Текст книги "Поздно. Темно. Далеко"

Странная какая-то интонация, не интонация даже, а мелодия проступала сквозь речь этой женщины, то ли она кому-то подражала, то ли я слышал где-то подражание ей.

– А то зайдите ко мне, отдохните немного, отдохните. Как вас зовут?

– Карл, – ответил я с тоской.

– Очень приятно, Карл, – кивнула женщина. – А меня Лизавета Ивановна. Лиза.

«Внутри избитого сюжета, – думал я. – Сейчас тетка достанет запотевшую крынку с молоком, а я молоко не люблю, но стану пить с восхищением и вращать головой, постукивая пальцем по крынке, – старинная, наверно, – а на стене большая рамка со стеклом, в которую втиснуто штук сорок фотографий: старушки, усатые солдаты… Глядишь, дойдет и до ухватов, чугунки с кашей, я бы и правда что-нибудь съел».

Деревья шумели, мой приятель петух где-то заорал, это было похоже на закадровую музыку в кино. Не люблю я музыку в кино. Она может загубить самый талантливый фильм. Она усиливает картинку, делает ее понятной до отвращения, она предупреждает, ставит тебя «на старт», «внимание», и ты чувствуешь себя полным идиотом. Или, напротив, путает все и раздражает.

Мы взошли на высокое крыльцо, женщина что-то говорила, я прослушал и кивнул с улыбкой. Лиза размотала платок, сбросила бушлат и оказалась молодой женщиной лет двадцати семи, в коричневом, довоенном каком-то платье ниже колен. Черные волосы с прямым пробором, яркое пятнышко седины. Пока я оторопело пялился, Лиза доставала чашки, рылась в глубоком темном буфете. Кроме буфета в комнате стоял желтый зеркальный шкаф, швейная машинка «Зингер» на чугунной станине в стиле модерн, софа, застеленная полосатым пледом.

Фотографии были – пожилая женщина, голая девочка, еще кто-то. Немного книг на бамбуковой этажерке, я разглядел Чехова, О. Генри, Джека Лондона. На тумбочке под стеклом – Хемингуэй в свитере. На стене еще два портрета – Чехов и Салтыков-Щедрин, в деревянных рамках, густо окрашенных под дерево, – так красили трамваи изнутри.

– А хотите немного водки, – Лиза теребила на тонкой шее неизвестно когда повязанный зеленый платочек – под бушлатом его не было.

Глупая закадровая музыка усилилась. Печеный лещ появился на столе. Вспомнив крынку, я восхищенно покачал головой:

– Сами поймали?

– Идет иногда в сети, – скромно ответила Лизавета, ставя на стол початую бутылку водки.

В болотном сумеречном свете, сидя спиной к окну, Лиза рассказывала о себе. Жила она в Новгороде, окончила там педагогическое училище, вышла замуж за танкиста, старшего лейтенанта.

Веселый танкист быстро спился, чуть не сел за драку, бросил Лизу и уехал на север.

Квартира была ведомственная, военная, ее отобрали, а Лиза подалась сюда, к маме. Было это год назад, маму схоронила зимой здесь же, на деревенском погосте. Работает Лизавета Ивановна в Новоладожской восьмилетке, преподает язык и литературу.

– Как же вы туда добираетесь?

– На велосипеде. Да что тут, три километра.

– А зимой?

– Зимой пешком, – улыбалась Лиза. – Да вы курите, сама я не курю, но мне нравится. Надежный запах.

Она поставила передо мной большую пепельницу из чешского стекла.

– Давайте, Лиза, выпьем за вас, – внезапно постарев, предложил я.

– Давайте, – издалека откликнулась Лиза. – «О подвигах, о доблести, о славе, – помолчав, сказала она, – Я забывал на горестной земле, Пока твое лицо в простой оправе Передо мной стояло на столе…»

Я боялся пошевелиться.

Прочитав стихотворение, Лиза начала другое: «Твое лицо мне так знакомо, Как будто ты, – извините, здесь неловко, – как будто ты жила со мной. В гостях на улице и дома Я вижу тонкий профиль твой…»

– «Я приближался, ты сидела, – не выдержал, подхватил я, – Я подошел, ты отошла».

Невообразимый шум стоял за окном, гул и грохот.

– Что это?

