Текст книги "Атлантиды земли и морей"

По ночам становится довольно-таки сыро и прохладно. Все отощали, представь себе, даже я. Меня уже, как раньше, не назовешь Валена-пончик. Ничего у меня уже нигде не осталось, даже лифчик обвисает. Настоящая дистрофичка. Но, сама понимаешь, я этому даже немного рада: всю жизнь ведь стремилась похудеть, вот и дождалась.

В общем, все держатся хорошо. Эдик и Костя, по своему обыкновению, острят, за вечерним сбором, как и прежде, разговоры, шутки, песни. На днях произошел такой комичный случай. Сидим за «трапезой», обсуждаем свое отчаянное положение, шутим. Эд самым серьезным тоном говорит:

– Ну, Леха, готовься, тебя первого лопать будем. Все равно погибать. Надо же с кого-то начать. Валена, налей ему побольше бульону, пускай подкрепляется, чтобы жирнее был.

Лешка молчит и глуповато улыбается. Конечно, не может же он не понимать, что это шутка. И все же в его глазах вместе с обидой – явный испуг. Он забавно моргает своими большими, почти девичьими ресницами и дуется. Всем смешно.

За разговорами проходит час, другой. Вдруг кто-то замечает, Леша исчез. Смотрим вокруг – его нет, зовем – не откликается. А уже темно. Посидели еще немного, потом, чертыхаясь, пошли искать. Долго ходили по темному плотному кустарнику и наконец обнаружили Леху у обрыва. Он сидел одинокий, понурый, какой-то взъерошенный, а рядом лежал огнестрел. Эдик направился к нему.

– Эй, Леха, иди в палатку. Ты что, обиделся?

И тут наш безобидный тихоня вытер нос рукавом и поднял с земли огнестрелку.

– Не подходи, стрелять буду.

И хотя это было сказано довольно-таки нерешительно, мы поняли: наконец-то у парня прорезается характер, и он хочет, чтобы его принимали всерьез и перестали подшучивать над ним. Эдик потоптался на месте и вернулся к нам:

– Э, братцы, кажется, на наших глазах рождается мужчина.

Мы постояли еще немного и затем, решив не мешать становлению мужского характера, повернули обратно.

А Леша вернулся только часа через три. С этих пор шутки над ним почти прекратились.

Опять, Мариша, я прерывала свое послание – мы снова делали попытку пробиться через обвал. Два раза пробовали, ничего не получилось. Снова вернулись к нашему лагерю. Непрерывно посылаем сигналы бедствия, надеемся на лучшее. Нас должны найти!

Произошло одно очень неприятное и загадочное событие, совсем испортившее мне настроение. Расскажу все подробно. Начну, пожалуй, вот с чего.

Два дня назад вечером я сидела у костра и штопала свою штормовку, которая изрядно поизносилась. Ребята уже разошлись по палаткам, остался один Костя. Он был сегодня какой-то серьезный, задумчивый. Поговорили о том о сем, а потом Костя сказал:

