Текст книги "Шкатулка княгини Вадбольской"

Филипп Васильевич вспыхнул – в присутствии жены ему было брошено в лицо обвинение в неблагородном поступке.

– Позвольте! Я не мог бы знать о сделке, ежели б даже она и совершилась – я родился только в двадцать первом году. Однако судьи выяснили, что сделки не было, вы присвоили чужое имущество и незаконно им пользовались.

Николай Устинович криво усмехнулся и пожал плечами.

– После смерти батюшки моего я к вам в Москве не раз заезжал. Ты тогда уже в сознание вошел, а отец твой Комерц-коллегию возглавлял. Так что ж он меня за свое имущество к ответу не призвал? И вы с отцом и братом Сашкой однажды у нас в Мелихово останавливались, что ж отец твой назад своего не потребовал? Мог бы ты понимать, что он не позволил бы ни мне, ни матушке моей ни имением, ни доходами с него пользоваться, коли не было б на то законной сделки.

– Позвольте, – сердито возразила Елизавета Даниловна, знавшая о тяжбе с имением, – почему вы нас в нечестности обвиняете, а сами купчую предъявить не смогли, фальшивый документ представили? Не муж мой, а судьи решали.

Буравя ее насмешливым взглядом, Николай Устинович поднялся.

– А вас, кузиночка, я ни в чем не обвиняю, жалею только. За грехи виноватых всегда неповинные расплачиваются.

Он ушел, а Елизавета Даниловна долго плакала, повторяя мужу:

– Боюсь я, ой, боюсь! Чует мое сердце, накличет этот человек беду на нашу голову!

Теперь, каждый раз заходя в церковь, она ставила свечку перед образом Богородицы и молила защитить семью от несчастий. Постепенно визит Николая Устиновича стал забываться, хотя полного облегчения Новосильцевы так и не ощутили. Тем не менее, жили они неплохо, между супругами царили любовь и согласие, рождались дети. Государыня Елизавета Петровна, помня о своем сватовстве, не оставляла семью Новосильцевых вниманием, и для них открыты были двери лучших домов Петербурга.

Разумеется, Филипп Васильевич понимал разницу между прежним своим состоянием при жизни отца и нынешним, но он делал все, чтобы в будущем обеспечить достойную жизнь сыновьям и дать дочерям приданое. В пятьдесят третьем он истратил оставшуюся часть денег из приданого жены на покупку у князя Голицына усадьбы в Москве, а спустя несколько лет продал ее с большой для себя выгодой.

Они с женой хотели купить две соседних с Мелиховым деревни, принадлежавшие живущей заграницей баронессе фон Гевден, но та колебалась, решая, какое из своих имений отдаст за подраставшей дочерью. В течение нескольких лет Новосильцевы состояли с баронессой в переписке. Закончилась Семилетняя война, умерла императрица Елизавета, и после переворота пришла к власти Екатерина Алексеевна, а баронесса все тянула и тянула. Наконец, в конце 1763 года, выдав замуж дочь, она написала, что согласна продать землю и назвала цену.

Новый год начался с несчастья – в январе на Исакиевской улице загорелись деревянные постройки, и огонь от них перекинулся на дом Новосильцевых. Нянька Марья успела вынести годовалых девчушек-близнецов, Филипп Васильевич, почуяв дым, бросился в комнату сыновей, трехлетнего Вани и четырнадцатилетнего Захари, а жене крикнул бежать за старшими девочками. Однако вывести дочерей Елизавета Даниловна не смогла – крыло дома, где жили барышни, пылало, из спальни неслись отчаянные крики двенадцатилетней Анны, десятилетней Аделаиды и семилетней Ирины. Потеряв голову, мать кинулась в огонь. Филипп Васильевич, выведя из дома сыновей, помочь жене не успел – рухнула крыша.

Дочери погибли, Елизавету Даниловну сумели спасти, но она сильно обгорела, и доктора полагали, что не выживет. Сидя у ее постели, Филипп Васильевич смотрел на обмотанное бинтами незнакомое тело и в полубезумье бормотал:

– Огонь, опять огонь!

В мозгу его недавний пожар смешался с воспоминанием о горящих домах в далеком остяцком селе. Возможно, безумие вновь овладело бы им, но выручила нянька Марья.