– Это соловьи, – сказала Лиза. – Самое время… Соловьи трясли кроны, как мальчишки трясут фруктовые деревья, с берез покатились красные плоды. «Соловьиный сад, – понял я. – Это судьба, надо делать ноги».

Скосив незаметно глаза на ходики, я обомлел: было двадцать минут двенадцатого.

– Что вы хотите, – не глядя на меня, засмеялась Лиза, – ведь белые ночи.

Я решительно встал.

– Пойду.

– Что ж, идите, идите, если надо.

Я почесал переносицу: как же я выберусь через лес? Я и хотел и не хотел, чтобы Лиза меня проводила.

– А что тут выбираться. Есть другой путь. Обогнете избу слева, будет дорожка, прямая и светлая. До самой главной улицы. Прощайте, Карл, я приятно провела время…

Я шел быстро, сбиваясь иногда на бег – неудобно перед дежурной в гостинице, ночь на дворе, что я ей скажу…

Я долго еще бегал от судьбы – из Питера в Одессу, из Одессы в Москву, пока не оказался загнанным в угол подвала, да-да, в буквальном смысле, – проектная организация, куда я прибился, помещалась в подвале, в центре Москвы, в Фурманном переулке. Был уже семьдесят четвертый год, было мне уже тридцать три.

Испросив половину не положенного мне еще отпуска, поехал я в Одессу в середине сентября.

Эдик был мрачен. На окошке пункта приема стеклопосуды висела табличка: «нет тары», но Эдик сделал «мелкий глаз», – это для широкой публики, – мы сунулись в заднюю дверь – жлоб в коротких штанах, что-то жуя, окрысился на Эдика.

– Тебе сказали, падла, что нет тары!

У Эдика запрыгали скулы, он протянул мне свою авоську. Но я авоську не взял, развернул его за плечи и вытолкал во двор. Больше всего, я думаю, его оскорбило, что не причислили к избранным. Теперь сердился я:

– Деньги же есть, какого черта мы поперлись с этой стеклотарой!

Но Эдик сопел:

– Во-первых, загромождает, во-вторых, сколько можно сидеть на хвосте…

– На моем долго не просидишь, – смеялся я, и, чтобы окончательно снять тему, взял сразу четыре бутылки портвейна «Приморский». Мы загромоздили балкон.

– Послушай, предложил я, – что мы будем тут в духоте. – Давай поедем на травку.

– О-о, это добираться. А моя нога?

– Доберемся, – сказал я, – гулять так гулять.

Мы вышли, и я остановил частника:

– В Отраду.

– Двоечка, – равнодушно сказал частник.

В машине Эдик озирался, как Тарзан.

– Ты все-таки столичная штучка, – по зрелом размышлении одобрил он.

Мы вышли к обрыву.

– А почему все-таки в Отраду? – с недоумением спросил Эдик.

– Догадайся с трех раз.

Эдик огляделся и начал шпарить наизусть: «Солнце еще косо щурилось сквозь утреннюю дымку, а они уже были в курене. Под крутым обрывом, заросшим серебристыми кустами диких маслин и барбариса, золотилась синяя морская зыбь, на ней покачивались белые чайки. Ветерок разносил йодистый запах гниющих водорослей, мидий и медуз. Стоя на табурете в одних плавках, Илька мыл снаружи окно куреня… Он ожесточенно растирал на стекле солнце и море, и они, смешиваясь, брызгали из-под тряпки золотисто-синими искрами. Гришка, кривя брезгливо рот, скреб куском жести деревянный порог…»

– Где же был курень?

– Вон там… Или, кажется, там. Какая разница.

Мы расположились в серебристых кустах диких маслин и барбариса.

– А почему три? – удивился Эдик, – а где четвертая?

– Я же не поц. Куда нам четыре. Четвертая у тебя дома под кейвеле у радиатора.

– Грамотно, – кивнул Эдик.

Трех бутылок оказалось предостаточно – мы поднимались по пологой тропе обрыва, обнявшись за плечи, напоминая известную скульптурную группу «Сильнее смерти». Эдик стонал:

– Оставь меня, тебе жить. Передай нашим… Вале скажи – образ ее я унесу с собой.

Слышишь, Август…

– Я не Август, – смеялся я, – я Карлуша…

– Много ты знаешь, – сердился Эдик – Ты Август, а Карлуша умер.

