Текст книги "Русский Моцартеум"

XX. Наступление

 
«Слава, море и волнение!
Слава, пламя и горение!
Слава, пламя! Влаге слава!
Как всё это величаво!
Слава ветра дуновению!
И пещер уединению!
Слава вечная затем
Четырем стихиям всем!»
 

Гёте. «Фауст», II часть, Сцена «Скалистый залив Эгейского моря»

Я не хотел этого больше. Просто очень устал. Пошел, взял ключ от почтового ящика – проверить почту. Там оказалась внушительная добыча – я не проверял ящик уже несколько дней. Вывалив на стол корреспонденцию, я обнаружил конверт с открыткой от Веры Лурье. Вскрыв конверт, я перевернул открытку и прочел депешу со знакомым почерком:

«Посмертная маска В. А. Моцарта. Какое просветленное выражение лица, – эта воплотившаяся в образе музыка, юность гениального облика! И самое, пожалуй, главное: следы острой почечной недостаточности, сопровождаемой сильным отеком лица, – вот абсолютные доказательства подлинности Моцартовой маски. Но это ещё не все. В ядре маски есть и „сигнатура“: зеркально отраженные буквы Th. R и число 1793, что может означать единственное: отлито года от Рождества Христова 1793 Таддеусом Риболой. Это знак венской литейной мастерской по олову и бронзе Паулер Тор, находящейся в непосредственной близости от художественного кабинета Дейма-Мюллера!

Как подсказывает здравый смысл, который зиждится на всех критически рассмотренных обстоятельствах дела, настоящую маску по праву следует считать отливкой с посмертной гипсовой маски В. А. Моцарта, снятой Деймом-Мюллером 5 декабря 1791 года. Дерзайте, мой друг!»

И сбоку была приписка баронессы Лурье, сделанная красной тушью:

«… Меня преследуют двое мужчин в сером. Они знают про рукописи. Берегите себя, Владек. Существуют и другие тексты, но они хранятся не у меня. Думаю, где-то должен быть „ребенок“. Вам ничего не говорит имя графа Дейма-Мюллера, Марии Магдалены Хофдемель? На всякий случай даю вам пару адресов в Мюнхене и Вене. Запомните и уничтожите… Боюсь, что ваша жизнь в опасности…»

Я положил открытку на стол. Мне было уже известно, что я никуда не пойду. Я сам превратил эту комнату в некую исследовательскую лабораторию, филиал частного сыскного агентства а-ля Шерлок Холмс в Берлине. Причем, я так и не осознал в полной мере всего того, что случилось со мной с того момента, как я повстречался с баронессой и русской поэтессой Верой Лурье. Одно я четко уразумел: коготки мои так вонзились в древо познания, что отодрать их не было никакой возможности, и придется стоять до конца, чего бы мне это не стоило…

На этот раз я постараюсь разобраться во всем – и ради себя самого, и ради давно ушедшего Александра Пушкина, Гвидо Адлера, Бориса Асафьева, Гунтера Дуды, Вольфганга Риттера и более всего ради Моцарта. В глубине души я всегда знал, что мой марафонский стипль-чез не вечен, финишная ленточка впереди. Остановиться всё-таки придется; так почему не здесь и не сейчас?

Внезапно меня охватила глубокая усталость. Я направился в ванную умыться. Из зеркала на меня воззрился изможденный незнакомец с усталым лицом и огромными глазами. Мне стало противно смотреть на этого монстра, в которого я превратился.

Итак, во-первых, я должен срочно съездить на «Опеле» в Вильмерсдорф в Берлин, к Вере Лурье, у неё – ключ к моим последующим тропам поиска. Кроме того, есть ещё два запасных «аэродрома»: в Мюнхене, в Майнце, в Вене и, может, где-нибудь еще. Обратной дороги не было.

Чтобы получить заряд музыкального допинга, я выбрал из инструментальной музыки Моцарта нужный диск, вставил его в плеер и нацепил наушники.