– Пора дело делать, барин, – сурово сказала она однажды, войдя в комнату, где лежала больная, – коли Господь испытание послал, так принять надо, негоже в дрему входить, когда дети малые и жена хворая.

Вопреки предсказаниям докторов Елизавета Даниловна выжила. Когда сняли бинты, она лишь однажды велела подать себе зеркало, но больше видеть свое отражение не пожелала. Спустя три месяца Филипп Васильевич Новосильцев отвез жену в Москву – остаток жизни Елизавета Даниловна решила провести в Никитском монастыре, молясь о погибших дочерях, ему же предстояло жить в миру и поднимать четверых детей, оставшихся в живых.

Вместе с домом сгорел деревянный сундук, где хранились деньги, отложенные супругами для расчета с представителем баронессы фон Гевден, и монеты на пепелище так и не отыскались. Дом на Исакиевской улице пришлось наспех отстраивать заново, а когда по осени Филипп Васильевич с детьми въехал в прежнее жилище, ему вновь нанес визит родственник Николай Устинович.

– Слышал, кузен, тебя несчастья постигли, – по-свойски развалившись в кресле, с ухмылкой сказал он, – вот ведь как случается, а? Соболезную. Не дало, стало быть, мое имение тебе счастья, не дало!

Филипп Васильевич, сидевший, опустив глаза и стиснув зубы, чтобы вытерпеть присутствие незваного посетителя, не выдержал.

– Как! – побагровев до корней волос, вскричал он. – Глумиться над бедою…. Над несчастьем…. Вы… вы не христианин, сударь!

– Еще чего, – широко осклабился родственник, – я говею и святых даров причащаюсь, а коли за грех твой предо мною тебе сторицей воздано, так то не моя вина. Я-то тебя, кузен, может, и простил бы по-христиански, да Господь не прощает.

– Вон! – задыхаясь, прохрипел Филипп Васильевич. – Убирайтесь, все из-за вас! Судом установлено, что вы документ подделали, вы низкий человек, негодяй! Вон отсюда, пока я не велел вас вышвырнуть. Вся вина за мои беды на вас, вы перед Богом отвечать будете!

После ухода гостя он еще долго бушевал, и с языка его слетали гневные фразы. Они были вызваны болью и отчаянием, поскольку Николай Устинович Новосильцев, как бы мерзко он себя ни вел, никакого отношения к бедам его семьи не имел, однако с тех пор так уж у него повелось – вину за все несчастья возлагать на неприятного родственника. Со временем Захари, подыгрывая отцу, начал повторять в обществе его слова, принимая при этом таинственный вид. После этого обычно собеседники-мужчины начинали предполагать, что за Николаем Устиновичем числятся еще более позорные тайные преступления, дамы же приписывали ему способность наводить порчу.

Глава четвертая

В молчании проехав Адмиралтейский луг, молодые люди слегка придержали коней на Петровской площади у бревенчатого постамента будущего памятника Петру Первому, вокруг которого, слегка поеживаясь от начавшего моросить мелкого дождя, прохаживался молоденький солдат.

– Что ты здесь ходишь? – спросил князь. – Охраняешь что?

– Бревна, ваше благородие, – пояснил солдатик, – народ ушлый, вмиг растащат.

– Поедем уже, Пьер, – нетерпеливо заметил Захари, – к Рубло не успеем.

От площади Петр направил было коня в сторону Галерной набережной, но Захари с легким смущением в голосе его окликнул:

– Повернем здесь.

Он свернул на узкую и темную Исакиевскую улицу, берущую начало от старой Исакиевской церкви, и удивленный князь последовал за ним. Фонари не горели, потому что с тех пор, как старую церковь разрушили, народу здесь ходило немного, и улица «знатной» не считалась. Вдали маячило тусклым светом крыльцо одного из домов, но столь слабым, что дороги было не видать, лишь слышно, как под лошадиными копытами хлюпает осенняя грязь.

– Разве нельзя было проехать дворами с набережной? – придерживая коня и недовольно оглядываясь, спросил Петр.

– Нет, – буркнул Захари, – от набережной дом теперь фасадом отгорожен.

