Текст книги "Русский Моцартеум"

Программа этих пышных торжеств стремилась воплотиться и быть по форме и содержанию в унисон с былыми (русско-немецкими) традициями. Исход русской интеллигенции в германские пределы состоялся между революцией и гражданской войной в России. Причем, это была эмиграция вынужденная, под дулами винтовок, пулемётов и пушек. Отказ подчиниться был тождественен смертному приговору.

И первой целью бежавшей интеллигенции был Берлин, где эмиграция попыталась возродить к жизни порушенную культуру царской империи. Подобная задача оказалась выполненной. Только 2200 книг было выпущено 86 русскими издательствами на немецкой земле между 1918 и 1924 годами. Это много больше, чем было издано за этот период в Петрограде и Москве.

Из последних актрис той эпохи еще жива лирическая поэтесса Вера Лурье. Четыре огромные комнаты своего вильмерсдорфского дома старой постройки (в стиле «а ля рюс») она сдает в наём русским студентам. Разумеется, поэтесса проживает тут же, окружив себя памятными фото и экспозициями в прихожей. Долгие годы мадам трудилась над мемуарами, а сейчас подыскивает издателя для публикации истории своей жизни, которая у нее началась в 1901 году в Санкт-Петербурге.

В своем грандиозном побеге в 1921 году из советской России юная Лурье попала, как говорится, с корабля на бал. И на берегах Шпрее столкнулась со всем великим, что вынес поток эмиграции из России. Она то отмечала шумный праздник с известными художниками Иваном Пуни и Элом Лиссицки, а то проводила философские беседы с писателями Борисом Пастернаком, Ильей Эренбургом или Виктором Шкловским.

У Лурье сложился тесный круг друзей, среди которых был эксцентричный писатель Андрей Белый, заостривший внимание общественности в 1924 году на «Шарлоттенграде» – местности по обеим сторонам фундаментального проспекта Курфюрстендамм, следующими рифмованными строками: «Ночь! Обольщение! Кокаин! – Это Берлин!»

Андрей Белый порой поражался олимпийским равнодушием берлинцев. Он пытался спровоцировать прохожих-немцев на мало-мальское удивление, для чего мог сделать стойку на голове или вывесить какое-нибудь абсурдное изречение. Но все оказывалось тщетным. «Берлинцам этого было не постичь, – пришел он к пессимистическому выводу. – Их приземленная проза жизни не может охватить того, что выше их разума или то, что на гране помешательства.»

Ныне, как и в 20-х годах берлинцы принимают новых русских из далекой России. Так же равнодушно и даже со смесью безропотности и наплевательства сегодняшние горожане столицы лицезреют на то, как Берлин распухает от эмигрантов, всё больше становясь провосточным. Даже это не трогает их…

XVIII. «…Мне, как русскому, злопамятство претит!»

«А буде тот, будучи на службе государевой, учнет Изменою из полков переезжати в неприятельские полки и там про вести и про государевых ратных людей сказывать… и сыщется про то допряма: и такова переезщика казнити смертию, повесити против неприятельских полков»

Соборное Уложение 1649 года «О службе всяких ратных людей Московского государства», статья 20, царь Алексей Михайлович (Тишайший)

Что ни говори, приятно было встретить на чужбине своего однокашника, приятеля с родины, несмотря на то, что в последний раз мы разругались в пух и прах и казалось, больше не свидимся. И, как поет Вилли Токарев: «…мне, как русскому, злопамятство претит!» – встретились и забыли всё плохое напрочь…

Это произошло на берлинской толкучке возле Бранденбургских ворот. Иду, рассматриваю в торговых рядах разную бытовую технику и многое-многое другое – здесь продавалось все без разбора и находило своего покупателя.

Краем уха слышу:

– Привет, Рудик!..

От неожиданности я опешил, но вида не подаю, боковым зрением оцениваю окликнувшего меня мужчину. Узнав Германа, я махаю рукой и, нарушая все скопом инструкции агента-нелегала, отзываюсь:

– Привет!..