Первые же аккорды моцартовской симфонии несказанно восхитили меня. Казалось, Вольфганг Амадей вложил в эту вещь всего себя без остатка. Слушая музыку, казалось, что ты паришь в горной вышине, между небом и вершинами Альп. Моцарт, Моцарт! Какое поразительное и восхитительное произведение человеческой природы!

Передо мной на широчайшей мировой сцене жизни схлестнулось все вместе: стихии, силы мира, живые люди, феномены, судьбы. Не музыка души – аккорды мировых сил – мрачные, светлые или загадочные, легкие или тяжелые, радостные или скорбные, или то и другое вместе. Но это не только космос, рок и стихии, это живые люди, их судьбы.

Затем мне попался грандиознейший фортепианный концерт c-moll и фортепианный квартет g-moll. Это уже была не собственная психика композитора, а мировая арена, вселенная. Мою голову заполонили все эти страстно-трагичные массовые выкрики и как бы хоры, эти живые всемирные драмы – не бездушные стихии, а огромные страдающие человеческие массы. И я, и художник вместе пропадаем в ничтожестве перед грандиозными образами страдающих людей.

Моцарт не стремился, как Бетховен, обнять миллионы, он уничтожен громадностью мировой картины горя и лишений людей.

Фортепианный квартет g-moll начинается мрачной и страшной темой рока; затем проносится сверху вниз легкая фигурка, как дрожь по поверхности человеческой массы; затем вторично проносится дрожь и возникает некий вселенский человеческий хор страсти и страдания. Как только заканчивается первая часть – симбиоз мирового отчаяния и ужаса, то звучит аndante – тихая, заглушённая и скорбная задумчивость… И тут, как рябь по океану, развертывается и наступает скорбный трепет. Финальные аккорды словно ведут меня по разным сценам интимной жизни людей: по идиллиям, по домашнему уюту, по сельским песням и мечтам – и везде человеческие страдания, безотрадность. И только в последних тактах звучит идиллический мотив рондо. Создается иллюзия, будто художника нет, а мировые силы сами развертываются и развиваются. Правда, писать об этом – невозможно, это надо переживать.

Я понял, чего ждал от этой музыки. Она должна была дать мне нечто словами невыразимое – то, что скрыто в молчании, а возможно, мужество, или хотя бы надежду, что все это когда-нибудь прекратится. А может, я просто хотел убедиться, что моя марафонская дистанция подходит к концу.

За ней последовал отрывок из «Реквиема» Моцарта – мощная лавина строгих величественных и вечных аккордов, некий катакликтический гимн. И вот полные трагизма мощные аккорды о боли и печали – печали моей и его, Вольфганга Моцарта, печали мужчин и женщин, одиноких и беспомощных в этом враждебном мире. Моя каморка превратилась в космическое пространство; аккорды, арктически-ледяные и кристально чистые, возвещали о том, как бесконечно далеки друг от друга атомы Вселенной, наполненной загадочным эфиром, а не обезличенной пустотой. Ноты коснулись страшного для человеческого понимания вопроса о бесконечности Вселенной.

Но вот протрубил пронзительный вопль, взывающий к иным мирам, населенным иными живыми существами. Потекли аккорды про мировую душу, блуждающую в потёмках вечности с какой-то возвышенной целью и смыслом. Но вот вверх взмыл голос скрипки, изливаясь ликующей радостью – чуждой к прошлому и будущему. И где-то засверкали беззвучные зарницы или промельки света, – эти краткие мгновения торжества Неба над Тьмой и безысходностью. Потом снова вступили мощные траурные аккорды; тональность и высота их сменялась с немыслимой скоростью, они перетекали друг в друга, и творили новые миры, ввергая человека в космическое состояние небожителя. Этот был гимн торжеству радости, аккорды звучали снова и снова, воспаряясь над вершинами духа, перерастая в самую прекрасную молитву из всех, что мне доводилось слышать, чтобы затем превратиться в песнь безрассудной смелости перед ликом мировой скорби и нечеловеческих страданий.

Когда «Реквием» закончился, я вспомнил один из музыкальных вечеров, когда я попал в Венскую оперу на концерт, посвящённый «Реквиему».