Действительно, дом Новосильцевых, как и многие другие, был отгорожен от Галерной набережной фальшивым фасадом. Нынешняя императрица Екатерина Алексеевна, заботясь о внешнем виде Петербурга, разрешала строить вдоль берега Невы только двухэтажные каменные особняки; владельцам старых деревянных домов надлежало их снести и возвести новые, а тем, у кого не было на это средств, – скрыть за красивыми фальшивыми фасадами, сооруженными за казенный счет. Филиппу Васильевичу Новосильцеву также пришлось прибегнуть к помощи казны – ему пришлось влезть в долги, чтобы хоть как-то отстроить дом после пожара, а уж о перестройке и речи быть не могло.

– Далеко ли еще? – следуя за приятелем по Исакиевской улице, начал было Петр, но они уже добрались до того самого единственного освещенного крыльца и остановились. Из дверей выскочил паренек лет десяти и взял у них поводья.

Как раз в это время Филипп Васильевич, запершись в своем кабинете, ломал голову над тем, как совместить доходы с расходами. Непредвиденные траты постоянно путали все его планы – недавно Леночка болела корью, нужно было доктору за визит платить, весной Захари проиграл в карты, пришлось отдать все, что было отложено за полгода. Потом сын, правда, плакал и клялся памятью покойной матери, что больше карт в руки не возьмет, но кто знает….

Взяв в руки карандаш, Филипп Васильевич придвинул к себе заветную тетрадку с записями и начал подсчитывать. Доход с имения опять целиком уйдет за долги. Да и какой там доход – пять дворов, а душ мужского полу после нынешней эпидемии холеры осталось не больше дюжины. Двое из них, лакей Фрол и казачок Васька, здесь, в Петербурге, господам прислуживают. К счастью, расторопные, только на них дом и держится – Фрол всегда уток к обеду настреляет и рыбу наловит, Васька на лугу у Адмиралтейства сена для коня Захари накосит и яблок наберет. Из баб в доме живут нянька Марья, жена Фрола, и ее дочь Фрося, веселая и шустрая девчушка. Тоже сноровисты – Марья огород на заднем дворе развела, в обед всегда овощи на столе, обе с Фросей готовить, и шить мастерицы, вышитые полотенца в деревне на яйца и молоко меняют, а из молока и сметану, и масло сами собьют, все расходов меньше. Хотя от них, от расходов, все равно никуда не денешься. Хлеб, чай, сахар, свечи – все дорого. А уж дрова!

Тяжело вздохнув, Филипп Васильевич понял, что отложить ничего на черный день не удастся – нужно заплатить приходящей к девочкам учительнице французского, без французского барышням никуда, и Захари на пошив костюма пятьдесят рублей просил. Дал, что остается? Неужто же его сыну хуже приятелей выглядеть, Новосильцевы – древний и благородный род! Слава Богу, другой сын Ванечка в Морском корпусе на казенный счет, спасибо Ивану Ивановичу Бецкому – посоветовал. Он же взялся лично передать императрице ходатайство Новосильцева о дочерях и старшем сыне – определить Вареньку и Леночку в Воспитательное общество при Воскресенском девичьем Смольном монастыре, а старшего сына отправить на казенный счет обучаться в Страсбург.

Неожиданно Филиппу Васильевичу стало тоскливо – лестно, конечно, что девочки станут обучаться в Воспитательном обществе вместе с дочерьми знатнейших русских фамилий, но ведь им едва исполнилось шесть! Теперь он оторвет их от себя, а увидит вновь лишь взрослыми барышнями – введенная Бецким система образования молодых дворян и дворянок требует от родителей отдавать малых детей в руки воспитателей, и, пока чада их не войдут в сознательный возраст, не оказывать на них влияния, дабы не передать своих пороков и слабостей. Вот и Ванечку пришлось в пять лет отдать в чужие руки.

«Хорошо тебе, Елизавета Даниловна, ты удалилась от мира, а мне всю боль о наших детях оставила, – мысленно упрекнул он жену, но тут же сам себя одернул: – Совестно мне должно быть, Лиза в монастыре молится за усопших детей наших, неужто ее ноша легче моей?»

Предаваясь столь невеселым размышлениям, Филипп Васильевич не услышал, как в кабинет постучал лакей Фрол и, бесцеремонно распахнув дверь, гаркнул во всю мощь своих легких:

– Барин, там молодой барин с гостем явились, просили вас пожаловать!

