Текст книги "Шкатулка княгини Вадбольской"

Глава девятнадцатая

Князь Петр Сергеевич Вадбольский сидел в своем кабинете, просматривая почту, привезенную нарочным из Тулы. Письмо от невестки Ксении Васильевны было адресовано ему, что его немало удивило и встревожило – обычно она писала княгине.

«…Пишу тебе, Пьер, и сам реши, сообщать ли теперь об этом Леночке, поскольку знаю, что она ждет ребенка…»

Петр Сергеевич отложил письмо, чувствуя, как боль железной рукой внезапно стиснула его горло – ребенка уже не было. Господи, почему так все вышло? После рождения Леночки, он старался быть осторожным, и княгиня решила сама кормить дочь до трех лет, как Петрушу. Однако ни кормление, не предосторожности не помогли – спустя год с небольшим она вновь понесла, доходила до семи месяцев, а десять дней назад у нее внезапно появились боли. Сначала не очень сильные, так у нее и прежде случалось, но потом стало хуже. Несмотря на возражения жены, князь привез из Тулы доктора и вовремя – у Елены Филипповны началось кровотечение. Хирург лишь покачал головой – надежды, по его словам, было мало, – но все же сделал операцию.

– Ребенок сильно недоношен, не выживет, – устало и отрывисто сказал он смертельно бледному князю, ожидавшему его в зале, – а у матери вся надежда на организм, сумеет ли он восполнить потерю крови. Больше пить и уход, хороший уход. Хочу вас огорчить, ваше сиятельство, после операции супруга ваша детей больше иметь не сможет.

Недоношенная девочка прожила всего день, ее едва успели окрестить, назвав Ольгой, а княгине сообщили обо всем лишь спустя неделю, когда окончательно стало ясно, что самое страшное позади. Смерть ребенка и слова доктора привели ее в отчаяние.

– Ах, Петя, – плача, сказала она, сжимая руку мужа, – я так хотела родить тебе еще одного сына!

– Душа моя, – с некоторым недоумением возразил князь, – у нас с тобой три сына и пять дочерей, еще есть Петя. Я рад, что мне не придется больше сходить с ума от страха за тебя.

Что он такого сказал? Это была правда, но, услышав ее, княгиня оттолкнула мужа и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

– Рад! Лучше бы я умерла! Уходи, не могу тебя видеть.

И вот уже неделю, как находящаяся при княгине повитуха Матрена Саввишна при всякой его попытке зайти в комнату жены, выглядывает и начинает шепотом увещевать:

– Погоди уж, барин, малость, сказала, чтобы теперь не заходил. Плакать начинает.

Постояв немного под дверью, он уходит. В доме тишина, слуги ходят на цыпочках, старшие дети переговариваются шепотом, даже шестилетний Петруша немного притих и не носится по дому. Встряхнув головой, князь справился с охватившей его горечью и вернулся к письму невестки.

«…сообщаю, что третьего числа сего месяца муж мой Захар Филиппович Новосильцев скончался после тяжелой простуды. Вчера состоялись похороны, и только теперь хватило у меня сил взяться за перо и написать вам. Утрата эта для меня тем более тяжела, что за две недели до смерти Захара Филипповича я потеряла любимую сестру Анюту, умершую от родов. Иван Иванович Ростовцев, муж Анюты, крайне тяжело переносит свою утрату. Его можно понять, он еще совсем молод, и жили они с сестрой душа в душу. Малолетние дети их Ванюша с Катенькой пока находятся на моем попечении.

Варя с мужем приезжали на похороны Захара Филипповича и очень поддержали меня в моих утратах. Варя жаловалась, что Леночка ее совсем забыла и на ее письма не отвечает, от этого она в тревоге. Я ее успокоила, сказала, что Леночка мне пишет исправно, а ей, видно, еще просто не собралась ответить. Нынче мы с Варей вдвоем ездили в новую Исакиевскую церковь, и теперь, я верю, что все недоразумения между нами остались позади, и мы станем добрыми сестрами.