– Захотелось мне почему-то, Валена, рассказать тебе одну небольшую историю очень далекого времени, когда шла на нашей старой матушке-земле Вторая мировая война. Описал ее в своих воспоминаниях, хранящихся в наших семейных архивах, мой прапрапрапра (не знаю какой) дед. С детства, говорилось там, он рос без отца, ему сказали, что тот погиб на войне. А потом узнал правду: оказалось, отец был жив и здоров… Мать вышла замуж года за два до войны. Со своим будущим мужем она познакомилась где-то на вечеринке у своей подруги. Он был старше ее, всю жизнь провел в поисковых экспедициях (тоже был геологом). Практически они и не успели как следует пожить вместе – он вечно пропадал в командировках. Так что знали они друг друга не очень уж хорошо. Жили они в российском городе, называвшемся в то время Ленинградом. Когда началась война, отец сразу же попал на фронт, а моего годовалого предка с бабушкой отправили в эвакуацию. Мать же осталась в Ленинграде. Может быть, ты помнишь из истории (в школе ведь мы проходили) – та война была очень суровой. Ленинград попал в блокаду, вражеские войска окружили его со всех сторон, подвоза продуктов не было. В городе начался страшный голод. По улицам, держась за стены домов, ходили истощенные люди и шатались от слабости. Прямо на тротуарах лежали замерзшие трупы. Мать жила одна, работала на заводе… Однажды вечером открылась дверь, и на пороге неожиданно появился муж, сказал: дали пятидневный отпуск. Для нее, сама понимаешь, какая это была радость. Она «накрыла стол», выставила все, что у нее тогда было – кусок хлеба и остатки колбасы, вскипятила чай. Но отец сказал: «Убери, Маша, знаю, как тебе тяжело с продуктами, оставь себе. И вообще, давай договоримся, будем питаться отдельно, я у тебя ничего брать не буду». И он к еде не притронулся. На следующий день она с утра ушла на свой завод, а он остался дома. Вечером, когда она пришла с работы, его не было. Вошла в комнату и обнаружила на столе очистки от колбасы, сыра и крошки белого хлеба, а на кухне в сковородке – следы омлета из яичного порошка (это было в то время большим деликатесом). Так продолжалось все время его отпуска: она по-прежнему голодала, а он съедал свои продукты один. Потом у него кончился отпуск, и он уехал. Расстались они холодно. При прощании она ему ничего не сказала. А после войны подала на развод и больше замуж не выходила. Так вот и развалилась семья… Теперь скажи, Валена, как ты оцениваешь поступок этого моего предка? Я сам никогда раньше не вспоминал эту историю, с высот нашего сытого века она мне была непонятной и пустячной – ну подумаешь, лопал мужик в одиночку свою колбасу, не поделился с родной женой, делов-то ноль. А вот попали мы в сегодняшний наш переплет, и стал я задумываться. Наверно, голодуха действительно может черт-те до чего доводить людей. И в таких исключительных случаях из-за какой-то простой яичницы жены бросают мужей, детей оставляют без отцов. Но я не знаю, может, и неправильно поступила эта моя прапрапрародительница? Как ты-то думаешь?

Костин вопрос сразу же показался мне довольно-таки странным, хотя вообще-то, вероятно, он был не такой уж и простой. Но я ответила, почти не задумываясь:

– Прости, но этот папашка твоего предка оказался настоящим подлецом, я бы тоже с таким жить не стала.

Сказала я это, кажется, с излишней резкостью, может, и не надо было так говорить. А Костя взял палку, помешал ею горящий костер, подкинул в него несколько веток. В какое-то мгновение мне показалось, что он хочет еще что-то сказать. Но Костя промолчал. Он постоял еще немного, затем быстро попрощался и ушел. Я его не остановила. А после только подумала: для чего он рассказал мне эту историю? Непонятно.

На следующий день ребята с утра ушли в дальний поход заготовлять кормовые шишки и хворост – вблизи мы уже все обчистили. А я отправилась в ближнюю низинку, плотно обросшую густым жестким кустарником. В который раз уж я надеялась найти какие-нибудь съедобные травы (может быть, что-то вроде нашего шпината или щавеля).

Я медленно пробиралась сквозь густые заросли, раздвигая руками длинные ветки кустов и внимательно глядя себе под ноги. И вдруг я вздрогнула от неожиданности: передо мной в траве блеснуло что-то матово-желтое. Контейнер пищевых мясных капсул! Да это же целое богатство! Не веря своим глазам, я нагнулась и подняла эту большую банку, от одного вида которой пробуждался зверский аппетит и начинало сосать под ложечкой.

Но, увы, банка оказалась совершенно пустой. Я хотела было поддать ее ногой, но вдруг задумалась. Что за чудо, откуда здесь пустой пищевой контейнер? Когда мы выходили с базы, у нас было четыре таких банки. Я хорошо помнила (ведь я же – повар), что они давно опорожнены. А эта откуда? Я более внимательно заглянула внутрь – ба, да она совсем свежая, чистая, даже крышка с обеих сторон не потемнела, не поржавела. Сомнений быть не могло – контейнер опорожнен совсем недавно, в траве он пролежал не больше одного-двух дней.