Разумеется, венские музыканты были в ударе. Я даже заметил, как у известного дирижёра подрагивали пальцы от нервного напряжения. Как будто Реквием, эта заупокойная месса, звучала по его ясной и светлой душе. Как знал, как чувствовал, как предвидел!..

Я шарил взглядом по комнате, надеясь уцепиться хоть за что-то прочное, но комната тоже стала частью вселенского водоворота. Книги на столе утратили свою материальность. Мне виделись только пустоты между домами. Передо мной явился мир пустого пространства, мир ужаса бесконечного пространства – мир без структур, без правил, без законов, мир, где не за что бороться и не за что держаться, ибо ты неотделим от того, что вокруг, ибо ты сам – зияющая пустота между атомами и молекулами… Меня обуял страх. Не похожий на тот, который испытываешь, когда за твоей спиной стоит Смерть. Нет. Сейчас я боялся одного: что я песчинка в этом бесконечном мире или попросту ничто. И весь окружающий нас мир, необъятная бесконечность Вселенной, этот ужас нескончаемой непрерывности Мира был непереносим. Сердце стремилось разорваться на тысячи осколков.

Я тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения и при этом хохотнул грубо, зло.

Только комната осталась той же в своём мрачном постоянстве. А музыкальные аккорды Моцарта все звучали и звучали.

В груди похолодело, меня охватила паника. Я попытался взять себя в руки. Опять бежать? Но куда? Конечно же, в Вильмерсдорф, к Вере Лурье. Жива ли она? Опасность её жизни налицо – ей угрожали.

И я понял, что все вокруг, как и прежде, было в движении. Нет ничего прочного, устойчивого…

Я подошёл к окну. Было темно, ночь неумолимо надвигалась.

Рухнув на диван, я заломил руки за головой, задумался.

Нет, я не боялся смерти. Как и сам Вольфганг Моцарт, который написал в последнем письме к отцу Леопольду, почти пророчествуя и совершенно примирившись с близкой потерей близкого человека. Это было философское утешение родному отцу, который готов был отправиться в последний путь:

«Так как смерть (по правде говоря – genau zu nehmen) – истинная конечная цель нашей жизни, я за пару лет столь близко познакомился с этим подлинным, наилучшим другом человека, что её образ для меня не только не имеет теперь ничего ужасающего, но, наоборот, в нём довольно много успокаивающего и утешительного! И я благодарю господа моего за то, что он даровал мне счастливую возможность (Вы понимаете меня) познать её, как ключ к нашему истинному блаженству. Я никогда не ложусь в постель, не подумав, что, может быть, меня (как я ни молод) на другой день более не будет, – и всё-таки никто из тех, кто знает меня, не может сказать, чтобы в обществе я был угрюмым или печальным. За блаженство сие я каждый день благодарю моего творца и сердечно желаю того же каждому из моих ближних».

Так и я, следуя великому напутствию великого композитора, встретил бы смерть с благодарностью. Но – что это со мной! – я боялся одного: раствориться, исчезнуть, стать частицей бесконечности. Ничтожеством. Мой организм не подчинялся мне, словно я был в наркотическом угаре, зато рассудок был ясным и трезвым.

Вместе с паникой я ощущал странное равнодушное спокойствие. Что осталось у меня в этом пустом и жестоком мире, где ждать милостей от общества, от людей – просто бесполезно? Здесь не во что верить, кроме только во Всевышнего. К чему тогда сопротивляться, идти всем смертям назло?

Я упал спиной на диван, закрыл глаза; голова кружилась все сильней. Я открыл глаза, уставился в потолок. Стены, книги, растения, цветы в горшках, книги на полках, письменный стол, компьютер – всё это мчалось вокруг меня, точно в последней надежде спастись и выжить.

Я панически подумал:

«Неужели это и есть жизнь? Без смысла, без цели, без надежды – как у этих цветов в глиняных горшках? Растительная жизнь, жизнь как безостановочный процесс, примитивная технология, руководимая высшими силами?».

