Текст книги "Призрак Оперы. Тайна Желтой комнаты"

Глава 24
Пытки начинаются (Продолжение рассказа Перса)

«– Что ты делаешь с моей сумочкой? – с яростью повторил его голос.

Кристина Даэ в тот момент дрожала едва ли не сильнее, чем мы.

– Значит, вы для этого хотели освободиться: чтобы взять мою сумку?

Послышались торопливые шаги – шаги Кристины, которая направлялась в комнату в стиле Луи-Филиппа, пытаясь найти защиту возле нашей стены.

– Почему ты убегаешь? Отдай сумку! Разве ты не знаешь, что в этой сумке жизнь и смерть?

– Послушайте, Эрик, – жалобно проговорила девушка, – но я подумала, что с этих пор мы будем жить вместе и все в этом доме принадлежит и мне тоже.

Это было сказано таким дрожащим голосом, что и нам стало до боли жаль Кристину. Должно быть, несчастная собрала все оставшиеся силы, чтобы превозмочь ужас. Однако детское притворство и тем более дрожь в голосе не могли обмануть этого монстра.

– Вам известно, что в сумке только ключи. Зачем они вам? – спросил Эрик.

– Я хотела зайти в комнату, где еще не была, вы ее от меня прячете… Простое женское любопытство, – сказала она, пытаясь придать словам игривый тон, но это лишь усилило настороженность Эрика, поскольку звучало фальшиво.

– Не люблю любопытных женщин! – бросил в ответ Эрик. – А вам следовало бы поостеречься, вспомнив историю Синей Бороды. А теперь отдайте сумку! Отдайте сумку! А, ты хочешь оставить себе ключ, любопытная малышка!

Он расхохотался, когда Кристина вскрикнула от боли. Эрик вырвал у нее сумочку.

В этот миг из груди виконта исторгся вопль бессильной ярости, который я успел приглушить, зажав ему рот.

– Ага! – воскликнул тиран. – Это еще что такое? Ты не слышала, Кристина?

– Нет, нет! – ответила несчастная. – Я ничего не слышала.

– Мне показалось, раздался крик.

– Крик? Вы с ума сошли, Эрик. Кто может кричать в этом жилище? Разве что вскрикнула я, когда вы сделали мне больно. А больше я ничего не слышала.

– Что ты говоришь? Почему ты вся дрожишь? Почему так взволнована? Ты лжешь! Здесь кто-то кричал. В „камере пыток“ кто-то есть. Ага, теперь я понял!

– Никого здесь нет, Эрик…

– Я понял!

– Никого!

– Это, наверное, твой жених.

– У меня нет жениха, и вам это известно.

Зловещий смех.

– Впрочем, это легко узнать. Кристина, любовь моя, не нужно открывать дверь, чтобы увидеть, что происходит в „камере пыток“. Ты хочешь взглянуть? Хочешь? Прямо сейчас? Если там в самом деле кто-нибудь есть, ты увидишь, как наверху загорится невидимое окошко под потолком. Достаточно отдернуть черную занавеску и погасить здесь свет… Готово! Ты не боишься ночи в компании со своим муженьком?

Послышался тихий, почти замирающий голос Кристины.

– Я боюсь, – прозвучало совсем тихо. – Я говорила вам, что боюсь темноты! И та комната меня больше не интересует. Это вы сами все пугали меня, как ребенка, своей „камерой пыток“. И мне правда было любопытно, но теперь она меня уже не интересует. Совсем!

То, чего я опасался больше всего на свете, началось автоматически… Внезапно нас залил поток света! Виконт де Шаньи пошатнулся от неожиданности. И за стеной разгневанный голос загрохотал:

– Я говорил тебе, там кто-то есть! Теперь видишь окошко: оно светится! Вон там наверху! Тому, кто за стеной, его не видно. Но ты – ты можешь подняться по этой лесенке: ты все спрашивала, для чего она служит. Знай же: она нужна, чтобы через окошко заглядывать в „камеру пыток“, любопытная малышка!

– Но зачем? Зачем пытки? Эрик, скажите, что вы просто хотите испугать меня. Скажите, если любите меня, Эрик! Не правда ли, там нет никаких пыток? И все это детские страшилки…

– Посмотрите в окошко, дорогая.

