Текст книги "Поздно. Темно. Далеко"

– Так вы тот самый Карл! Знаете, я спал на вашей раскладушке в доме Маши Парусенко, я читал ваши стихи!

– Где ты живешь сейчас, Петя? – снисходительно спросил Карл.

Петя изумленно вытаращил на него глаза.

– Ничего, ничего, – подоспел Алеша, – Карл у нас человек отмороженный.

И тут же, при Кишене, объяснил, что тот уже два года как женат на дочери Члена Политбюро, живет на Котельнической набережной и кушает бутерброды с красной икрой.

– А может, с черной, Петя?

– И с черной, – кивнул Кишеня.

– Кстати, Петюнь, – вспомнил Алеша, – ты же редактируешь украинскую поэзию, отчего бы тебе Карлику не подкинуть. Ему и подстрочники не нужны. Ведь он Антонина переводил – Витковский позавидовал, а Грушко, так тот и вовсе по плечу похлопал.

– Кончай, Алеша, – сказал Карл.

– Нет, серьезно, – продолжал Алеша, – неужто ничего нет?

– Как не быть – важно сказал Кишеня, – давно бы обратился. Есть у меня полкниги, строк девятьсот, только срочно.

– Срочно, Петя, еще лучше, – обрадовался Карл.

– Запиши мой служебный. Петр Авдеевич меня зовут.

– Ну и ладно, – сказал Алеша и обернулся к Карлу, – так что ты там говорил про какие-то бабки?

Карл глянул – у буфета никого не было. Он принес три по сто пятьдесят.

Алеша был нарасхват. Он мелькал то за одним столиком, то за другим, ему читали, его ласково за что-то отчитывали. Кишеня поплыл на глазах.

– Вот ты, Карл, неумный человек. Отчего бы тебе меня не разыскать самому Я многое могу А ты вместо этого, помнишь, в прошлом году, со мной даже не поздоровался. А я что, я человек великодушный, только приди – дам.

– Петя, – в восторге проникновенно сказал Карл, – а пошел бы ты в жопу!

Кишеня со скрежетом отодвинул стул. Вернулся Алеша.

– Ты что, скучаешь? А где Петя?

– Та я его послал.

– Ну и правильно. На мороз… О-о, кого я вижу! Ян Яныч!

С Яном Яновичем Карл был знаком давно, но виделся редко. Это был загадочный человек, чуть ли не круглый год жил он где-то в дебрях Карелии, писал стихи и ловил рыбу. Ян Яныч был с юной девушкой.

– Здравствуй, Алеша, – сказал он. – Добрый вечер, – кивнул он Карлу, видимо, не узнав. – Это дочь моя, Анюта. Мы поужинали по поводу выхода грузинской книжки.

У Анюты было веселое личико с любопытными глазами, длинная шея, она была похожа на молодого Пушкина, написанного Вермеером.

– Что ж ты не в Карелии? – спросил Алеша, – вроде бы давно уж сезон.

– Да все из-за этой книжки, – с досадой ответил Ян Яныч. – На днях и поедем.

– Стихи пишешь?

– Да где там… Никаких впечатлений… Что я вижу, кроме лягушки… И леща, – добавил он с удовольствием.

– Садитесь.

– Нет, нет. Мы пойдем. Вы уж за нас…

Он достал двадцать пять рублей и сунул Алеше в нагрудный карман.

– Пока.

Потемнело от шума и дыма. Перед Карлом качалось лицо с усами. Покачавшись, лицо сказало:

– Я вас знаю, вы Пуцыло!

– Сам ты пуцыло, – отмахнулся Карл. Пошарив, он достал карандаш и нацарапал на салфетке: «Не забыть написать про Пуцыло». Поискал глазами Алешу и нашел его рядом с собой. Алеша был бледен, чуб его упал на глаза.

– Пойдем, Алеша, – поднялся Карл.

– Ты думаешь? – ехидно спросил Алеша. – Впрочем, пр-р-р, на мороз!

Бежевое пустое пятнышко на стене, исписанной цитатами, понравилось Карлу. Он подошел, уперся рукой в стену, нависая над сидящими, достал карандаш и написал: «Мир хищникам, война творцам. Ушат Помоев».