Был у нас еще один брат, Август, на год старше меня, он умер в эвакуации двух лет от роду от малярии.

– Умер-шмумер, ладно. Пойдем.

– Нет, ты не понимаешь, – разозлился Эдик, отпихнул меня и сел на тропинку. – Ты думаешь, я пяный? Спроси у мамы. Август не был зарегистрирован, батя боялся засветиться в Одессе, он же лег на дно. А Карла зарегистрировали в эвакуации, в Курган-Тюбе, а когда Карлуша умер, Август остался с его документами.

– Сам ты Август, – сказал я, – август, сентябрь – кто тебе считает. Пойдем, ради Бога.

– «Скоро осень, – заорал Эдик, – за окнами август».

– «От дождя потемнели кусты», – подхватил я.

Каким-то чудом мы добрались, я передал Эдика Вале из рук, что называется, в руки. Что-то мне не хотелось домой, что-то меня от дома отталкивало, и я поехал к Бенимовичу.

– А-а, – закричал Морис Бенимович, – ты прав, что пришел. Да-да-да, без тебя было совсем не то, нет-нет-нет.

Сквозь дым улыбалась мне Мальвина, танцовщица из филармонии, красивая, но добрая, раздраженно кашляла певичка, еще какие-то барышни плавали под потолком, комната слоилась, пузырилась, напоминала питьевой гриб в трехлитровой банке.

Я угрюмо пил коньяк и трезвел с каждой рюмкой. Эдик был, конечно, бухой, но в чем-то он был так отчетлив!

Пришел Боря Тутман, загорелый, кучерявый, похожий на воина. Ему было лет сорок пять.

Был он номенклатурным строителем, начальником треста. Вернувшись с Кубы, ждал нового назначения.

– А пока, – широко смеялся Боря, – работаю заместителем академика по строительству.

На Тендровской косе строился дельфинарий, небольшая экспедиция во главе с киевским академиком Шевляковым с помощью Тутмана что-то там разрушала и строила.

Узнав, что я в отпуске, Боря предложил поработать.

– Ну и в каком качестве? – пожал я плечами.

– Будешь зам. академика по художественной части. Заработаешь еще рублей девяносто.

– Да мне через неделю обратно в Москву.

– Справку сделаем, какие дела…

– Да-да-да, – обрадовался Бенимович, – в Одессе теперь нечего делать, нет-нет-нет, все уехали, – и нежно посмотрел на Мальвину.

– Нет, правда, там хорошо, – не унимался Тутман, – я провел там весь август.

«О Господи!» – я вышел на балкон. Что-то очень связное и тревожное плел Эдик. Август, Карл, документы… Бред пьяного инвалида?.. Казуистика старого большевика?

Я потрогал себя. Я попытался отразиться в небе, но там ничего не отражалось, я повернулся к балконному стеклу, но из оранжевой комнаты мне улыбался шимпанзе Бенимович. Бездарная ахинея Дюма-внука? Спроси у мамы!

– Так я – это вовсе не я? Я – свой собственный брат, у меня и гороскоп другой. Постой, значит, я лев, мне полагается смотреть на солнце не мигая, а я всю жизнь кукожился под луной.

Так это не меня любили женщины, не меня, не меня в раннем детстве обоссал придурковатый подросток…

Все это было настолько неправдоподобно, что могло быть правдой. Я заплакал. На балкон вышла певичка.

– Брось, Карл, – сказала баритоном, – она не стоит твоих слез.

Я отвел ее рукой и вошел в комнату.

– Когда едем, Боря? – весело спросил я.

Боря задумался, закручинился даже, потом опомнился, поднял веселые глаза:

– Завтра позвони, послезавтра и поедем.

Пьянка ярко вспыхнула и погасла, кто-то с кем-то спал, да-да-да, мы сидели с Мальвиной на лестнице в парадной, Мальвина плакала на моем плече. Ей надоела эта двойная жизнь, и вовсе она не Мальвина, а Наталья, и живет на шестой станции Люстдорфа, в собственном доме.

А вчера им привезли дрова, много дров, хватит на всю зиму…

– Это меняет дело, – сказал я. – Завтра же и поженимся. Вот будет парочка – Мальвина и Карлуша, два псевдонима.