– С каким гостем? – оторвавшись от своих размышлений, недовольно проговорил надворный советник.

– С их сиятельством князем Вадбольским, – отчеканил Фрол.

– Ах ты, господи, – засуетился Филипп Васильевич, – подай-ка мне, Фролка, мундир. И рубашку чистую дай.

Он терпеть не мог принимать гостей по причине убогости мебели в гостиной, свидетельствующей о крайней бедности хозяина. К тому же, гостей нужно угощать, и хоть недостатка в съестном благодаря слугам в доме нет, но вся еда простая, крестьянская. Однако мундир надворного советника всегда начищен и наглажен. Оглядев себя в зеркале, Филипп Васильевич бросил вопросительный взгляд на Фрола. Тот тоже осмотрел барина со всех сторон и одобрительно крякнул:

– Все чинно, барин.

Спустя пять минут, заставив свое лицо принять счастливое выражение, Филипп Васильевич вошел в гостиную. Пожимая гостю руку и радостно улыбаясь, он говорил:

– Ах, ваше сиятельство, какой приятный сюрприз! Давно желал познакомиться с вами, сын мой столько о вас рассказывал! Садитесь же, голубчик, садитесь! Надеюсь, вы нынче у нас отобедаете.

– Благодарю вас, ваше высокоблагородие, – осторожно опустившись в старое кресло, смущенно ответил князь, – но мы собирались отобедать у Рафло.

Новосильцев не стал настаивать. Они немного поговорили, и Петр искоса взглянул на приятеля – не пора ли прощаться. Однако Захари с улыбкой воскликнул:

– Ах, Пьер, ты ведь еще не знаком с моими сестрами!

Марья привела девочек, и Захари представил сестер князю. Малышки были очаровательны. Белокурая и черноглазая, с точеным личиком Варенька уже теперь обещала стать красавицей. Застенчивая и молчаливая Леночка походила на сестру, но глаза имела голубые, а черты лица более мягкие. На коротко остриженной после кори головке ее был надет чепчик, и это отчего-то тронуло Петра до глубины души. Однако Варенька, очевидно привыкшая ко всеобщему вниманию, не позволила гостю долго разглядывать сестру.

– Bonjour, monsieur, – присев перед ним в глубоком реверансе, сказала она, – comment allez-vous? (Здравствуйте, месье, как поживаете?)

– Ça gaze! (Все в ажуре), – автоматически отвечал князь любимой фразой мусье Роже, и Захари усмехнулся, а Варенька засмеялась и захлопала в ладоши:

– Ах, какое прелестное выражение! Наша учительница мадам Варлей нам такого никогда не говорила, правда Леночка?

Леночка улыбнулась, глядя на князя ласково и открыто, а Петр смутился – за время своего пребывания в столице он уже успел понять, что его французский не всегда соответствует принятым в высшем обществе канонам.

– Дитя мое, – недовольно сказал Варе отец, заметив его смущение, – думаю, вам с сестрой теперь лучше пойти к себе и заняться экзерсисами, что задала мадам Варлей.

Послушная Леночка уже поднялась было, но Варя, потянув сестру за руку, заставила ее вновь опуститься на софу.

– Мы уже написали все экзерсисы, папенька.

Неожиданно Захари громко рассмеялся.

– И какой же вы рукой писали, мадумуазель?

Варенька вспыхнула, черные глаза ее гневно сверкнули.

– Ты нарочно дразнишь меня, Захари, ты знаешь, что я пишу правой рукой!

– Ой ли?

– Варенька писала правой рукой, – робко вступилась за сестру Леночка.

Филипп Васильевич с укором взглянул на сына – леворукость Вари была тщательно скрываемой семейной тайной. Из-за этого девочку с малых лет ругали, и иногда на целый день привязывали левую руку к поясу, чтобы она не делала ею то, что должна была делать правой.

