Текст книги "Дети земли и неба"

Отец умер, мать умерла. Их единственный сын был слишком молод, чтобы устроиться художником, которого сочтут достойным нанять на работу. Он мог получить место подмастерья, рисующего фон, в студию одного из тех крупных художников, которые нанимают помощников. Возможно, ему придется это сделать. В его понимании это означало бы сдаться. Но дело в том, что Перо необходимо было повзрослеть, продвинуться в своей карьере раньше, чем у него отняли отца, который задыхался, а потом совсем перестал дышать.

Жизнь не всегда (или никогда?) не дает тебе того, что тебе необходимо: ни времени, ни всего остального. По крайней мере, так понимал положение вещей Перо. По-видимому, не имеет значения, молишься ты или нет. Этой мыслью он ни с кем не делился.

Перо знал, что у него есть талант. Его друзья знали, что у него есть талант. Они часто это говорили. Увы, их мнение не играло большой роли в этом мире. Ведь необходимо привлечь внимание тех, кто может себе позволить покупать картины, чтобы ты мог заработать на жизнь своим искусством.

После смерти отца он получил ровно два заказа. Один был более или менее подарком от него другому художнику, другу Перо, и его жене – рисунок углем их новорожденного младенца. Он все равно хотел изучить этого новорожденного. Большинство художников изображали лица детей так, словно они взрослые, только уменьшенные. Но это не так, стоит только присмотреться.

Тот рисунок теперь приколот к стене в тесной квартирке семьи Десанти рядом с его собственной комнатой, над тем местом, где спал в корзинке ребенок. Его не вставили в рамку – рамки стоят дорого. Однако друзья настояли на том, чтобы заплатить за работу хоть немного.

Его второй заказ, настоящий, тоже никогда не вставили в раму.

Его наняли написать портрет одной графини по рекомендации Алвизо Сано, да благословит Джад его добрую душу. Книготорговец знал людей. Он продавал невероятно дорогие, переплетенные в кожу книги купцам и аристократам, которые желали иметь такие предметы в своем доме ради того налета элегантности и успеха, который те им придавали.

Картины, особенно их собственные портреты, имели тот же статус. Контракт оговаривал, что художник должен использовать определенное количество ультрамарина и золота – самых дорогостоящих красок. Картина служила почти не замаскированным знаком того, сколько ты можешь заплатить. Иногда рамы стоили больше самой картины.

Один из членов семьи Читрани, старший брат, заказал сыну Вьеро Виллани, по слухам – подающему надежды художнику, написать портрет его жены. Жена эта, рыжеволосая и зеленоглазая, славилась красотой. Она была старше Перо, но гораздо моложе мужа, элегантная и скучающая.

Одним из способов развлечься для нее стали занятия любовью с молодым художником, зимним днем после обеда, в маленькой комнате, согреваемой камином, где он писал ее портрет. Перо был достаточно молод, а графиня достаточно привлекательна во всех отношениях, поэтому он пустился в это рискованное приключение. Он немного боялся, но это, конечно, еще больше возбуждало. Он был не первым художником, она была не первой богатой женщиной…

Его ошибка заключалась в том, что он привнес свою страсть к работе в эту любовную связь: написал ее маслом на холсте, в своей студии, приколов к стенам вокруг себя наброски – в особой художественной манере.

Он принес графине портрет, завернув в ткань, чтобы показать ей в той комнате, где она позировала, где они раздевали друг друга при свете пламени, где он смотрел, с очень близкого расстояния, на ее лицо, когда она вводила его в себя, когда она позволяла ему видеть, что ей не всегда скучно.

Когда он прислонил законченную картину к стене, на ее лице, одно за другим, быстро сменилось несколько выражений. Перо не увидел гнева, ничего похожего на гнев. Позже он решил, что последним выражением, когда она внезапно села на кушетку, глядя на себя такую, какой он изобразил ее, было сожаление, тоска.