Я не знаю, слышал ли виконт, стоявший возле меня, слабый голос девушки, – настолько он был поражен небывалым спектаклем, который предстал его испуганному взору. Я же повидал достаточно подобных спектаклей через потайное окошко во дворце Мазендарана, поэтому внимательно прислушивался к тому, что говорилось в соседней комнате, и лихорадочно искал способ выбраться из нашего отчаянного положения.

– Идите взгляните в окошко! Вы мне скажете после: каков он с искусственным носом!

Мы услышали, как к стене поднесли и приставили лесенку.

– Поднимайтесь же! Нет? Тогда поднимусь я, моя дорогая.

– Ну ладно, я посмотрю… Пустите меня.

– Ах, милая моя, как вы прелестны! Очень любезно с вашей стороны, что избавили меня от лазания по лестнице… в моем-то возрасте. Вы мне расскажете про его нос! Если бы люди ощущали, какое это счастье – иметь свой собственный нос, нормальный нос, они ни за что не стали бы прогуливаться здесь и не попали бы в „камеру пыток“.

В этот момент до нас отчетливо донеслось сверху:

– Здесь никого нет, друг мой.

– Никого? Вы уверены, что никого?

– Честное слово, никого.

– Ну что ж, тем лучше. Но что это с вами, Кристина? Вам плохо? Плохо оттого, что там никого не оказалось? Ладно, спускайтесь, раз никого нет. А как вы находите пейзаж?

– Очень красиво.

– Ага, уже лучше! Не так ли? Что ж, хорошо, что хорошо. Не волнуйтесь! Скажите, правда же, забавный дом? Где еще можно увидеть такие пейзажи?

– Да. Как будто ты в Музее Гревэна. Но скажите, Эрик, в этой комнате… там не бывает никаких пыток? Вы меня так напугали!

– Почему же? Ведь там никого нет.

– Вы сами сделали эту комнату, Эрик? Это очень красиво. Нет, решительно, вы большой художник, Эрик!

– Да, большой художник, в своем роде.

– Но скажите, Эрик, почему вы назвали эту комнату „камерой пыток“?

– О, это довольно просто. Но сначала скажите, что вы там видели.

– Я видела лес.

– А что в лесу?

– Деревья.

– А на деревьях?

– Птицы, наверное…

– Ты видела птиц?

– Нет, птиц я не видела.

– Тогда что ты видела? Вспомни! Ты видела ветки! А что на одной из веток? – продолжал допытываться он зловещим голосом. – Виселица! Вот почему я назвал свой лес „камерой пыток“. Видишь, это просто так говорится… Чтобы было смешнее. Я никогда не использую общепринятых выражений. Но довольно, я очень устал, видишь ли, мне надоел этот дом, где есть лес и „камера пыток“. Устроиться, как последний шарлатан, на дне котлована с двойным дном. С меня хватит… хватит! Я хочу иметь тихую квартирку с обычными дверями и окнами, иметь порядочную жену, как у всех людей! Ты должна понять меня, Кристина, я не должен постоянно повторять тебе это. Мне нужна жена, как всем прочим! Жена, которую я бы любил, с которой бы прогуливался по воскресеньям и которую бы смешил всю неделю. Ты не соскучишься со мной, Кристина! У меня в запасе куча всяких фокусов, не считая карточных. Хочешь, я покажу фокус с картами? Это нас развлечет хоть на несколько минут в ожидании завтрашнего вечера. Кристина, маленькая моя Кристина! Ты меня слышишь? Ты больше не оттолкнешь меня? Ты меня любишь? Нет, не любишь! Но это не важно – ты меня полюбишь! Раньше ты не могла даже взглянуть на мою маску, потому что знала, что там под ней. А теперь ты смотришь и не отталкиваешь меня… ко всему можно привыкнуть, было бы желание… сильное желание! Сколько молодых людей, которые не любили друг друга до свадьбы, а потом начинали просто обожать. Ах, я сам уже не знаю, что несу! Зато тебе будет весело со мной: на свете нет никого – клянусь перед Господом Богом, который соединит нас, если ты будешь разумно вести себя! – нет никого, кто сравнился бы со мной в чревовещании. Я – первый чревовещатель во всем мире! Ты смеешься… Может, ты мне не веришь? Тогда слушай!