Учительница заставляла Варю часами выписывать буквы, отец ставил «в угол», случись ей по ошибке потянуться за столом к ложке левой рукой, а нянюшка Марья внимательно наблюдала, чтобы, вышивая, она «правильно» держала иголку. Марья одна не ругала Варю, и если с девочкой вдруг случался «огрех», она крестила ее и вслух читала «Отче наш», искренне полагая, что леворукость барышни от лукавого. Однако пуще всего Варя боялась позора – и отец, и учительница, и Марья постоянно внушали ей, что «леворукую» барышню никогда не примут в Воспитательное общество, а при дворе засмеют, и государыня велит прогнать ее вон.

Варя мучилась, злилась, но характер у нее был упрямый. Ненавидя всех, она заставила себя переучиться, хотя иногда втайне срывалась и, левой рукой исписав лист бумаги злыми словами – крупным почерком с наклоном влево, – показывала его Леночке. Та никому об этом не рассказывала, она искренне жалела сестру, хотя не понимала, ради чего Варя так страдает – ведь делать что-либо правой рукой гораздо удобней. Потом, отобрав у Лены лист, Варя рвала его на мелкие кусочки и швыряла в камин. Огромные черные глаза ее мстительно следили, как огонь пожирает обрывки, и ей казалось, что вместе с бумагой превращается в пепел ее «позорная» тайна.

Филипп Васильевич, сам стыдившийся леворукости дочери, не рассказывал и не писал о ее «недостатке» ни друзьям, ни близким родственникам – даже родная сестра его жены княжна Дарья Даниловна Друцкая, живущая в Москве, ничего не знала. Поэтому он совершенно растерялся оттого, что сын при постороннем, пусть даже хорошем друге, об этом заговорил. Захари же продолжал шутить, теперь уже обращаясь к князю:

– Помнишь, Пьер, того полового, который прежде прислуживал нам, когда мы с тобой обедали у Руфло? – спросил он. – Так после его выгнали – узнали, что леворук, побоялись держать. Говорят, все леворукие общаются с дьяволом.

Не успел Петр ему ответить, как губы Вареньки тронула легкая улыбка, слишком умная для шестилетней девочки.

– Вы знаете, князь, – с вдохновенным видом сказала она князю, – наш Захари прежде был леворук, его каждый день обмывали святой водой, и отец Игнатий читал над ним молитву. Брат выздоровел, но иногда дьявол пытается к нему подобраться, особенно за обедом. Если вы у Руфло заметите, что брат берет ложку левой рукой, немедленно сотворите крестное знамение.

Петр рассмеялся, но тут же умолк, заметив, что наступило странное молчание – Захари и его отец, открыв рты, молча смотрели на девочку, не понимая, как вдруг она сообразила такое придумать. Леночка тяжело вздохнула.

– Это неправда, князь, – тихо сказала она, избегая гневного взгляда сестры, – Варенька любит придумывать разные истории. Захари никогда не был леворуким.

– Я ей за такие истории уши оборву! – немного оправившись, пригрозил Захари.

– А если бы ты и был леворукий, то что тут такого? – весело возразил Петр. – У нас в имении кузнец леворукий, так никто лучше него коня не подкует, а он и к причастию ходит, и посты соблюдает. Тула, вон, рядом, так там, сказывали, один леворукий даже блоху подковал. Нет, все это вздор про леворуких, они такие же люди, как и все.

После его слов атмосфера немного разрядилась, Филипп Васильевич с облегчением вздохнул, а из глаз Вареньки исчезли мстительные огоньки.

– А мне можно пойти с вами к Руфло, князь? – весело болтая ногами, спросила она.

Филипп Васильевич возмутился:

– Как тебе не совестно, Варя!

– Отчего же? – она капризно свела бровки. – Разве к Руфло дамы не ходят?

– Когда вы подрастете, Варвара Филипповна, я приглашу вас и вашу сестрицу Елену Филипповну куда-нибудь в более интересное место, – с улыбкой пообещал Петр, невольно любуясь этим прелестным созданием, которое в силу своего юного возраста еще не замечало, как он полагал, его некрасивости.

– Я знаю, на бал! – Варенька захлопала в ладоши и вдруг, став серьезной, деловито поинтересовалась: – А вы очень богаты, князь? Если да, то я буду с вами танцевать, хотя вы и очень некрасивы.