Сообщила о кончине Захара Филипповича в Москву брату вашему Ивану Филипповичу и тетушке Дарье Даниловне, но отцу просила пока не говорить. Ему уже минуло семьдесят, и, как писали мне, здоровье его все хуже день ото дня. Хоть и недобрые у них с Захаром Филипповичем сложились отношения, а все нелегко человеку узнать о смерти родного сына…»

Петр Сергеевич закрыл глаза и откинулся назад. Захари умер. Нужно сообщить жене, но можно ли это при нынешнем ее состоянии? В сомнении князь скользил глазами по остальным доставленным курьером письмам. Так и не решив, как поступить, он взял лежавшее сверху и надорвал – оно было от Пети и дышало оптимизмом юности. После обычных приветствий сын писал:

««…Теперь скажу вам хорошую новость, батюшка. На той неделе господин Каннабих, который командует нашей конной артиллерией, и под чьим началом мы совершенствуем искусство вольтижировки, проводя смотр, объявил, что теперь на учениях мы будем стрелять не холостыми, а боевыми зарядами. При этом присутствовал его высочество Павел Петрович. Я должен был отрапортовать о готовности орудий, однако вместо этого доложил, что орудия не готовы к стрельбе боевыми снарядами, поскольку в орудиях имеются раковины, и это делает стрельбу опасною. Его высочество сильно разгневался, разжаловал меня из прапорщиков в рядовые и велел отправить под арест.

Вчера же мне было велено явиться к его высочеству, и я уже решил, что буду заключен в тюрьму. У его высочества находились два человека. Один из них был полковник Эйлер, а второго господина в штатском я не знал. На столе разложены были чертежи, какие они просматривали. Я стоял вытянувшись, и они разговаривали, не обращая на меня внимания, а потом вдруг Павел Петрович указал на меня и сердито сказал:

«Вот, сей молодец накаркал нам неудачу. А ну-ка, повтори, прапорщик, что ты там намедни твердил о раковинах в орудиях?»

Я был потрясен словом «прапорщик», потому что ведь меня разжаловали в рядовые. Но взял себя в руки и доложил, что раковины в орудиях не только делают стрельбу опасной, но и уменьшают дальность, а также ослабляют действие картечи. И еще, осмелился добавить, что, по моим наблюдениям, из-за несовершенства лафетов конные артиллеристы действуют медленней, чем следовало бы.

«Ну, что скажете? – обратился Павел Петрович к полковнику Эйлеру. – Молокосос этот смеет утверждать, что господин Гессе со своей задачей по усовершенствованию лафетов не справился»

«Я уже и прежде говорил вашему высочеству, – ответил полковник, – что, по моему мнению, предпочтительней передки с дышлами и зарядными ящиками, как и указал на чертеже»

«Ваше высочество, – возразил господин в штатском, – стоит ли теперь заниматься усовершенствованием лафетов для малокалиберных орудий? Для новых пушек, над чертежами которых работает господин Мелиссино, нужны будут совершенно иные лафеты»

«Всему свое время, друг мой, – отвечал его высочество и ласково положил руку ему на плечо, – знаю, Сергей Николаевич, мы с тобой оба приверженцы системы Грибоваля, но для нее в России еще не настало время. Одно только введение мушек и прицелов в орудиях потребует переобучения целых бригад артиллеристов»

«Чертежи Мелиссино пока тоже далеки от завершения, ваше высочество, да и для его лафетов нужно будет отработать новый способ держания лошадей коноводами, две по семь. В новых орудиях следует также уменьшить влияние рикошетов на точность прицела, в то время, как в орудиях Грибоваля…»

Павел Петрович нахмурился, потому что не любит, когда с ним не соглашаются, и перебил штатского:

«Вот вы этим и займитесь, господин Новосильцев, займитесь! Я вам еще во Франции в восемьдесят втором это говорил. А мы пока будем совершенствовать нынешнюю артиллерию»

И тут я сообразил: это был Сергей Николаевич Новосильцев, муж сестры тетушки Варвары Филипповны Новосильцевой. Его высочество посмотрел на меня и неожиданно спросил:

«Поручик, что для нынешних орудий определяет максимальную дальность?»