– Извините, – сказал он, оттолкнувшись от стены, – но «Ушат Помоев» – это не я придумал. Это Танечка!

Карла разбудил крик, протяжный, длиной в два-три квартала, то ли окликали, то ли звали на помощь. Голова болела, мерцали в комнате какие-то предметы. Ну да, книжные полки, справа стол, – так я у Алеши. Светало. Карл поднял циферблат к глазам – начало шестого, нужно еще поспать. Интересно, потерял ли я деньги или пропил? Потом, потом. Нет, так не уснуть. Карл приподнялся, увидел на полу одежду. Так, штаны. А вот пиджак. Пошарил во внутреннем кармане – бумажник на месте. Вынул, вгляделся – пачка денег, довольно толстая.

Ну и ладно. Карл откинулся на твердую подушку. Теперь можно и поспать. Голова болела и не спалось. Слава Богу, никто не волнуется. Когда в Чупеево? Уже завтра.

Предметы обозначились резче. Как там у раннего Алеши: «Но вот рассвет та-та та-та та-та Забытой кем-то книги об искусстве, И проявились контуры предметов, – Стола и стула около стола» Свет какой серый. Неужели будет пасмурно сегодня? Проступает серый свет… Проступает серый свет… Кто-то загремел на кухне. Полилась с напором вода. Громко и высоко заныл набираемый чайник, потом успокоился, заворковал. Совсем рассвело, вошел мрачный Алеша.

– Живой?

– А как же мы добрались?

– Как-как, а пес его знает, на автопилоте. Ну, вставай кофе пить, мне на работу.

Кофе оказался очень крепким и очень сладким.

– Как ты с похмелки можешь пить такую гадость!

– Что делать, потерплю до буфета, а там пивка выпью.

– М-м-м, – сказал Карл, одевшись. – Пошли, что ли.

– Я на Библиотеку Ленина, – сказал Алеша, – а ты?

– Мне лучше на Смоленскую. – Хотелось расстаться скорее и молчать.

– Ну, тогда пока. Не пропадай. Танюшке привет.

В метро Карл не удержался, достал бумажник и пересчитал деньги. Потрачено было восемнадцать рублей. «Черт побери, как бы я ни зарывался, а ведет меня кто-то по струночке, на коротком поводке. Ну что за судьба – никакого полета. А какой тебе полет нужен? Валяться с подбитым глазом? Пиши – и будет тебе полет…»

Приехав домой, Карл увидел Магроли. Он стоял в кухне, босой, в розовой семейной майке, и варил, склонившись, яйцо.

Вздрогнув, Ефим Яковлевич повернул к Карлу лицо без очков с голыми, беззащитными глазами.

– Ты меня напугал. Где ты был?

– Ты почему здесь? – спросил Карл.

– Да вот, решил отлежаться. Позвонил на работу и лежал целый день. Тебя, идиета, ждал.

Беспокоился. А сейчас думаю – идти или не идти.

– Так ведь выгонят!

– Не, я еще позвоню. Они меня любят. Попрошу два дня за свой счет. У тебя есть чернослив? – напирал Магроли, – я могу сделать кисло-сладкое мясо.

– Делай, что хочешь, а я посплю.

– Тебе опохмелиться надо, так до одиннадцати еще два часа.

– Перебьюсь. Не опохмеляюсь и тебе не советую. Надо просто поспать. Часа три меня не трогай. Ладно?

Карл кинулся на постель – как все-таки дома хорошо. Минут через пятнадцать встал, открыл толстую свою тетрадь и записал:

 
Проступает серый свет,
Подтекает под герани,
В этой самой ранней рани
Не прозренье, а навет.
 
 
Возрастает подозренъе,
И ползет сквозь переплет,
То ли холод озаренья,
Толи ненависти лед.
 
 
Беспризорны, оробелы,
Взявшись за руки, летят
Ангел черный, ангел белый,
Друг на друга не глядят.
 

Ну так хорошо, – подумал он с Изиной интонацией и лег. – Все-таки в похмелье что-то есть, – улыбнулся он, засыпая.