Я схватила банку и поспешила к лагерю. Пробежав немного, запыхалась и остановилась. Присела на траву передохнуть и вдруг задумалась. Во-первых, чего это я тороплюсь, ведь ребята еще не вернулись. Во-вторых, с таким делом вообще вряд ли стоит спешить. Если я предъявлю эту улику, я должна буду кого-то обвинить. Но кого? Раз уж этот «кто-то» мог скрыть от всех пищевой контейнер с едой и съесть в одиночку все его содержимое, то он сам в этом ни за что не признается. Значит, я поставлю под сомнение порядочность всех и каждого в отдельности. И эта проклятая банка навсегда встанет между нами, стыдно будет смотреть в глаза друг другу. Начнутся подозрения, недоверие, неприязнь, потом и до ссор может дойти. Прощай тогда дружба, добрые товарищеские отношения и вообще все, все. Имею ли я право доводить до этого, имею ли я право так поступать? Ведь банку нашла я, никто пока больше о ней ничего не знает. Да, нам трудно, мы голодны, у нас даже маргарин, и тот уже почти кончился. Но мы верим, что нас ищут, мы знаем, что нас найдут, мы держимся все вместе, и у нас хорошие добрые отношения. Нет, нет, они не должны быть испорчены. Я обязана все выяснить сама, узнать всю правду, а пока никого к этому не привлекать.

Подумав так и решив ничего ребятам не говорить, я бросила банку обратно в траву, заметила место и ушла.

Вечером, как обычно, мы сидели у костра, жевали шишки, болтали. А я все думала, гадала. Вот нас пятеро, пятеро, попавших в беду, пятеро, оторванных от всего света. Кто-то один оказался подлецом. Кто он?

Ребята вели себя обыкновенно. Эдик мурлыкал песенку и выстругивал что-то ножом из палки. Б. М. с Лехой чистили шишки и обсуждали завтрашний поход за дровами. Только Костя, казалось мне, был чем-то озабочен, молчал, много курил. Неужели он? Не хотелось в это верить: ведь Костя о еде всегда думает меньше всех, ему, если не напомнить, он и не оторвется от своих тектонических проблем, от своего молибденита. Но для чего все-таки он рассказывал мне вчера ту военную историю? Может быть, хотел оправдаться, узнать на всякий случай мое отношение к таким вещам? Но, откровенно говоря, мне очень не хотелось, чтобы владельцем пищевого контейнера оказался Костя и, наверно, именно поэтому тут же у меня появилась другая мысль.

А что, если Костя еще раньше меня нашел эту банку и все знал? Разве этого не могло быть? Почему не предположить, что он, как и я, решил все выяснить сам и пока ничего никому не говорить? А меня он тогда просто-напросто проверял, думал вызвать на откровенность или хотел поделиться со мной своей находкой, хотел, чтобы я помогла ему разобраться во всем. А я тогда ничего не поняла и вела себя с ним, как дурочка. Может быть, он и с другими беседовал подобным же образом, и тоже ничего ни от кого не добился. И еще я подумала, что совсем ведь не знаю ни Костю, ни других ребят, и вообще не умею разбираться в людях.

Почему, Мариша, вообще так получается? Вот работаем мы все вместе, живем вместе, терпим горести и лишения, радуемся общим удачам и победам, а все-таки знаем друг друга плохо. Что у кого на душе, о чем кто мечтает, что переживает – ничего не знаем и часто даже не интересуемся. Откуда у нас невнимание к своим же товарищам? Наверно, думаю я, оттого, что для нас дела часто бывают важнее, чем люди, которые их делают. Поэтому в вихре забот, когда все надо быстрее и быстрее, больше и больше, мы и не успеваем ни узнать своих товарищей, ни даже присмотреться к ним. Но человек ведь не какая-то там живопись, не портрет в картинной галерее – его надо разглядывать вблизи, а не на расстоянии.

Да ладно, чего это я расфилософствовалась?

Пока прерываюсь, пойду отдыхать.

Продолжаю, Марина, тебе свое послание. Кажется, в той истории все начинает проясняться, только, увы, в очень неприятном для меня духе. Вот послушай, что было дальше.

Вчера была моя очередь дежурить у костра (так уж у нас тут заведено – каждую ночь мы по очереди бодрствуем – мало ли что может случиться в этом чужом неприветливом мире).

Когда все ушли спать, я надела свитер, накинула на плечи штормовку и уселась поближе к огню. Огненные зайчики прыгали у моих ног, веселые и беззаботные. А мои мысли-заботы скреблись, как кошки, не давали покоя…

Ночь уже поднялась вверх на нашу мульду, тьма совсем сгустилась. Звезд не было видно, небо затянули облака. И вдруг мне показалось, что кто-то стоит у меня за спиной. Я быстро обернулась – никого. Через некоторое время мне снова почудилось: я не одна. Что такое? Встала, отошла немного от костра, чтобы отвыкнуть от света (после огня глаза ничего в темноте не различали).