Меня возвели в поручики! Я вытянулся и, припомнив все свои размышления, ответил:

«Максимальная дальность ограничена возвышением ствола и состоянием стенок орудий, ваше высочество»

«А рикошеты? – строго спросил Павел Петрович. – При какой дистанции для трехфунтовых пушек возникают рикошеты?»

Этого я не знал.

«Не могу знать, ваше высочество»

«Надо знать. Уже при стрельбе на треть максимальной дистанции. И здесь тоже имеет значение устройство лафета, подойди, – его высочество указал мне на разложенные на столе чертежи, – взгляни-ка и скажи, каким лафетом ты предпочел бы воспользоваться в бою?»

Я был ошеломлен и боялся, что ничего не пойму в чертежах, хотя в пансионе весьма преуспел в геометрии и черчу неплохо. Однако приблизился четким шагом, как положено по уставу, и внимательно посмотрел на рисунки. Конечно, не все мне было понятно, но я взял себя в руки и разобрал, где чертеж лафета с передками с дышлами, что предлагал полковник Эйлер. Указал его высочеству и вытянулся, как требует устав. Его высочество сказал:

«Что ж, майор, правильно рассудил. Отправишься в Артиллерийский кадетский корпус, я направлю господину Мелиссино предписание насчет тебя».

Таким образом, батюшка, вы можете меня поздравить, я за один день из рядовых произведен в майоры, а завтра отправлюсь в Петербург в распоряжение господина Мелиссино, директора шляхетского кадетского корпуса. Его высочество счел, что я смогу быть полезен ему, если усовершенствую свои знания, и пожелал, чтобы я прослушал курсы по артиллерийскому делу и фортификации, которые читает старшим студиозам господин Новосильцев. При этом сам я буду вести у младших кадетов арифметику и геометрию, в которых весьма преуспел в московском пансионе.

Нынче мы обедали с Сергеем Николаевичем Новосильцевым и долго беседовали. Он велел мне называть его дядей. Говорит, что поначалу удивился сходству моему с вами, а услышав мою фамилию, сразу понял, кто я такой. От него я услышал о смерти брата тетушки Захара Филипповича Новосильцева. Знаю, как сильно вы с тетушкой будете горевать, скорблю вместе с вами…»

Услышав легкий скрип открывавшейся двери, князь оглянулся – на пороге его кабинета стояла шестилетняя Сашенька и смотрела на него широко открытыми глазами. Следовало отругать ее за то, что она вошла без стука, никому из детей и домочадцев этого не позволялось, однако он сумел лишь сдавленно произнести:

– Дитя мое…

– Я стучала, папенька, вы не ответили, – она подбежала к отцу и, положив ручонку на его колено, заглянула в лицо. – Вы плакали, папенька, да? У вас лицо мокрое, вы страдаете. Я тоже сегодня утром вспомнила сестричку Оленьку и плакала, но няня Аглая сказала, что Оленька теперь на небе, ей хорошо.

Князь хотел отослать девочку, но сердце его сжалось – серьезно глядя своими огромными глазами, Сашенька вдруг напомнила ему тот давний день, когда в петербургском доме Новосильцевых маленькая Леночка поцеловала его и прошептала: «Я вас люблю». Тогда Захари в первый раз привез его к себе домой, привез с заранее обдуманным намерением – выманить деньги. Теперь Захари нет в живых, и каким же все это кажется мелким и ничтожным перед лицом смерти! А Леночка… она тогда смотрела на него точно также – широко распахнув голубые глазенки.

Сашенька была не так похожа на мать, как Мавруша, она казалась маленькой копией тетки Варвары, только глаза не черные, а ярко голубые, больше даже синие. Самая красивая из всех его детей и… самая любимая, хотя в этом ему не хотелось признаваться даже самому себе. Не понимая почему, он вдруг пожаловался шестилетнему ребенку:

– Умер твой дядя Захари, брат матушки, и я не знаю, что делать – матушка ведь больна, как ей сказать?

