Текст книги "Портрет леди"

– Кто здесь? Ты, сынок? – спросил старик.

– Да, я, папа.

– Больше никого?

– Никого.

Помолчав немного, мистер Тачетт произнес:

– Я хочу немного поговорить с тобой.

– Это не утомит тебя? – озабоченно спросил Ральф.

– Это не важно. У меня впереди долгий отдых. Я хочу поговорить о тебе.

Ральф еще ближе придвинулся к кровати, наклонился к отцу и накрыл его руку своей.

– Тебе лучше выбрать тему попривлекательнее.

– Она достаточно привлекательна для меня. Я всегда гордился твоим умом. Мне бы так хотелось узнать, что ты сделал что-нибудь в жизни.

– Если ты покинешь нас, мне нечего будет делать, разве что тосковать о тебе, – отозвался Ральф.

– Именно это меня и беспокоит. Именно об этом я и хотел поговорить. Тебе нужно найти какой-то новый интерес в жизни.

– Мне не нужен никакой новый интерес, папа. Я и со старыми-то не знаю, что делать.

Старик лежал в полутьме, не сводя с сына глаз. Лицо его было лицом умирающего, но глаза были глазами Дэниела Тачетта. Казалось, он весь погрузился в мысли о будущем сына.

– У тебя, конечно, есть мать, – произнес мистер Тачетт. – Ты будешь заботиться о ней.

– Мама сама о себе позаботится, – сказал молодой человек.

– Да, но когда она состарится, ей, возможно, понадобится помощь.

– Я этого не увижу. Она меня переживет.

– Может быть, но это еще не причина… – Мистер Тачетт позволил своей фразе потонуть в беспомощном вздохе и снова замолчал.

– Не тревожься о нас, – сказал Ральф. – Право же, мы с мамой отлично ладим.

– Ладите, потому что живете врозь. А это неестественно.

– Если ты покинешь нас, возможно, мы будем видеться чаще.

– Да, – произнес старик, унесясь мыслями куда-то далеко, – не думаю, чтобы моя смерть как-то изменила ее жизнь.

– Наверное, больше, чем ты думаешь.

– У нее будет больше денег, – сказал мистер Тачетт, – я оставляю ей приличное наследство, как если бы она была мне хорошей женой.

– По ее понятиям, она и была хорошей женой – никогда не доставляла тебе никаких забот.

– Иногда заботиться приятно, – пробормотал мистер Тачетт. – Например, те, что были связаны с тобой… Но, знаешь, твоя мать стала менее отчужденной, что ли, с тех пор, как я слег. Надеюсь, она знает, что я заметил это.

– Я расскажу ей. Рад, что ты обратил на это внимание.

– Да ей это безразлично… она не для меня старается. Она старается… старается… – Старик умолк, словно обдумывая, для кого же она старается. – Для себя, – сформулировал он наконец. – Она делает это для собственного удовольствия. Но я не о ней хотел поговорить… о тебе. Ты будешь хорошо обеспечен.

– Да, знаю, – сказал Ральф. – Надеюсь, ты не забыл, о чем мы говорили с тобой год назад. Я тогда точно сказал тебе, сколько денег мне нужно, и попросил найти достойное применение остальной их части.

– Да, помню… Я тогда же составил новое завещание. Полагаю, подобное произошло впервые – чтобы наследник добивался, чтобы завещание изменили ему во вред.

– Вовсе не во вред, – запротестовал Ральф. – Было бы хуже, если бы мне пришлось управляться с крупным состоянием. Вот что было бы вредно человеку с моим здоровьем.

– У тебя и будет столько, сколько нужно… и даже больше. И для одного, и даже для двоих.

– Это слишком, – отозвался Ральф.

– Не говори так. Самое лучшее, что ты можешь сделать, когда меня не станет, – это жениться.

Ральф знал, что отец перейдет к этой теме – ничего нового в этом не было. Это был самый изобретательный способ, при помощи которого он выражал свой оптимизм в отношении здоровья сына. Обыкновенно Ральф отшучивался, но сейчас данный тон был неуместен. Он только откинулся на спинку стула и посмотрел в умоляющие глаза отца столь же умоляющим взглядом.

– Уж если я со своей женой, которая не слишком меня любила, прожил вполне счастливую жизнь, – сказал старик, упрямо продолжая разговор на эту тему, – как хорошо жилось бы тебе. Если бы ты женился на девушке, не похожей на миссис Тачетт? Кстати, в мире куда больше отличающихся от нее женщин, чем похожих.

Ральф по-прежнему молчал, и после короткой паузы отец мягко спросил его:

– Что ты думаешь о своей кузине?

Молодой человек встретил этот вопрос застывшей на губах улыбкой. Потом он произнес:

– Насколько я понял, ты предлагаешь мне жениться на Изабелле?

– В конечном итоге да. Она ведь нравится тебе?

– Да. Очень. – Ральф поднялся, подошел к камину, постоял перед ним мгновение, затем нагнулся и стал механически перемешивать в нем угли.

