Текст книги "Камера искупления"

Камера искупления
Гаспар Софенский

© Гаспар Софенский, 2024

ISBN 978-5-0062-3980-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

КАМЕРА ИСКУПЛЕНИЯ

ПРОЛОГ

«Если и есть в ней хоть одно преимущество – то это предсказуемость», – с ухмылкой подумал Авет, бесшумно пробираясь в кухню за стаканом воды. Девять лет, а порядок все тот же – она выключает прикроватную лампу, я отсчитываю пять минут, и вперед, Авет, ты вновь принадлежишь себе, пусть и на ничтожные пять часов. Если закрыть только дверь гостиной, то можно петь под нос, а если еще и спальни – то она не услышит даже моих танцев.

Спустя минуту стол гостиной обрел свой привычный вид с половины первого ночи до шести утра – бутылка островного шотландца, непременно закопченного торфяным дымом, бокал из набора, подаренного лучшим другом на тридцатилетний юбилей, и кружка воды. Пил Авет всегда быстро, маленькими глотками, прогоняя порцию несколько раз во рту, пока жжение, охватывавшее вначале, не отступало. Когда он попадет в чистилище, и у него справятся о самых счастливых мгновеньях его жизни, он, не моргнув глазом воскликнет: «Каждый день с часу ночи до шести утра!». Все его несбывшиеся мечты оживают в это время, обретая форму мертвецов, эксгумированных после многолетнего захоронения. К нему приближается ушедшая юность только для того, чтобы произнести: «Я вернулась к тебе тенью твоих воспоминаний, я сейчас уйду, но пока я с тобой, ты счастлив. Пой, танцуй, мечтай, воодушевляйся, я – твоя юность, я – твой нескончаемый заряд, что мало-помалу гас и уменьшался, пока не оставил тебя наедине с отупляющей обыденностью.

И в этот раз, как в предыдущие девять, Авет напился до беспамятства, упал на диван, позабыв о своих несчастьях, о равнодушии жены к его ремеслу, ее скудоумности, направив весь мир по известному назначению, попытался уснуть. Эти мысли настигали его каждый день, становясь все невыносимее, звонкий вихрь битых осколков распарывал его и так обтрепанную голову, измученную сожалениями об упущенной юности, неудачной семье, где жена старательно изображала холодное безразличие к его неуемным попыткам писать, создать что-то стоящее. Родители, с детства относившиеся недоверчиво к его бурной фантазии, опасались ее, и потому всячески пытались потушить, уверяя сына в бесплодности его идей. Тем больше он шел им наперекор, тем сильнее распалялось пламя мечты. А поскольку его ремесло – это успех, который он сковал сам, то зачем нужно делиться им с женой, родителями, а тем более с сыном, чье рождение и вовсе не планировалось? Черт бы побрал мою жалкую жизнь – окруженный сотнями поклонников одинокий несчастливец.

ГЛАВА 1

«Нужно спешить, скоро утро». С этими мыслями Авет бежал к парковке сквозь колющий лицо предутренний морозец, обрамленная редкими мотыльками огней чернота города спала тихо, ее вовсе не смущало, что в ее недрах звенит беспокойством одна гадливая, как он сам считал, душа, спешащая скрыть следы содеянного. Запрыгнув в машину, он вспомнил, что оставил дома кошелек. Наверное, для таких случаев есть какой-то порядок оплаты, легкомысленно думал он, обуреваемый плотными хмельными парами. У шлагбаума нажал кнопку связи.

– Слушаю, – ответил сонный охранник.

– Как оплатить без наличных и карты? – затараторил Авет.

– По QR-коду на парковочной карте, – спешный ответ утопил половину его вопроса.

Авет потянулся за телефоном. Не обнаружив его в привычном месте, он лихорадочно дернулся, словно огретый раскаленной кувалдой. Забыл! Забыл телефон! В беспамятстве развернув машину, он приткнулся в ближайшее место, выскочил из машины, и помчался обратно. «Подъезд третий, этаж… этаж! Шестой, седьмой?», метались мысли сквозь пьяную пелену. У двери в подъезд попытался вспомнить код, тщетно. В отчаянии он силой потянул ручку, оторвав крепкие магнитные замки, и устремился к лифтам. «Господи, только бы я угадал с квартирой», молился он по пути вверх. «Этаж шестой, наверняка. Сейчас я постучу, она откроет, и вернет мне телефон».