– Надо сказать, папенька, – серьезно возразила девочка, – ведь дядя тоже теперь на небесах, и матушка захочет за него помолиться. Идемте вместе, идемте к матушке, – и, взяв отца за руку, она потянула его за собой.

Княгиня лежала на подушках и молча смотрела неподвижным взглядом на стоявшего перед ней мужа. Петр Сергеевич порадовался, что жена выглядит теперь много лучше, чем неделю назад, и подумал, что она ведь, в сущности, совсем еще молода, ей только двадцать восемь. Если она не захочет больше его видеть… Что ж, он предоставит ей выбор. Пусть распоряжается всем, что у него есть, а он исчезнет из ее жизни. Или, если хочет, пусть едет в столицу, там ее сестра, балы, веселье. Он отдаст ей все, чего бы она ни пожелала. Даже детей.

– Родная, – голос его дрогнул, – прости, что нарушил твой покой. Ксения прислала письмо, Захари умер.

– Захари, – повторила она, приподняв голову, – сядь, прочти письмо… пожалуйста.

Закончив читать, князь посмотрел на жену, в глазах ее стояли слезы. Она протянула ему руку.

– Бедная Ксения, сколько горя теперь у нее, а я… я думаю только о себе, о своих страданиях. И тебя обидела, забыла, что и у тебя душа живая есть, что и ты страдаешь. Прости меня, Петя, дорогой мой, ненаглядный.

Прижав к лицу тонкую исхудавшую руку, князь упал на колени перед ее кроватью.

– Душа моя.

Елена Филипповна повела глазами поверх его головы и неожиданно заметила стоявшую в углу Сашеньку.

– Что ты здесь делаешь? – строго спросила она дочь. – Поди, поди к няне в детскую.

– Да, матушка, – послушно ответила девочка и, присев, как учила гувернантка, убежала.

– У нее такой вид, словно она очень довольна, – с улыбкой заметила княгиня, – зачем ты ее сюда привел? Боялся?

– Это она меня привела, – серьезно ответил князь.

– Я должна быть благодарна Богу, – волнуясь, говорила княгиня, – что у меня есть ты, наши дети, отец, сестра, другой брат. Почему я так давно не писала Варе? Это грех, она волнуется, обижается. Ах, Петя, какая же я недобрая, сколько темного скопилось у меня в душе! Скоро Рождество Христово, мне надо причаститься и исповедаться, получить прощение за все мои грехи.

Глава двадцатая

Князь Юсупов провел ладонью по лицу лежавшей рядом с ним женщины, словно желал запечатлеть в душе прекрасные черты.

– Я должен жениться, Барбара, – сказал он по-французски.

– Ах, Николя, вы говорите об этом все то время, что мы вместе.

– Теперь это приказ государыни. Она справедливо напомнила мне о моем долге – я обязан иметь наследника. Вам ведь известно о висящем над нашим родом проклятии.

Варвара Филипповна недовольно дернула плечом – в проклятие, висящее над родом Юсуповых, она ни капельки не верила. Князь уверял, что больше ста лет назад его предок князь Абдул-Мирза в постный день скормил гуся гостившему у него патриарху – тот находился под сильным хмельком и не отличил птицы от рыбы. Сделал Абдул это без всякого злого умысла, просто из-за незнания православных правил, однако патриарх, протрезвев, нажаловался царю Федору Алексеевичу. Перепуганному Абдулу, чтобы избежать опалы, пришлось изменить вере и принять христианство, за что он и был проклят вместе со всем своим потомством. В роду Юсуповых, как возвестил ему таинственный голос, лишь один наследник мужского пола сможет продолжить род. До сих пор можно было считать, что проклятие сбывается – Николай Борисович имел великое множество сестер, но ни одного брата.