У академика Шевлякова было одно очевидное достоинство – он ненавидел гитары и темные очки.

– Экспедиция, – сердился он, – это работа, а не прогулка и песни у костра.

Сам он, однако, выглядел подозрительно колоритно – загорелый, с бритой головой, в шортах, с кривой трубкой в зубах…

Я прибыл на косу в плавках, верхом на шести кубометрах пиломатериалов, буксируемых катером с баржи, бросившей якорь в полутора милях от берега, рядом с земснарядом, таскающим из моря песок круглые сутки, и заслужил у Шевлякова некоторое предварительное уважение. Во всяком случае в первый вечер мы пили втроем с Борей Тутманом растворимый – престижный – кофе, и я удостоился лекции по бионике. Мне рассказали о гениальном устройстве стрекозы, о совершенстве дельфинов.

В экспедиции работало шестнадцать человек – какие-то странные тетки и молодые ребята, все из Киева. Единственный одессит – аспирант водного института Юра был при катере. Все они – кандидаты и аспиранты – долбали глиняные стены с восьми до пяти.

До войны здесь была рыбная артель, остались постройки – лабазы, землянки – все это надо было для начала сровнять с землей, вернее с песком, поросшим синими колючими травами, лиловыми и голубыми.

Тендровская коса – узкая полоска песка в открытом море километров семьдесят длиной, шириной всего полтора-два километра, здесь, возле оконечности, она была уже. Говорят, здесь водятся лошади, одичавшие с довоенных лет, множество птиц я заметил в первый же день.

Помимо чаек и бакланов, пролетали низко над сушей какие-то птеродактили – цапли или журавли…

Дрофы, зайцы, пятнистые олени, лисы, степные волки – все это таилось в высоких травах и рощицах низкорослых акаций, перебегало с места на место. Коса была необитаема, считалась пограничной зоной, и здесь, в двух километрах от нас, была застава.

Пограничники сидели тихо. Они были морские, патрулировали вдоль экстерриториальных вод, не то что городские, прибрежные, в кирзовых сапогах, тяжело топающие по пляжам к неудовольствию романтичных горожан.

Еду готовили научные тетки, по очереди, продукты каждый привозил на себе и сваливал в общий котел. График отлучек был скользящий: работали по десять дней, а четыре отдыхали, разумеется, в Одессе. Каждый день выходила из Холодной гавани баржа за песком и почти каждый день брала она кого-нибудь из отдохнувших с попутным грузом. Ходу было часов шесть.

В режиме жесткого сухого закона, лишенные гитар, тени научных работников у вечернего костра выглядели удручающе.

– «Хмуритжя не надо, Лада», – отчаянно вспыхивала иногда веселая песенка и тут же опадала.

Ночевали в палатках по трое-четверо, Шевляков с Тутманом жили в мазанке-люксе, из двух комнат, видимо, бывшей конторе. Меня пригласил на постой сын Шевлякова Славик – двенадцатилетний мальчик, начитанный и размышляющий.

Меня немного тяготила его дружба, я не умею обращаться с детьми, да и с какой стати. Из десяти Сашкиных лет я не видел его девять.

Но это было лучше, чем с кем-нибудь в палатке, в окошко мазанки залетали ласточки, Славик поставил для себя раскладушку, уступил мне кровать. Была у него книга без обложки, дореволюционное издание, что-то вроде антологии русской поэзии, где самыми младшими были Мандельштам и Волошин.

Днями я долбал с азартом стены, а вечерами мы пили кофе – у Славика была спиртовка, и говорили о поэзии, о Грине, о прочих мужских делах.

Иногда я сопровождал его на заставу. Степь на закате была восхитительна – Славик слал радиограммы матери. Игорь, начальник заставы, старший лейтенант, тайком от Славика угощал меня водкой, мичман Олег при этом хохотал, потирал руки, вытирал черные усы, прикладывал палец к губам.

Разрушать было легко и приятно, я долбил ломом, крушил кувалдой, рискованно подпрыгивал на крыше, помогая ей обрушиться, физическая усталость была мне в радость.

Отработав вечернее общение, я закрывал глаза. Сна не было, была тяжесть и неизбывное недоумение. Полежав с полчаса, я выходил покурить, таращился на звезды, избегая смотреть на луну. Мне казалось, она предала меня. Через некоторое время появлялся Славик, молча сидел у порога, как Саид из «Белого солнца пустыни».