Залитый ровным полуночным светом, мирно спавший коридор пробудился от его звонких шагов. Клокот их разносился на весь этаж, неся в себе весь леденящий ужас, сковавший незадачливого искателя ночных развлечений. Он сновал по ряду совершенно одинаковых дверей, силясь вспомнить, из какой вышел пять минут назад. Кажется, эта. Он подошел, нажал кнопку звонка. Тишина. Нажал снова, не дожидаясь ответа, постучался долго и настойчиво. Затем припал губами к щели между дверью и косяком:

– Открой, пожалуйста, это я, был у тебя пять минут назад. Я оставил телефон. Открой, пожалуйста.

Его обреченная просьба утонула в мертвой тиши. Наверное, не та дверь. Он подошел к следующей, повторил то же самое. Тщетно. Он окидывал двери беспомощным взглядом, его сдавили отчаяние и усталость. Угнетаемый страхом грядущей трагедии, он шатался по коридору, затем присел на корточки, и несколько раз шумно вздохнул. Мне конец. Он бросился к выходу, пытаясь добраться домой прежде, чем проснется жена, и придумывая небылицу о том, как он потерял телефон глубокой ночью. Ей нужен повод для разрыва, и лучшего подарка, чем это предательство, вовсе не найти. Впрочем, пусть идет. Писатель – птица вольная и одинокая, ни к чему мне ее поддержка, которой так и не дождался. Но нет, одернул он себя, я не выдержу этого тернового венца бесчестия. Нужно спешить.

Опущенный шлагбаум больше не являлся препятствием – он с разгона разнес его, тешась глупой надеждой не быть пойманным. Ночной город тронула сизая полоса рассвета, пустое шоссе глухо свистело, будто нашептывало нечто угрожающее. Поглощенный перебиранием возможных историй, в которые была бы вероятность поверить, он слишком поздно заметил стоящую на обочине патрульную машину. Инспектор вскинул жезл, направив на него, и провел им по воздуху, указывая место остановки. Затуманенный висковыми парами, он вначале решил откупиться любой ценой, но тут его вновь треснуло смертельным ужасом. Кошелек, удостоверение – все дома.

Думать не осталось времени, полицейский уже нетерпеливо пригнулся, будто уверенный, что он пьян. Авет опустил стекло.

– Доброй ночи, инспектор ДПС, лейтенант полиции Сергей Гаранин. Предъявите, пожалуйста, ваше водительское удостоверение.

– Товарищ лейтенант, удостоверение не с собой, – с дрожью пробормотал Авет.

– Вы пьяны, гражданин.

Спустя десять минут он сидел в машине полицейского, дожидаясь, пока инспектор доклеит последние пломбы-наклейки на стыки капота с кузовом. Ловкими движениями он завершил дело, сел за руль, и помчал их в управление.

– А знаешь, друг, ведь я везу тебя не в обычный изолятор, где ты будешь сидеть, дожидаясь, какую тебе назначат меру пресечения. Мы едем в особенный изолятор. Оттуда либо не выходят живым, либо выходят раскаявшимся.

Им владел столь сильный страх, что он не мог даже открыть рот.

– Ясно. Вы будете меня бить, пытать, и обвинять в том, чего я не совершал.

Инспектор хмыкнул, и посмотрел на Авета пронизывающим взглядом.

– Я вижу твою душу насквозь. Я все знаю про тебя. Не сомневайся, друг, тебе у нас понравится.

Авет боялся произнести слово. Он представлял, как жена просыпается, звонит ему, и либо телефон отключен, либо берет незнакомка, и сообщает: «Ваш муж забыл у меня телефон». Что с ним случится через час, день, месяц? Угнетающая безвестность пронзала насмерть. Как скоро все близкие отвернутся от него? А может, в глубине души ему этого и требовалось? Ведь он всю жизнь стремился к свободе, так вот, орел гордый, лети, тебя отпустили навсегда. А как же сын? Как он вырастет без отца? Так ведь ты за все семь лет его жизни не уделил ему ни минуты внимания, ты не любишь его, считаешь случайно рожденным. Да. Я не хотел его. Прекрасно, Авет, это шанс освободиться! Когда-нибудь тебя выпустят, и тогда ты дашь волю твоей фантазии, и станешь лучшим писателем в стране!