– Следует это понимать так, что государыня уже подыскала вам невесту? – голос ее дрогнул. – Погодите, ничего не говорите, я сама догадаюсь. Это Таня Энгельгардт-Потемкина, племянница светлейшего и вдова его родственника Михаила Потемкина.

Юсупов вздохнул и коснулся губами ее лба.

– Моя дорогая, вы представить себе не можете, что я способен отдать ради того, чтобы назвать своей женой вас, – сказал он немного напыщенным тоном, – но препятствие непреодолимо, вы замужем.

– Когда? – холодно произнесла она и, сев на кровати, натянула на грудь одеяло. – Когда ваша свадьба?

– Я еще не сделал предложения. Дорогая, давайте мы пока обо всем забудем.

Однако Варвара Филипповна поднялась и, набросив пеньюар, подошла к окну. В тусклом свете фонаря, установленного наконец на Исакиевской улице, кружились снежинки, в белой мгле двигался силуэт спешившего куда-то прохожего. Вид этот знаком был ей с детства, хотя дом теперь стал совершенно иным – три года назад по приказу князя Юсупова, одного из богатейших людей России, хлипкое деревянное строение, купленное им у статского советника Филиппа Васильевича Новосильцева, снесли и на его месте возвели двухэтажный каменный особняк. Комнаты были устланы персидскими коврами, обставлены дорогой мебелью, а на стенах висели бесценные творения искусства.

– Мне тяжело думать о предстоящем расставании. Расставании навсегда, – не поворачиваясь, глухо проговорила она, – мне никогда не было так тяжело. И наша дочь…

Это была правда, ей было тяжело, но не из-за дочери – Варвару Филипповну точила и изводила мысль: в новом петербургском дворце Юсупова на Фонтанке, который архитектор Кваренги закончил строить в нынешнем году, хозяйничать и устраивать балы будет другая женщина. И не просто другая, а Татьяна Энгельгардт, красавица и умница, с детства умевшая очаровать окружающих умом и неповторимым обаянием.

– Ну, почему же навсегда? – вкрадчиво спросил князь. – Нам невозможно расстаться навсегда, а наша дочь…. Разумеется, я дам ей приданое. Вам же, дорогая, я приготовил подарок.

– Ах, Николя, – из груди ее рвались рыдания, – мне не нужно ничего! Мне не нужен никто! Только вы.

Тем не менее, в глубине души она с интересом ждала.

– Мне известно, – сказал Юсупов, – как вы были оскорблены, когда отец ваш изменил завещание, решив оставить все свое имущество вашему брату. Я купил дом, где прошло ваше детство, сделал его достойным вашей красоты, а теперь возвращаю вам. Дом и ваших дворовых людей, завтра пришлю вам все бумаги.

– Боже мой, Николя! – повернувшись, Варвара Филипповна со слезами на глазах бросилась в его объятия.

– Не нужно плакать, дорогая, – он ласково касался губами ее волос, – вы ведь знаете, как я люблю вас. Скоро в моем новом дворце бал, и на нем вас ждет еще один подарок – будет вальс.

Варвара Филипповна встрепенулась и вскинула голову.

– Вальс! Вы кудесник, Николя! Государыня знает?

Он рассмеялся.

– Думаю, знает, но делает вид, что ей ничего неизвестно, потому что на бал пожелал приехать ее обожаемый внук, великий князь Александр. Мальчик в восторге, ведь при дворе вальс запрещен, а в Гатчине само это слово считается верхом неприличия.

Варвара Филипповна тоже улыбнулась – при всех существующих разногласиях между императрицей и цесаревичем Павлом Петровичем мать с сыном сходились в одном: вальс, завезенный в Россию из Вены несколько лет назад, является верхом неприличия. Где это видано, чтобы кавалер обнимал даму за талию?! Однако на частных балах в обеих столицах и в провинциях вальс набирал силу, его стали танцевать даже чаще, чем кадриль.

Закрыв глаза, она начала напевать своим чистым голосом мелодию вальса, а потом, скинув пеньюар, закрыла глаза и положила руку на плечо Юсупова.

– Ведите меня, Николя.