Два раза мы с одесситом Юрой на катере отвозили Шевлякова к барже, баржа уходила, мы причаливали к землечерпалке, пили там, стесняясь, обещая возместить, белый портвейн.

Первый обед на косе оскорбил меня: ученая тетя сварила суп из частика в томате. Я бросился к Юре, вместе мы подошли к Шевлякову и объяснили, что находимся посреди моря, в котором обитает великолепная свежая рыба. Киевлянин сурово нахмурился, потом скомандовал:

– Ладно, берите «Шельф», только к восьми утра катер должен быть на работе. И еще – если рыбы не будет в должном количестве, сочту это баловством, недостойным серьезных людей.

Мы вышли в пять утра, прихватив с собой двух настырных охотников, мы стали на банке недалеко от землечерпалки, на глубине семи-восьми метров. Улов превзошел даже мои ожидания. За два часа мы наловили ведро великолепных бобырей, и второе ведро – никто не верит – кнутов невиданных размеров: восемь штук поместилось в ведре. После этого мы с Юрой выходили несколько раз после работы, но – вечерело, с нами был Славик, это было не то.

В отсутствие Шевлякова командовал Тутман, это ничего не меняло, но дышалось легче.

На восьмое утро прибежал матрос с заставы и объявил, что в Одессе холера. Шевляков с Тутманом бросились в «Шельфе» на заставу, прихватив Славика, все перестали работать и загалдели. У меня забилось сердце – любым способом я должен остаться.

Вернувшийся Шевляков собрал народ.

– Товарищи, в Одессе холера, рецидив семидесятого года. Нам предстоит срочная эвакуация. Объявлен карантин, вероятно, он продлится сорок дней, – мы не продержимся, – продуктов, сами понимаете, не хватит. Но если вы изъявите единодушное желание, мы останемся и будем, – он усмехнулся, – просить Карла снабжать нас рыбой.

Киевляне злобно покосились на меня.

– Желающих нет? – Шевляков посмотрел на часы. – Сейчас десять. В два часа уйдет последняя баржа. Земснаряд уйдет вечером. Вопросы есть? Тогда – собираться. Портящиеся продукты – зарыть. Консервы и крупы – оставить. Может, удастся пройти обсервацию – это шесть дней, – тогда вернемся. В любом случае продукты в порт не пропустят.

Славик аккуратно собирал сумку. Я сидел на пороге и курил. Люди суетились на берегу, собирали палатки, звонко, как никогда, перекликались. Две тетки понесли закапывать рыбу и сливочное масло. Большой кусок, килограмма полтора. Подошел Юра.

– Я поеду земснарядом. Надо «Шельф» притаранить. Ты как?

Я обрадовался.

– Подумаю, наверное, с тобой.

– Тогда чего суетиться, – сказал Юра. – Скупаться, что ли, напоследок? – и медленно пошел к морю.

– Представляешь, – сказал появившийся Боря, – досада какая, – он поднял тяжелый полиэтиленовый кулек, – семнадцать антрекотов. Это наш Жак Ив Кусто жидился. Я ему – давай скорее схаваем, еще привезем, а он… Вот теперь зарывай, не на заставу же везти.

– Давай я отвезу на землечерпалку, команда съест.

– А ты что, не с нами? Чего это?

– Да народу и так много. И потом – Юре надо с «Шельфом» помочь.

– Без тебя разберутся.

– Да я еще обещал Степану портрет его нарисовать. Когда теперь.

– Ну, смотри. Завтра вечером у Мориса?

– Постараюсь.

– Ну на, держи, – он протянул мне пакет с мясом. – Не напивайся. Пойду, погоняю всю эту черемшину. – Он направился к палаткам поступью Радамеса.

Славик вышел из мазанки.

– Так вы не с нами?

– Тесно, Славик.

– Я понимаю, я бы тоже. Но отцу нельзя – он должен быть со всеми, а мне не позволит – вы же придете ночью.

– Ничего, Славик, скоро увидимся, твой отец приглашал меня в гости, – соврал я.

– Возьмите на память, – Славик протянул мне антологию, – это моя собственная.