Ему бы хотелось нарисовать и это выражение тоже.

– О, боже, – вот что, наконец, произнесла Мара Читрани. – О, боже. Неужели я действительно так выгляжу?

На его картине она была одета, разумеется, как и подобает, в обусловленное договором синее платье с золотой отделкой. Волосы спрятаны под шапочкой (зеленой с золотом, отделанной лазуритом), только несколько рыжих прядей выбивались из-под нее. Она сидела у арочного окна, позади нее в саду виднелось дерево айвы, а за садом – лагуна и корабль на волнах (ее мужа, с фамильным гербом на флаге). Шею и уши украшали драгоценности, а на пальце было знаменитое кольцо семьи ее мужа. Все пристойно, даже обычно (возможно, кроме айвы, она служила неким символом), но…

Но взгляд ее глаз, какими их изобразил Перо, был напряженным, жаждущим. Щеки слегка раскраснелись, как и горло. А ее рот… Рот Мары Читрани на том портрете был самым лучшим из всего, что нарисовал Перо за всю свою жизнь. Этот рот принадлежал искушенной, чувственной, любовнице, он выдавал желание, или удовлетворенное желание, или и то и другое.

Словом, глубоко интимное выражение лица. Которое он знал только потому, что она пригласила его на эту кушетку и на ковер вместе с ней, у камина и позволила ему увидеть, какой она может быть, если снять с нее одежду, прикасаться к ней, снова прикасаться, а потом войти в нее, а потом она будет скакать на нем верхом, с распущенными волосами, возбужденная, требующая удовлетворения, – когда она перестает быть высокомерной женой могущественного человека.

И поэтому:

– О, боже, – снова тихо произнесла Мара Читрани. Потом, помолчав: – Это прекрасно, синьор Виллани. Я прекрасна на этой картине! Я бы держала ее рядом с собой всю жизнь и смотрела на нее, когда состарюсь. Но… Перо, ее придется уничтожить. Ты это понимаешь. Он убил бы нас обоих.

У нее было такое выражение глаз, когда она повернулась к нему от картины, какого он никогда еще не видел. Перо бы хотелось изобразить и его тоже. Он уловил в голосе графини неожиданную нежность. Она никогда не была нежной, с ним – никогда. А сейчас словно внезапно увидела его маленьким ребенком.

Она поцеловала его в тот день, снова в губы, но совсем легонько, как будто опечаленная этим миром, а потом отослала прочь. Супругу же, когда он вернулся из поездки на семейное соледобывающее предприятие за морем, в Мегаре, сказала, что картина ей не понравилась, и она ее уничтожила. Тем не менее, она велела ему заплатить молодому человеку, так как он старался изо всех сил, но иногда трудно угодить женщине. Она улыбалась при этих словах, и Читрани понимающе рассмеялся.

Очевидно, парень просто слишком неопытен. Никто в этом не виноват. Читрани нанял другого художника. Говорят, тот нарисовал совершенно приемлемый портрет графини.

Вся эта эскапада, понял Перо, показала его неадекватность в отношениях с такими людьми. Да, переспи с красивой женщиной, если она себя предлагает. Познай на опыте этот мир, а после молись о прощении, если тебе хочется. Но не давай воли своему искусству. Не показывай ее всем такой, какой она бывает в любви, до или после нее (было бы интересно узнать, что скажут люди об этой картине, – до или после?). Какой смысл так рисковать?

Никакого смысла нет, вот только… только он думал, что ни одну женщину никогда не рисовали с таким выражением глаз, и ему хотелось узнать, сможет ли он это сделать.

Можно умереть из-за желания что-то узнать, подумал Перо Виллани.

Никто не знает, чего он достиг, и никто никогда этого не узнает, ведь ни один человек даже не взглянул на его картину. Ну, допустим, графиня Читрани взглянула. Она уже поворачивалась, чтобы снова посмотреть на себя на портрете, когда он уходил из комнаты в тот день. Всем остальным просто сказали, что работа юного Виллани не понравилась графине. Это означало – прощай карьера молодого художника! С тех пор никто не заказывал ему картин.