Обнаженные, они танцевали вальс, все теснее и теснее приникая друг к другу телами и приближаясь к широкой кровати.

– Безумие, – шептал князь, приходя в себя после очередного вихря страсти, – разлука с вами убьет меня, Барбара. Даже если я женюсь и окружу себя толпой одалисок, только вы будете жить в моем сердце. Как бы я хотел заказать картину, на которой мы кружимся, став единым целым! Буше, «Геркулес и Омфала», вот какое сравнение поначалу мелькнуло у меня в мыслях, но нет – это было бы в сто раз прекрасней! Я повесил бы картину у себя в спальне, и вечно имел бы вас рядом со мной.

– Но, Николя, – с улыбкой возразила она, – говорят, в спальне у вас уже висит одна картина, и там вы с государыней изображены в виде Аполлона и Венеры.

– Тс-с! – он прикрыл ей рот рукой. – Не говорите об этом громко, любовь моя, цесаревич Павел много раз просил меня уничтожить эту картину, и, когда он станет императором, боюсь, у меня не будет выхода.

Взглянув на украшенные бриллиантами настенные часы, князь со вздохом поднялся и начал одеваться. После ухода любовника Варвара Филипповна кликнула Марью и велела подать свою одежду.

Дворовые Марья и Фрол, проданные Новосильцевым князю Юсупову, продолжали прислуживать и в отстроенном заново доме. Князь и Варвара Филипповна, превратившие его в место своих свиданий, могли положиться на их молчание – старые слуги скорее умерли бы, чем выдали тайну «барышни», которая выросла у них на глазах, хотя к ее встречам с любовником они относились с неодобрением. Вот и теперь, помогая Варваре Филипповне одеваться, Марья сердито бубнила:

– Греха не боитесь, барышня, вы с барином Сергеем Николаевичем в церкви венчаны.

– Молчи, надоела, – буркнула Варвара Филипповна.

– Еще года нет, как старый барин помер, – продолжала бурчать Марья, – а вы ни разу за упокой души его у попа ни заказали. И траур сколько положено не носили.

«Старый барин» Филипп Васильевич на три месяца пережил старшего сына и тихо скончался в Москве, так и не узнав о смерти Захари – с общего согласия родственников решено было ему не сообщать. Московский дом и все имевшиеся у него деньги старик, как и собирался, оставил сыну Ивану Филипповичу, в семье которого провел последние годы жизни. Обиженная на отца Варвара Филипповна и вовсе не стала бы надевать по нему траур, но этого требовали правила приличия. Однако обстоятельства сложились для нее, можно сказать, удачно. К моменту смерти отца она уже носила траур по брату Захари – тоже, без особого удовольствия, но семью брата хорошо знали в петербургском обществе, и иначе было нельзя. У старика же Новосильцева близких друзей в Петербурге не было, три года отсутствия почти стерли его из памяти знакомых, так что спустя два-три месяца уже никто точно не мог бы сказать, когда он покинул этот грешный мир, и по кому, собственно, носит траур мадам Новосильцева. Лето Варвара Филипповна провела у приятельницы по Смольному Натальи Буксгевден в Лигово, куда постоянно наезжал Юсупов, и где сельская простота траура не требовала, а по возвращении в Петербург носить знаки скорби уже не стала – ей вовсе не улыбалось пропустить еще один бальный сезон. Поэтому слова Марьи раздосадовали ее, и она сердито прикрикнула:

– Не вздумай болтать об этом в лавках! Продам, коли узнаю, что ты про меня слухи разносишь.

– Я, барышня, во вред вам никогда не скажу, – с достоинством возразила Марья, зашнуровывая на ней корсет, – и зря не грозитесь. Как вам меня продать? Ить мы ж теперь не ваши, а юсуповские.

– Князь нынче подарил мне этот дом и всех дворовых, что купил у папеньки, завтра бумаги будут.

– Вон как! – удивилась Марья. – Стало быть, к вам возвращаемся. И оброчные тоже?

– И оброчные. Зять твой Василий сколько оброку управляющему князя платил?

