у Василия:

– Ну-ка, Вася, скажи, что в елизаветградских землях творилось, тебе ведь там пришлось повоевать. Кузьма Ильич мой писал, полный разор татары сделали.

– Верно, дядюшка, – откликнулся юный воин, всегда готовый рассказывать о своих военных подвигах, – это когда прошлой зимой Крым-Гирей в Малороссию вторгся. Жуткое дело! Мы один раз за татарским отрядом гнались, помню. Разграбили они малороссийскую деревню, людей со скотом гонят к Крыму – у них там малороссияне, как рабы, работают, а молодых женщин в Турцию продают. Свистят, улюлюкают, один схватил красивую девку за косу и к себе тащит. Она вопит, а тут мы налетаем. Татары кто оружие хватает, кто бежать, хохлушки визжат, детей к себе прижимают. В общем, одолели мы их, людей освободили.

– А ту красивую девку, что татарин за косу тащил? – спросил жадно внимавший брату шестнадцатилетний Николенька. – Тоже освободили?

– Освободили, – кивнул Василий, – она мне даже руку в благодарность поцеловала.

Многозначительный вид его ясно давал понять, что целованием руки дело не ограничилось. Лицо Николеньки приняло восторженное выражение, Сергей Иванович одобрительно покивал головой, Марфа Ефимовна перекрестилась.

– Святое дело вы сделали, христиан от рабства у ворогов некрещеных избавив, Бог тебя, Васенька, наградит.

– Теперь у вас во второй армии Панин Петр Иванович, я слышал, назначен командовать, – сказал Сергей Иванович, – встретишь его случайно, Васенька, так привет от меня передавай.

– Наш полк весь прошение подавал, чтобы под началом графа Румянцева в первой армии остаться, дядюшка, Петр Александрович наш кумир.

– Ну-ну, – усмехнулся старый князь, – военное дело – служить, где прикажут. А что Румянцев в бою хорош, я и сам знаю.

– Еще как хорош! – горячо проговорил Вася. – Турки численностью берут, а он тактикой. Но и отважен – один раз, когда наши начали отступать, сам кинулся в сечу, крикнул «Стой, ребята», и все, как один, за ним. Десять тысяч янычар мы тогда побили!

Неожиданно Сергей Иванович прослезился и отер слезы.

– Верно говорят, в истинного своего батюшку пошел граф Петр Александрович.

– И лицом схож, и нравом, – с умилением вздохнула Марфа Ефимовна.

На лицах юношей появилось восторженное выражение – для них тоже не было секретом, что граф Петр Румянцев считался сыном Петра Первого.

По окончании трапезы Василий и Николай, поблагодарив хозяев, поднялись из-за стола и стали прощаться, как Марфа Ефимовна ни уговаривала их остаться на ночь. Склонив головы, братья подошли под благословение всхлипывающей княгини, троекратно облобызались с Сергеем Ивановичем.

– Ну-ну, матушка, море соленое не разводи, – благодушно сказал он жене, – служба не ждет, дело военное.

Петр во время застольной беседы не произнес ни слова и прощаться не стал, а поднялся из-за стола вместе с кузенами и объяснил родителям, что хочет их немного проводить. Однако, едва все трое отъехали от дома, он придержал коня и повернулся к Василию:

– Еду с вами!

Те ахнули.

– Да как же так! Не сказавши ни отцу, ни матушке!

– Напишу с дороги.

Глава девятая

Узнав о побеге сына в армию, Сергей Иванович побушевал с неделю, обещая лишить непокорного юнца наследства, потом успокоился.

– Ладно уж, может, я и сам бы так на его месте поступил, – хмуро пробурчал он, когда жена в очередной раз начала его успокаивать.

– Одно плохо, что не благословила в дорогу.

Сильней всех переживал Евсеич, воспринявший тайный отъезд молодого барина как личную обиду.

– Не взял меня, – горестно качая головой, повторял он, – это как же?

Дарья, услышав новость, не сказала ни слова, но лицо ее стало каменным. Придя в церковь, она поставила свечку и долго молилась, а когда вышла, голова у нее закружилась, и она, лишившись чувств, опустилась на землю.

Княгиня Марфа Ефимовна, узнав о случившемся с женой Хохлова обмороке, вызвала ее к себе и внимательно вгляделась в бледное лицо с припухшими веками.

– От князя Петра Сергеевича? – коротко спросила она. – Ты не отпирайся, мне уж доложили, что тебя от мяса воротит, а по утрам выворачивать стало.

Дарья задрожала и повалилась ей в ноги.

– Простите, барыня!

– Князь Петр знает?

– Не сказалась я ему, не осмелилась. Да и сама только догадалась.

– И сколько?

– Третий месяц пошел. Убьет меня Кузьма Ильич!

Марфа Ефимовна покачала головой – Хохлов отсутствовал по делам елизаветградского имения уже почти четыре месяца.

– Ладно, – решила она, – останешься жить в доме, пока не родишь, а с мужем твоим я сама поговорю, как приедет. Вот ведь как – сколько ты с ним жила и все понести не могла, а от молодого князя сразу, – в ее голосе прозвучало нечто, похожее на гордость за сына.