– А ты…

– Возьмите, – Славик нахмурился.

В два приема перебирались на баржу, Шевляков, садясь в катер, показывал пальцем в мою сторону, Боря, наклонившись, объяснил, Шевляков махнул рукой. Катер было завелся, потом заглох, Славик выскочил на берег и побежал ко мне. Я торопливо пошел навстречу.

– Карл, – запыхавшись, сказал пацан, – я вам оставил спиртовку. Она под кроватью.

Счастливо. Я вам завидую… От Юры отделаться было легко: когда он направился к землечерпалке, я был далеко в степи.

«30 сентября 1974 г. Ну вот я и один. Даже не верится. Перед Юрой неудобно, ну да ладно, ему то что. Уже забыл, наверное. Но Славик каков! Понятно, единственный живой человек. Как это пишут дневники? Стыдно и смешно. Мастер, правда, говорил: „писатель обязан вести дневник“. Ну веду. Тьфу. Как можно написать слово тьфу! Идиотизм. Я – Август? холодеет кровь… Будешь ерничать – порву! Эта инфантильная бодяга с необитаемым островом под боком у пограничников… Я не инфантильный, я бедный, как ребенок. Дети все бедные. Они зависят, я тоже завишу – и от людей, и от обстоятельств. Деньги не зависят от личных качеств, они на роду написаны. Нищета – тоже другое дело, как все крайнее. У нищих другая психология. И мораль другая. Они не экономят, им все должны. Нищие могут быть юродивыми, могут – царями. Или и то и другое вместе. Ван-Гог – типичный нищий. Я – нормальный мужик, только у меня нет имущества. Я как в той русской сказке – подкармливаю птицу, меня несущую, отрезая мало-помалу от собственной задницы.

Темнеет, сейчас зажгу свечу. У Славика их запас. Завтра с утра – посмотреть, пересчитать запасы. Наверное, кот наплакал. А ты чего хотел, Робинзон хренов… Хорошо – вода есть, цистерну под землей наполнили в августе. Господи, опять этот Август. Август украл у Клары кораллы. Только, пожалуйста, не двинься мозгами. Интересно, смогу ли я писать стихи. А вообще в этом что-то есть. В дневнике то есть. Когда я пытался писать дневник? На первом курсе училища. Представляю себе. Значит так. Завтра посмотреть, чем располагаю – раз. Два – наладить рыбалку. Три – придумать, как все это хранить. Ну тебя к черту, бухгалтер.

Может, Карл был бы бухгалтером? Они же, раки, либо рыбаки и поэты, либо счетоводы какие-нибудь. Все. Бумагу видеть не могу. Пройтись и спать. Что-то небо затягивает.

1 октября. С утра накрапывало, но тепло. Градусов восемнадцать. Хотел было заняться реестром, но – сломало. Взял самолов и пошел на пирс (баржа затопленная). Выловил сачком десятка два мелких рачков. Решил: хватит. Какое „хватит“ – клева не было, почти всех и съел сырыми (не потому, что одичал, а всегда любил сырые рачки). Дернуло пару раз, поймал трех мелких бычков, выпустил. Нет, во-первых, это не наживка для серьезного бычка, а во-вторых, уходит рыба подальше, осень как-никак. Закидушки – еще может быть. И не на рачка, а на мясо. Есть же мясо. Надо побыстрее съесть – хоть и в погребе, а испортится. Погреб – это условно, яма метровой глубины.

Пересмотрел запасы. Писать об этом не хочется. Есть еда какая никакая, инструменты есть.

Залез в окошко к Шевлякову нашел спининг – интересно, что он собирался им ловить. И, вот это да, – бутылку коньяка. И еще нашел метровую стальную линейку. Я думаю, если середину линейки обложить деревяшками с двух сторон, бутербродом, для жесткости, и оставить концы сантиметров по тридцать, будет классный лук. Тетиву можно сделать из лески 0,6. А чтобы она не растягивалась, подвесить ее на несколько дней с грузом. Вытянется и все. Стрел полно – вон сколько камыша. Подумать о наконечниках. Главное – нужен плот. Так называемое плавсредство. Если не рыбалка, что здесь делать…

 
Чисто и тихо от мерного гула,
Полынь, шевелясь, горчит,
Градом побило, ветром сдуло,
Палка в песке торчит.
 