– В год десять рублев, как и старому барину.

Варвара Филипповна кивнула.

– Надо мне будет у него дела проверить, может, и больше с него возьму.

– Никак нельзя больше, барышня, ей Богу, – встревожилась Марья, – Василий теперь старших сыновей женить собрался.

– Женить? – в глазах Варвары Филипповны мелькнул интерес. – И на ком?

– Мишку на мещанке, а Григория на дочке лавочника.

– Видно, дела Василия хорошо идут, коли за сыновей его вольных девиц отдают.

– Дела у него хорошо идут, барышня, врать не стану, да и сыновья деньги в дом приносят, на все руки мастера. Но посудите сами, сколько две свадьбы-то съедят!

Варвара Филипповна благожелательно кивнула – что ж, пусть играют свадьбы. Дети-то Мишки и Григория, хоть и от вольных, все равно по отцам будут числиться крепостными, стало быть, ей в прибыль, а оброк можно будет и потом поднять.

– Ладно, пусть пока десять платит, – сказала она, – а мне вот что… мне мастер по дому нужен для одной деликатной работы, пусть Фрол отыщет и приведет, но только такого, чтобы не болтлив был.

– И, барышня, так Мишка, внук старший, у нас и есть лучший мастер, – обрадовалась Марья, – что угодно соорудит.

– Хорошо, я скажу, когда приходить.

Спустя два дня Сергей Николаевич уехал в Гатчину, и Варвара Филипповна, под разными предлогами удалив из дому всю прислугу, велела Фролу привести внука. Мишка и впрямь оказался на все руки мастером, к тому же сметлив и сразу понял, что от него требуется. Он просверлил отверстие в стене, отделяющей кабинет хозяина дома от небольшой комнаты со стенами, отделанными синей английской материей. В отверстие вставил слуховую трубу, спрятав один ее выход как раз над тем местом в кабинете, где стоял стол Сергея Николаевича. Другой выход в примыкающей комнате был скрыт под заглушкой, ничем не отличавшейся по цвету от синей стены. Теперь, чтобы услышать разговор в кабинете, Варваре Филипповне достаточно было лишь убрать заглушку.

В течение шести лет, со времени их возвращения из Франции, супруги Новосильцевы имели раздельные спальни. Сергей Николаевич сразу дал понять, что в пределах приличий предоставляет жене полную свободу, но и сам будет жить так, как пожелает. Варвара Филипповна знала, что муж ее в течение нескольких лет имеет связь с французской певицей, но тревожило ее не это, а недавний приезд обер-прокурора Священного Синода Алексея Ивановича Мусина-Пушкина.

Сергей Николаевич сам упомянул, что обер-прокурор Мусин-Пушкин, занимавшийся скупкой ценных рукописей и книг, хотел с его помощью выкупить библиотеку тяжело больного поэта-масона Елагина. Однако в мозгу Варвары Филипповны немедленно завертелись тревожные мысли: ведь они могли обсуждать и другое – например, развод, к которому Сергей Николаевич давно стремился. Письма, из-за которых он согласился изображать примерного семьянина, хранились в доме на Исакиевской улице, но теперь они уже вряд ли были опасны, а предлог для развода с обеих сторон налицо.

Нет, Варваре Филипповне вовсе не нужен был этот брак, больше всего ей хотелось обрести свободу, но развод и скандал…. Нет, для нее это невозможно! Прежде всего потому, что князь Юсупов никогда не решится сделать матерью своего сына женщину, скомпрометированную в глазах света. Вот если бы Бог сделал ее вдовой…. Но пока этого не случилось, а развода она не желала, поэтому ей следовало знать все, о чем говорится в кабинете – чтобы вовремя принять меры.

На следующий день после того, как была установлена отводная труба, Варвара Филипповна с утра уехала делать визиты, а вернулась домой лишь к ужину и застала мужа в гостиной за оживленной беседой с Петей Больским.

– Добрый вечер, Серж, здравствуй, Петя, как поживаешь? – весело говорила она, протягивая юноше руки.