Мы с ним учились в одной московской школе, а жили в соседних дворах, он был старше меня на пять лет, но это не помешало нам впоследствии, когда я подрос и возмужал, крепко дружить. Хотя у меня с ним были когда-то серьезные конфликты. Герман был человеком очень неглупым, по-настоящему добрым; будучи наполовину евреем, имел абсолютно русский характер: мог основательно выпить и крепко подраться, был по-настоящему бесшабашен, щедр, весел и, что особенно важно, хорошо ко мне относился. Причем все это у него гармонично сочеталось с деловитостью и умением заработать деньги. Он был в некотором роде подпольным предпринимателем, из тех, которых коммунисты считали паразитами и тунеядцами. Но Герман успевал со вкусом потратить большие деньги и заработать их снова. Умел заводить знакомства в совершенно неожиданных местах. Я не припомню случая, когда, обратившись за помощью или советом, я бы не получил ничего: он умудрялся выручать меня в самых тупиковых ситуациях. Никогда не учась в вузе, он успешно решал мои вопросы в моем институте, легко входя к проректору или декану.

… Я киваю ему, чтобы он отошел в сторону, и негромко повторяю:

– Привет-привет, Герман.

– Ты как здесь, где обитаешь? – засыпал он меня вопросами.

– Здесь, в хайме, на азюле, – отозвался я и, дав телефон общежития, предупредил: – Имей только в виду, на самом деле я Владек Функе, из поздних переселенцев, шпэти. А Рудика забудь, он не существует, испарился навсегда.

– Понял, заметано. Я тебе позвоню, Влад, – проговорил он на прощание, не выказав даже удивления такой метаморфозой.

… Как-то «кузина» Анна вновь озадачила меня:

– Тебя к телефону!

– Кто? – спрашиваю я, ломая голову, откуда звонок.

– Не знаю, позвали тебя. Там очень вежливый мужской голос попросил именно тебя, Влада Функе, к телефону.

Спускаюсь на первый этаж к телефону, беру трубку, называюсь и слышу голос Германа.

– Ты где? – спрашиваю.

– Слушай, старик, приезжай прямо сейчас на вокзал ZOO. Я буду с компаньоном через час, прямо на платформе. Из Москвы.

«Сестра», будто почуяв неладное, строго посмотрела на меня. Удивленная моими лихорадочными сборами и, как она подметила, загоревшимися явным безумством глазами, забеспокоилась:

– Ты куда? Скоро ночь, кто тебе звонил? Когда вернешься?

– Дружбаны, корефаны, земляки-товарищи! – пробормотал я, протискивая голову в свитер. – Одноклассник; мы с ним в одной школе учились…

Анна только покачала головой.

– Когда приду – не знаю, позвоню, – откровенно ляпнул я. – Если кто-нибудь позовет к телефону, меня не было и нет. Договорились? Ну все, бегу, прощай! – Я поцеловал напоследок «сестру», выбежал из комнаты…

На одном дыхании добрался до вокзала. Продираюсь через зал к перрону. Вижу, стоит Герман, курит. Приметив меня, отчаянно замахал рукой. С ним длинноногая с приятным славянским лицом девушка.

– Ну, здорово, бродяга! – сказал Герман, привлекая рукой меня к себе. – Приобнял, в общем. – А это Лоретта, хотя и со странной фамилией Тубутите, но из Москвы. Землячка. Только что приехала. Всего на три недели. Германия для нее как дом родной. А сейчас с корабля – на бал.

Вежливо здороваюсь с Лореттой за руку.

– Ребята, давайте заглянем в ближайший маленький брауерай, где можно попробовать бочкового пива – Luisenbrau, – предложил Герман. – Есть предложение: устроиться напротив дворца Шарлоттенбург.

Мы двинулись, не разбирая дороги, по адресу пивной.

Говорили всякое-разное: о Москве, о нашей бесшабашной юности, вспоминали наши и не наши дворы возле Политехнического музея; перебирали в памяти другие подробности: школу, мальчишеские разборки, победы и неудачи на любовном фронте…

В пивной разговоры велись исключительно о пиве.

– Значит, ты предпочитаешь светлое, типа «Кёльш»? – поинтересовался у меня Герман и тут же признался: – А вот мне всё равно какое, лишь бы темное.