Машина остановилась. Они вышли посреди каменных строений, тронутых серой пеленой рассвета.

– Идем, – сказал инспектор. – Сейчас ты познакомишься с нашим изолятором искупления.

Они вошли в безлюдный приземистый домик, скрипящий тишиной и темнотой. Черный коридор повел их прямо, затем свернул вправо, спустил по лестнице, и ввел в совершенно темную комнату, где стены растворились во тьме. Инспектор включил свет, указал на камеру перед собой.

– Заходи, прошу, – пригласил он, отворяя створку камеры. Авет шагнул внутрь, пришибленный этой пустотой.

– Почему здесь никого нет? Вы ведь, вы…

– Да, мы полицейское управление. Но не простое. Я ведь сказал, ты будешь нами доволен. Итак, гражданин Авет Ованесян, прошу тебя в нашу камеру искупления.

Авет вошел в камеру. Инспектор запер замок – короткий, металлический лязг царапнул его по душе – и молча зашагал к выходу, стуча каблуками. Парализованный страхом и одиночеством, он несколько минут щурился в край коридора, силясь увидеть хоть какую-нибудь живую душу. Тусклый отблеск светил в углу коридора, освещая полстены, все остальное было покрыто тьмой и тишиной. Авет будто утонул в этом разящем одиночестве. Брошенный, испуганный, он оглядел камеру – две двухъярусные койки у стен, и тумбочка между ними. Он подошел к койке. К его удивлению, она пахла свежевыстиранным бельем. Идеально заправленные койки, сверкающая чистотой камера – его это удивляло и пугало. Где сотрудники управления? Почему я один? Почему свет выключен?

– Кто-нибудь, отзовитесь! – воскликнул он, прижавшись к прутьям камеры. Тишина. Столь абсолютная, что слышался гул лампочки у лестницы. Вдруг на единственной освещенной стене задвигались тени. Одна, вторая, третья – возникали они поочередно, мягко покачиваясь на стене. Три фигуры вошли из-за угла, двигаясь в его сторону. Трое мужчин в одинаковых темных костюмах, покачивающихся галстуках, о чем-то перебрасывались между собой, поглядывая на оцепеневшего от ужаса Авета. Они подошли вплотную к камере, взглянули на него. От их взглядов веяло какой-то опасностью, они явно прибыли объявить что-то неотвратимое.

– Гражданин Авет Ованесян, против вас выдвинуты два обвинения в порче чужого имущества, а именно – вы проникли в жилой дом, сломав систему магнитного замка, затем снесли шлагбаум на высокой скорости. Прибавим к вышеперечисленному езду в пьяном виде и без водительского удостоверения. Вы хотели бы кому-нибудь позвонить?

Изумленный и напуганный, с пересохшим ртом, Авет лишь спустя минуту понял, что без телефона.

– Господин… – запнулся он.

– Обвинитель, – дополнил мужчина. Его острые щелки глаз свирепо смотрели на обвиняемого, точно в ожидании, когда того растерзают.

– Я потерял телефон.

Секундная тишина, затем все трое дружно разразились звонким хохотом, смеялись долго, оборачивались друг к другу и держались за плечи друг друга. За тридцать шесть лет своей жизни Авет не встречал столь громкого, искреннего, и одновременно бессмысленного смеха.

– В чем, собственно, веселье? – спросил он. Мало-помалу страх отступал, необъяснимость всего вокруг перестала угнетать.

– В том, что вы, господин Авет Ованесян, будучи в самом начале вашего пути, уже проявляете ужас. Что же случится с вами дальше?

Авет вскипел. Припав к прутьям, он сильно сжал их обеими руками, неосознанно пытаясь раздвинуть, и взглянул на того, что назвал себя Обвинителем.

– Что случится со мной дальше? Я требую соблюдения моих прав! Вы не вправе судить меня и творить беспредел! Немедленно дайте мне телефон!

Обвинитель поочередно оглядел своих спутников, между ними прошла немая короткая беседа.