«Ах, господа, как же скучно на этом свете жить!» – Так сказал один из героев Антона Чехова, и кажется, попал в точку. Тогда зачем такая жизнь? Вероятно, затем же, зачем и мне: не потому, что в жизни есть смысл, вера, цель, но оттого, что желание жить заложено во всякой божьей твари, а значит, и в человеке, с ветхозаветных времен.

Мысли вихрем неслись в мозгу, но ответных слов не было. Слова пришли позже – из каких-то неведомых запасников памяти, они были словно вырублены из куска мрамора – готовые шедевры словесности. И всё же они явились из глубин безмолвия и спасли меня, слова, которые никогда прежде не срывались с моих губ: «Отче наш, Иже еси на небесех!» – Я приостановился на мгновение и продолжил говорить животворные слова: «Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли». Они пришли из ниоткуда, но я знал, что я – и только я один – выбрал их из всех сущих слов. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…».

Эти вещие слова стали символом, в который я вцепился что было сил: «…и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, и избави нас от лукавого». И в комнате стало поспокойнее.

Поначалу незримо, неприметно, но в моем сердце утвердилась тишина и умиротворенность.

Я усердно готовился к вояжу к Вере Иосифовне Лурье.

Тщательно помылся, побрился, побросал в сумку кое-какие вещи (на всякий случай взял рукописи и открытку от Веры Иосифовны) и вызвал такси. В дверях я в последний раз оглянулся на разбросанные по полу книги и листы бумаги. Творческий хаос мне не понравился.

Запирая дверь, я вдруг осознал, что еду к единственному человеку на свете, способному распутать все узлы, – к баронессе Вере Лурье. Движение – это жизнь: стоит только принять решение: «вперед», как тут же уходят прочь все сомнения, страхи, рушатся барьеры, а впереди открывается широкая прямая дорога.

Вера Лурье подскажет мне все, что я должен выполнить, или укажет путь к этому. Сначала Моцарт преследовал меня; настал мой черед гнаться за ним. Я не знал, куда заведет меня эта погоня. Может, в знаменитую «Канатчикову дачу», с диагнозом «параноидальная шизофрения». Может, смерть настигнет меня в обличье человека в сером, который и не человек вовсе, а некий фантом из Зазеркалья.

Скорее, я просто окажусь в незнакомом городе, один-одинешенек, без планов и надежд. Нищий, всеми брошенный. Но какая разница! Раз уж оказался в воде, то придется выплывать.

За рулем было спокойнее и увереннее, чем где-либо. Над всем довлел его величество немецкий порядок. Поля, которые в прежний мой приезд были зелены и пестрели цветами, теперь покрылись позолотой. Странно, но я вдруг почувствовал, что еду домой. Моя нелюбовь к новому фешенебельному Берлину усугублялась нелепостью этого ощущения, но я ничего не мог с ним поделать. С тревогой думал о Вере Лурье, как прилежный ученик о встрече с любимой учительницей после летних каникул.

Наконец, я свернул с главной дороги к коттеджу. Кругом стояла тишина – такая же глубокая, всеобъемлющая тишина, которая поразила меня в прошлый раз.

Я не стал подъезжать прямиком к коттеджу, а припарковал машину за двести метров от него – за садом Веры Лурье, под раскидистым деревом. И дальше пошел пешком, на случай, если придется удирать, а я был готов к такому раскладу.

Вот и коттедж, ослепленный солнечным светом. Он был какой-то отчужденный, словно неживой. Мне, как усталому путнику после долгой дороги, захотелось восхитительного сладкого чая с приятным восточным ароматом. Как тогда, во время моего первого приезда в Вильмерсдорф…

Я привычно подошел к сосновым воротам и просигналил звонком валдайского колокольчика. В ответ повисла пугающая тишина. Снова дал сигнал. И вдруг послышался мягкий девичий голос:

– Was es Ihnen notwendig ist? (Что Вам нужно?)

– Ich heisse Wladek Funke, der Freund Frau Lourie. Berichten Sie, bitte, dass ich aus Russland angekommen bin (Я Владек Функе, друг фрау Лурье. Я из Берлина.).