Похоже, он проведет всю жизнь, занимаясь книжными переплетами. Или рисуя море или горы на портретах более ловких художников, мечтая нарисовать правильно руку солдата, или Святых мучеников, разнообразные страдания которых изображают на стенах святилищ, или…

Или его жизнь может закончиться сегодня ночью, подумал Перо.

Он пока еще не бежал, но зашагал быстрее. В Серессе учишься быть настороже после наступления темноты, и молодые люди, выходящие по ночам из дома на поиски проституток или вина, имели все основания приобрести умение отличать шаги случайного ночного прохожего от шагов возможного преследователя.

Никто не пойдет следом за ним с благими намерениями. Только не в это время суток. Здесь было мало фонарей, только случайные фонарики лодок на каналах вдалеке. Дул ветер. Он слышал плеск бьющейся о камни воды слева от себя.

У него есть плащ, защищающий от холода, и короткий меч под этим плащом, так как Перо Виллани не глупец. Ну, может быть, и глупец, так как оказался один, ночью, в слишком тихом районе, где его не знают. В этом проблема, когда место работы так далеко от того дома, где обычно кладешь голову на подушку ночью.

Виллани нередко посещал проституток или винные лавки, но в последнее время оказывался вне дома после наступления темноты из-за увлечения анатомическими рисунками. Он заканчивал порученную ему Алвизо работу, потом оставался и изучал их (зажигал лампу, платя за масло), потом запирал мастерскую и шел домой. Иногда он расходовал еще больше масла и засиживался совсем допоздна, рисуя в своей маленькой комнатке возле кожевенных мастерских. К этому запаху невозможно привыкнуть. С ним живешь, если ты беден.

Его отец владел хорошим домом на другом берегу Большого канала, за рынком. У Вьеро Виллани был определенный статус художника, определенное признание, а потом – долги. Этот дом был роскошью, слишком смелой заявкой. Его уже нет, конечно, обстановку распродали. На имущество старшего Виллани, в том числе – на его нераспроданные картины, заявили права кредиторы. В городе, помешанном на коммерции, действовал строгий закон относительно долгов и наследства, и суды работали быстро. Сыну удалось спрятать и сохранить две картины, одна из них – портрет матери. Можно сказать, что он стал вором.

После внезапной смерти отца Перо Виллани обнаружил, что у него ничего нет, не считая умеренно уважаемой фамилии, большого желания и того, что считалось талантом, – однако так считали только люди в таком же положении, как он сам, те, кто не имел никакого веса в этом мире.

Друзья, знакомые с его работой, одновременно являлись его собутыльниками, и сейчас они бы его защитили, если бы он сегодня ночью был вместе с ними. Если бы все они шагали, держась за руки, пошатываясь и распевая песни, по улицам вдоль каналов, через мосты, под двумя лунами, то скрывающимися за облаками, то вновь выходящими из-за них.

Перо догонял не один человек, а несколько.

Он был совершенно уверен, что различает шаги трех человек. Их может оказаться четверо, и они прибавляли шаг одновременно с ним. Ночью по Серессе бродили воры – они бродили по любому городу. Как и шайки молодых аристократов, развлекающихся от безделья нападением на людей по ночам, чтобы продемонстрировать напускную храбрость и доказать, что они это могут. Закон, столь суровый в финансовых делах, неохотно привлекал к ответственности сыновей могущественных людей.

Виллани подозревал второй вариант, по той простой причине, что любой опытный вор за это время уже понял бы, что ему не достанется ничего, что стоило бы отобрать. Пойманных воров отправляли на галеры, а ночные патрули все-таки попадались на улицах. Это не спасало от налетов и грабежей, конечно, – голодным людям нужно было добывать пропитание, а жадные оставались жадными, – но могло заставить воров с некоторой осторожностью подходить к выбору цели.