Подлец (который и вправду был первым чревовещателем в мире) заговаривал девушку – я чувствовал это, – чтобы отвлечь ее внимание от „камеры пыток“. Глупый расчет! Кристина думала лишь о нас. Она несколько раз повторила умоляюще и пылко:

– Погасите окошко! Погасите окошко, Эрик!

Поскольку она поняла, что свет, внезапно вспыхнувший в маленьком окошке, свет, о котором так зловеще говорил этот монстр, означает нечто страшное, – ее успокаивало только то, что она увидела нас обоих в потоке света целыми и невредимыми. Но она чувствовала бы себя гораздо спокойнее, если бы свет погас.

Между тем сеанс чревовещания начался.

– Смотри, – говорил Эрик. – Я слегка приподнимаю маску. Только чуть-чуть… Ты видишь мои губы? То, что у меня вместо губ? Они не шевелятся: рот плотно закрыт – это отверстие, заменяющее рот! – и тем не менее ты слышишь мой голос. Я разговариваю животом, это совсем просто, и это называется „чревовещание“! Это довольно известный трюк. Слушай мой голос: куда его направить? В твое левое ухо? Или в правое? В стол или в шкатулочки черного дерева? Тебя это удивляет? Вот мой голос резонирует в шкатулках! Хочешь, он будет звучать издалека или вблизи… Он может быть раскатистым, звонким или гнусавым… Ты удивлена? Мой голос повсюду! Слушай, дорогая, он доносится из правой шкатулки, он спрашивает: „Повернуть скорпиона?“ А сейчас – крак! – слушай, он спрашивает из левой шкатулки: „Повернуть ящерицу?“ А теперь – крак, и он уже в кожаной сумочке. Что он говорит? „Во мне жизнь и смерть!“ А вот он в гортани Карлотты, в самой глубине ее золотого горла, хрустального горлышка Карлотты, честное слово, и он говорит: „Это я – госпожа жаба! Это я пою: «Я слышу голос отдаленный… Ква! Что звучит… Ква! Ква!»“ И вот он уже в кресле, в ложе Призрака: „Мадам Карлотта сегодня поет так, что не выдержит и люстра!“ А теперь, крак! Ха! Ха! Ха! А где теперь голос Эрика? Слушай, милая моя Кристина, слушай! Он уже в „камере пыток“! Слушай меня! Это я говорю из „камеры пыток“. И что же я говорю? Я говорю: „Горе тем, кому повезло с носом, тем, у кого нормальный нос и кто зашел в эту камеру!“ Ха! Ха! Ха!

Проклятый голос отвратительного чревовещателя! Он был везде и повсюду! Пройдя через невидимое окошко, через стены, он витал вокруг нас, между нами… Эрик был здесь! Он говорил с нами. Мы уже приготовились броситься на этого невидимку, но он, быстрее и неуловимее, чем эхо звучащего голоса, перескочил через стену.

После до нас не доносилось ни звука. Наконец мы услышали, как Кристина говорит:

– Эрик! Эрик! Как вы меня утомили своим голосом. Замолчите, Эрик! Вам не кажется, что здесь становится жарко?

– О да! – ответил голос Эрика. – Жара становится невыносимой.

И снова хриплый от страха голос Кристины:

– Что это? Стена совсем горячая! Просто обжигающая!

– Я объясню вам, дорогая Кристина: это из-за того леса за стеной.

– Что вы хотите сказать? Какой лес?

– Так вы не поняли, что это „конголезский лес“?

И злодей разразился таким оглушительным хохотом, что мы уже не различали умоляющих восклицаний Кристины. Виконт де Шаньи кричал и колотил в стены как безумный. Я не мог больше удерживать его. Но все тонуло в раскатах хохота этого монстра. Потом послышались отзвуки борьбы, на пол упало тело и его поволокли, захлопнулась дверь, защелкнулись засовы, и наконец мы погрузились в удушливую полуденную тишину… в самом сердце африканского леса…»

Глава 25
«Бочки! Бочки! Вы продаете бочки?» (Продолжение рассказа Перса)