И тут неожиданно другой, яркий и сильный свет ослепил меня, я отскочила в сторону. Луч фонаря снова нашел мое лицо, медленно ощупал грудь, живот, ноги. Наконец он оставил меня в покое, пробежал по темным пятнам палаток, соскользнул вниз, уперся в траву и погас. Я узнала Б. М. «Ну и шуточки, – подумала я, – кретин какой-то!» Вернулась к костру. Он подсел ко мне.

– Валечка, не обижайтесь, – сказал он, – не спится что-то, можно я посижу тут возле вас?

Б. М. придвинулся поближе, мне показалось, что от него пахло чем-то, может быть, алкогольным. Мы все знали, что у геохимика была фляга, он даже ребятам предлагал как-то хлебнуть, но как это можно: ни с того ни с сего, да еще на голодный желудок! Я отодвинулась от него.

И вдруг он крепко, всем телом прижался ко мне, обхватил руками за талию. Я услышала его горячий сдавленный шепот:

– Валечка, мне так тоскливо, так одиноко, а вы добрая, красивая. Вы так мне нравитесь. Давайте дружить, а? Может быть, хотите, я угощю вас кое-чем вкусненьким. Из личных, так сказать, запасов. А?

У меня потемнело в глазах. Негодяй! Я вырвалась, резко, что было силы, оттолкнула его от себя и вскочила на ноги. Он, видно, испугался, что я закричу, потому что отшатнулся от меня, потом медленно поднялся, попятился назад, повернулся и ушел.

Я сидела у костра и почти что плакала. Мне виделись его длинные змеиные пальцы и толстая шея с вздувшимися жилами. В три часа ночи меня сменил Леха. Я ему ничего не сказала.

Как жаль, Маришенька, что тебя нет со мною рядом, ты ведь у нас такая рассудительная, такая умница. А я слабохарактерная нюня. Вот уже скоро 12 часов дня, а я до сих пор ничего никому не рассказала, все хочу собраться с мыслями и хоть как-то оценить все, что произошло. Сижу в своей палатке, плачу, настукиваю тебе письмо (это помогает мне немного сосредоточиться и постараться взглянуть на все как бы со стороны). Утром собиралась поговорить с Костей, но он все время куда-то исчезает, избегает меня, что ли? Эдик слишком много шутит, и, кроме того, возле него все утро торчит Леха. А «этот» до сих пор из палатки не вылезал. Боится. О, как я его ненавижу! Куда смотрели космодромные персонолитики, когда принимали его на работу? Я не знаю, какие там есть статьи в Галактическом кодексе чести, но ведь за такое должны судить. Правда?

Здравствуй, Маришечка! У нас тут случилось событие, на высокую планку поднявшее наш совсем уж упавший было дух. Вернее, тело, усохшее и посиневшее от постоянного недоедания. Перелом в наш тусклый голодный быт внес Леша, пришедший вчера из леса с поникшей головой, мрачный и расстроенный.

«Что такое? Что случилось?» – кинулись мы к нему.

– Не хотел я этого, – забормотал Леша, глядя вниз себе под ноги, – не хотел я этого. Случайно так получились. Прилетим на Землю, подам рапорт, пускай накажут.

– Обьясни толком, что произошло, – пристала я. – За что ты так винишь себя, что такое ты сделал?

– Это тут недалеко случилось, – сказал он, с трудом сдерживая трясущиеся губы. – Я стоял на полянке, когда почувствовал: кто-то за мной следит. Посмотрел по сторонам – никого. Направился было обратно к нашему лагерю, но снова ощутил сзади чей-то взгляд. Снова повернулся. Потом вгляделся – в кустах кто-то стоит. Еще внимательнее посмотрел – тот самый, из тех, кого мы вначале, помните, за местных медведей принимали. Чудной он какой-то – ни глаз у него нет, ни рта. И где голова – не поймешь. Только щупальца из тела вылезают, шевелятся, удлиняются. Что он замыслил, чего хотел? Страшно мне стало. Я хотел было побежать, а он, мне показалось, за мной двинулся. Тут я и не выдержал – нажал кнопку огнестрела. Что мне теперь за это будет?

– Конечно, ты нарушил 5-ю статью Экологического кодекса, – ответил Костя. – За это ты должен ответить перед всем Космическим сообществом. Но… – Костя улыбнулся. – Наш маленький робинзонкрузовский коллектив тебя прощает. Тем более, в Экокодексе к той статье есть приписка: в случае самообороны… можно. Посему, друзья, – он оглядел всех нас веселым взглядом, – давайте Леху объявим сегодня героем дня.