В первом часу Карл легко открыл глаза. Пелена спала, голова была ясная, тихо и ясно было на душе. В раскрытом окне осторожно поворачивались листья березы, будто кто-то бережно и задумчиво их рассматривал. Протрещал мотоцикл и затих.

«Что-то хорошее произошло, – вспоминал Карл. – А, ну да, стишок. Сейчас проверим».

Он прикрыл глаза и легко прочитал без запинки все стихотворение. Значит, получилось.

Может, поехать послезавтра? Но это суббота, народу в электричке – не продохнешь, а стоять два часа стиснутым…

Нет, значит надо вставать, проверить рюкзак и идти в Универсам. Список сначала составить.

Слабое шевеление донеслось из кухни, Карл встал, сунул ноги в босоножки. Магроли сидел в углу за чистым пустым столом, опустив голову. Перед ним стояла большая черная бутылка, «бомба», ноль восемь, с красной этикеткой. Вермут, да еще советский.

– Сдурел? – поинтересовался Карл.

– Угу, – безрадостно признался Магроли, – ничего хорошего.

– Ты дывы, яка падла, – Карл наполнил чайник, включил плиту, – ну как можно жить, если плита называется «Лысьва»! Так ничего, говоришь, хорошего?

– Меня не любит «Искусство кино»! – опрокинул стакан Ефим Яковлевич, – и не печатает.

– Вот гадина, кому ты это говоришь! – У Карла даже дыхание перехватило. – Без году неделя в Москве, кугутская твоя морда, лимита поганая.

Магроли несколько оживился, поднял голову.

– Не говоря уже о том, что разделенная любовь… Ну ладно, какие планы? – он взял второй стакан, – нешто разделить с тобой эту участь, тем более, что тебе много. Заведешься еще.

– Не, не заведусь. Я сейчас, дядьку, к Женьке Волынкину поеду. Отлеживаться.

– А здесь ты что делал? Слушай, Фима, – придумал Карл, – поживи-ка здесь две недели.

Только когда я приеду, – выметайся. Ты мне здесь не нужен со своей кисло-сладкой рожей.

– Я понимаю, – поежился Ефим, – только я поеду к Женьке Волынкину. Мне жилетка нужна, плакаться.

– Унитаз тебе нужен, – разозлился Карл, – ты же не плачешься, ты испражняешься, и все в друзей. Вот я напишу сценарий, там у меня будет спаренный герой: один – гудящий, поющий, сумасшедший, очаровательный Магроли, и параллельно с ним – унылый, плаксивый и нервный жидяра с каплей на носу, назову его, скажем, Женькой Марголиком. Похожи, как близнецы братья, и появляются поочередно.

– Нет, – сбросил локтем пепельницу Ефим, – появляются вместе, только вместе! У-у-у, – загудел он, – с таким альтер эго я бы чувствовал себя Карлом, если не Первым, то, по крайней мере, Пятым!

– Ну, уже лучше, – удостоверился Карл, – ладно, тогда я займусь уборкой, пол протру, особенно по углам, и, кстати, унитаз надо помыть. Унитаз, Магроли, – это лицо хозяина! Впрочем, ты это знаешь. А потом я пойду за покупками, и, может быть, принесу еще вина.

В прихожей застучало, щелкнул замок.

– Что ж ты дверь не закрыл, – с досадой сказал Карл, – кто там еще?

На пороге кухни появился Володя Репченко.

– Что ж вы дверь не запираете, – поздоровался он, обтер усы, взял Карла за бока и троекратно поцеловал. – Здоров, Фимуля, – кивнул он Магроли.

– Гадость пьете? – искоса глянул Репченко на бутылку.

– Садись.

– Нет, мужики, я по делу. У меня дед помер, я рассказывал, генерал-полковник. Так сейчас машина придет с наследством. Он пол-Европы ограбил, а ты теперь разгружай. Так что подсобить надо. А потом уже, как водится, в свободной обстановке…

– Мне ж за покупками для деревни, – взмолился Карл.

– Посидим, и сходишь, какие дела.

– Ладно, – вздохнул Карл, – только этого козла не возьмем. Все равно от него молока… – Отлежись, Фимочка, я скоро, часа через два.