 
…Голубая его подоплека.
Шито белыми нитками мрачное это блаженство.
Пропадет, пропадет человек, укусивший свой локоть
Ядовито познанъе его, пустяково его совершенство.
 

2 октября. Первая крупная неприятность. Полчаса тому назад. Хорошо, я оказался в хате.

Хорошо, – посмотрел в окно. Прямо на меня в ста метрах от берега шла шестивесельная корабельная шлюпка. Трое матросов, на корме – усатый мичман. Я выскользнул, отбежал за развалины. Если наткнутся, – прикинусь спящим. Нажрался, скажу, и проспал землечерпалку.

Вообще, хорошего мало. Хоть и поили меня водкой на заставе, но амбиций у них должно быть навалом. А тут – бродяга в погранзоне. Гостем на сорок дней не оставят, это уж точно. А оставят – еще хуже. Значит, вызовут вертолет, повезут куда-нибудь, промурыжат с проверками несколько дней и вышлют в Москву.

Пограничники пошли к навесу, где была врыта бочка с бензином.

– Кати осторожно, – командовал мичман.

– Побросали все, – раздался голос у моей хатки. – Ты смотри, сигареты!

– Полож, Сидоренко, – сказал мичман, – кончай мародерничать. Вернутся, – будем иметь бледный вид и розовые щечки.

– Чудные какие, – продолжал Сидоренко, – „Ява“ называются.

– А, – догадался мичман, – это того еврейчика из Москвы. Ну, он не вернется. А и вернется… Ладно, дней через пять не приедут, хорошо тут прошмонаем.

– А меня возьмешь? – с сомнением спросил Сидоренко.

– Бери доску, твою мать! – заорал мичман. Скоро они уплыли, затолкали бочку в лодку и уплыли. Плакали мои сигареты. Початый блок. Хорошо, есть еще пять с половиной пачек „Сальве“. Буду экономить. Надо линять в глубь косы. Построить халабуду. Плот тем более нужен – там и пирса нет…

Поработал на Шевлякова – разбивал развалины. Отработал коньяк. А если серьезно, – приглядел: каркас из хорошего бруса. 15×15. Должен выдержать, тем более – я легкий. С трудом повытягивал кованные довоенные гвозди. Пригодятся. Сегодня второе… Третье… Четвертого должен погрузить что можно на плотик и потарабанить подальше от заставы.

Километра на три, а то и больше. Не забыть привесить леску для лука. Солнце шпарит, как летом. Посплю, а потом работать надо… Когда я слонялся в отпетых, Хранили меня непрестанно Холодный бетон парапета, Столярные почки каштана.

Кроме отдельных строчек, ничего у меня не получается. Паустовский писал: нельзя, мол, работать, когда за душой какая-то забота, нужно отрешиться. А какая у меня забота, я же отрешился. Не ври. Чего ты хочешь? Помереть? – вроде нет. Жить здесь? Какая же это жизнь.

Может, отдохнуть? Ладно, окрестили меня заново, сорок дней в пустыне? Питаться акридами? Эдик бы сказал – аскаридами. Эдик… Да он же все наврал! Ему наверняка для романа все это надо. Тоже, психолог. И сел на землю как-то театрально. Наврал все, Эдик, наврал. Это надо отметить.

– С возвращеньицем, Карлуша. Вон полнолуние какое.

 
На сером граните бордюра
Зимы воробьиные лапки.
 

К черту бордюр, давай разберемся. Я один, как хотел, и мне не страшно.

Август: Еще бы, куда тебе. Страх – высокое чувство. А у тебя – боязнь. Ты боишься неловкости, неприятных разговоров, да просто правды.

Карл: Я не боюсь, я не хочу. Если мне это мешает. Ведь единственное, чего я хочу, – работать, и чтобы меня оставили в покое.

Август: О-хо-хо… Большое яйцо, как говаривал дядя Коля. Да ты всю идею извратил на корню. За счет чего выживали все эти выброшенные на берег? Только надежда, что мелькнет когда-нибудь парус. Костры годами жгли, а ты боишься развести дальше порога. Был бы ты беглый каторжник, – куда ни шло. А ты настолько ничтожен, что даже не виноват. Болтаешься со своим творчеством, как покрытка с младенцем, от тына к тыну. Как там у Шевченко… Карл: Ладно, оставь. Я переберусь подальше, перестану бояться, построю халабуду буду безмятежен, пока тепло, а гром грянет – мужик перекрестится. Выпьем… Эй ты, как бы тебя ни звали. Еовори что хочешь, напейся, а плот чтоб был».