Ох, и началась у нас с этого Лешиного дня житуха! Рай, да и только. Накоптили мы мяса впрок, закопали в песок и едим теперь от пуза, аж щеки трещат – вкуснотища!

Мои недавние переживания, которыми я делилась с тобой, по поводу той пищевой банки, кажутся теперь совершеннейшим пустяком. Если хочешь, доскажу тебе ту историю, и ты поймешь, какая дуреха твоя подружка. Совсем я тогда с голодухи обалдела.

Так вот как все закончилось. На следующий день после нервотрепки, связанной с Б. М., я наконец решилась поставить точку над «и». Взялась за Эдика. Под предлогом показать ему ягоды, которые якобы нашла и сомневалась в их съедобности, я потащила его на травянистую низинку, где лежала банка.

– Смотри, что я нашла!

Эд безразлично посмотрел на банку, повертел ее в руках, а потом, сильно размахнувшись, запустил ее по дуге.

– Ты что же, ничего не понял? – обиделась я. – Ведь банка новая, даже не поржавела, ее совсем недавно кто-то опорожнил. И я даже теперь знаю, кто это. Я никому ничего не говорила, не хотела ссор…

Эдик посмотрел на меня с удивлением, потом губы его поползли к ушам, он схватился за живот и дико захохотал.

– Ну, Валена, уморила ты меня! Ну и Шерлок Холмс, ну и сестра милосердия. Во дает! Это же Лешка, комик, на днях кухарничал, бросил банку в ведро. «Для мясного духу, – говорит, – ножом все ведь не выковырнули». Костя его потом ругал, что получилось наоборот – банка жиром от шишкиного бульона покрылась, продукт, мол, зря израсходовал. Поэтому она и не поржавела, лежала, как новенькая.

Я смущенно промолчала, ничего Эду не ответила. Вот такая я оказалась глупая.

Маринка! Спешу с еще одним тебе письмом, потому что не знаю, что будет дальше. И не последнее ли оно? Уж прости за нытье, но настроение на самом деле очень паршивое. Позавчера ночью мы все проснулись от страшного взрыва-грохота, пошатнувшего наши палатки. Это в горах, окружающих мульду, где мы заперты, прогремел мощный камнепад. Наутро ребята установили геофизические датчики и прозвонили верхний слой горных пород. Увы, результат оказался тревожный – замеры показали: случилось то, чего мы все это время со страхом ждали и что для нас полный финиш.

Да, да, глубинные силы этой проклятой планеты снова ожили. В тот раз они нас отрезали от внешнего мира, а теперь новые тектонические подвижки могут закончиться катастрофой – камнепад засыпет всю нашу мульду от края до края. Весь ужас в том, что спасаться нам негде, вокруг пропасти и провалы, бежать совершенно некуда…

Вчера утром мы собрались у костра, чтобы подумать всем вместе, что делать.

– Дело обстоит очень плохо, – сказал Костя, – просто дрянь дело. Опасность подступила совсем близко. По моим прикидочным расчетам, осыпь может произойти со дня на день. Запаса времени у нас нет никакого. Надо что-то предпринимать. Вот у Бориса Михалыча есть идея. Рассказывайте, Борис Михалыч.

Б.М. задумчиво помолчал немного, потом встал с бревна, на котором сидел, сделал несколько шагов, остановился и сказал:

– Мы с Костей уже обсуждали этот вариант. Значит, так. Кто-то из нас должен добраться до базы, взять везделет, прилететь сюда и спасти всех остальных.

– Что за чушь? – удивился Эдик. – Для того чтобы до базы добраться, надо отсюда выбраться. А это невозможно.

– Вот в том-то и дело, что можно попытаться, – ответил Б. М. Было заметно, что он покраснел и на щеках заиграли желваки.

– Как?

– А вот так. Из палаток шьем парашютный купол, из всего, что есть длинного, вяжем стропы. Одного человека такой парашют должен выдержать. С восточной стороны, я обследовал, есть не такой уж глубокий обрыв – всего метров сто пятьдесят. Можно попробовать спуститься вниз.

– Я самая легкая из всех, – тут же предложила я, – мне и прыгать.