Художник в поношенной одежде, с блокнотом для набросков в руках, не стоил риска умереть прикованным цепью к скамье гребца на галере. Перо проходил под светильниками в кронштейнах на стенах после того, как вышел из лавки. Состояние его плаща мог видеть каждый, решивший его ограбить.

Он подумал о том, не крикнуть ли это в темноту, но не стал. Если позади него бесшабашные сынки богачей, это их только позабавит и подзадорит. Конечно, может быть, там никого и нет. Он мог встревожиться из-за какой-то компании пьяных друзей, вроде его собственной компании, гулявшей где-нибудь в их квартале.

Только вот в этой складской части города не было винных лавок, и он услышал, как эта группа шла – быстро, не так, как ходят пьяные – по боковой улице, когда он проходил мимо нее, а потом они повернулись и пошли вслед за ним.

Еще два пешеходных моста и одна площадь – возле красивого Малого святилища Святых мучеников – и Перо окажется на своей территории. Он может там встретить на улицах знакомых, а те – оповестить криком других; винные лавки еще открыты.

Художник был трезв и молод. Он побежал. И тут же услышал, как преследователи сделали то же самое, что послужило ответом на все оставшиеся у него вопросы и сомнения.

Ему грозила реальная опасность: у них нет никакой особой причины оставить его в живых. И если это шайка агрессивных аристократов, они не задумываясь пустят в ход клинок под покровом темноты – это может придать их существованию больше блеска.

Здесь тротуар ненадолго расширялся. Перо держался ближе к каналу. Там через определенные промежутки стояли столбики для привязывания лодок. Если он не врежется в такой столбик сам, в него может врезаться кто-то из преследователей. И все же ему нужно осторожно бежать с такой скоростью – легко споткнуться на неровных камнях, наступить на кота, на пробегающую крысу, на отбросы, которые не вывалили в воду.

Первый мост. Вверх по настилу с одной стороны и вниз по другой. Ему нравился этот мостик, плавность его арки.

«Какая банальная мысль в такой момент», – подумал Перо.

По-прежнему никаких огней. Этот квартал в дневное время полон народа, идет торговля, шумно. Но не сейчас. Он прислушивался на бегу. Топот у него за спиной не удалялся. Перо всегда считал себя довольно быстроногим, но эти люди не уступали ему, или…

Один из них не уступал. Преследователи, по-видимому, разделились. Один опередил двух или трех других. Художник все еще не был уверен в их количестве, но знал, что один человек не отстает от него, даже догоняет, а другие остались позади.

И Перо сделал то, что должен был сделать раньше. Увы, можно проглядеть очевидное – отец всегда говорил ему это о живописи.

– Стража! – закричал он. – Стража! На помощь!

Он продолжал кричать на бегу. Не стоит надеяться, что патруль материализуется, подобно спасателям в ночи, но любопытные люди могли поднести светильники к верхним окнам и стать свидетелями происходящего, или просто услышать его крик. Воров никто не любит, как и скучающих аристократов. Преследователи могут передумать.

Ничего такого не произошло, но, приближаясь ко второму мосту, к тому, за которым начинался его квартал, Перо Виллани почувствовал, что разозлился. Это чувство не придавало мудрости – гнев почти никогда не делает человека умным, – но справиться с ним уже не получалось. Художник бежал, спасая жизнь, в своем собственном городе. Его жизнь была нищей, полной ограничений. Та единственная картина, которой он гордился, уничтожена. Все считали, что он потерпел неудачу из-за своего неумения. Он жил среди вонючих кожевенных мастерских и красилен, и от него пахло, как от них.

Это могло заставить любого человека, обладающего силой духа, хоть немного разозлиться сейчас, спасаясь бегством от преследующего его чьего-то благородного отпрыска, от которого никогда не пахло кожевнями (и который, вероятно, даже не нюхал кожевен!).