Я ответил довольно миролюбиво:

– Знаешь ли, Герман, получив доступ к разным видам пива, я понял, что самым хорошим было «Жигулевское», которое я потягивал из трехлитровой банки на крыше девятиэтажного дома в Строгино лет эдак пятнадцать назад…

И тут к нашему чисто мужскому разговору подключилась Лоретта:

– Я думаю, дяденьки, что дело не в цвете пива. Цвет – это просто жженый солод. Зарубите на носу: «Кёльш» пьют свежим. Ну а дюссельдорфское Alt технологически выдерживается. Stammwurzelgehalt[53]53
  Концентрация.


[Закрыть] у «Кёльша» и «Альта» одинаковая. По науке надо пить! А кто пьет плохой бутылочный «Кёльш» – и от него заболеть может.

Выходим из пивной и сразу чувствуем, что «жить стало лучше, жить стало веселее». Но я возвращаю своих земляков к реальной жизни.

– Итак, други! – говорю я своим старым-новым друзьям. – Готового решения и совета у меня нет. Что с вами да и со мной будет дальше, предсказать тоже не могу: я не Нострадамус… Есть, правда, хорошая поговорка «Утро вечера мудренее», а посему давайте думать, где ночевать будем.

– Как где? Это самое простое – у нас в доме, где же еще? – отвечает рассудительный Герман. – Только по дороге к «пидполковнику» зайдем, – добавляет они поясняет: – «Пидполковник» – это мой друг из ЗГВ, офицер Лабецкий, который занимается гешефтом: помогает покупать в военторге водку и курево и вообще мировой мужик. Здесь офицеры совсем слетели с катушек: пьют как проклятые, крадут все, что только можно, ищут, куда краденное сбывать, а их жены – в полном загуле. Политотдел не работает, а полным составом тоже пьет и крадет где и сколько может. Толком никакой дисциплины в армии нет. Представь, на территорию части вход почти свободный! Возле ворот толпятся «нелегалы»: турки, югославы, поляки и просто настоящие бандиты. Все чего-то хотят, шепчутся с офицерами, что-то продают, покупают. Вот и я, наткнувшись на эти воинские части, навел с ними «мосты» – тогда и зажил по-настоящему…

Меня внезапно озарило: «ядерные ранцы»! Это отсюда же, из складских помещений ЗГВ!.. Проведем разведку боем – хоть крупицу информации, но необходимо извлечь.

…Разговор продолжился в метро: мы ехали на восток Берлина к воинским частям, туда, где был их дом и офицер Лабецкий…

Прикупили у Лабецкого водки и закуски и вернулись домой. С нами «пидполковник» не пошел.

Дом небольшой, кирпичный, двухэтажный, пять комнат, два душа и два туалета; причем три комнаты обставлены полностью и неплохо, а две – постольку поскольку.

Я сел, огляделся, и на меня снизошло странное предчувствие чего-то хорошего, родного.

Мы разговорились. Темы пошли традиционные – сначала о ФРГ, затем, конечно же, об эмиграции.

– Оказавшись в восточной зоне, я словно попал домой – в старую родную Москву, где-нибудь в Строгино или на Юго-Западной, – ностальгически проговорил я. – Запущенные многоэтажки, неказистые автомобили, бедно одетые люди и клубы дыма – сжигали листья, мусор – и плохое освещение…

Герман вздохнул, подлил себе водки и сказал:

– Я человек негосударственный, но мне и на бытовом уровне даже сегодня непонятно, зачем «бундесу» понадобилась эта помойка? Ну, и жили бы они себе, как жили: клепали бы «трабанты», ездили бы на них по разбитым дорогам, стояли бы за ними в очередях по десятку лет, отапливали бы свое жалкое жилье дровами, ходили бы себе в нарядах а' ля магазин «Лейпциг» и ели бы по большим праздникам апельсины – и то только в том случае, если Москва подкинет. А сегодня эти господа дэдэроны не довольны – всё им не так! Действительно, плохо стало без «Штази», без московских заказов на всякое дерьмо, производимое в ГДР, которое, как известно, никому, кроме Москвы, не нужно. Правда, выяснилось, что и Москве оно ни к чему. Вся мудрость в том, что таким образом создавались рабочие места и поддерживалась стабильность. Удивительно, но факт: ни одна страна социализма не сумела избежать развала экономики, лишения граждан элементарных свобод и уничтожения генофонда.