– Вам повезло, мои помощники считают вашу просьбу обоснованной. Идем, коллеги, найдем телефон для нашего строптивого обвиняемого.

С этими словами они удалились, их тени плыли по единственной освещенной стене так же размеренно, как при появлении, пока постепенно не уменьшились и исчезли. Авет, вновь оставшись в одиночестве, принялся мерить камеру нервными, отрывистыми шагами. Все развивалось столь стремительно, что он не успевал даже понять, что именно здесь не так? Кто эти трое? Откуда они знают, что он совершил какой-то час назад? В конце концов, где он, черт возьми, находится? Страх отступал и вновь накатывал по мере появления новых безответных вопросов. Когда моя жена не обнаружит меня рядом с собой? Как скоро ей раскроется, где я был, и что за этим последует? Он сел на койку, в отчаянии сжав голову руками. Я, Авет Ованесян, писатель с таким именем, ворохом связей, сижу здесь, как ребенок, ждущий ремня. Я покорил этот мир, когда отказался плыть по его течению, а пошел наперекор. Я всю жизнь одинок. С упорством носорога пробивал себе путь в мир литературы, в то время как родители и семья, глядя на меня, отдаленными намеками пытались отговорить от столь обреченного на провал дела. Никто в меня не верил. И вдруг – о чудо! – они обдумали все, и пришли к выводу, по совпадению, одновременно с моим успехом, что я способен. И меня с великой радостью отменят, как Алиса, только и ждущая повода, так и общество, относящееся к моей биографии настороженно.

Новая волна ужаса окатила его. Время шло, а трое загадочных мужчин не возвращались. Тишина царила обвальная. Несомненно, эти два прутка решетки – единственное, что мешает ему бежать. Внезапно его пронзила догадка – ведь можно их погнуть! Он вскочил, крепко уцепился за них обеими руками, и приложился что есть сил. Прутья со скрипом разошлись, образовав зазор, достаточный для побега. С подскочившим от радости сердцем он вышел из камеры, и на цыпочках стал красться в сторону лестницы, свернул по коридору, и уже хотел взбежать по лестнице, как вдруг сзади послышался плач.

– Господи, – вырвалось у него. Померещилось. Он замер, прислушался. Раздался всхлип, затем еще. Кто-то плакал. Еле двигая отяжелевшие ноги, он пошаркал обратно, свернул за угол, и устремил взор в камеру. Дверь была открыта настежь, и в ней отчетливо виднелся силуэт согнувшейся на койке фигуры, обхватившей лицо в горьком плаче.

ГЛАВА 2

Он приближался медленно, оглушенный неистовым стуком в висках и груди, но еще в начале разглядел – это Алиса. Она скрыла лицо в ладонях, и рыдала так жалобно, что Авет не смог совладать с собой. Ее страдание затмило его ужас, он сорвался, подбежал к ней, опустился на колени.

– Милая, посмотри на меня. Почему ты плачешь? Пожалуйста, взгляни на меня.

Он мягко обхватил ее голову, приподнял. Раскрасневшиеся глаза сочились болью, щеки и подбородок блестели от слез. Онемевший от ужаса, растерянности и неожиданности, он сумел лишь выдавить тот же вопрос.

– Почему я плачу? – прохрипела жена. – Потому что проснулась, и тебя не было дома. Я позвонила. Мне ответили, что всю ночь ты развлекался с проституткой, и забыл у нее телефон. А еще – что посещал ты их больше двухсот раз за время нашего брака.

Она вновь уронила голову, и зарыдала сильнее. Что же со мной творится? Я сплю? Как она здесь оказалась, и откуда узнала про двести раз?

Ему вспомнилась оброненная инспектором полиции фраза по пути сюда: «Я все знаю про тебя». Значит, это он привел сюда Алису, все ей поведал, а это здание – лишь ловкая декорация для устрашения. Меня хотят свести с ума. Кто? Конкуренты, кто же еще. Для этого за мной и установили многолетнюю слежку. Но ничего, я не дам себя вот так уничтожить, не для того я воевал со всем миром.