Перо ходил этим путем всегда, когда шел в книжную лавку и возвращался из нее. Он знал этот мост, к которому бежал. И знал кое-что еще. На этом конце должна стоять пустая винная бочка: слепой нищий сидел на ней каждый день. Он узнавал людей по походке, окликал их и здоровался, рассказывал сплетни, которые слышал на мосту, если ты остановился поболтать с ним. Перо давал ему еды, когда она у него была, или мелкие монеты, если ему платили.

Нищий ночевал где-то в другом месте, сейчас его там не должно быть.

А вот бочка на месте.

Резко затормозив, Перо протянул в темноте руку, схватился за верхний обод, наклонил бочку и переставил ее на середину мощенной булыжником улицы, которая сужалась у моста. Затем, делая вид, что споткнулся, вскрикнув, пробежал мимо нее. На мосту он замедлил бег, как будто от боли, и громко выругался. Потом стал ждать. И через мгновение услышал очень приятный звук, когда преследователь врезался – на полной скорости – в винную бочку на улице.

То, что он сделал потом, тоже, наверное, не отличалось благоразумием. Ему и не хотелось быть благоразумным. У него имелись причины сердиться. Это его город, он – гражданин республики Сересса, и чьими бы ни были эти высокомерные отпрыски высокородных семей, эти ублюдки…

Он бросил свой альбом на деревянный настил и вытащил из-под плаща меч. Если они собираются его преследовать, то их станет на одного меньше. Перо никогда не учился сражаться на мечах, сыновья художников этого не делают, да и не нужно быть искусным во всем. Клинок – это клинок.

Он побежал назад, увидел, как упавший человек схватился обеими руками за колено, вскрикнув от боли, – и тут Перо, нагнувшись, вонзил меч ему в грудь.

Клинок наткнулся на металл. Его отбросило в сторону.

Можно бояться, а потом почувствовать ужас. Это не одно и то же.

Художник не просто испугался. Если люди в доспехах ночью преследуют его, то они не воры и не аристократы, ищущие развлечений. Это был солдат или стражник.

Перо бросился бежать. Снова. Его задержка позволила отставшей паре приблизиться, но самый быстроногий лежит на земле. Он не убит, это ясно. Перо не понимал теперь, хорошо это или плохо. Он ничего не понимал.

Он оставил на мосту свой альбом (с этим ничего не поделаешь) и продолжал на бегу звать на помощь. Теперь он был в знакомом месте, пересекая по диагонали площадь перед Святилищем мучеников. Он подумал, не забежать ли туда, в надежде, что священник не спит, умолять о защите, но, к добру или к худу, продолжал бежать, стараясь оторваться от преследователей.

Теперь появился свет, он лился из знакомых художнику дешевых винных лавок. Перо узнал двух женщин на углу. Если бы его преследователи были теми, за которых он их принял изначально, он бы подошел к этим двум женщинам, повел их в питейное заведение, оказался бы в безопасности среди толпы.

Людям в доспехах все равно, подумал он. Их это не остановит.

Перо знал эти улицы и переулки; дурной запах подсказал ему, что он уже дома. Он мог бы оторваться от преследователей. Он свернул направо, на улицу кожевников, – мастерские стояли закрытыми, темными, – потом со всех ног побежал налево, по узкому зловонному переулку, потом снова выскочил с противоположного конца на маленькую грязную площадь, со всех сторон окруженную ветхими строениями, где жили многие бедные художники Серессы. В том числе и сын Вьеро Виллани, за которым сейчас гнались.

И которого ждали.

Здесь оказалось светло – гораздо светлее, чем должно было быть. Полдюжины человек в знакомых ему ливреях стояли перед домом Перо с факелами в руках. Они смотрели на него, когда он выбежал на площадь.

Он остановился, тяжело дыша.

– Что я сделал?! – закричал он. – Что я сделал?