Пять трехметровых брусьев я обшил досками, подумав, для остойчивости приколотил борта, получилось корыто три на ноль семьдесят пять. Вот бы увидел Игорь Сергеев, засмеял бы дядю.

Два печных кирпича положил я в авоську, завязал, получился приличный якорь. Ерунт здесь песчаный, зацепов быть не должно. К бортам поперек прибил дощечку, комфортное получилось корыто.

С замиранием сердца я столкнул его в воду. Утро было пасмурное и душное, море было спокойно, широко колыхалось, будто редкие волны проходили под водой, не прорывая поверхности.

Идти на дальнюю банку за полторы мили от берега я не рискнул – выплыть, в случае чего, я выплыву, но лучше без приключений. Легонько оттолкнувшись, я отчалил. Ящик мой вел себя хорошо, борта торчали над водой сантиметров на семь, вода была прозрачная, я видел дно в редких пятнах водорослей, потом дно отодвинулось, замутилось, темно было на дне.

Я тихонько греб, осваиваясь, оглядывался уже по сторонам. Заставы отсюда не было видно, да и не могло – берег поворачивал влево. Справа, кроме горизонта, ничего не было, да и горизонт почти пропадал в сером небе.

Налетали иногда маленькие местные шквалы, шерстили веером воду. Дул легкий норд-ост, но, слава Богу, не знаменитый бора, а обыкновенный, низовой. «Отжимной, – подумал я с досадой, – унесет последнюю теплую воду, завтра вода будет градусов десять». Купаться я не собирался, но лучше все-таки, когда вода теплая.

Дно опять показалось, посветлело, вот и банка, как бы не переплыть, пора бросать якорь.

Якорь мой улегся, веревка натянулась – корыто стояло. Глубина была метров шесть.

Сердце стучало, в ушах звенело, я насадил, стараясь не торопиться, мясо на два крючка.

Мощная поклевка ударила током. Я подсек, подтянул леску – пусто. Поклевка повторилась, я вытащил леску – крючки были голые. «Ладно, – заулыбался я, – будем внимательнее».

Мощно дернуло, едва грузило коснулось дна. Что-то тяжелое уворачивалось, сопротивлялось, не хотело. Я вытащил камбалу, колесо диаметром с полметра. Килограмма на два с половиной.

Дрожащими руками смял я папиросу, долго не мог прикурить. Камбала лежала на свежих досках, желто-серая, изысканная, как древнеегипетский рельеф.

– Изида, – сказал я, – подожди. Будет тебе сейчас Осирис.

Я бросил грузило за борт, но дна не было – «Может, ямка» – я отпустил леску. Дна не было, леска косо уходила назад. Я глянул на берег – ориентиры менялись, якорь сорвало, снесло с банки, меня уносило в море.

Ветер усилился, не меняя направления, значит, несет меня на юго-запад, минуя Одесский залив, в Турцию, что ли.

Что-то высокое – то ли страх, то ли восторг какой странный – обернулось для меня непривычным, никогда не испытываемым покоем. Кем бы я ни был – спасибо, Господи, – я в открытом море, и плот, сделанный моими руками, пока не утонул.

У передней доски закипели буруны, скорость увеличилась, я был готов обернуться и увидеть за плечами небольшие крепкие крылья. Внезапно проступила голубизна в небе, пробились солнечные лучи, странные, голубые, они обжигали холодом шею, уши, глаза. Было что-то не так. Я сделал усилие и очнулся.

На черном кострище лежали слипшиеся пятна теплого снега. Светало, я отряхнул воротник, выбил о колено шапку и огляделся.

Метрах в двадцати за моей спиной стояла белая бетонная ограда с козырьком колючей проволоки. Она тянулась вправо и влево, теряясь в березах. За оградой тихо ворочалось и булькало что-то темное, огромное, государственное.

Я встал и, с трудом разминая затекшую поясницу, направился на шум Московской кольцевой автомобильной дороги.