«Я уже сказал, что небольшой зал с зеркальными стенами, в котором находились мы с виконтом де Шаньи, имел правильную шестиугольную форму. Такие комнаты можно видеть на некоторых выставках, они называются „камеры чудес“ или „дворцы иллюзий“. Честь их изобретения полностью принадлежит Эрику, который на моих глазах построил первый такой зал во дворце Мазендарана. Достаточно разместить по углам какой-нибудь декоративный элемент, например колонну, чтобы получился дворец с тысячей колонн, поскольку благодаря зеркальному эффекту реальное пространство дробится на шесть шестигранных залов, каждый из которых, в свою очередь, множится до бесконечности. Когда-то, чтобы доставить удовольствие младшей жене султана, он устроил нечто подобное с „бесконечным храмом“, но султанше скоро наскучила столь детская иллюзия, тогда Эрик переделал свое изобретение в „камеру пыток“. Вместо архитектурного мотива, размещенного по углам, он поставил на переднем плане железное дерево. Почему это дерево с раскрашенными листьями, в совершенстве имитировавшее настоящее, было сделано из железа? Необходима была прочная конструкция, чтобы выдерживать все отчаянные атаки обезумевшего „пациента“, которого запирали в „камере пыток“. Мы увидим позже, каким образом два пейзажа мгновенно превращались в два других, затем в третий благодаря автоматически вращающимся барабанам, которые были установлены по углам; каждый из них имел три грани с различными пейзажами, так что по мере вращения цилиндров общая картина менялась.

Стены этого удушающего по воздействию зала было невозможно испортить, так как, кроме декоративных элементов исключительной прочности, они были сплошь зеркальными, причем достаточно прочными, чтобы отразить яростные атаки обреченного, брошенного сюда, к тому же без всякого оружия.

Никакой мебели. Светящийся потолок. Хорошо продуманная система электрического обогрева, которая позже нашла применение в обычных помещениях, позволяла повышать температуру стен и создавать в зале нужную атмосферу.

Я намеренно так подробно перечисляю детали этого изобретения, создающего сверхъестественную иллюзию экваториального леса, опаленного полуденным солнцем, чтобы никто не мог усомниться в том, что мой мозг совершенно нормален, чтобы никто не мог сказать: „Этот человек сошел с ума“, „Этот человек лжет“ или же „Этот человек принимает нас за дураков“[15]15
  В те времена, к которым относятся записки Перса, приходилось учитывать недоверчивость читателей, а сегодня, когда все видели подобные залы, это замечание можно счесть излишним.


[Закрыть].

Если бы я просто изложил положение дел так: „Спустившись на дно пропасти, мы оказались в экваториальном лесу, опаленном полуденным солнцем“, читатель зашел бы в тупик, но подобные эффекты мне не нужны, поскольку цель автора этих строк – рассказать о том, что произошло с виконтом де Шаньи и со мной на самом деле во время этой ужасной авантюры, создавшей немало проблем для французского правосудия.

Однако вернемся к делу.

Когда потолок засветился и вокруг нас вспыхнул лесной пейзаж, изумлению виконта не было предела. Появление непроходимой чащи леса с бесчисленными деревьями, окружавшими нас со всех сторон, деревьями, которые множились до бесконечности, погрузило его в пугающее оцепенение. Он потер рукой лоб, будто пытаясь поймать волшебное видение, и заморгал, как только что разбуженный человек, не понимающий, что с ним. Он даже отвлекся от голосов за стеной.

Я уже отметил, что появление леса почти не удивило меня. Я продолжал прислушиваться к тому, что происходило за стеной. Кроме того, я был поглощен не столько пейзажем, сколько зеркалами, которые его создавали. Эти зеркала были кое-где разбиты.

Да, на них, несмотря на высокую прочность стекла, были трещины и выбоины, и это доказывало, что „камера пыток“, где мы находились, уже не раз использовалась по назначению.

Наверное, какой-то несчастный, очевидно не столь безоружный и нагой, как приговоренные во дворце „сладостных ночей Мазендарана“, был брошен в этот „смертельный иллюзион“ и в безумстве ярости бился об эти зеркала, которые, несмотря на легкие повреждения, противостояли его агонии. А ветка железного дерева, где для него закончились все муки, располагалась таким образом, что перед смертью он мог видеть, как вместе с ним судорожно дергаются тысячи повешенных, – таково было последнее утешение.