Ответа не последовало. Разумеется, никакого ответа.

Молча, они подошли, окружили его и увели с собой. Аккуратный строй, хорошо обученные стражники, художник посередине. Они отобрали у него меч. Перо не сопротивлялся. Какой в этом смысл? Ему было трудно дышать, и не только потому, что он только что бежал. Он надеялся, что кто-то из его друзей наблюдает за происходящим из окна или дверного проема. На площади никого не было. И не должно было быть, раз вооруженные стражники Совета Двенадцати пришли сюда, к ним, ночью.

Глава 4

По-видимому, некоторые дни – или ночи – сулят сплошные неприятности, трудности, препятствия – так размышлял герцог Серессы. Он перебирал в уме образы, возникающие в связи с этим: судебные иски, сгустки засохших чернил, подгоревшая еда, наводнения, амбициозные советники, запор.

Амбициозные советники, вызывающие запор.

Эта ветреная весенняя ночь становилась одной из таких ночей. Он привык быть готовым к неожиданностям за годы своего правления, и не слишком удивился, когда понял, что стоящая перед ними женщина соображает быстрее и намного лучше понимает то, что они делают, чем стоящий рядом с ней мужчина.

По-видимому, врач привык действовать постепенно, шаг за шагом. Возможно, для врача это полезное качество, но в данный момент оно доставляет неудобства. Казалось, пытаясь понять происходящее, он застрял, как фургон с оружием на дороге после сильного дождя. (Герцогу на мгновение стало приятно, что сегодня он придумывает хотя бы отличные фразы, если не может придумать ничего другого.)

Женщина была другой. Историю ее жизни изучили, с ней дважды беседовали, и только потом завербовали на службу республике из одной уединенной обители Дочерей Джада. Она родом из аристократического семейства (из Милазии, дальше по побережью), явно умна (не слишком ли?) и достаточно резвая, если потребовалось отправить ее в одну из религиозных обителей, по обычной причине. Там она избавилась от затруднительного положения. Ребенка увезли в одну из больниц для найденышей, а потом отдали в какую-то семью.

Теперь, по-видимому, она готова ухватиться за возможность сменить созерцательную жизнь на жизнь, полную приключений. Такие женщины попадались редко и могли играть важную роль. Сересса использовала их и раньше, с различными результатами. Однако они могли и вызывать затруднения – ум и сила духа создают свои сложности.

– Почему, – спрашивала в тот момент Леонора Валери, – мы не делаем больше, имитируя наш брак?

Герцог поднял голову, снял очки и пристально посмотрел на нее. Свет, как всегда, падал на стоящих перед Советом людей. Нельзя отрицать, она очень привлекательна. Маленького роста, золотистые волосы под темно-зеленой шапочкой, хорошая улыбка. На короткий миг ему захотелось снова стать шестидесятилетним, в расцвете сил. Эта мысль его тоже позабавила. Слегка.

– О чем вы говорите? – спросил стоящий рядом с ней лекарь. – Что вы можете?..

– Я совершенно уверена, что у Республики Дубрава есть люди, наблюдающие за Серессой, так же, как и у нас есть люди в их стенах. Если кто-нибудь просто проверит записи в святилище или гражданские документы, они смогут установить, что мы поженились в тот день, который собираемся назвать. Или могут обнаружить, что не поженились. Было бы лучше, мой господин, – повернулась она к герцогу, улыбаясь ему, – если бы в бумагах наш союз получил отражение.

– Но они не станут. Мы не…

Доктор Мьюччи был недоволен. Говорили, что он хороший лекарь, проявил мужество во время последней эпидемии чумы. Он не пользовался широкой известностью, был новым человеком в Серессе, пытался открыть свою практику и завоевать репутацию. В частности, по этой причине его и выбрали. Совет не требовал от выбранной им личности воображения. А возможно, следовало бы.

Кажется, у этой женщины воображения хватит на них двоих.