Петр растерялся, Захари фыркнул, а Филипп Васильевич гневно сказал:

– Мадемуазель, вы ведете себя неприлично для барышни, я не хочу вас здесь больше видеть. Идите теперь к себе, до обеда никуда не выходите и читайте «Отче наш». И ты тоже иди с сестрой, дитя мое, – повернулся он к Леночке, и лицо его сразу смягчилось, – только поцелуй меня перед уходом.

Безмолвно вскинув голову, Варенька поднялась, сделала князю реверанс и походкой придворной дамы направилась к двери. Леночка поцеловала отца, а потом неожиданно подошла к Петру и, обняв его за шею, тоже горячо поцеловала в щеку.

– Прощайте, князь, я вас люблю, – важно сказала она и убежала.

Растерянно глядя вслед девочкам, Петр чувствовал, что щеки его пылают. Захари хохотал во все горло.

– Не будь моим сестрам только шесть, Пьер, я заставил бы тебя жениться на одной из них, ей Богу!

– Простите, Христа ради, Петр Сергеевич, – кротко сказал Филипп Васильевич, – мои дочери растут без матери, а сам я не имею возможности дать им должного воспитания.

– Помилуйте, – с нарочитым безразличием возразил Петр, – мне совершенно нечего прощать, ваши дочери прелестны, как все дети. Однако нам, наверное, пора, – он хотел встать, но Захари его остановил:

– Куда торопиться, Пьер? Посидим еще немного. А не хочешь ли все-таки у нас отобедать?

Филипп Васильевич бросил на сына недоумевающий взгляд, но долг хозяина повелевал ему присоединиться к приглашению.

– И вправду, Петр Сергеевич, отобедали бы все-таки, а?

Князю было неловко, он видел растерянность на лице Новосильцева-старшего, но Захари, не глядя на отца, весело продолжал:

– Папенька обожает гостей, совершенно не выносит, когда не с кем поговорить, а уж о тебе, как узнал, что мы дружны, постоянно спрашивал. Посиди хоть еще чуть-чуть, куда нам торопиться?

– Я бы с удовольствием, – пробормотал Петр, – и ежели бы мы не сговорились пообедать у Руфло…. Но, конечно, еще можно….

Филипп Васильевич, поняв его смущение, поспешил сгладить неловкость, чтобы не выглядеть негостеприимным.

– Ах, князь, – ласково сказал он, – сын мой верно говорит, куда спешить? Вы не стесняйтесь, очень приятно было с вами познакомиться, вижу, вы человек душою благородный, поведение ваше выше всех похвал. Сын мой, вижу, вас любит и глубоко уважает, поэтому позвольте считать вас не только его приятелем, но и другом всей нашей семьи.

Кроткая речь его тронула Петра.

– Благодарю вас за доброе мнение обо мне, ваше высокоблагородие, – просто ответил он, – вы и вся ваша семья всегда найдет во мне самого искреннего друга.

– Папенька всегда был недоволен моими друзьями, но теперь мне есть с кого брать благодатный пример, – лицо и тон Захари были непривычно серьезны, – правда, папенька?

– Разумеется, – кивнул его отец, удивленный и обрадованный неожиданной рассудительностью сына, – есть у тебя легкомысленные приятели, такие, как Лобановы-Ростовские, которые постоянно тебя втягивают в безрассудства, свойственные молодости. Я же желал бы, чтобы ты больше внимания уделял изучению наук.

С неожиданной горячностью Захари заспорил:

– Вам, папенька, непременно хочется видеть меня книжником, а вот я предпочел бы военную службу, – лицо его приняло наивно-обиженное выражение, – ведь и великий государь Петр Алексеевич ставил военную службу выше статской.

Явно было, что для отца с сыном эта тема является вечным яблоком раздора, и у Петра вдруг мелькнула нелепая мысль: Захари поначалу задержал в гостиной сестер, а потом затеял старинный спор с отцом нарочно, чтобы потянуть время. Только зачем? Им давно уже пора было сидеть у Руфло.

Между тем Филипп Васильевич, как и следовало предвидеть, на слова сына отреагировал мгновенной вспышкой гнева:

– Сто раз тебе говорил: иди в полк рядовым, но тебе ведь непременно надобно гвардейцем! Нет у меня средств содержать тебя в гвардии! Поэтому….