– Здравствуйте, тетушка.

На щеках Пети выступил легкий румянец. Сергей Николаевич поклонился жене вежливо, но холодно.

– Добрый вечер, Варя, ты задержалась. Хочу напомнить тебе, что назавтра к обеду мы ждем господина Кутлера с племянницей.

– О, я помню, Серж, – она мило улыбнулась.

После ужина Сергей Николаевич пригласил Петю к себе в кабинет. Варвара Филипповна минут пять со скучающим видом сидела в гостиной, потом поднялась и, направившись в свою комнату, позвала горничную:

– Помоги мне раздеться, Анютка. Устала и день морозный, – зевая, говорила она, пока девушка расшнуровывала ей корсет, – голова болит.

– Не заварить ли липового чаю, барыня? – спросила Анютка, но Варвара Филипповна отмахнулась:

– Не надо. Теперь лягу спать, скажи барину, если вдруг меня спросит.

Она прекрасно понимала, что муж не станет ее спрашивать, поэтому, подождав, пока горничная уйдет, поднялась и, стараясь ступать бесшумно, прокралась вдоль коридора в маленькую комнату с окрашенными в синий цвет стенами, примыкавшую к кабинету Сергея Николаевича.

Разговор Пети Больского с Сергеем Николаевичем, как и полагала Варвара Филипповна, касался чертежей и конструкций новых орудий, но все же она решила его послушать – просто так, для того, чтобы опробовать новое приспособление. Едва заглушка была удалена, как до ее слуха донесся голос Пети:

– …орудия отливаются сплошными, а потом высверливается канал, и никаких раковин! А уменьшение зазоров вдвое увеличивает меткость и начальную скорость снаряда. Представьте себе, дядюшка, вес заряда в три раза меньше, а действенность не хуже, чем у тяжелых. Какая досада, что у нас нет чертежей пушек Грибоваля с точными размерами допусков!

– Завтра, – медленно проговорил Новосильцев, – у нас к обеду, как ты слышал, будет Кутлер. Тебе непременно нужно быть, это важно.

– Почему? – удивился юноша. – Кто такой Кутлер?

– Лео Кутлер – известный вюртембергский дворянин, личный друг Фридриха Евгения Вюртембергского, отца цесаревны Марии Федоровны. Прежде был богат, как Крез, владел несколькими фабриками по производству сукна, которое пользовалось в Европе большим спросом. Однако в восемьдесят девятом французы оккупировали Монбельяр и лишили его всех предприятий. Теперь семья его живет милостями Вюртембергского дома, а сам Кутлер два года под чужим именем работал простым чертежником на французском военном заводе. Он прекрасный инженер и уверяет, что ему удалось сделать копии чертежей пушек Грибоваля с точными размерами и допусками. Год назад он предлагал герцогу Брауншвейгскому купить у него эти чертежи, но тот лишь отмахнулся – он никогда не придавал артиллерии в армии большого значения.

– Когда прошлым летом французы разгромили его при Вальми, он наверняка понял свою ошибку, – с легким презрением в голосе заметил Петя.

– Отнюдь, есть люди, которых ничто не учит. Поэтому Кутлер и написал цесаревичу. Павел Петрович велел мне принять его, взглянуть на чертежи и высказать свое мнение. Мелиссино и Эйлер не должны ничего знать – пусть делают свою работу и не отвлекаются. Ты понял?

– Понял, дядюшка. Какую сумму запрашивает Кутлер?

– Много. Поэтому прежде мы с тобой должны внимательно все просмотреть. Кутлер оставит нам чертежи для ознакомления на день, взяв слово, что мы не станем их копировать. Один я не успею их проглядеть, ты мне поможешь.

– Хорошо, дядюшка.

Устав слушать, Варвара Филипповна прикрыла слуховую трубу – ничего интересного для нее беседа мужа с Петей не представляла. Выйдя из синей комнаты, она все также незаметно прокралась к себе и, крикнув Анютку, велела подать липового чаю.