– Можно сделать так, что в документах будет отражено это радостное событие, – произнес герцог и одарил их обоих мимолетной улыбкой. – Синьора Валери совершенно права. Подробности, о которых позаботились или не позаботились с самого начала, часто определяют успех или провал еще до конца предприятия.

– Красноречиво сказано, господин герцог, – отозвалась она. Конечно, она ему льстила. И еще она была немного излишне взволнована, по его мнению. Не удивительно, принимая во внимание ту жизнь, которую она оставила позади сегодня утром.

– Мы также, естественно, заранее подготовим документы, которые расторгнут этот временный союз после вашего возвращения, и вы оба вернете себе то положение, которое занимаете сегодня – положение свободных граждан Серессы, а республика будет перед вами в долгу.

– Но это невозможно! – неожиданно твердо заявил Якопо Мьюччи. (Мужчина, привыкший решительно говорить со своими пациентами?) – Доброе имя достойной дамы будет погублено после нашего возвращения! Сначала замужем, потом не замужем, только в интересах государства?

– Но мое доброе имя и так уже погублено, доктор, – тихо заметила эта достойная дама.

Мьюччи покраснел. Это было заметно при свете свечей. Забавно.

Леонора Валери прибавила:

– Хотя, если мне будет позволено сказать, я тронута вашей добротой и тем, что вы уже заботитесь о моем благополучии. Это заставляет меня еще больше верить, что вы будете добры ко мне в нашей совместной жизни.

Один из советников кашлянул. Герцог почувствовал, что ему трудно сдержать улыбку. Лекаря Мьюччи, подумал он, вероятно, ждет интересная жизнь в Дубраве.

И снова пожалел, что уже не так молод.

Он подождал, пока все замолчали. Потом сказал решительным, закрывающим эту тему тоном:

– Мы достигли взаимопонимания, что и будет записано. Сересса благодарит вас обоих и, несомненно, проявит свою благодарность. Доктора Мьюччи пошлют в Дубраву в ответ на их просьбу прислать нового лекаря. Следует отметить, они ясно понимают, что именно в Серессе можно найти лучших врачей. Они заверили, что, как обычно, предоставят лекарю жилье и денежное вознаграждение, и в прошлом они щедро платили присланным нами лекарям. Они говорили об обычном двухлетнем сроке пребывания.

Герцог сделал глоток вина, пристально глядя на двух стоящих перед ним людей. Выражение лица Мьюччи не было особенно довольным, но и не вызывало у герцога особенной тревоги. Они собрали о нем большое количество сведений. Этот человек – способный врач из уважаемой семьи, и, по-видимому, ничего больше. Им не нужно от него ничего больше. Подчинение, компетентность и согласие жениться. Женщина играла более важную роль.

Чтобы дать это ясно понять, герцог прибавил:

– Доктор, вы понимаете, что вы там будете работать врачом по-настоящему? От вас не потребуют и вас не попросят предпринимать никаких действий, которые могли бы повредить вашему положению в Дубраве.

– Не считая того, господин, что я представлюсь женатым человеком, хотя это не так, и моя так называемая жена будет заниматься шпионажем?

Сказано довольно резко. Возможно, они слишком поспешно вынесли суждение о возможности этого человека создавать трудности. Но Мьюччи – по мнению герцога – просто уточнял ситуацию, он не хотел никаких неприятностей. Доктор сам хотел ехать в Дубраву, лекарю такая работа обеспечивала и доход, и положение в обществе. Некоторые оставались на второй срок. Один, помнится, женился на женщине из Дубравы и намеревался остаться там. Недопонимание с его стороны и нарушение условий контракта. Его, как ни прискорбно, пришлось убить. У них в Дубраве был человек, который делал это для них, при необходимости. Совет Двенадцати так просто не покидают. Не в том случае, когда тебя выбрали на эту должность, дали ее тебе и предъявили определенные требования. Это история произошла некоторое время назад, но вряд ли Совет ее забудет: теперь посылают только женатых врачей.