Да, Жозеф Бюкэ прошел через это…

Неужели и мы умрем так же?

Я старался не думать об этом, помня, что у нас есть еще несколько часов, которые можно употребить с большей пользой, чем удалось бедняге Бюкэ.

Ведь я изучил до тонкости бóльшую часть трюков Эрика. Следовало воспользоваться моими знаниями – теперь или никогда.

Прежде всего я и не помышлял о том, чтобы вернуться тем же путем, который привел нас в эту проклятую комнату, или о том, чтобы отвернуть камень, закрывающий проход. Объяснялось это просто: для этого у нас не было никаких средств. Мы прыгнули в „камеру пыток“ со слишком большой высоты, и никакая мебель не помогла бы нам дотянуться до камня, закрывавшего отверстие, даже если использовать в качестве ступенек ветви железного дерева или плечи одного из нас.

Оставался единственно возможный выход: через комнату, обставленную в стиле Луи-Филиппа, где находились Эрик и Кристина Даэ. Но если с той стороны сюда вела обычная дверь, для нас она оставалась абсолютно невидимой. Значит, надо попытаться открыть ее, не зная, где она расположена, что было весьма непросто.

Когда я окончательно понял, что нечего надеяться на Кристину, когда услышал, что этот монстр увлек, точнее, уволок несчастную девушку из комнаты, чтобы она не могла помешать нашей пытке, я решил, не теряя времени, взяться за дело сам, то есть приступить к поискам двери.

Но прежде всего надо было успокоить виконта, который, как в бреду, ходил по опушке леса и невнятно восклицал что-то. Обрывки разговора между Кристиной и Эриком, услышанные им, длительное волнение – все это вывело его из себя, а неожиданно появившийся волшебный лес и испепеляющая жара, от которой по лицу струился обильный пот, довершили дело. Нетрудно понять, что господин де Шаньи понемногу начал впадать в экзальтацию и совершенно забыл все мои советы, утратив всякую осторожность.

Он расхаживал взад-вперед, пытаясь попасть в несуществующее пространство, прорваться в аллею, ведущую к горизонту, и через несколько шагов утыкался лбом в отражение несуществующего леса.

Он то и дело восклицал: „Кристина! Кристина!“, брал пистолет на изготовку, изо всех сил призывая Эрика, вызывая на смертельный поединок Ангела Музыки и проклиная иллюзорный лес. Эта пытка подорвала его дух. Я старался, сколько возможно, утихомирить его и самым успокаивающим тоном уговаривал бедного виконта, заставляя его коснуться зеркал, железного дерева и отражения его веток на колоннах, и объяснял, что светящиеся отражения – это обман зрения, возникающий в соответствии с законами оптики, однако же мы не должны, как последние невежды, стать жертвами этого обмана.

– Мы находимся в комнате, в маленькой комнате, вы должны это непрерывно повторять себе, и мы выйдем отсюда, как только удастся найти дверь. Так давайте поищем ее!

Я обещал ему, что, если он даст мне возможность действовать, перестанет отвлекать меня криками и сновать из угла в угол, я обнаружу секрет двери менее чем через час.

Тогда он улегся на паркет, как на лесную поляну, и заявил, что ему больше ничего не остается, как ждать. И счел своим долгом добавить, что оттуда, где он лежал, открывается „великолепный вид“. (Несмотря на все принятые мной меры, пытка уже подействовала на него.)

Я же, забыв про лес, взялся за зеркальную панель и стал тщательно ощупывать, отыскивая единственную уязвимую точку, на которую следовало нажать, чтобы заставить повернуться дверь, как это было предусмотрено в системе вращающихся дверей и люков, придуманной Эриком. Такой уязвимой точкой, приводящей в действие пружину, могло оказаться любое пятно на стекле, совсем незаметное, величиной с горошину. Я все искал и искал. Ощупывал зеркала там, где мог дотянуться. Эрик был примерно такого же роста, как и я, и вряд ли установил бы пружину там, где не мог бы до нее достать, впрочем это было лишь предположение, но в нем заключалась вся моя надежда. Я решил скрупулезно таким образом обследовать по очереди все шесть зеркальных панно, затем так же внимательно осмотреть пол.