– Пошли, пошли, – торопил Репченко.

– Слушай, Карла, – сказал он, когда они вышли во двор. – Ты мне печать нарисуешь? В трудовой книжке.

– В трудовой боязно, Вовка, – вздохнул Карл.

– Что ж я тебя заложу, что ли? – возмутился Вовка.

– Да дело не в этом. А вдруг не получится, книжку испорчу. Это ж не справка. Я не профессионал все-таки.

– Не испортишь, ты талантливый, – заверил Репченко. – Меня, понимаешь, знакомая тетка из управления торопит, – давай, Володя, освободилось место заведующего мясным отделом. Кто-то подсел.

– А ты подсесть не боишься?

– А что ты предлагаешь, на завод идти? Железки точить? Что я, декабрист? А у меня в книжке пробел в полгода. Неудобно.

– А когда надо?

– Да вчера…

– Ох, – вздохнул Карл, – теперь точно не напьюсь.

– Ну, шампанского можно.

Большая белая Лена Репченко была дочерью адмирала, Володя, большой и усатый, с повадками десантника, генеральским сыном, они любили друг друга с детства, с шестого класса, весело и непосредственно чувствовали они в жизни смысл, не обременяя себя рассуждениями о нем.

Генеральское наследство составляло множество старинного хрусталя, окованного серебром, столового серебра с клеймом короля Михая, несколько фарфоровых ламп в стиле ампир, обеденных и чайных сервизов, отрезов габардина, шевиота, костюмов, макинтошей, шевровых и хромовых сапог, перламутровых театральных биноклей, горжеток, вееров из павлиньих перьев.

Среди прочего был огромный, с метр длиной, зеленый макет танка, стальной, с настоящими гусеницами, аккуратной пушкой и большой красной звездой на башне.

Репченко лег на него грудью и закричал:

– Берите что хотите, а это не отдам!

Еще восхитил его толстый альбом пластинок с фашистскими маршами.

– Ты не знаешь, Карлуша, кому все это можно продать? – спросила Лена.

– У меня таких знакомых нет, – улыбнулся Карл, – да и жалко, музейные вещи. Тряпки, разве что, да кто их купит?

Володя принес полдюжины шампанского. Неожиданно появился Винограев.

– А мне Магролик сказал, что надо помочь. А я и рад.

– Поздно помогать, – сказал Володя, – помоги вот с шампанским. Сейчас стихи будешь читать, мы с тобой мало знакомы.

– А чего не почитать, – пожал плечами Юрочка.

– Только не сразу, можно? – попросил Карл.

– Ребята, вот вы – поэты, ученые, чуть ли не печатаетесь, – сказала Лена. – А у меня тоже получаются стихи.

– О, и ты тоже в калашный ряд, – заорал Репченко.

– Подожди, Володя, – давай, Ленка, давай, – подзадорил Карл.

– Даю:

«Заяц прыгает хорошо, он животное, А лисица за ним – дура рвотная.

Убежит – хорошо, а не станется – Все лисе толстожопой достанется».

– Ну, как?

– Лена, ты прямо капитан Лебядкин, – похвалил Винограев.

– Что еще за капитан? – недовольно спросил Володя.

– Да это из Достоевского, – с досадой сказал Карл, – Лена, а еще есть?

– А как же: «У меня собачка, Маленькая Лотта, Узкая зевачка, Длинная зевота».

– Блеск! – восхитился Карл.

– Карлуша, помнишь, у вас было много гостей и мы захватили к себе ночевать поэтессу.

Как ее, Лидуля…

– Михайлова, – подсказал Винограев.

– Да, она тут читала стихи, про Анри Руссо: «Анри Руссо живет в своем лесу». А я ей говорю, подумаешь! И тут же выдала: «Анри Руссо живет в своем лесу, На завтрак ловит рыбу путассу, А по ночам ворует колбасу… Анри Руссо в своем лесу живет, И чешет свой задумчивый живот».

Обиделась.

– Хватит, – сказал Репченко.