Он кивнул доктору в знак согласия.

– Да, это так. Она будет делать для Серессы все, что сможет. Синьора Мьюччи, как мы теперь должны ее называть, воспользуется теми возможностями, которые даст ей ваша роль и положение в обществе, для наблюдения и бесед. С женщинами, и, возможно, с мужчинами, если сумеет это сделать без ущерба для вашего достоинства. В данный момент ничто не угрожает нам со стороны Дубравы, вы понимаете? Но можно добиться преимуществ в торговле, если понять положение их дел, и вы оба знаете еще одну причину, почему нам нужны люди в стенах их города.

– Конечно, знаем. Османы, – сказала женщина. – Дубрава платит дань великому калифу.

С ее стороны было самонадеянно отвечать вместо него, но, подумал герцог, из них двоих она была более важной персоной, а робость сослужила бы им плохую службу. Он начинал предполагать, что робость – не то качество, которое присуще Леоноре Валери.

Он жестом дал понять, что согласен с ней.

– Действительно. Дубрава посылает сведения и взятки ашаритам и торгует с ними. Как и мы, разумеется. Из их ворот в глубину материка, через Саврадию, ведет оживленная дорога. Мы живем в опасное время. Что бы мы ни узнали, что бы ни сумели узнать – это поможет обеспечить безопасность Серессы. Все это совсем просто, – произнес он в заключение.

– А если, – тихо спросил лекарь, – синьору Валери разоблачат и обвинят в сборе сведений, это будет так же просто?

– Вас вряд ли убьют, если вы это имеете в виду, – резко ответил герцог. Конечно, он сказал только половину правды. Полуправда, по его мнению, – это все, что нужно большинству людей.

Не будет публично предъявлено никакого обвинения, не будет никакого суда, никакого официального наказания, кроме того, что их отошлют домой, но несчастные случаи происходили с серессцами в Дубраве и прежде. Меньшая республика отличалась дипломатичностью, осторожностью, коварством. Она следила за дующими в мире ветрами. Она также гордилась своей свободой. История народов Саврадии и Тракезии, и всех людей в тех краях, полна насилия и борьбы за независимость, она началась еще в те времена, когда многие из них были язычниками Сарантийской империи, когда Сарантий правил миром.

Сарантий пал. Герцог помнил, как пришло известие, двадцать пять лет назад. Ощущение конца света. Этот город теперь назвали Ашариасом, и человек, который правит там, среди садов, где молчание возведено в закон, нарушение которого карается удушением (герцог часто сам втайне мечтал об этом), хочет править всем миром. Османы и их намерения вызывали большую озабоченность всех шпионов Серессы.

– Надеюсь, меня не разоблачат, – сказала женщина, улыбаясь мужчине, женой которого она будет считаться (и с кем будет проводить ночи, подумал герцог). Она повернулась к герцогу, сидящему во главе стола. – Для меня большая честь, что Совет мне доверяет.

Может быть, она слишком уверена в себе? Интересно, сколько ей лет? Наверное, это есть в его записях.

– В наши намерения входит оказать вам эту честь, – мрачно ответил он. – Мы доверяем вам обоим. Вы соберете свои вещи и приведете в порядок дела, которые в этом нуждаются. Вас познакомят с шифрами и связными, синьора. Доктору нужно только собрать свои медицинские инструменты и попрощаться. Корабль из Дубравы, который доставит вас туда, стоит на якоре возле Арсенала. Он принадлежит одному семейству купцов. Один из их сыновей встретит вас на борту и будет сопровождать, мы об этом договорились. Они хотят отплыть побыстрее. Ждут только вас, я думаю, и, возможно, еще одного пассажира. Сейчас вы можете идти, примите благодарность Совета. Да прольет Джад свой свет на вас обоих. Вы не пожалеете, что согласились на это ради республики.