– О, Владек, вы, наконец-то! Дверь отперта, проходите, пожалуйста, – радостно проговорил девичий голос на чистом русском языке; и тут же щёлкнули автоматически отпираемые запоры.

Как и в тот раз, навстречу мне вышла девушка со славянской внешностью и, обняв меня, заплакала. Потом она проводила меня в комнату, залитую дневным светом.

Я растерялся, панически подумал: «Где Вера Сергеевна? Что с ней?».

Надежда, – так звали девушку, – будто прочитала мои мысли и, подняв залитое слезами лицо, сказала:

– Веры Сергеевны больше нет, она ушла.

В коттедже было прохладно и чуточку сыро. Мебель стояла, как и прежде, впечатление было такое, что хозяйка только что покинула квартиру и скоро вернётся. Если бы не спертый, затхлый воздух давно не проветриваемого помещения. В промельки штор сочился свет, окрашивая убранство комнаты бледно-сливочным и даже кофейным цветом.

На столике в прихожей лежали несколько нераспечатанных писем: одно из Англии, конверт из США с официальной печатью, три открытки и журнал «Нейшнл Джиогрэфик». Надежда взяла их с собой, и мы переступили порог гостиной, где я впервые встретился с Верой Сергеевной. Комната так же, как и тогда, была залита дневным светом. Переступив порог помещения, я вновь почувствовал ощущение неловкости и парализующую немоту.

Я подошел к столику, где лежали конверты, несколько чистых листов бумаги и ручка, и обнаружил там фотографию Веры Лурье в черной рамке. На ней по-немецки было выведено:

«Keinen unseren lieben Freund die Lyrikerin und die Baronesse des Glaubens Vera Lourie-Waldstetten mehr gibt es mit uns. Den Gottern gegeben und hat sie zu sich den 20. Juni diesen Jahres aufgefordert. Sie wurden ja die ewige Ruhe und der Geist sie wird sich in der Welt auflösen» («Нашего дорогого друга поэтессы и баронессы Веры Лурье-Вальдштеттен больше нет с нами. Господь призвал её к себе 20 июня сего года. Да упокоится душа в бесконечном Мире».)

Баронесса и русская поэтесса Вера Лурье ушла насовсем. Заодно с ней улетучилась призрачная надежда расставить все логические точки и выстроить наконец-то правдивое здание под названием «Моцарт». На мои глаза навернулись слезы, мне стало невыносимо жаль все вместе: славную русскую графиню Лурье, наш с ней неоконченный проект, рухнувшие в пропасть блестящие надежды. Куда же теперь идти, что делать, и кто виноват?

– Это вам, – пробудила меня Надежда и протянула фотографию Лурье.

Я кивнул и положил карточку во внутренний карман.

– А теперь перейдем к делу, а точнее – к тому, что не успела Вера Иосифовна, – резко проговорила девушка и, дотронувшись тёплыми и мягкими пальцами до моей руки, добавила грудным бархатным голосом: – Чаю с дороги —, как это принято у нас, у русских.

– Того самого, сладчайшего чая с экзотическим восточным ароматом? – поинтересовался я. – Как тогда, во время моего первого приезда в Вильмерсдорф?

– Именно, – кивнула Надежда и бесшумно ушла в кухню.

Я встал и подошел к книжной полке, на которой стояли книги всех форматов, размеров. На английском, немецком, русском и каких-то восточных языках. Фолианты об искусстве, истории, музыки…

У самого края полки располагались большие роскошные подарочные альбомы. Я увидел издание, выпущенное Зальцбургским Моцартеумом к двухсотлетию со дня рождения Моцарта, полное двухтомное собрание. Я принялся листать книгу Гунтера Дуды «Богом данные» и «Подлинные страсти по поводу посмертной маски Моцарта» с богатыми иллюстрациями. В альбоме была и посмертная маска Вольфганга – изможденное, но умиротворенное лицо… Мне показалось совершенно естественным, что я смотрю на неё именно здесь, в этой комнате, окутанной белой тайной, напоённой золотым светом и неправдоподобной тишиной.