– Милая, дорогая моя. Это какое-то недоразумение. Я люблю только тебя. Двести раз – чушь собачья, проделки врагов…

– Замолчи! – вскричала Алиса, поднялась на ноги, и принялась пронзительно кричать, размахивая руками. – Ты гнусный предатель, змея! – Ее тоненькое тело подрагивало от крика, лицо, некогда блестевшее миндальным отливом, покрылось налетом болезненного румянца. – Каждый раз, когда ты впадал в творческое бешенство, и хотел отъединиться, я молча брала сына, и занимала столько, сколько тебе понадобится. Всю домашнюю работу делала сама, не просила тебя ни о чем, только бы не отвлечь от твоих дум. А те редкие просьбы, с которыми я все-таки к тебе обращалась, прекрасно понимая твой гнев – я бы не смогла всю жизнь одна нести хозяйство и растить ребенка. Но тебе, подлец, только это и нужно было, чтобы неустанно винить меня в безразличии к твоему делу! Мало того, ты лгал мне все эти годы, про размер гонораров, про то, где ты и чем занят. Тебя не то, что не было со мной, мы мешали тебе! Не смей больше ко мне обращаться! Мы разводимся, а я делаю твои подвиги достоянием общественности! Презрение – вот, что ты заслужил!

Она выбежала из камеры, и исчезла за углом, продолжая громко рыдать, заполнив страданием весь узкий коридор. Она была столь горяча от гнева, щеки столь обильно окроплены слезами, слова так больно вонзались в сердце, что он вновь отмел мысль об ужасном сне. Как пораженный пулей с воем достает ее из раны, так и Авет пытался осмыслить услышанное. Внезапно отчетливо возникли воспоминания из их жизни, маленькие, незначительные эпизоды, которые он не то, что давно позабыл, но вовсе не придавал им значения. Вот она успокаивает плачущего сына за закрытой дверью спальни, вот кормит его, купает, одевает и выводит на улицу. Идут вместе в магазин. А я все это время пишу. Затем она укладывает сына, и берется за домашние дела, ни о чем его не прося, а лишь спрашивая «тебе что-нибудь принести?». Что, как не это, лучшая поддержка? Как я мог быть столь слепым? На одну-единственную ее просьбу почитать сыну сказку на ночь, пока она приготовит им ужин, напускаться на нее с упреками в холодности к его труду. Не замечать, что она жертвовала все свое время лишь во имя моего свободного времени. И в благодарность воздать ей столь красноречивое свидетельство в ее ненужности, как двести измен. И не столь страшно общественное порицание, как ее потеря. Вдруг он понял, что с ее уходом опустеет и вся его душа – ведь я ее так люблю! Какой же я подлец, извести любившую, верившую в меня, бесконечно преданную мне. О нет, я не позволю разрушить мою семью.

С этими мыслями он бросился ей вдогонку.

– Стой, милая, я исправлюсь, клянусь! Я все понял, умоляю, дай второй шанс!

Домчавшись по коридору до лестницы, он взбежал по открытой двери на первый этаж, также погруженный во мрак. Входная дверь оказалась закрытой. Он подошел к ней, опустил ручку – заперто. Как ей удалось проникнуть сюда и уйти? Сердце вновь бешено застучало, он припал к стене, мучимый головокружением. Что за жестокий квест? Кто и зачем бросил меня сюда? Как они убедили мою Алису принять участие в этом чудовищном спектакле? Нужно убегать отсюда, любой ценой попасть домой. Обнять ее, а все остальное решится само по себе. Он попытался выломать дверь, врезавшись в нее плечом, затем еще, и еще раз. Бесполезно, дверь не пошатнулась. Он стал искать окна – ни одного. Тут снизу вновь раздался шум, у несчастного пленника перехватило дыхание, он замер, затаив дыхание. Шум отдаленно походил на звук сирены. Затем перешел в неопределенный треск, смешанный со смазанными людскими голосами, и вдруг смолк. Охваченный новой волной ужаса, Авет пытался одновременно побороть его и нестерпимое головокружение, охватывающее все сильнее. Что это, очередной этап этой жестокой игры? Не могу же я видеть столь реальный сон. И тут из глубин нижнего этажа тишину разорвали слова его отца, произнесенные им лет двадцать назад.

– Кем ты видишь себя? Политиком или бизнесменом?