– Как там Танюша? – спросила Лена. – Завидую я вам. Сейчас, говорят, грибы пошли. Колосовики. Мы с Вовкой на днях поехали в Шишкин лес, это за Коммунаркой, а у меня живот как заболит. От арабского бальзама. Знаешь, «Абу-симбел»?

– Жидомор, – кивнул Юрочка.

– Да уж точно. Промаялась весь день, а толку… Грибов нет.

– Как нет, – возразил Володя, – пока ты там маялась, я, знаешь, сколько видел.

Подберезовики в основном, белые попадались.

– То-то ты с пустой корзиной пришел.

– Да что я, сволочь? – пожал плечами Володя.

Карл почти не пил, шампанское тем более, – напиток малознакомый и коварный. Юрочка освоился, читал стихи, Володя хватал его под ключик и целовал в губы, подбирался и к Карлу, но тот, трезвый, был на стреме и уворачивался.

– Разбирайте подарки, – скомандовал Репченко.

– Охолони, Володя, – сказал Карл.

– Говна-пирога, – взревел тот и выбросил в окно соусник из сервиза «Мадонна».

– Восьмой этаж, ты что, с ума сошел, – закричала Лена и глянула вниз.

Слава Богу, под окном никого не оказалось.

– Бросай, да с оглядкой, – поучительно наставляла Лена.

– Ладно, – проворчал Репченко и, усевшись на подоконник, одну за другой стал сбрасывать позолоченные ложечки, заботясь о кучности.

– Вовка, а танк слабо сбросить? – спросил Карл, отвлекая.

– Я тебе сброшу, – отвлекся Володя, – это самая лучшая вещь на свете. – Карлуха, я знаю, что тебе подарить.

Квадратная, тяжелого хрусталя чернильница с бронзовой крышкой и вправду была хороша.

– О, это я с удовольствием, – обрадовался Карл, – может, напишу из нее чего.

Володя надел макинтош серого габардина, поставил пластинку с маршами и стал танцевать фокстрот.

– В плечах трещит, – огорчился он, – а ну, Карла, померь.

Карла примерил – подуло пятидесятыми годами, да так остро, что пришлось выпить шампанского.

– Прямо на тебя, – обрадовалась Лена, – как влитой.

– А Юрке мы подберем пальто, – копошился Володя, – вот вполне приличное.

Пальто было шикарное, ратиновое, двубортное, с серым каракулевым воротником.

Винограев пребывал в пузырьках шампанского, как в аквариуме. Мозг его дремал развалясь, а чувства, отважные и молодые, разбежались, как лейтенанты по окрестным деревням.

– Юрочка, ну-ка надень. Отлично, так и пойдешь.

Винограев взял со стола початую бутылку и пошел к выходу. Толстая бутылка в карман не влазила, шампанское выплескивалось на линолеум.

– Что за жлобство, – возмутился Репченко, – он всегда такой?

– Бывает, – переживал Карл, – не ел, наверное, ничего.

– Ленка, дай сумочку, вон ту, нейлоновую, – Володя положил в сумку непочатую бутылку, – а эту отдай.

– Ой, извините, – обаятельно улыбнулся Юрочка зеркалу.

– Пойду я с ним, – сказал Карл, – вечером принеси трудовую. Юрочка, да сними ты пальто, лето на дворе!

На улице Винограев твердым широким, с отмашкой, шагом, направился восвояси. Голубая нейлоновая сумка болталась в его руке, над седым каракулем торчали обнаженные, летние ушки.

«Догнать надо», – понимал Карл, но Юрочка уверенно удалялся, не оглядываясь. Дойти-то он дойдет, если менты не остановят, а дома…

«Как догнать, Карл Борисыч, у тебя дыхалки не хватает, вещать только можешь, благо бесплатно…»

Карл побрел к своему подъезду. Ефима Яковлевича уже не было. Карл понервничал полчаса и позвонил.

– Пришел, – сказала Эмма, – спасибо.

Легкого, парящего Юрочку занесло как-то на Северный Кавказ, горные вершины начисто лишили его остатков лермонтовского демонизма, он подружился с живыми людьми – художниками и пастухами, и в результате вывез оттуда кабардинскую княжну Эмму, ошеломленную, долго не приходившую в себя.