Хохлов вернулся спустя несколько дней и первым делом отправился к барину – доложить о делах. Сергей Иванович внимательно проглядел привезенные бумаги, одобрительно кивнул, а потом с легким смущением в голосе произнес:

– Ты… это… Кузьма Ильич, к барыне зайди, она поговорить с тобой хочет.

Марфу Ефимовну управляющий слушал с каменным лицом, а когда она закончила, холодно спросил:

– Где она?

– Да ты не понял, Кузьма Ильич? Пятьдесят целковых золотом пожалую и….

– Где она? – взревел Хохлов и устремился в девичью. – Убью!

Дарья, сидевшая за вышиванием в девичьей, в ужасе вскочила при виде мужа. Он схватил ее одной рукой за волосы, другой стиснул горло.

– От меня, значит, не хотела родить, а от него понесла. Убью!

– Что ж, убей, – покорно прошептала она, закрывая глаза.

Прибежавшие на зов испуганной княгини люди навалились на Хохлова и, оторвав его от Дарьи, поволокли во двор. Он, яростно рыча, рвался из их рук, Дарья, всхлипывая и потирая шею, бежала сзади. Из дому торопливо вышел старый князь, которому уже доложили об учиненном управляющим скандале, за ним спешил Евсеич.

– Опомнись, Кузьма Ильич, – увещевательным тоном проговорил Сергей Иванович, – ты ведь крещеный человек, что ж ты убийством-то грозишь? За это ведь в острог пойдешь.

В глазах Хохлова, которого держали четыре человека, мелькнула молния, а потом он покорно сник и обмяк.

– Простите, барин, виноват, сам не знаю, что со мной приключилось.

– То-то же, – удовлетворенно кивнул Сергей Иванович. – Ладно, чего не бывает. Я твои заслуги предо мной помню, поэтому строго наказывать не стану, но ты непочтительно повел себя с барыней и в пример остальным должен быть наказан. Эй, Прошка! Всыпь-ка ему десяток горячих, чтобы недели две барскую милость помнил.

По толпе собравшихся дворовых пробежал шепоток удовлетворения, конюх Прохор приблизился, поигрывая кнутом.

– Ну, Кузьма Ильич, пришел нынче и твой черед кнута отведать, – с ухмылкой сказал он Хохлову.

Дарья бросилась в ноги старому князю.

– Пощадите, барин, простите мужа моего!

– Пошла вон, баба, – сурово проговорил Сергей Иванович.

– Благодари барина, Дарьюшка, – кротко произнес Хохлов, повернув лицо к жене, – его сиятельство правильно меня наказывает. Молись за меня, когда я удары принимать буду, а я под кнутом буду Бога просить, чтобы простил меня, и благословлять их сиятельства. Скажите, барин, людям, чтобы отпустили, я разденусь. Пустите, братцы, – обратился он к державшим его дворовым, – простите, что обеспокоил, больше буянить не стану. И вы, барин, Христа ради, простите великодушно.

Его выпустили, и он начал медленно расстегивать пуговицы своего сюртука.

– Пусть Бог простит тебя, Кузьма Ильич, – с легким смущением в голосе проговорил Сергей Иванович, растроганный покорным видом и словами верного управляющего и уже жалеющий, что присудил ему наказание кнутом, – а я прощаю.

– А я нет! – внезапно ощерившись в страшной ухмылке, закричал Хохлов и, выхватив из-за пазухи пистолет, навел дуло его на князя. – Вы, господа, волю у меня отняли, жену отняли, теперь и честь хотите отнять?

Пистолет изрыгнул пламя, однако за секунду до того старый Евсеич бросился перед князем, заслонив его своей грудью. Дворовые в ужасе шарахнулись в стороны, а Хохлов кинулся в кусты и скрылся.

– Доктора! – кричала Марфа Ефимовна. – Сейчас поезжайте!

Сергей Иванович стоял на коленях рядом с умирающим Евсеичем, и по щекам его текли слезы.

– Евсеич, – звал он, – очнись, друг мой, как же ты так?

– Я же вас… барин… маленького, – костенеющим языком проговорил старик и умер.

За Хохловым пустили погоню, но он как в воду канул. Лишь через три года во время пугачевского бунта кто-то из дворовых людей узнал его среди разбойников, громивших пензенское имение Вадбольских. Говорили, что после того, как Пугачев был схвачен, Хохлова вместе с прочими повстанцами повесили на тех самых виселицах, где пугачевцы прежде казнили верных государыне дворян, но точно это или нет, никто сказать не мог.

Княгиня в своем письме к сыну коротко, не вдаваясь в подробности, сообщила лишь о смерти его старого дядьки. Спустя полгода после гибели Евсеича и побега мужа Дарья, родив сына, умерла от потери крови. Мальчик казался слабеньким, думали, что и он не жилец, поэтому его спешно окрестили и нарекли Петром. Однако княгиня Марфа Ефимовна младенца выходила, сама лично выбрала ему здоровую кормилицу и хорошую няню. Маленький Петруша быстро окреп и рос, почти не болея. Лицом он очень походил на своего отца, хотя при этом, как ни странно, был довольно красив.

Князь Петр Вадбольский отличился во время взятия Козлуджи и вернулся домой уже после заключения Кючук-Кайнарджийского мирного договора в 1774 году. Только тогда ему сообщили о разыгравшейся в его отсутствие трагедии и смерти Дарьи. И тогда же он впервые увидел сына, которому к тому времени уже исполнилось три года.