Обледеневшие ноги сами повели его вниз, навстречу этому вопросу из юности. Он плелся маленькими, медленными шажками, и вспоминал ту сцену во всех деталях, она предстала перед ним явственно, как фильм, проникая в глубь его закостеневшей с тех далеких дней души. Потрясенный мозг, отказавшись более что-либо осмыслить, силился вспомнить их последнюю встречу с отцом. Так, лихорадочно проводя языком по губам в тщетной попытке их смочить, он спустился по лестнице, свернул за угол, и вновь замер, не веря глазам. Свет камеры падал на две фигуры, сидящие в инвалидных колясках между койками. Они не шевелились, а молча смотрели друг на друга, свесив головы. «Господи» – пронеслось в нем разящим лезвием – «это же мои родители». По мере приближения к ним на их застывших лицах проглядывались глубокие бороздки морщин, постаревшие лица испещряли складки на щеках и лбах. Это были его родители, только постаревшие на десятки лет, ужасающе бледные и, судя по затухшим взглядам, которыми они смотрели друг на друга, ослабевшие. Первым взор поднял на сына отец, когда тот с дрожащим дыханием вошел в камеру. Сгорбленный, с болезненно съехавшими вниз уголками глаз, тяжело поднимающейся грудью и рваными, резкими выдохами – он долго рассматривал сына блуждающим взглядом, точно желая припомнить, откуда ему знакомо это лицо.

– Отец, – пробормотал Авет, не обращая внимания на щекочущие щеки слезинки. – Что с тобой случилось? Как вы с мамой здесь оказались? Что это были за звуки сирен?

– Сынок, – выдохнул отец, – нас с матерью уложили в больницу. Мы не смогли простить себе того, что так и не сумели подружиться с тобой.

Авет сел на колени перед отцом, взял его ладонь, и стал поглаживать, ужасаясь их сухости и холодности.

– Но почему не сумели? Вы есть и всегда останетесь моими лучшими друзьями, – прохрипел он сквозь слезы.

– Поэтому ты нас сдал в приют для престарелых. Поэтому не уставал подчеркивать твое к нам презрение. Ведь оно не родилось вместе с тобой, а приобрелось при жизни. Кто же в этом виноват, если не мы? – Постепенно в глазах отца загорались робкие огоньки жизни, он смотрел на сына не так рассеянно, сквозь него, как поначалу, а прямо в глаза, с улыбающимся раздумьем. Несомненно, этот трудный, но долгожданный разговор приносил ему облегчение. – Я ни в чем тебя не виню, и ты не должен. Я лишь надеюсь при нашей последней встрече суметь объясниться перед тобой.

– Какой последней встрече?

– Этой. Вспомни свою юность. Что нас всегда разделяло?

Авет сжал сильнее руку отца, не желая впускать в мозг те мгновения, которые призывал отец. Не хотел из страха, знал, что не устоит перед еще одной бурей, обрушающей его представления о своей собственной семье, как случилось с Алисой. Отец продолжил:

– Мы всегда препятствовали твоим устремлениям. Так думал ты. К нашему сожалению, как бы кощунственно это ни звучало по отношению к тебе, но стремились мы к совершенно противоположному.

– Я знаю, – перебил Авет, поглаживая его руку, не находя в себе сил взглянуть на него. – Только сейчас я это почувствовал. Когда-то ты спросил меня, вижу ли я себя политиком или бизнесменом. Затем, спустя несколько лет, сказал: «Сынок, закройся в комнате, забудь обо всем, и пиши. Пиши столько, сколько нужно. Мы все тебе дадим». Тогда я воспринял твои слова как насмешку.

– Первую твою книгу я перечитал три раза.

Воспоминания упрямо лезли в голову. Как я мог быть столь глупым, чтобы не заметить той гордости, с которой родители раз за разом отмечали всем, что я написал роман. А как однажды, без всякой просьбы, отец позвонил мне и посоветовал переписать одну из сцен, в которой заметил логическую ошибку. Авет зажмурился от боли. Выходит, моя предвзятость, рожденная его строгостью, и отталкивала его от меня. А ведь нужно было лишь немного присмотреться.

– Да, отец. Ты всегда был на моей стороне. Теперь я это понял. Неужели ты так постарел из-за переживаний?

– Да, сынок. Мы отдали наше здоровье во благо тебе, но настолько неуклюже, что получили противоположный результат. Взгляни на свою мать.