Неужели, думал я, здесь, в этой комнате, и успокоится та неукротимая, шальная сила, которая владела не только Вольфгангом, разрушая его тело и дух, но и Пушкиным, Гвидо Адлером, Борисом Асафьевым, Игорем Белзой, Верой Лурье и мною самим? Сколько ещё людей подхвачены ею, этой безжалостной огненной пляской, разрывающей человека на части и несущей его – по крайней мере, так случилось с доктором Николаусом Клоссетом, Францем Зюсмайром, Эмануэлем Шиканедером, Гвидо Адлером, Дитером Кернером, Вольфгангом Риттером – прямо в объятия смерти?

Мне показалось очень подозрительным, что в альбоме, где сотни иллюстраций и подписей на нескольких языках, отсутствует портрет Франца Зюсмайра, который я уже видел и успел запомнить на всю оставшуюся жизнь, зато была репродукция с портрета аббата Макисмилиана Штадлера. Странное упущение, особенно если учитывать, что альбом издан в Германии, а немцы в своих исследованиях всегда педантичны и необычайно скрупулезны. Где же Франц Ксавер Зюсмайр?

Зато на каждой странице «Моцартианы» есть упоминание об аббате Максимилиане Штадлере, о котором сказано, что он «являлся профессором теологии, церковным композитором, был в дружеских отношениях с Моцартом, а после его смерти был помощником у Констанции и её второго мужа Николауса Ниссена, помогая им разбирать рукописное наследие композитора; завершил ряд незаконченных произведений Вольфганга Амадея и выступал в печати со страстной защитой подлинности моцартовского Реквиема». Как пишут современники, Штадлер относился к числу членов масонского ордена, не внушающих доверия. На портрете выражение лица Иоганна Карла Доминика (Максимилиана) Штадлера более чем откровенное: скепсис сноба, надменность и какая-то похожесть с напыщенным служителем музыки Антонио Сальери, императорским капельмейстером.

– Кто ещё попал в сети аббата после гибели Моцарта? – сказал я вслух.

– Вам ничего не говорит имя скульптора и художника графа Дейма-Мюллера? – послышался неожиданный голос Надежды.

Я вздрогнул, поскольку произнесённые слова были точь-в-точь из последней открытки Веры Лурье.

– В некотором роде, да, – отозвался я.

Девушка уже сервировала стол небольшим самоварчиком и легким ужином – все в русском стиле: ароматный чай в фарфоровом пузанчике, крендельки, баранки. Подлетев ко мне, она ловко достала том иллюстраций Полного собрания писем Моцарта и открыла его на странице 284, где была посмертная маска Вольфганга.

– Ну как? – торжествующе спросила она.

Я изумился: это был не Вольфганг из подарочного издания Зальцбургского Моцартеума; не конфетно-приторный Вольфганг Амадей с портрета Б. Крафта – эдакая смесь из Тропинина и Репина; не великий композитор из чистенькой, причесанной биографии специалистов Моцартеума.

На меня смотрело спокойное красивое лицо мастера Вольфганга Амадея Моцарта. И приписка рукой поэтессы Веры Лурье на полях: «Наконец-то! Факт остается фактом: до сих пор – вот уже в течение 30 лет – от мира скрывается последнее и самое достоверное изображение Вольфганга Амадея Моцарта. Изображение, к слову будет сказано, приведено не как подделка, а как апокриф».

Открытый чистый лик композитора – застывшая в его образе неземная и волшебная музыка.

Я ещё раз посмотрел на изображение посмертной маски Моцарта. Волосы зачесаны назад, полноватые губы чуть полуоткрыты, большой мясистый нос, глаза закрыты, голова слегка откинута назад. Невероятно, чтобы кто-то, спустя много лет после смерти Моцарта сумел с такой точностью воплотить в бронзе Вольфганга – всю ту музыку великого маэстро, застывшую в металле!