– А как же Китай, щупальца экономического спрута которого протянулись в отдаленные уголки мира? – возразил я. – Мне кажется, что ты более чем не прав… Потом, Германия насильственно была поделена пополам, затем блоковая ситуация – конфронтация двухполярного мира именно здесь и очередное, также насильственное поглощение.

– Ну, тебя понесло. По мне: где хорошо жить – там и Москва, – оставался непреклонным мой однокашник.

– Герман, я не перестаю удивляться на наших бывших граждан: у них какой-то дремучий менталитет эпохи становления капитализма, а у тамошних жителей – более социалистическое мышление, нежели у моих соотечественников. Помнится, один известный столичный писатель, съездив в 80-х годах в Париж, с жаром делился впечатлениями: дескать, в Париже вагоны электропоезда в метро по классам – в зависимости от кошелька. А дружат домами французы согласно счетам в банке: у тебя 100 тысяч франков и у меня, столько же – значит, мы люди одного круга. А в СССР я – модный писатель, а какая-то уборщица, как и я, может купить дубленку – это все мерзопакостное равенство богатого и нищего…

– Я, может, и предвзято отношусь ко всему совдеповскому, но поделать ничего не могу: старый я антисоветчик и советскую власть всегда ненавидел изо всех сил. Однажды с друзьями планировали даже райком комсомола поджечь… Эх, кто не был глуп, тот не был молод!

– Так ты к тому же и террорист! – шутливо воскликнула Лоретта и добавила: – Мальчики, что вы все о плохом? Надо о хорошем!..

– Все верно, – согласился я. – Потому что социализма у нас в стране уже нет: он благополучно скончался, а потому про усопших надо говорить только хорошее или ничего.

– Мы с тобой, Гера, эмигранты третьей волны, – с улыбкой проговорила Лоретта. – А Бог, как известно, троицу любит.

– Молодец! – похвалил я ее за прекрасную тему и поинтересовался: – А знаете ли, друзья мои, что была так называемая «нулевая» волна русской эмиграции?

– Первый раз слышу, – отозвался Герман.

– Тема эмиграции волновала публицистов в России всегда. Правда, долгие годы акцент делался на изучение революционного исхода, прежде всего постбольшевистского. Это уже в последнее время стали рассматривать белогвардейскую, антисталинскую или диссидентскую эмиграцию. Но во времена Герцена и Огарёва никто не считал нужным исследовать этот вопрос. А тысячелетняя культура русской цивилизации дала столько любопытных примеров, что о них стоит вспомнить.

– Ну и что же это за «нулевая» эмиграция? – спросил Герман.

– Так вот, одноклассник ты мой… Список кандидатов на ПМЖ открыл не кто иной, как князь Владимир, названный в былинах Красным Солнышком. Его единокровный брат Ярополк принялся устанавливать единовластие и послал в 976 году (по новым уточненным датировкам) отряд в Новгород, где княжил Владимир. Последний сбежал за море к шведскому конунгу Олафу. Беглец нашел радушный прием, женился на его дочери и выпросил военную помощь. Все это происходило не очень быстро. Владимиру пришлось ждать возвращения два года, жена успела родить сына. Зато возвращение было триумфальным.

Так что в последующее столетие вдали от родины проживало десятка два князей вместе с семьями – либо выдворенных из страны, либо подавшихся в бега. Обнаруживается черта, достойная быть особо отмеченной. Ни «первые ласточки» эмиграции, ни все другие князья, пребывавшие годами за границей, не делали даже попыток «натурализоваться» на чужбине. Жизнь там, видно, медом не казалась.

– И какой же вывод, мой сударь? – спросил Герман.

– Очень даже простой. Только из известных нам фактов эпохи средневековой Руси можно сделать однозначные выводы. Никакого благоговения перед заграницей представители русской элиты не проявляли, а проживать на чужбине до конца дней своих избегали, каким бы плачевным ни было их положение на родине. Из этого правила удалось найти всего два исключения. Это за пятьсот лет!

– Выходит, эмиграция в ту пору не была явлением из ряда вон выходящим?

– Разумеется, – кивнул я. – Об этом говорит статистика о генеалогическом составе русской знати XVII века.

Из 915 фамилий – семейств 229 вело происхождение «от немцев» (из германоязычных стран),

156 имело восточные – татарские, персидские, кавказские – корни. Предки этой части столбовых русских дворян иммигрировали на Русь в XII–XV веками, разумеется, к семнадцатому столетию полностью обрусели. Именно приток чужестранцев, а не отток эмигрантов-соотечественников был определяющей тенденцией. И тенденция эта с годами была возведена в ранг государственной политики.

– Так, значит, эмиграция была исключительно в Россию? – искренне удивился Герман.

– Значит, так, – кивнул я. – Более того, мне попалась в руки знаменитая «Бархатная книга», в которой перечислялись известные фамилии российской знати. В ней пришлось вводить специальную графу: откуда корни той или другой фамилии. Из Английских, Германских, Французских, Шведских, Итальянских или Гишпанских земель, а то из Золотой Орды, Африки. И ни одной русской линии.

– Ну и картину ты нам нарисовал. – сказала Лоретта.

– Ладно, хотите анекдот на посошок? – предложил Герман. – На банкете в Давосе новый русский видит коллегу-русака, упившегося вдрызг и угодившего лицом в тарелку с черной икрой. Этот «новый» вытаскивает коллегу за волосы из икры и интересуется: «Ну, что? Как жизнь?» Тот вскидывает на него осоловелые глаза, пьяно хрюкает, сбрасывая тыльной стороной руки икринки с лица, и выдавливает гордо: «Жизнь?… Удалась!» – и падает обратно мордой в икру.

Я улыбнулся.

– Влад, а твоя жизнь удалась? – спрашивает Герман.

– Жизнь моя была интересной, – задумчиво произношу я и, спохватившись, добавляю: – А почему была?

Праздник жизни продолжается, господа!..

Неведомо мне было, что будет у меня впереди, но оказалось, что вспомнить есть что… Пройдет достаточно времени, и я себе твердо скажу: да, жизнь здесь, в Германии, удалась… Но, несмотря на то, что у меня сегодня удобная и хорошо обставленная квартира, есть две неплохие работы, стабильный доход, одеваюсь в хороших магазинах, машина прошлогоднего выпуска, гараж, всевозможные бытовые электротовары, отдыхать езжу, скажем так, со своей пассией на Гран-Канарию и иногда (это по секрету) ночую у красивых женщин и после этого ещё остаются деньги, – при всем этом благополучии я не пережил и одной такой вот пронзительно-счастливой минуты, подобной тем, которые я невольно разделил с моими соотечественниками-азюлянтами в доме, принадлежавшему ранее «подполковнику» Лабецкому…

Но, как говорится, неведомо человеку, когда протрубит труба и какие события затарабанят ему в дверь…

Основными покупателями на толкучке у Бранденбургских ворот были многочисленные туристы. Особо выделялись иностранцы – из Америки, Японии, они гребли много товара и без разбора, не торгуясь. Чуть похуже себя вели французы и немцы. Многочисленные уже тогда русские туристы ничего не покупали, а поставляли все с клеймом а-ля рюс – для этого они, собственно, и приезжали. Товар скупался здесь по бросовым ценам постоянно торгующими на этом рынке. Вот такими купи-продавцами мы буквально на следующий же день и стали…

Лоретта оказалась в этих сферах и в нашем гешефте неоценима. Она научила нас с Германом всему, и благодаря ей мы начали зарабатывать сразу и немало. Она знала, когда и куда приходят автобусы из Москвы и Питера, знала почти всех шоферов и самых активных поставщиков. По ее совету мы перехватывали эти автобусы еще у Рейхстага – первая остановка автобусов в Берлине – и снимали «сливки». Среди постоянных челноков были любители, толком не знавшие цену товара, который мы скупали у них задешево. Лоретта нас научила не связываться с розничной распродажей, а сбывать все у Бранденбургских ворот оптом тем, кто там постоянно торгует, наваривая помалу, но часто. То, что оставалось, Герман продавал в розницу – и довольно успешно. И еще. Остаток товара мы скупали у тех, кто не хотел с нами торговаться у Рейхстага, и позже сами сбывали у ворот. Дело пошло резво. Первый же день меня настолько приятно удивил, что мне подумалось: а может, это и есть настоящая жизнь?

Лоретта имела отменное чутье, и то, что она нам советовала покупать, уходило моментально. Следующий день прошел с еще большим успехом – автобусов было так много, что мы не поспевали за событиями. Герман уже обзавелся раскладушкой и с нее торговал в розницу остатками. Весь день мы, забыв о еде, были на ногах, зато с деньгами. Деньги на второй день хлынули потоком, и Лоретта предложила нам отметить успех в ресторане, где она поразила нас не только знанием языка, но и подробностей германской кухни. Мы никогда не спрашивали, откуда у нее такие познания, да она и сама помалкивала.

Естественно, праздник продолжился дома – меня познакомили с женщиной по имени Анюта и помощником Лабецкого – прапором Санчой. Тогда впервые этот экс-военный предложил подумать о водке из гарнизонных лабазов – не с целью питья, а на предмет ее продажи. Немного позже мы к этому разговору вернулись. Дела стали развиваться стремительно, и о нас заговорила вначале вся русская диаспора торгашей, а затем и остальные. Наш авторитет среди торговцев рос пропорционально нашим успехам, а они были таковыми, что мы напрочь забыли о своих бедах и проблемах.

Деньги прибывали, головы кружились, и будущее засверкало блестящими возможностями. Мы заводили новые знакомства, у нас зрели новые планы, и мы открывали совсем новый для нас мир – мир «нелегалов» (не путать с нелегалами по линии спецслужб) в Берлине, который неожиданно для нас оказался необъятным. Моя записная книжка ежедневно пополнялась новыми телефонами и адресами «серьезных» русских эмигрантов и блат-малин. Народ там был удивительно разношерстный – от откровенных уголовников до вполне интеллигентных людей, которых объединял статус «нелегалов» и ежедневный поиск денег. Но пока Лоретта была с нами, нас не интересовали ни те, ни другие.

Дома этот ангел нам стирал, готовил еду, убирал квартиру. Мы ограничили себя в алкоголе, чаще появлялись на улицах, в кафе и парках. У нас установились такие теплые отношения, которых невозможно было представить в прошлой жизни. Мы стали покупать себе одежду, дорогой парфюм. Мы принялись делать своим дамам сердца подарки, а наши друзья взяли за правило передавать деньги с оказией семьям в Москву. Наш бизнес становился на ноги, и мы превращались во вполне респектабельных и солидных граждан новой отчизны – Германии.

Теперь я проживал не в хайме для азюлянтов, а в двухэтажном доме-коттедже со своими верными друзьями.

Дом теплый, светлый, постели чистые и мягкие, службы работают, рожки газовой плиты горят голубым огнем, рядом воинская часть с вернейшим другом Лабецким и его товарищем Санчо в чине прапорщика. Они каждый вечер приходили к нам в гости. Здесь пилась водочка, хрустели немецкие огурчики, а в духовке томились подкопченные свиные ребрышки с печеной картошкой.

Помнится, мы тогда здорово нагрузились «Столичной», и я подсел к подполковнику, изображая, что в дымину пьян.

– Генерал, скажи-ка мне на ухо: все, что было секретное или суперсекретное, наши успели вывезти, когда панически бежали назад, в Россию?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, всякие там крылатые ракеты или ядерные запалы для ограниченной войны на европейском ТВД – театре военных действий?

– По-моему, всё вывезли… Но была какая-то темная история с некими портативными зарядами…

Я насторожился.

– Ну и?…

– Испарились эти портативные заряды. Но самое печальное – исчез старший офицер Хабибуллин, в ведении которого они находились. Под семью замками сейфовыми.

– Как исчез?

– Исчез, будто в Лету канул. Из ГРУ тут рыскали, проводили оперативно-розыскные мероприятия, искали-искали – не нашли. Родственники приезжали из Казани, мать с отцом. Ходили с заплаканными глазами, за сердце хватались – сын ведь родной… Вот, кстати, его фотка осталась. – И подполковник протянул снимок Хабибуллина.

Я взглянул на фото: лицо советского офицера, комсомольца и общественного активиста. Никаких особых примет, разве что скулы весьма заметные да глаза чуть раскосые и грустные, напряженная улыбочка, узкие губы – признак скрытности и силы духа.

– Мда, – протянул я и отдал фотоснимок. – И что теперь будет?

– И будет мир во всем мире, – проговорил Лабецкий с явным сарказмом.

– И то верно, – согласился я, – когда тебя боятся, значит, уважают; когда уважают, то хотят дружить; а когда хотят дружить, то будет мир во всем мире.

– А что теперь? – спросил он.

– Коллапс, – ответил я. – Или разруха по-нашему.

– Вот именно…

… Помнится, идем мы по Берлину – такие весёлые, молодые и беспечные. Конец осени, середина ноября… А на улице будто весна – ярко светит солнце, люди сняли пальто и переоделись в легкие плащи. Трава даже начала зеленеть, уличный диксиленд в исполнении негритянской группы играет классический хит, а на душе так легко и радостно!..

А мы идем, то и дело хохочем, покупаем всем напитки, беспрестанно что-то жуем, рассаживаемся на скамейке и пьем пиво, снова беспричинно смеемся, и все хорошо. А почему бы и нет? Допиваем пиво и снова куда-то идем. Лоретта попеременно кого-нибудь из нас берет под руку, мы заходим в магазины, кафе – на этот раз едим мороженое и пьем кофе. Со стороны – идут абсолютно счастливые и довольные жизнью люди, а на деле – бродяги, «нелегалы» и будущие правонарушители, почти что бандиты…

Сегодня у меня иная жизнь, иной, вполне солидный статус. Рядом со мной обожаемая и любимая Соня Шерманн. Многое приобретено, есть уже давно свое дело, респектабельный офис, появилась уверенность и стабильность, но вместе с тем безвозвратно утеряна некая детская искренность, способность беспричинно, не думая о проблемах, радоваться жизни, легко заводить знакомства, быть щедрым, беспечным и безгранично счастливым.

Никогда не удастся вернуть мне то чувство счастья и свободы, которое переполняло нас в ту незабываемую берлинскую осень.

Вы наверняка спросите:

– А что же так весело и радостно вам было? Особенно мне, экс-агенту, нелегалу? Я был един в трех лицах: настоящих документов нет, квартирую черт знает где, а дома, в России, – оставленные родители, родственники, коллеги и друзья. Да и деньги здесь, если зарабатываются, то преступным путем – бутлегерством[54]54
  Бутлегерство – предоставление специалистам фирм права тратить до 15 % рабочего времени на проекты и разработки, осуществляемые ими на свой страх и риск, под свою ответственность.
  Бутлегер (англ. bootlegger) – торговец запрещенными товарами; лицо, занимающееся контрабандой спиртных напитков.


[Закрыть].

И вы, господа, будете правы. Это сладкое помешательство, охватившее нас тогда, объяснить было просто невозможно.

Но так было…

Все стало решительно меняться в другую, приятную сторону с начала моих дружеских отношений с Германом и Лореттой, как оказалось, таким добрым и нежным существом. По сути, она была отличной хозяйкой – в доме всегда пахло борщом и пловом. И – самое важное – нас окружал душевный комфорт.

Лоретта настолько органично вписывалась в наш мужской коллектив, что через несколько дней общения казалось, что мы с ней жили-были всегда. Она была веселой, остроумной, образованной и не по-современному доброй девушкой. Но самое главное – она сумела направить мужскую бестолковую энергию в нужное русло.

Но, как известно, ничто не вечно под луной, и настало время с Лореттой, нашей девочкой и нежным созданием, прощаться. Мы прожили рядом с ней больше месяца, и праздник завершился. А уехала она из-за заканчивающейся визы. Мы не могли просить ее остаться еще немного, поскольку боялись своим столь безответственным советом ей навредить.

В то хмурое утро шел дождь, и Герман с Лабецким, вырядившись в свои натовские куртки, стали походить на членов уличной банды. Мы накануне вечером посидели в том ресторане, куда нас сводила на пике нашего успеха Лоретта. В отличие от первого раза, прощальный вечер был очень грустным. Лоретта зачем-то одаривала нас многочисленными номерами телефонов надежных водителей автобусов, челноков из Москвы и, конечно же, вручила свой (она жила в Бутово).

Утром мы встали раньше положенного, молча позавтракали. Лоретта в последний раз все убрала, мы отсчитали ей, несмотря на ее протесты, очень приличную сумму и отправились ее провожать.