Пока я прощупывал стены, стараясь не терять ни минуты, жара все усиливалась, мы начинали буквально поджариваться в пылающем лесу.

Я работал уже полчаса и проверил три панно, и вдруг, к несчастью, мне пришлось обернуться на приглушенное восклицание виконта.

– Я задыхаюсь! – проговорил он. – От этих зеркал исходит адская жара. Скоро ли вы отыщете пружину? Пока вы копаетесь, мы здесь поджаримся!

Меня вовсе не рассердили его слова. Он не упомянул про лес, что было хорошим знаком, и мне показалось, что разум моего спутника еще может противостоять пытке. Но он добавил:

– Утешением мне служит то, что этот монстр дал Кристине срок до завтрашнего вечера, и если мы не сможем выбраться отсюда и прийти ей на помощь, то, по крайней мере, мы умрем раньше ее! И месса Эрика прозвучит для всех…

Он вдохнул горячий воздух, и этот глоток едва не лишил его чувств.

Я не разделял безнадежных мыслей виконта де Шаньи по поводу близкой кончины, поэтому, сказав ему несколько слов ободрения, повернулся к зеркальному панно и понял, что не следовало мне отходить от зеркала… В бесконечной путанице иллюзорного леса я не смог с уверенностью вернуться к той стене, которую как раз перед тем заканчивал обследовать. Похоже, придется наудачу все начать сначала. Я не смог сдержать недовольства; виконт тоже понял, что придется попробовать еще раз. Это стало для него еще одним ударом.

– Мы никогда не выйдем из этого леса! – простонал он.

Его отчаяние все возрастало. И по мере этого он все больше забывал о том, что вокруг всего лишь зеркала, и сильнее ощущал, что находится в настоящем лесу.

Не теряя времени, я возобновил поиски, но скоро жара стала для меня нестерпимой, поскольку я не находил ничего, абсолютно ничего… В комнате за стеной по-прежнему царила тишина. Мы затерялись в лесу… ни тропы, ни компаса, ни проводника… О, как хорошо я знал, что ожидает нас, если никто не придет к нам на помощь… или если я не обнаружу пружину! Но как я ни искал ее – я натыкался лишь на ветви, прекрасные ветви, которые тянулись прямо ко мне или причудливо извивались над головой; но тени они не давали, да это и естественно, потому что мы находились в экваториальном лесу и солнце стояло прямо над нашими головами… Это был конголезский лес…

Несколько раз мы с виконтом снимали и опять надевали одежду, то нам казалось, что от нее только жарче, то, что она, наоборот, защищает нас от жары.

У меня еще хватало силы духа, чтобы сопротивляться, а виконт явно был вне себя. Он утверждал, что уже три дня и три ночи блуждает по этому лесу в поисках Кристины. Время от времени ему казалось, что он видел ее за деревьями или среди ветвей, тогда он жалобно звал ее, и от его речей у меня слезы наворачивались на глаза.

– Кристина! Кристина! – говорил он. – Почему ты бежишь от меня? Ты меня не любишь? Разве мы не обручены?.. Остановись, Кристина! Ты же видишь, что я совсем без сил. Сжалься, Кристина! Я умру в этом лесу, вдали от тебя… – Наконец он испустил душераздирающий стон: – О, как хочется пить!

Я тоже хотел пить, у меня саднило в горле…

Однако, уже опустившись на пол, я продолжал искать, искать пружину невидимой двери; приходилось спешить, тем более что с наступлением ночи в лесу становилось еще опаснее. На нас уже опускалась ночная тень. Это свершилось очень быстро, ведь ночь возле экватора наступает мгновенно, почти без сумерек.

Ночь в лесу на экваторе всегда опасна, особенно когда, как в нашем случае, нечем разжечь огонь, чтобы отпугивать хищных зверей. Оставив на время поиски пружины, я пытался наломать веток, которые я мог бы разжечь от своего фонаря, но столкнулся с гладкими зеркалами и тут вовремя вспомнил, что это только отражение…

В ночной тьме жара не спала, напротив – она усилилась в голубом свете луны. Я посоветовал виконту приготовить оружие к бою и не отходить от места нашей стоянки, а сам тем временем все искал пружину.

Вдруг в нескольких шагах от нас послышалось рычание льва, оно больно отдалось в ушах.

– О, лев совсем близко, – тихо заметил виконт. – Вы его не видите? Вон там… за деревьями, в чаще. Если он опять зарычит, я стреляю!

Рык повторился, еще громче и ужаснее. Виконт выстрелил, но я не думаю, что он попал в льва, зато, как я убедился на следующее утро, пуля разбила зеркало.

Ночью мы проделали изрядный путь и к утру вдруг оказались на краю пустыни, огромной пустыни из песка, камней и скал. Стоило ли выбираться из леса, чтобы попасть в пустыню! Я растянулся на земле рядом с виконтом, донельзя утомленный поисками пружины, проклятой пружины.

Я был весьма удивлен (и сказал это виконту), что мы избежали других скверных встреч. Обычно вслед за львом появлялся леопард, иногда доносилось жужжание мухи цеце. Это были довольно несложные эффекты; я объяснил господину де Шаньи, пока мы отдыхали перед переходом через пустыню, что Эрик изображает рычание льва с помощью длинного тамбурина, на один конец которого натянута ослиная кожа. Она обвязывается струной из кишки, соединенной в центре с другой струной, пропущенной через корпус инструмента. Эрику достаточно было потереть эту струну рукой в перчатке, натертой канифолью, и в зависимости от прикосновения получалось рычание льва или леопарда или даже жужжание мухи цеце.

Соображение, что Эрик может находиться в соседней комнате, вдруг подсказало мне решение: вступить с ним в переговоры, ибо следовало отказаться от мысли застигнуть его врасплох. Теперь надо было узнать, как он собирается поступить с пленниками „камеры пыток“. И я позвал его:

– Эрик! Эрик!

Я кричал громче, чем кричал бы в настоящей пустыне, но никто не ответил. Над нами повисло мертвое молчание, вокруг нас простиралась бескрайняя, выжженная солнцем пустыня. Что будет с нами в этом жутком затерянном мире?

Мы уже буквально начали умирать от жары, голода и жажды… особенно от жажды. И тут виконт приподнялся на локте и указал в сторону горизонта. Он обнаружил оазис!

Да, там, вдали, пустыня сменялась оазисом – оазисом с водой… прозрачной как стекло водой, в которой отражалось железное дерево. Но это – увы! – был рисованный мираж, я сразу узнал его: самый ужасный мираж. Никто не мог бы устоять при виде него, никто… Я изо всех сил боролся с искушением, с надеждой испить воды, зная, что мысль о воде, в которой отражается железное дерево, станет последней; после того как уткнешься в зеркало, останется только одно: повеситься на ветви этого дерева.

Я крикнул виконту:

– Это мираж! Это мираж! Не думайте о воде! Это снова игра отражений!

Тогда он, как говорится, послал меня подальше со всеми ловушками, зеркалами, пружинами, вращающимися дверями и с моим дворцом миражей. Разгневанный, он утверждал, что я сошел с ума или ослеп, вообразив, что вода, которая плещется там, в прекрасной лесной чаще, – ненастоящая вода! Пустыня настоящая! И лес тоже! Уж он-то в этом разбирается – он достаточно поездил, был во всех странах…

И он побрел, бормоча:

– Воды! Воды!

Приоткрытые губы шевелились, как будто он пьет.

У меня тоже открылся рот, чтобы проглотить воображаемую воду…

Но мы не только видели воду – мы ее слышали! Мы слышали, как она течет, журчит… Понимаете вы это слово – „журчит“? Это слово слышат не ухом, а языком. Надо высунуть язык изо рта, чтобы лучше слышать его.

Потом началась еще более непереносимая пытка: нам послышался шум дождя, но дождя не было! Это была еще одна адская выдумка. О, я прекрасно знал, как Эрик добивается этого! Он насыпал мелкие камешки в очень узкий и очень длинный ящик с врезанными через определенные промежутки желобами из дерева и металла. Падая, камешки ударяли друг о друга и о желоба, и возникали звуки, дробные звуки, напоминающие град вперемежку с дождем во время грозы.