Б. М. посмотрел на меня долгим изучающим взглядом, затем повернулся к Косте и сказал:

– Мне кажется, Валя для этой цели не совсем подходит. Нужно же ведь добраться до базы, а неизвестно, сохранилась ли дорога, по которой мы шли сюда. Может быть, и ее завалило камнепадом, кто знает. Кроме того, Валечка, – он обернулся снова ко мне, – вы же не очень-то владеете и везделетом. Его же нужно завести, поднять в воздух и долететь сюда. Это не просто.

Б.М. снова сел на свое место и добавил с усмешкой:

– А вообще-то, инициатива наказуема – я придумал этот парашют, мне и лететь. Кого-нибудь другого посылать не стоит.

– Ну отчего же, – заметил Эдик (правда, без особого энтузиазма в голосе), – почему я не могу? Везделет знаю, летал на нем.

Леша тоже подался вперед, хотел было что-то сказать, но Костя его не стал слушать.

– Все, – сказал он твердым голосом, – принимаем решение: лететь действительно лучше всего Борису Михалычу. Он бывалый человек, хорошо ориентируется в сложных условиях и технику знает. Так что давайте-ка браться за дело. – Он повернулся ко мне и Эду: – Валена, организуй иглы и нитки. А ты, Эдик, ищи веревки и вяжи с Лешей стропы. Мы же с Борисом Михалычем разрежем палатки и скроим купол.

Весь оставшийся световой день мы шили, клепали, склеивали, вязали, привязывали. Потом, взявшись за стропы, дергали их изо всех сил – проверяли прочность. Ночью спали плохо, без палаток, в одежде, грелись друг об друга, прислушивались к шумам дальних камнепадов.

Утром все собрались у восточного обрыва, хмурые, озабоченные, встревоженные. Б. М. держался хорошо, только в глазах у него была грусть и тоска. Он надел на себя ремень, соединявший концы строп, Костя приладил ему к спине рюкзак с провизией и огнестрелом.

«Вот, оказывается, какой храбрый и самоотверженный человек, – промелькнуло у меня в голове, – а я-то, дура, так плохо тогда о нем подумала».

Б. М. улыбнулся нам, махнул прощально рукой и шагнул к самому краю обрыва.

– Ну, давай, Михалыч, не тушуйся, – сказал ему Костя. – Все будет нормально, я уверен.

Они с ребятами подняли с земли купол парашюта, отошли в сторону, затем, раскачав его руками, сильно выбросили вперед. Купол отлетел от края обрыва, расправился и рванул за собой Б. М. Тот прыгнул вниз, повис на стропах и довольно быстро полетел вниз.

– Ура! – воскликнула я. – Все получилось.

– Теперь самое главное, чтобы он не разбился при посадке, – заметил Костя. – Что-то парусность мне не нравится – слишком быстро он стал опускаться.

– Или чтобы не зацепился за какой-нибудь выступ скалы, – добавил Эдик. – А то и приземляться ему будет уже не надо.

Леша, стоявший на соседнем пригорке, с которого только и можно было какое-то время видеть Б. М., крикнул громко:

– Пока что все в порядке – он летит вниз, дергает за стропы, регулирует наклон купола. Но вот уже почти его не видно, скрылся за углом.

Мы молча разошлись кто куда, каждый по своим делам. Настроение было препаршивейшее. Удастся ли Б. М. благополучно приземлиться на этом самодельном парашюте? Доберется ли он до базы? Вернется ли сюда за нами? Вопросы, вопросы…

Мариша! Пишу, наверно, в последний раз. Не знаю, что с нами будет через день, через час, а может быть, через минуту. Кажется, недра этой проклятой планеты ожили окончательно. Беспрерывно грохочут вокруг обвалы, земля под ногами трясется. Страх и ужас не отпускает меня ни на секунду. От Б. М. никаких известий – может быть, он не дошел до базы?

Ну вот, кажется, все… Все, все. Больше ничего делать не могу, надо бежать. Ой, что тут творится! Ужас! Может быть, вернусь к тебе потом снова…

Нет, этого «потом» для нее уже никогда не было. «Потом» было только у ее письма – попав в руки газетчиков, оно получило широкую огласку. По нему были написаны пьесы и сценарии, поставлены спектакли в театрах и сняты кинофильмы.

А на той планете у подножия крутого горного обрыва археологи откопали останки человека, обернутого в истлевшие куски палаточной ткани. И больше ничего.