Опять тот же вокзал ZOO. Мы стоим на той же самой платформе, осиротевшие и печальные; пытаемся разрядить обстановку, что-то сказать веселое, ободряющее, найти нужные слова. Но получилось как всегда:

– Лоретта, мы будем тебе звонить!

– Ты не забывай нас, нам будет плохо без тебя!

Лабецкий, как человек военный, молчал.

И я вижу, что Лоретта заплакала по-настоящему.

– Мальчики, я вас теперь точно не забуду! Пожалуйста, берегите себя, не связывайтесь с армией и их водкой, не лезьте в криминал! За матрешки вас немцы еще простят, а вот за водку… Я буду всегда помнить вас, ваше тепло и искреннюю доброту, никогда мне не было так хорошо. Спасибо за все!

Мы силились что-то сказать, но не можем – у всех стоял ком в горле. Первым пришёл в себя Герман: он обнял нашего ангела. Лоретта прижалась к нему и покрыла лицо поцелуями, затем проделала то же со мной и Лабецким. У Германа тоже выступили слезы, да и у меня… Все, время вышло – и Лоретта села в вагон, а мы подали ей чемоданы. Двери закрылись, поезд тронулся. Наша девочка замахала нам рукой, и мы отчаянно машем вслед. Вот еще одна страница была закрыта, и еще один счастливый жизненный эпизод остался в прошлом.

Мы еле поднимаем ноги, медленно идем к выходу, и Лабецкий мрачно проговорил:

– Ох, братва, чувствую, что мы сегодня напьемся!

– К воротам и к Рейхстагунам уже не успеть, – отвечает Герман.

– Да, к воротам идти уже поздновато, разве что остатки распродать, – по-деловому распоряжаюсь я, и мы идем с товаром к метро.

Рынок, несмотря на непогоду, был многолюден. Мы ставим свою раскладушку, выставляем товар, здороваемся с неграми – у нас с ними сложились самые теплые отношения. Негры торговали в основном зажигалками, бижутерией и немного матрешками. Их было десятка полтора со всего рынка, и двое из них очень неплохо говорили по-русски – учились в Университете дружбы народов в СССР. Ребята они веселые, дружелюбные и, в отличие от турков, не видят в нас конкурентов.

Мы начали было торговать, что-то уже продали, как подъехал русский автобус – и народ потянулся к нему. Оставив на одного негра наш товар, рванули туда и мы. Автобус остановился, пассажиры славянского вида потянулись с сумками на выход. Я уже машу знакомому москвичу-челноку рукой, он отвечает мне, как вдруг чувствую, что кто-то сильно толкнул меня в бок.

Я отлетел в сторону, повернул голову – стоит турок и что-то угрожающе мне говорит. Я не понимаю всего, но разбираю только то, что я свинья и при этом русская. А настроение у нас у всех отвратительное – Лоретта покинула Берлин навсегда, уехала в Россию…

И тут стали разворачиваться такие события, каких мы не могли себе представить. Но по порядку…

Многочисленными и единственно легальными торговцами – со всякими разрешениями от властей на этот вид деятельности – были только турки. Они вели себя нагло и агрессивно по отношению ко всем остальным, а особенно к русским, видя в них основных конкурентов. Русские легко выторговывали у соотечественников особо ходовой товар. Турки злились и действовали в основном локтями, кричали, запугивая наших флюхтлингов[55]55
  По определению Женевской конвенции «флюхтлинг» – это тот, кого подвергают гонениям на Родине.


[Закрыть], азюлянтов и просто «нелегалов», которых в Берлине всегда было огромное множество. Турки были наглы, беспардонны – занимали всегда лучшие места, а если таковые были заняты, то без разговоров прогоняли оттуда, хамили, оскорбляли, внаглую приставали к русским торговкам, называли их проститутками, не гнушались за бесценок силой скупать, а точнее, отбирать товар и в основном у наших. Русские роптали, но терпели этот беспредел, боясь быть избитыми или задержанными полицией. Все знали, что никто из своих им, русским, не поможет, поскольку все боялись быть задержанными, оштрафованными, а то и высланными. Несколько стычек с янычарами имели и мы. Недовольство у всех накапливалось, и скандал назревал…