Договорить он не успел – послышались голоса, и с треском отворилась дверь, явив присутствующим невысокого коренастого человек в форме секунд-майора. На испитом лице его живописно выделялся красный нос, составлявший резкий контраст с ухоженными седыми усиками, он шагал с видом победителя, а бежавший следом лакей Фрол плаксиво причитал:

– Я не виноват, барин! Я говорил их высокоблагородию, что их высокоблагородие допускать не велено, а их высокоблагородие….

– Ладно, убирайся, – скрипнув зубами, буркнул лакею Филипп Васильевич.

Секунд-майор, не дожидаясь приглашения и не обменявшись ни с кем рукопожатиями, бесцеремонно опустился в жалобно скрипнувшее кресло. Филипп Васильевич побагровел, а Захари, первым оправившийся от удивления, расхохотался.

– Как поживает ваша дражайшая супруга Марья Сергеевна, дядюшка? Как здоровье моих кузенов?

Майор буркнул что-то невнятное. Филипп Васильевич, не вставая, выпрямился и с высокомерной важностью произнес:

– Прошу простить, сударь, теперь у нас в гостях его сиятельство князь Вадбольский, и мы не можем уделить вам времени.

При этих словах хозяина Петр собрался было подняться и откланяться, чтобы не мешать родственникам, но Захари схватил его за руку и почти насильно удержал на месте.

– Сиди, Пьер, дядюшка уже уходит, правда, дядюшка? Только не забудьте, дядюшка, передать привет вашей супруге Марье Сергеевне и моим дражайшим кузенам.

Пришедший скрипнул зубами в его сторону, потом, словно только теперь заметив князя, повернулся к нему и, чуть привстав с места, неожиданно вежливо представился:

– Николай Устинович Новосильцев к вашим услугам, ваше сиятельство. Прошу простить, что не сразу заметил вас, взволнован был встречей с родней.

Так вот, каков был из себя Николай Устинович Новосильцев! Ошеломленный Петр задержался с ответом, и вместо него торопливо заговорил Филипп Васильевич:

– Возможно, вы забыли, сударь, что я просил вас никогда не переступать порог этого дома. Ежели вы сию минуту не изволите уйти….

Его прервал грубый смех гостя.

– Ах, кузен, кузен, я ничего не забываю, это ты совесть позабыл. Но только я к тебе теперь не за воспоминаниями пришел, а по делу, – майор сунул руку за пазуху и извлек оттуда слегка помятую бумагу, – вот тебе, кузен, вексель на сто рублей, сыном твоим подписанный. Срок давно истек, заплати, и я тут же уйду.

Он помахал векселем перед носом Филиппа Васильевича, который, едва глянув на бумагу, побагровел и перевел взгляд на Захари. Тот тоже бросил взгляд на вексель и смущенно похлопал глазами.

– Прошу тебя объяснить, Захари, что все это значит, – сурово проговорил отец.

– Да тут все просто, – вместо Захари снисходительно пояснил секунд-майор и вновь сунул бумагу во внутренний карман, – скоро Строганов бал дает, так сынок твой, чтобы всех переплюнуть, костюм вздумал пошить у Линдемана, а тот известно, сколько берет. Денег у Захарки твоего нет, вот он вексель и выписал.

– Я тебя еще раз спрашиваю, Захари, что это значит?! – гневно повторил Филипп Васильевич, как бы игнорируя объяснения секунд-майора. – Я дал тебе пятьдесят рублей на пошив костюма!

Секунд-майор подмигнул и ухмыльнулся.

– Ты, кузен, все ж лучше меня послушай. Сынку твоему пятидесяти рублей не хватило, вот он и выдал вексель еще на сто. Срок по векселю неделю назад истек, и Линдеман Захарке твоему напомнил, а тот явился к нему вместе с приятелем своим, этим юнцом беспутным Сашкой Лобановым-Ростовским, оба хмельные, Сашка сразу разорался: я, мол, из Рюриковичей, на Руси мой род поперек царского по знатности стоит, как ты смеешь друга моего утеснять? Шпагой проткнуть пригрозил. Сашка-то постоянно кричит, что в нем и братьях его кровь Рюриковичей проявилась, оттого и скулы у них широкие. А то люди не ведают, что матушка их Екатерина Александровна еще до того, как за Лобанова-Ростовского выйти, с калмыком начала сожительствовать!