Эмма передвигалась по широкой Москве прямо, стараясь никоим образом не выплеснуть из кувшина ни капли чистого восхищения, перемешанного с ужасом.

Но это было трудно – Москва толкалась, со временем и Юрочка стал делать неосторожные движения – то налегал, то отталкивал. Стиснув губы, Эмма сопротивлялась, Юрочка сердился, жаловался на непонимание, но беда была в том, что Эмма, наоборот, понимала его все больше и больше.

В одном они сходились – ребенок должен быть ухожен и воспитан. Для Эммы это было естественно, Винограев видел в этом доказательство своей состоятельности.

Так или иначе, Ирочка росла упитанной и молчаливой. Она могла часами сидеть одна, рисуя, а то и просто так.

Поначалу во всех Юрочкиных подвигах Эмма обвиняла Карла, кого же еще, от кого же еще он приходил в таком состоянии, и едва ли не запрещала мужу с ним водиться, как с двоечником и хулиганом. Но постепенно, сближаясь с Татьяной, поняла, что все не так просто.

Карл не искал поводов выпить, пил с удовольствием, чаще всего со свиданьицем и за приятность.

– Если б я пил с горя, – говорил он, – я бы давно спился.

Чувствительная же Юрочкина душа горела по любому поводу, особенно, если беда – умер ли далекий старый приятель, поссорился ли с новым другом. Кроме того, существовали превратности погоды, усталость, простуда, неприятности на работе. В последнее время прибавилось Эммино непонимание.

Москва поигрывала с Эммой – то тесно обступала с каменным равнодушием, то протягивала ей какие-то непонятные руки.

Долго ее ошеломлял Универсам – толстые бабы в белых заляпанных тужурках врезались тележками в побледневшую от ожидания толпу, раздвигая ее, сминая, покрикивали, подъезжая к длинным кормушкам. На тележках лежали мертвые куры, или черное стратегическое мясо, или хеки цвета мерзлого асфальта.

Темное, как Восток, одиночество пронизывало Эмму, она отскакивала, уворачивалась, пока однажды, в голос, по-детски заплакав, не стукнула твердой, с гематомами, курицей первую попавшуюся обидчицу.

Что-то в ней изменилось с тех пор, то ли она лишилась чего-то, то ли приобрела, и Москвы бояться перестала, стала оглядываться, ей понравилась Метростроевская улица и арбатские переулки.

Винограев через многочисленных знакомых устроил ее, химика по образованию, в реставрационные мастерские. Со временем она стала даже ездить в командировки – в Великий Устюг, в Среднюю Азию.

Юрочка азартно оставался с дочкой, – ему нравились трудности, он креп морально, твердел в собственных глазах. Кроме того, с ними жила его бабушка, приехавшая из Ворошиловграда.

После очередных боев Юрочка прибегал жаловаться к Карлу. Татьяна сочувствовала обоим, переживала, но не советовать же Юре бросить пить… Карл пожимал плечами.

– Ты знаешь, я ведь и от дедушки ушел, и от бабушки. Семью бесполезно складывать, если надо – она сложиться сама, оглянуться не успеешь. Ну, если можешь, завяжи для начала.

Только знаю, что так, механически, ничего не выйдет, все равно сорвешься. Вот если б ты попивал помаленьку, в охотку, и собой остался бы, и дома бы проблем не было. А не можешь – лучше разведись. Что бедную Эммку мучить.

– А я живу ради ребенка, – выпрямлялся Юрочка.

– Хорошо живешь. Думаешь, Ирке полезно на все это смотреть.

Эмма, приходя, помалкивала, или советовалась по конкретным, малым житейским делам.

Получив совет, – хорошела, благодарила, и делала все наоборот.

Карла смущали все эти перипетии, давая советы, он чувствовал себя самодовольной скотиной, самозванным раввином, или парторгом. «Да кто я такой, в конце концов, чем я лучше Винограева! И дом этот, и кухня, все держится усилиями Танечки». И, спровадив домашних спать около часу ночи, – все оказались совами, – Карл сидел подолгу на кухне над листком бумаги, стараясь хоть как-нибудь оправдать свое существование.