– Поговорим о ртути, – широко улыбнувшись, проговорила она. – Ртуть (Hg) издревле была посвящена Меркурию. В средневековой алхимии этой планете ставилось в соответствие число 8. О том, какое отношение имеет это число 8 к смерти и вопросам посвящения в античном культе таинств, речь пойдет ниже. А пока что отметим, что сразу же бросается в глаза: эта восьмерка присутствует и в том числе 18, которое намертво связано с великим Моцартом. Поскольку числам 1 и 2 нет алхимических соответствий (они начинаются только с 3 это Сатурн, а 4 – Юпитер и т. д.), то из этой комбинации двух чисел единица выпадает: и сублимируется в цифру 8 – Меркурий, образуя смертельный яд: сулему или mercurius sublimatus…

Увидев недоумение в моих глазах, Надежда подчеркнула:

– На первый взгляд все это может показаться преувеличенным и надуманным, но, к сожалению, не все так просто. Необычными такие взаимосвязи покажутся только тому, кто неискушен в мифологических сплетениях античного и средневекового образа мышления. Скажу откровенно, ведь, скажем, душу химии мы потеряли в схематизме её формул. И то, что нам сегодня представляется абсурдным, ещё несколько поколений тому назад принадлежало «благости знания» посвящённых. И тут на свет выступают целые – изрядно однозначные – таблицы «соответствий», соответствий чисел, элементов, металлов, планет, драгоценных камней и целебных трав. И тут среди прочих признаков для ртути в Меркурии выделяется серый цвет. Запомни это, серый цвет, пресловутый «серый посланец», это ничто иное, как символ.

– Ты имеешь в виду то, что за три месяца до кончины Моцарт был напуган серым посланцем, будто бы заказавшим ему траурную мессу? Хотя сведения об этом заказе и мессе, по многим источникам – чистой воды выдумка.

– Верно. Так вот, Моцарт был крайне напуган этой встречей и переданное незнакомцем известие воспринял как открытое предупреждение о своём скором конце. «Серый посланец» приходил в согласии с символикой чисел – священное число раз – было ровно три встречи.

– Единственное, чего тут не хватало, так это подписи чёрным по белому: «Ты, Моцарт, приговорён к смерти», – вставил я.

– Вне сомнений, «Волшебная флейта» в окружении этих событий предстает теперь совсем в ином свете. И слухи, гулявшие по Вене, будто Моцарт был отправлен на тот свет из-за разглашения тайн «королевского искусства», сегодня уже не кажутся безосновательными. В самом деле: здесь он столкнулся со «своим ядом», так же как столкнулся с 8-ю аллегориями Меркурия на колонне Гермеса, изображенной на титульной гравюре к первому либретто «Волшебной флейты». Остановимся на ней подробнее. Слева под колонной лежит мертвец: вот он, умерщвлённый архитектор храма Адонирам или Хирам! А ведь Моцарт наверняка держал эту гравюру в руках, держал и созерцал свой яд и судьбу своего двойника – но не понял этого! Те, кто доконали его, оказались на несколько порядков изощренней. И, тем не менее, внутренний голос подсказал ему, что «музыке скоро конец».

– Что последовало за этим – известно, – резюмировал я.

– В пасьонах Моцарта число 18 приобретает новое, откровенно культовое значение. 18 ноября 1791 года состоялось освящение второго храма венской ложи «Вновь венчанная надежда». Для этого случая Моцарт написал кантату объёмом в 18 полных листов. Подобно древнеегипетским гимнам к богу Солнца Ра, в этом сочинении канонически проводятся соло, дуэты, речитативы и номера для смешанного хора. То есть церковный стиль очевиден.

Вскоре Моцарт оказался прикованным к постели, тело его сильно опухло. На 18-й день после освящения храма, 5 декабря 1791 года он скончался. Не будь это число зафиксировано документально, его без стеснения попытались бы оспорить.

Ибо этим 5 декабря исполнялось ровно 7 лет, как Моцарту было предложено вступить в ложу «Благотворительность». Семь лет созидательной работы над так называемым «Соломоновым храмом», о чем говорится уже в Третьей книге Царств, завершились, день в день. Справившись в срок, архитектор храма Адонирам – именно под таким именем, наделенное отличиями высшего градуса шотландского обряда, неожиданно является имя Моцарта в циркулярном письме ложи от 20 апреля 1792 года! – он закончил свой жизненный путь, или «Via regia».