– Не сметь! – вяло запротестовал Новосильцев-старший и несильно стукнул кулаком по подлокотнику кресла. – Не сметь оскорблять благородную даму!

– Да ты, кузен, кресло-то не ломай, я ведь не о даме, а про то, что Линденман в Петербурге еще человек новый, он перед Лобановым оробел и решил держаться от греха подальше. Долг требовать до поры до времени не стал, но вексель при себе носил и всем жаловался. А на днях он мне в карты проигрался, ставить больше нечего, так он вексель предложил. Я и взял, по-родственному. Так что теперь за твоим сыном сто рублей долгу мне числится.

– Хорошо, я уплачу, – угрюмо буркнул Филипп Васильевич, отвернувшись от понуро молчавшего Захари, – только теперь у меня денег нет, зайдите через две недели.

– Да как же денег нет? – в голосе секунд-майора зазвучали издевательские нотки, – а имение, что ты у меня оттяпал? Я ведь вексель-то взял, чтобы по-родственному дело разрешить, а коли нет, так нам с тобой не привыкать по судам ходить.

Он явно наслаждался смятением родственника. Все же Филипп Васильевич сумел с собой совладать и с достоинством повторить:

– Сто рублей будут вам уплачены, сударь, но теперь у меня денег нет, зайдите через две недели.

– Э, нет! – майор хитро сощурился и помотал головой. – Срок истек, плати нынче же.

Филипп Васильевич побледнел и внезапно, со стоном схватившись за сердце, откинулся на спинку кресла. Захари со слезами на глазах упал перед отцом на колени и обнял его ноги.

– Папенька, что с вами, папенька? Папенька, простите, ради Бога, я… я все сделаю, только не умирайте, папенька! Клянусь, я больше никогда… никогда…. Папенька! Не умирайте, папенька, что будет со мной, братом моим и малолетними сестрами!

Петр торопливо поднялся и подошел к секунд-майору, который с холодной усмешкой взирал на рыдавшего Захари.

– Милостивый государь, – сказал он, – имя мое вы знаете. Убедительно прошу вас повременить до завтра. Если вы в это же время явитесь с векселем ко мне домой на Литейную улицу, вам будет немедленно уплачено, а теперь, ежели в сердце вашем осталась хоть капля христианского милосердия, удалитесь, прошу вас.

Наглая усмешка на лице секунд-майора неожиданно сменилась добродушным выражением, и он поднялся.

– Ну что ж, ваше сиятельство, вам я доверяю. Почту за честь явиться к вам завтра в этот же час. Мое почтение.

Едва за ним закрылась дверь, как Захари, оставив отца, бросился князю на шею и горячо его обнял.

– Пьер, друг мой, спасибо! Я верну, поверь.

– Вы наш спаситель, Петр Сергеевич, – поднимая голову, еле слышно проговорил надворный советник, – да-да, спаситель. Этот человек нас бы не пощадил. Разумеется, как только представится возможность, я…. – он повернул голову, и его рассерженный взгляд уперся в сына.

– Простите, папенька, – небрежно сказал Захари уже совершенно иным тоном, нежели минуту назад, когда молил отца не умирать.

Решив, что отцу с сыном теперь нужно выяснить отношения, князь в очередной раз собрался уходить, но тут его начали уговаривать остаться обедать с такой искренней горячностью, что невозможно было отказаться. Филипп Васильевич, боясь, как бы секунд-майор не вздумал воротиться, шепотом спросил у лакея:

– Совсем ушел майор, Фролка?

– Ушли, барин, – успокоил его Фрол, – надели ихнюю шинель, взяли зонт и пошли. Я за ними запирал, видел, как они спустились с крыльца, открыли зонт и пошли налево. Еще оглянулись и кулаком мне погрозили – приметили, как я за ними смотрю. Осерчали, небось.

Секунд-майор и вправду заметил, как Фрол выглядывает из-за двери ему вслед, но это его не рассердило, а позабавило. Пока он шагал к Петровской площади, настроение у него было прекрасное и испортилось лишь у поворота, где его обдал брызгами проезжавший мимо экипаж. Когда же за окном кареты секунд-майор различил белеющее лицо личного секретаря императрицы российской Бецкого, ему стало и вовсе тошно: