Текст книги "Призрак Оперы. Тайна Желтой комнаты"

В тот день, когда была похищена Кристина Даэ, я пришел в театр лишь поздно вечером, с замиранием сердца ожидая услышать плохие новости. У меня выдался скверный день, с утра я забеспокоился, прочитав в газете заметку о предстоящей свадьбе Кристины и виконта де Шаньи, и спрашивал себя, не лучше ли выдать этого монстра властям. Но меня остановило соображение, что это лишь усилит вероятность катастрофы.

Когда мой экипаж остановился перед Оперой, я посмотрел на громадное величественное здание и в душе удивился, что оно еще цело.

Правда, я, как и все восточные люди, немного фаталист, поэтому, входя в театр, я был заранее готов ко всему.

Похищение Кристины Даэ во время сцены в тюрьме, которое, разумеется, поразило всех присутствующих, для меня, пожалуй, не было неожиданностью. Я был убежден, что его подстроил Эрик, который недаром издавна слыл, да, собственно, и был королем иллюзионистов. И я сразу понял, что события приняли необратимый характер для Кристины и, возможно, для многих других.

В какой-то момент я спросил себя, не стоит ли посоветовать всем находившимся в театре людям, чтобы они немедленно спасались. Но от этого шага меня удержала уверенность в том, что меня примут за сумасшедшего; наконец я сознавал, что если бы я, скажем, крикнул: „Пожар!“, то началась бы паника, давка, неизбежные столкновения во время бегства – все это стало бы неменьшей катастрофой.

В любом случае я решился действовать, не медля более. Впрочем, и момент показался мне благоприятным, так как Эрик в это время наверняка думал только о своей пленнице. Этим следовало воспользоваться, чтобы проникнуть в его убежище через ход в стене, и я решил взять с собой несчастного отчаявшегося виконта; тот с первых слов согласился и доверился мне, что глубоко меня тронуло. Я велел своему лакею Дариусу отыскать мои пистолеты, и он принес их в гримерную Кристины. Один пистолет я дал виконту, объяснив ему, как нужно держать руку, потому что Эрик мог напасть на нас сзади. Нам предстоял долгий и трудный путь через проход коммунаров и через потайное отверстие.

Увидев пистолеты, юный виконт спросил, уж не предстоит ли нам поединок. „Разумеется, – сказал я, – и еще какой поединок!“ Но времени на объяснения не было. Виконт отличался храбростью, но он совсем не знал своего соперника! Впрочем, это было к лучшему.

Разве поединок с заядлым дуэлянтом может сравниться с борьбой против самого гениального из иллюзионистов? Мне самому становилось не по себе при мысли, что я вступаю в противоборство с человеком, которого можно увидеть только тогда, когда он сам того захочет, и который, напротив, видит все даже в абсолютной темноте. С человеком, чья ловкость, опыт, воображение и проворство позволяли ему не только использовать все применяемые обычно средства, но и создавать зрительные и слуховые иллюзии с целью завлечь человека в ловушку и погубить! Тем более что схватка будет происходить в подземельях театра, в этом фантасмагорическом мире! Можно ли без дрожи вообразить себе это? Представить, что ждет обычного человека, завсегдатая Оперы, в замкнутом пространстве театра, в пяти подземных и двадцати пяти верхних этажах, где ему предстоит вступить в схватку с мастером ловушек в его собственном логове.

Хотя я тешил себя надеждой, что Эрик не мог покинуть Кристину Даэ и должен находиться вместе с ней в своем доме на озере, куда он в прошлый раз перенес девушку, лишившуюся сознания, однако же меня не покидало опасение, что сейчас он бродит где-то вокруг нас с пенджабской удавкой наготове.

Никто лучше его не умеет бросать пенджабскую удавку, он по праву считается князем палачей, равно как и королем иллюзионистов. В пору, когда он рассмешил младшую жену султана во времена жестоких и кровавых забав, которые с иронией именовали сладостными ночами Мазендарана, она потребовала, чтобы он придумал что-нибудь такое, что бы ее до дрожи пробрало, и он не придумал ничего лучше, чем игра с пенджабской удавкой. Эрик бывал в Индии и приобрел невероятную ловкость в обращении с ней. По приказу султанши его запирали в небольшом внутреннем дворике, куда вталкивали воина – чаще всего приговоренного к смерти, – вооруженного длинным копьем и большим мечом. У Эрика же была только эта удавка, и вот в тот момент, когда воин готовился нанести последний, смертельный удар, слышался свист удавки. Одним движением кисти Эрик затягивал тонкий шнурок лассо на шее противника и подтаскивал тело к высокому окошку, откуда наблюдала за схваткой султанша со своими служанками, получая в награду восторженные аплодисменты. Султанша тоже научилась бросать удавку и умертвила таким образом немало служанок и даже нескольких своих подруг, пришедших ее навестить. Но я предпочту оставить жуткую тему сладостных ночей Мазендарана. Я упомянул об этом лишь затем, чтобы объяснить, почему я то и дело напоминал виконту де Шаньи в подземельях Оперы, как следует держать руку, чтобы избежать удавки Эрика. В лабиринте наши пистолеты были бесполезны, поскольку я был уверен, что, если Эрик сразу не воспрепятствовал нам пройти по проходу коммунаров, он не станет сражаться в открытую. Но он мог в любой момент метнуть свою удавку. У меня не было времени объяснять виконту, что где-то в темноте нас ждет свистящее лассо Эрика, да если бы и было, я не стал бы вдаваться в подробности. Я ограничился тем, что посоветовал ему постоянно держать руку полусогнутой на уровне лица, как держат пистолет в ожидании команды „Огонь!“. В этом положении даже ловкий душитель не сможет набросить на шею жертвы удавку, потому что вместе с шеей шнурок обхватывает руку и петлю, ставшую бесполезной, легко снять.

После того как мы с виконтом избежали встречи с комиссаром полиции, „закрывальщиками дверей“, пожарными, впервые столкнулись с крысоловом и его крысами, не попались на глаза таинственному субъекту в фетровой шляпе, нам в конце концов удалось пробраться на третий этаж подземелья. Мы протиснулись между опорой балки и декорацией к „Королю Лахорскому“, повернули камень и спрыгнули прямо в убежище, которое Эрик соорудил внутри двойной стены фундамента театра. (Кстати, Эрик был одним из первых каменщиков у Филиппа Гарнье, архитектора Оперы, и продолжал работать в одиночку, тайком, когда работы были официально приостановлены во время войны, осады Парижа и Коммуны.)

Я слишком хорошо знал Эрика, чтобы самонадеянно полагать, что мне удалось выведать все ловушки, которые он мог сотворить за это время; поэтому, когда мы проникли в его дом, я приготовился ко всякого рода неожиданностям. Я знал, что он строил дворцы Мазендарана. Одно из самых лучших сооружений в мире он превратил в дьявольский дом, где нельзя было произнести даже вполголоса ни слова, чтобы это не передалось повсюду посредством эха. Причиной скольких семейных драм, скольких кровавых трагедий стал Эрик со своими люками-западнями! Не говоря уже о том, что в этих дворцах с их обилием ловушек никогда нельзя было сориентироваться, где ты находишься. Он сделал удивительные изобретения, и самым любопытным, самым ужасным и опасным из них, конечно же, была „камера пыток“. Обычно в эту комнату бросали приговоренных к смерти, хотя султанша нередко забавлялась, подвергая мучениям невинных горожан. Мне кажется, что это было самое изощренное и жестокое из развлечений, придуманных Эриком для „сладостных ночей Мазендарана“. Когда посетитель „камеры пыток“ впадал в отчаяние, ему милостиво разрешалось покончить с собой при помощи пенджабской удавки, которую специально для этого оставляли у подножия железного дерева.

Хотя волнение мое было велико, я сразу увидел, проникнув в убежище монстра, что комната, в которой оказались мы с виконтом, прыгнув из прохода, являлась точной копией „камеры пыток“ в Мазендаранском дворце.

Под ногами я нашел пенджабскую удавку, которой так опасался весь этот вечер. Я уже пришел к выводу, что именно так был задушен Жозеф Бюкэ. Должно быть, шеф, отвечавший за рабочих сцены, как-то вечером застиг Эрика в тот момент, когда тот возился с камнем на третьем этаже подземелья. Из любопытства Бюкэ, видимо, в свою очередь последовал в тайный ход, прежде чем камень закрылся за ним. Он упал в „камеру пыток“, откуда Эрик вызволил его уже мертвым. Я живо представил себе, как Эрик, чтобы избавиться от трупа, дотащил его до декорации к „Королю Лахорскому“ и повесил там, чтобы другим было неповадно или чтобы усилить суеверный ужас, который помогал ему охранять подступы к своей пещере.

Однако, поразмыслив, Эрик вернулся за пенджабской удавкой, искусно сплетенной из кошачьих кишок, потому что она могла привлечь внимание судебного следователя. Только так я могу объяснить исчезновение „веревки повешенного“.

И вот я нашел эту веревку под нашими ногами в „камере пыток“. Я вовсе не трус, но лоб мой покрылся холодной испариной. Луч фонаря, при свете которого я обследовал стены этой печально знаменитой камеры, задрожал в моей руке.

Заметив это, виконт де Шаньи с тревогой спросил:

– Что случилось, сударь?

Я нетерпеливым жестом заставил его замолчать; оставалась последняя надежда, что злодей еще не подозревает о нашем присутствии в „камере пыток“.

Однако даже эта призрачная надежда не сулила спасения, ибо, как можно было предполагать, „камера пыток“ служила для защиты его убежища на озере со стороны третьего подвального этажа и, возможно, начинала действовать автоматически.

В таком случае пытки также должны были начаться автоматически, и неизвестно, какое из наших действий станет сигналом к их началу.

Я посоветовал своему спутнику сохранять полную неподвижность.

Жуткая тишина нависла над нами.

Красноватый луч моего потайного фонаря продолжал метаться по стенам и по полу комнаты, и я узнавал… узнавал…»

Глава 23
В «камере пыток» (Продолжение рассказа Перса)

«Мы находились в центре небольшого зала, по форме представлявшего собой правильный шестигранник, все шесть стен которого были сплошь покрыты зеркалами, от потолка до пола. По углам размещались вставки из наборных зеркальных пластинок, которые могли поворачиваться на барабанах… О, я тотчас узнал их… узнал железное дерево в углу, возле одного из зеркальных цилиндров, – дерево из железа с ветвями из железа, которые были предназначены для несчастных самоубийц…

Я удержал своего спутника за руку. Виконт де Шаньи дрожал всем телом, готовый выкрикнуть своей невесте, что пришел к ней на помощь… Я боялся, что он не сможет сдержать чувств.

Вдруг слева мы услышали шум.

Вначале это напоминало поскрипывание открывшейся и тут же закрывшейся двери в соседней комнате, потом донесся глухой стон. Я сильнее сжал руку де Шаньи, мы отчетливо различили слова:

– Одно из двух: свадебная месса или заупокойная!

Я узнал голос монстра.

Снова донесся стон.

Затем он стих и наступило долгое молчание.

Теперь я убедился, что Эрику неизвестно о нашем присутствии в его жилище, в противном случае он сделал бы так, чтобы мы ничего не расслышали. Для этого ему достаточно было плотно прикрыть маленькое невидимое окошко, через которое любители обычно наблюдают за происходящим в „камере пыток“. Я был уверен, что, если бы он знал о нашем присутствии, пытки начались бы немедленно.

Таким образом, мы получили большое преимущество перед Эриком: мы находились совсем рядом с ним, могли слышать его, а он ничего об этом не знал.

Важно было не выдать себя, и я ничего так не боялся, как возможного порыва виконта де Шаньи, который горел желанием броситься прямо сквозь стены на помощь Кристине Даэ, чей стон мы только что услышали.

– Заупокойная месса – это совсем не весело, – вновь зазвучал голос Эрика, – а вот свадебная – уж поверь! – просто великолепно! Необходимо принять решение – чего ты хочешь. Что касается меня, то я не в силах продолжать жить вот так, под землей, в норе, как крот! „Торжествующий Дон Жуан“ закончен, и теперь я хочу жить как все: иметь жену, как все люди, гулять с ней по воскресеньям. Я придумал маску, с помощью которой можно придать себе любую внешность. Никто и не оглянется при виде меня. А ты будешь самой счастливой из женщин. Мы сможем до изнеможения петь друг для друга. Ты плачешь! Ты меня боишься! Но ведь по натуре я совсем не злой! Полюби меня, и увидишь. Чтобы стать добрым, мне не хватало лишь, чтобы кто-то полюбил меня. Если ты меня полюбишь, я стану кротким как ягненок, делай со мной все, что угодно.

Вскоре стоны, аккомпанировавшие этой молитве любви, стали громче, сильнее. Я никогда не слышал таких отчаянных стонов, и вдруг мы с виконтом осознали, что эти жалобные звуки изливаются из уст самого Эрика. Кристина же, находившаяся за стеной, совсем рядом с нами, должно быть, онемела от ужаса и не имела сил кричать при виде коленопреклоненного монстра.

Рыдания нарастали, мощные, как жалобы океана. Трижды из каменной гортани Эрика вырвался стон:

– Ты не любишь меня! – И затем, смягчившись: – Почему ты плачешь? Ведь ты знаешь, что причиняешь мне боль.

Молчание.

Каждая молчаливая пауза возрождала в нас надежду. „Может быть, он наконец покинул комнату, оставив Кристину одну?..“

Мы думали только о том, как дать знать Кристине Даэ о нашем присутствии, так, чтобы этот монстр ничего не заподозрил.

Мы могли выйти из „камеры пыток“, только если Кристина открыла бы нам дверь; в этом случае мы могли прийти к ней на помощь, поскольку даже не знали, в каком месте находится эта дверь.

Вдруг тишина была потревожена звуком электрического звонка.

В соседней комнате кто-то вскочил, и Эрик вскричал громовым голосом:

– Звонят! Соблаговолите же войти! – (Это была мрачная шутка.) – Кто это к нам пожаловал? Подожди меня здесь, я только прикажу Сирене открыть…

Шаги удалились, и дверь захлопнулась. У меня не было времени подумать об ужасной новинке, приготовленной им, я даже забыл, что этот монстр выходит из своей норы только для какого-нибудь нового преступления, – я понял только, что там за стеной Кристина осталась одна.

Виконт де Шаньи уже звал:

– Кристина! Кристина!

Поскольку до нас доносилось все, что говорилось в соседней комнате, моего спутника тоже должны были там услышать. Однако виконт должен был много раз повторить свой зов.

Наконец до нас донесся слабый голос девушки:

– Это сон…

– Кристина! Кристина! Это я, Рауль!

Молчание.

– Ответьте же, Кристина! Если вы одна, ради бога, ответьте мне!

И Кристина невнятно назвала имя Рауля.

– Да, да! Это я! Это не сон, Кристина, поверьте, мы пришли спасти вас. Но будьте осторожны: как только услышите, что монстр приближается, предупредите нас.

– Рауль!.. Рауль!

Пришлось еще несколько раз повторить, что ей не снится это и что Раулю де Шаньи удалось добраться к ней вместе с преданным спутником, который знает тайну жилища Эрика.

Но внезапная радость, которую ей доставило наше появление, тотчас сменилась еще большим ужасом. Теперь она хотела, чтобы Рауль немедленно удалился отсюда. Ведь если Эрик обнаружит нас, он не задумываясь расправится с обоими. Она бегло сообщила нам, что Эрик совсем сошел с ума от любви, он решил убить всех и себя тоже, если она не даст согласия стать его женой в присутствии мэра и настоятеля церкви Мадлен. Решение должно быть принято до одиннадцати часов завтрашнего вечера. Это последний срок. По его словам, она должна выбрать: или свадебная месса, или месса заупокойная.

При этом Эрик произнес фразу, которую Кристина не вполне поняла: «Да» или «нет». Если «нет», все погибнут и будут погребены здесь!“

Но я-то ясно понял зловещий смысл этой фразы, потому что он самым ужасным образом совпадал с моими тревожными предчувствиями.

– Вы можете сказать, где сейчас Эрик? – спросил я.

Она отвечала, что он, вероятно, покинул жилище.

– Вы можете узнать точно?

– Нет. Потому что я связана… Я не могу даже пошевелиться.

Услышав это, мы с виконтом не смогли удержать негодующего возгласа. Наше спасение – спасение всех троих – зависело от свободы действий девушки.

– Надо освободить ее! – воскликнул Рауль. – Скорее туда!

– Но где же вы? – спросила Кристина. – В комнате, где я нахожусь, – это комната в стиле Луи-Филиппа, о которой я вам рассказывала, Рауль, – только две двери: через одну входит и выходит Эрик, другую он ни разу не открывал при мне и запретил мне переступать за этот порог, потому что, по его словам, это самая страшная из дверей… Дверь в „камеру пыток“!

– Кристина, мы как раз за этой дверью!

– Вы в „камере пыток“?!

– Да, но не видим никакой двери.

– Ах! Если бы только я могла до нее дотянуться… Я бы по ней постучала, и вы бы распознали, в каком направлении искать.

– В ней есть замочная скважина? – спросил я.

– Да, скважина есть.

Я подумал: „Итак, она открывается ключом с той стороны, как любая дверь, но с нашей стороны она открывается с помощью рессоры и противовеса, и будет нелегко привести их в действие“.

– Мадемуазель, – сказал я, – во что бы то ни стало надо открыть эту дверь.

– Но как? – спросила несчастная Кристина сквозь рыдания.

Потом мы услышали шорох и поскрипывание, – очевидно, она пыталась освободиться от стягивавших ее веревок…

– Нам удастся выбраться отсюда только хитростью, – сказал я. – Нужен ключ от этой двери.

– Я знаю, где ключ, – ответила Кристина слабым голосом, казалось обессилев от безуспешных попыток вырваться. – Но я крепко привязана… О, негодяй! – всхлипнула она.

– Где ключ? – спросил я, знаком приказывая виконту не вмешиваться и позволить мне самому вести дело, потому что времени у нас было очень мало.

– В комнате рядом с „органом“, вместе с бронзовым ключиком, к которому мне также запрещено прикасаться. Они оба находятся в кожаной сумочке, которую он называет „сумочка жизни и смерти“… Рауль! Бегите, Рауль! Здесь так таинственно и ужасно… Эрик окончательно впадет в безумие, если узнает, что вы здесь, в „камере пыток“. Уходите тем же путем, каким пришли. Не зря же эта комната носит такое страшное название…

– Кристина! Мы уйдем отсюда вместе или вместе умрем! – воскликнул юноша.

– Речь идет о том, чтобы выйти отсюда целыми и невредимыми, – прошептал я виконту, – но надо сохранять хладнокровие. Почему вы связаны, мадемуазель? Вы же не можете убежать отсюда, ему-то это отлично известно.

– Я хотела покончить с собой. Сегодня вечером, после того как этот монстр притащил меня сюда почти без чувств, да еще под воздействием хлороформа, он удалился, сказав, что уходит к „своему банкиру“. Когда он вернулся, мое лицо было в крови… Я пыталась умереть! Билась лбом о стены!

– Кристина! – простонал Рауль; грудь его содрогнулась от рыданий.

– Тогда он меня связал. Я имею право умереть не раньше чем завтра вечером в одиннадцать часов.

Разумеется, этот разговор через стену происходил не так ровно и спокойно, как я изобразил здесь. Часто мы обрывали фразу на полуслове, когда нам чудился какой-то скрип, шаги или необычный звук. Кристина успокаивала нас: „Нет, нет! Это не он. Он ушел. Он правда ушел. Я хорошо знаю, как скрипит дверь в стене, выходящей к озеру“.

У меня возникла новая мысль:

– Мадемуазель, Эрик вас связал, он же вас и развяжет! Надо всего лишь разыграть комедию. Не забывайте, что он вас любит!

– О несчастье! Как я могу забыть об этом? – донеслось до нас.

– Постарайтесь улыбаться ему, умоляйте его, скажите, что веревки причиняют вам боль.

– Тихо! – прервала меня Кристина. – Я слышу шум возле стены, которая выходит на озеро. Это он! Уходите! Уходите!

– Мы не сможем выйти отсюда, даже если захотим, – бросил я, надеясь привести девушку в чувство. – Мы никуда не можем выйти! Из „камеры пыток“ выйти невозможно!

– Замолчите! – выдохнула Кристина.

Все смолкло, и в тишине мы услышали вдалеке медленные тяжелые шаги, у стены они ненадолго остановились, потом паркет заскрипел опять.

Жуткий вздох сменился стоном ужаса Кристины, и мы услышали голос Эрика:

– Прости, что показался тебе с таким лицом. Я прекрасно выгляжу, не правда ли?.. Меня отвлекли по ошибке. Там, на озере, какой-то прохожий спрашивал, который час. Но больше никогда не спросит… Это Сирена ошиблась…

Снова вздох, еще более глубокий и жуткий, идущий из глубины души.

– Почему ты плакала, Кристина?

– Потому что мне больно, Эрик.

– Я думал, что напугал тебя.

– Эрик, развяжите веревки. Разве я не ваша пленница?

– Ты снова попытаешься покончить с собой.

– Ты дал мне время до завтрашнего вечера, до одиннадцати, Эрик.

Пол снова заскрипел.

– В конце концов, раз уж мы должны умереть вместе – и я жажду этого так же, как и ты, потому что устал от такой жизни… Ты понимаешь? Подожди, не двигайся, сейчас развяжу… Достаточно тебе сказать: „Нет!“ – и все будет кончено для всего света. Ты права, ты во всем права! Зачем ждать до завтрашнего вечера? Ах да! Ведь так будет куда лучше. У меня всегда была болезненная слабость к красивым жестам, ко всему грандиозному, ребяческая слабость… А в этой жизни надо думать только о себе… о своей смерти. Все прочее бесполезно! Ты видишь, какой я мокрый? Ах, дорогая моя, мне не следовало выходить. Собачья погода. А еще, Кристина, мне кажется, что я брежу. Ты знаешь, тот, из-за кого раздался звонок там, на озере… он очень похож… Вот так, а теперь повернись. Ты довольна? О боже мой, твои запястья! Кристина, я причинил тебе боль? Только за одно это я заслужил смерть. Кстати, насчет смерти: я должен спеть свою мессу.

Слушая эти бессвязные речи, я не мог отделаться от страшного предчувствия. Я тоже однажды позвонил в дверь Эрика, конечно сам того не ведая. Наверное, я привел в действие какую-то охранную сигнализацию… И я помню, как из черной как чернила воды показались две руки… Кто же этот несчастный, заблудившийся здесь, у озера?

Мысль об этом бедняге едва не отвлекла меня от ухищрений Кристины, но виконт де Шаньи шепнул мне на ухо волшебное слово: „Свободна!“ И все-таки кто был тот несчастный? По ком сейчас звучит заупокойная месса?

О, это была неистовая и возвышенная музыка! Нам чудилось, сотрясаются стены дома на озере и содрогаются земные недра. Мы прижались к зеркальной стене, чтобы лучше слышать, что делает Кристина Даэ, какой ход предпринимает ради нашего спасения, но больше ничего не было слышно, кроме заупокойной мессы. Скорее, это была месса обреченных на вечное проклятие. Как будто глубоко под землей возник хоровод демонов.

Я вспоминаю, что „Dies irae“ гремел как гроза. Вокруг нас сверкали молнии. Я слышал прежде, как поет Эрик. Он мог заставить звучать даже каменных человекоподобных быков у стен Мазендаранского дворца. Но так он не пел никогда. Никогда! Сегодня он творил, как бог-громовержец.

Вдруг пение и звуки органа оборвались столь внезапно, что мы с виконтом отшатнулись от стены. Потом изменившийся, ставший каким-то металлическим голос Эрика произнес:

– Что ты делаешь с моей сумочкой?»