Это следовало видеть, как виконт де Шаньи и я, высунув язык, брели к журчащему ручью. Наши глаза и уши пропитались водой, но язык оставался сухим и твердым, как обломок рога.

Добравшись до зеркала, виконт лизнул его, я сделал то же самое. Зеркало было раскаленным.

Мы принялись кататься по земле, хрипя и задыхаясь. Виконт приставил к виску последний оставшийся заряженным пистолет, я разглядывал валявшуюся под ногами пенджабскую удавку.

Я знал, зачем в этом новом, третьем пейзаже вновь возникло железное дерево.

Оно предназначалось мне.

Но, пристально рассматривая удавку, я различил нечто такое, от чего меня затрясло так сильно, что господин де Шаньи, бормотавший: „Прощай, Кристина“, опустил пистолет.

Я взял его за руку. Потом забрал пистолет и пополз к тому месту, что привлекло мое внимание.

Рядом с пенджабской удавкой, в выемке паркета я углядел черную шляпку гвоздя, назначение которой могло быть только одно.

Наконец-то я отыскал пружину! Пружину, которая заставит дверь открыться… Которая вернет нам свободу, приведет к Эрику…

Я пощупал шляпку гвоздя. Просияв, я обернулся к виконту. Гвоздь с черной шляпкой поддавался моему нажатию!

А потом…

Потом открылась не дверь в стене, а замаскированный в полу люк.

Близ темной дыры нас охватил поток свежего воздуха. Мы прильнули к ней, как к живительной влаге. Погрузившись подбородком в прохладную тень, мы жадно глотали этот воздух.

Мы склонялись все ниже и ниже. Что могло быть в этой дыре, в пещере, таинственным образом приоткрывшейся нам сквозь люк в полу?..

Может быть, там внизу вода? Вода, которую можно пить?

Я протянул руку во тьму, она нащупала камень, потом другой, темную лестницу, ступени которой вели в пещеру.

Виконт уже приготовился спуститься туда.

Если даже там нет воды, мы сможем скрыться от воспламеняющего притяжения ужасных зеркал.

Но я остановил виконта, остерегаясь очередного трюка этого монстра, и спустился первым, светя потайным фонарем.

Ступени спиральной лестницы тонули в бездонной мгле. О, как была благодатна эта прохлада!

Скорее всего, это объяснялось не действием системы искусственной вентиляции, устроенной Эриком, – прохлада исходила от самой земли, от близлежащего водоносного слоя. К тому же озеро, должно быть, находилось неподалеку.

Мы спустились вниз, и там, едва наши глаза привыкли к темноте, в свете моего фонаря разглядели какие-то округлые предметы.

Бочки!

Мы были в погребе Эрика!

Должно быть, здесь он хранил вино и, вероятно, питьевую воду. Я знал, что Эрик является любителем изысканных вин.

Да, здесь было что выпить.

Виконт поглаживал округлые бока и приговаривал:

– Бочки!.. Бочки!.. Сколько бочек!

Действительно, там оказалось немало бочек, симметрично выстроенных в два ряда, мы находились в промежутке между ними…

Это были скорее бочонки; я рассудил, что Эрик выбрал бочки именно такого размера, чтобы было удобнее доставлять их в дом на озере.

Мы осмотрели каждую, но ни в одной из них не обнаружили крана; все бочки были герметично закрыты. Тогда мы приподняли одну из них, убедились, что она полная, и, опустившись на колени, я лезвием небольшого ножа принялся поддевать затычку.

В этот момент мне почудилось, что откуда-то издалека доносятся монотонные распевные фразы, ритм их был мне знаком – я часто слышал на парижских улицах: „Бочки! Бочки! Вы продаете бочки?“

Моя рука застыла на затычке. Виконт тоже расслышал это. Он заметил:

– Забавно… Можно сказать, что бочка поет.

Пение постепенно удалялось: „Бочки! Бочки! Вы продаете бочки?..“

– Клянусь, звук идет изнутри бочки, – сказал виконт.

Мы вновь приподняли ее.

– Это внутри! Точно! – выдохнул де Шаньи.

Но больше ничего расслышать не удалось, и нам оставалось лишь чертыхнуться. Мы переглянулись и снова принялись открывать затычку. Виконт потянул обеими руками, и пробка выскочила.