– Поистине, факт, который заставит задуматься любого упрямствующего нигилиста, – согласился я.

– Вспомним библейскую притчу. Мудрый Соломон, который был одним из избранных в познании символов, которые выражали собой «хранилище святыни всезнания Адама до грехопадения», задумал построить Великий Храм, и так построить его, чтобы он символически передал потомству, всем жаждавшим познать истину, божественные познания. Главным строителем храма был назначен Адонирам, обладавший знанием «божественной истины»; рабочих для постройки этого храма было собрано 130.000 человек, которых Адонирам разделил на три степени: учеников, товарищей и мастеров. Каждой степени было дано символическое слово: ученикам – Иоаким, товарищам – Вооз, а мастерам – Иегова, но так, что мастера знали своё наименование низших степеней, товарищи своё слово и слово учеников, а ученики знали только своё слово. Мастера за свою работу получали более высокую плату, что вызывало желание трёх товарищей выпытать у Адонирама мастерское слово. Воспользовавшись тем, что по вечерам Адонирам ходил осматривать в храме работы, первый из них остановил его у южных ворот и стал требовать от него, чтобы он открыл ему слово мастеров, и, не получив желаемого, ударил Адонирама молотком. У северных ворот другой товарищ нанес ему удар киркой. Адонирам бросился спасаться, и едва он успел бросить в колодец золотой священный треугольник, символ всесовершенства духа, божеское начало (на треугольнике было таинственное изображение имени Иеговы), как третий товарищ нанес ему смертельный удар циркулем у восточных ворот. Убийцы унесли и схоронили тело Адонирама. По приказу Соломона тело было найдено, ибо земля оказалась рыхлой, а воткнутая ветвь акации, которою убийцы отметили место погребения Адонирама, – зазеленела. Мастера из боязни, что древнее мастерское слово уже потеряло значение, решили заменить слово «Иегова» первым, которое будет кем-либо из них произнесено при открытии тела погибшего мастера.

В это мгновение открылось тело, и когда один из мастеров взял труп за руку, то мясо сползло с костей, и он в страхе воскликнул: «Мак-бенах», что по-еврейски значит: «плоть от костей отделяется». Это выражение и было принято отличительным словом «мастера» степени.

Таким образом, для мастеров Адонирам, или Хирам есть только олицетворение гения, перешедшего к нему и всему его потомству, состоящего из тружеников ума и таланта, по наследству от Каина, который родился будто не от Адама, созданного из земной глины, а от гения огня, одного из элохимов, равносильного Иегове. А три убийцы Адонирама объясняются для кандидатов в мастера как выражение самовластия, изуверства и тщеславия, убивающих гениальность. Борьба с «деспотизмом гражданским и церковным» диктуется теми целями и задачами, которые ставит себе орден франкмасонов: превратить весь мир в одну республику, в которой, по выражению масонов, «каждая нация есть семья и каждый член сын оной».

Я согласился с моей визави, и сделал попытку подвести черту под нашими бдениями:

– Итак, каков итог расследования? Вся жизнь Моцарта – от рождения до могилы – находилась под властью этого необычайного числа 8. Рождение в 8 часов пополудни в ночь на день Меркурия, среду, и на 28-й день года, гомеровский «Hymn on Mercury» под его детским портретом, доминирующая роль числа 18 в «Волшебной флейте» и в событиях, сопутствующих смерти, 8 аллегорий Меркурия на титульной гравюре к первому изданию либретто оперы и на австрийской юбилейной марке рядом с четырьмя солнечными дисками, три визита «серого посланца» как олицетворение ртути и как символ числа 8! Наконец, сумма цифр его полных лет жизни – 35 – опять-таки чистая восьмёрка. Пусть теперь скажут, что это тривиальная «случайность»? С трудом верится: для простого случая что-то многовато совпадений.