Авет повернулся на коленях, приблизился к матери, и так же взял ее руку. Исхудавшая, с поседевшими волосами и впалыми щеками, она безмолвно улыбалась ему, поглаживая его голову другой рукой.

– Мать пожертвовала всей своей жизнью ради тебя, отказалась от карьеры, жила лишь во имя тебя и дышала вместе с тобой, – продолжал отец ослабевшим голосом. – Ее молчание ты расценивал как безмолвное согласие со мной, в то время как мы почти каждую ночь перед сном говорили лишь об одном. Вспомни.

Как по велению волшебной палочки, Авету вспомнились их приглушенные разговоры, которые он тайком подслушивал из своей постели, гложимый любопытством.

– Да, я вспомнил, – сказал он, еле шевеля губами. – Вы рассуждали, как помочь мне стать писателем. Вы были со мной, каждый день, я же был уверен в обратном.

– Потому что мы не сумели должным образом тебя поддержать, – сказал отец.

– Нет, папа, – отрезал Авет, глядя на мать. – Потому что я не сумел убедить вас, что мои намерения серьезны. Будь вы уверены, что я действительно хочу стать писателем, вы бы сами понесли меня на руках к моей мечте. Но я был недостаточно настойчив, я сомневался, зачастую ленился, и вы никак не могли меня понять. Это все из-за меня. – Он замолк, припал головой на колени матери, и зашелся беззвучным плачем. Мать гладила его плечи и голову холодной рукой, каждое ее прикосновение объясняло выразительнее всяких слов: «Мы не злимся, сынок, мы ведь твои родители. А потому мы любим тебя, что бы с тобой ни случилось». – Это моя вина, моя вина, – пробормотал он, уткнувшись в колени матери. – Я причинял вам страдания день ото дня.

– Нам пора, сынок, – донесся голос отца. – Не суди о нас слишком строго, мы, правда, хотели тебе помочь.

Авет с силой припал к ногам отца, сжал их, и стал бормотать что-то, чего и сам не понимал. Затем повернулся, чтобы обнять мать, но на ее месте была пустота. Он повернулся к отцу – пусто. Не в силах больше противостоять горю, он упал на койку, и разразился новым приступом рыданий.

– Я вас свел в могилу. Я свел. Презирал. Сдал в приют, – всхлипывал он в подушку, а перед глазами мелькала картина сгорбленных в инвалидных колясках родителей, безмолвно вопрошающих друг друга: «Как думаешь, как скоро мы умрем и избавимся от этого позора жить в приюте при здравствующем сыне?».

Он не знал, сколько лежал, прижав лицо к подушке в наивной попытке убежать от себя. Как я мог быть столь глуп. Как теперь доживать свой век, зная это? Самое страшное, что все позади, и ничего нельзя догнать и изменить. Ничего, у меня еще остался сын. Я восполню семилетний пробел, я стану его отцом по праву. Боже, прошу, сохрани его, позволь мне уйти отсюда, прийти к нему.

С невыразимым усилием он сумел шевельнуться, присесть на койке. Головокружение все усиливалось, камеру качало как при шторме, ему стоило всех оставшихся скудных сил встать на ноги, выпрямиться, и не свалиться обратно на койку. «Я должен уйти отсюда, чего бы это мне ни стоило. Обязан пойти к моему единственному сыну, к моему Вильгельму». С этими мыслями он плелся, вернее, пошатывался, держась за стены, в сторону лестницы, мечтая лишь дойти до двери, а там что-нибудь придумать. Свернул за угол, отшатнувшись от собственной тени на стене, поднялся по лестнице, и остановился в комнате перед входной дверью, выставив руки в кромешной темноте, и медленно зашагал. В предыдущий раз комната освещалась тусклой лампой, сейчас и она была отключена. Но Авет больше не в силах был поражаться, бояться и задавать вопросы. Лишь бы сбежать, только бы дойти домой, к сыну. Где эта проклятая дверь? Это все алкоголь, решил истощенный мозг. Да, у меня горячка, сейчас она пройдет, я проснусь в своей постели, возьму потерянный телефон, и закажу самый плотный завтрак. Затем вылью в раковину весь мой бар, и вылечусь-таки от этого проклятия.