– Изабелла мне очень нравится, – повторил он.

– Что ж, и ты ей нравишься. – сказал отец. – Она мне говорила.

– Может быть, она сказала тебе, что хотела бы выйти за меня?

– Нет, но что она может иметь против тебя? И она самая очаровательная девушка из всех, кого я повидал на своем веку. Вам было бы не так плохо вместе. Я много думал об этом.

– Я тоже, – сказал Ральф, снова садясь у его постели. – Как видишь, я не боюсь признаться в этом.

– Так ты влюблен в нее? Мне следовало бы догадаться об этом. Словно она была послана сюда самой судьбой.

– Нет, я не влюблен в нее. Но мог бы влюбиться… Если бы в моей жизни кое-что было по-другому.

– В жизни всегда мешают определенные обстоятельства – редко бывает иначе, – сказал старик. – Если ты будешь сидеть и ждать у моря погоды, вряд ли ты чего добьешься. Не знаю, известно тебе или нет, но, думаю, вреда не будет, если я проговорюсь в такую минуту… Кое-кто не так давно сделал Изабелле предложение… но получил отказ.

– Я знаю, она отказала лорду Уорбартону. Он сам сказал мне.

– Стало быть, есть шанс у кого-нибудь другого.

– Кое-кто другой попытал счастья в Лондоне… результат был тот же.

– Это был ты? – взволнованно спросил мистер Тачетт.

– Нет, один ее старый знакомый. Бедняга приехал для этого из Америки.

– Мне весьма жаль его. Но это только доказывает мои слова. Путь для тебя открыт.

– Если это и так, дорогой отец, тем печальнее, что я не смогу воспользоваться этим. У меня не так много убеждений, но есть три-четыре, которых я придерживаюсь твердо. Во-первых, не следует жениться на близких родственницах. Во-вторых – людям с больными легкими лучше не жениться вообще.

Старик приподнял немощную руку и помахал указательным пальцем, протестуя.

– Что ты хочешь этим сказать? Вечно у тебя какой-то искаженный взгляд на происходящее. Какая она тебе близкая родственница? Ты впервые увидел ее в двадцатилетнем возрасте. Все мы друг другу родственники. Если из-за этого не жениться, человечество вымрет. То же самое с твоими больными легкими. Тебе теперь гораздо лучше, чем раньше. Все, что тебе нужно, – это вести нормальную жизнь. Но гораздо нормальнее жениться на очаровательной девушке, в которую ты влюблен, чем оставаться одиноким из-за сомнительных принципов.

– Я не влюблен в Изабеллу, – возразил Ральф.

– Ты только что сказал, что влюбился бы, если бы не считал это неразумным. Я просто хочу доказать тебе, что в этом нет ничего неразумного.

– Это только утомит тебя, папа, – сказал Ральф, поражаясь его упорству и не понимая, откуда у него берутся на это силы. – И что тогда будет?

– А что будет с тобой, если я не позабочусь о тебе? Ты не хочешь управлять банком и не хочешь, чтобы я проявлял о тебе заботу. Ты утверждаешь, что у тебя масса интересов, – только я никак не могу понять, каких.

Ральф снова откинулся на спинку стула и скрестил руки. Некоторое время он в раздумье смотрел перед собой и наконец, словно собравшись с духом, сказал:

– Меня очень интересует моя кузина, но не в том смысле, в котором ты думаешь. Я долго не проживу; но, надеюсь, проживу достаточно, чтобы увидеть, что с ней станет. Она совершенно независима от меня; я не могу оказывать большого влияния на ее жизнь. Но я хотел бы кое-что для нее сделать.

– Что же?

– Я бы хотел добавить ветра в ее паруса.

– Что ты имеешь в виду?

– Мне хотелось бы добавить ей силы, чтобы она могла осуществить то, о чем она мечтает. Например, она хочет посмотреть мир. Я хотел бы наполнить ее кошелек.

– Рад, что ты подумал об этом, – сказал старик, – но не один ты, я тоже. Я отписал ей пять тысяч фунтов.

– Это очень хорошо. Очень великодушно с твоей стороны. Но мне хотелось бы сделать для Изабеллы больше.

Даже тяжелая болезнь не смогла убить в Дэниеле Тачетте финансиста. Он насторожился, как всегда, когда речь шла о деньгах.

– Я буду рад обсудить это с тобой, – мягко сказал он.

– Понимаешь, Изабелла бедна. Мама говорила мне – у нее всего что-то несколько сот долларов в год. Мне хотелось бы сделать ее состоятельной.

– Что ты понимаешь под состоянием?

– Я называю состоятельными людей, которые могут потакать своему воображению. У Изабеллы богатое воображение.

– Как и у тебя, сын мой, – сказал старый Тачетт, слушая очень внимательно и не без некоторого недоумения.

– Ты сказал, что денег у меня хватит на двоих. Все, что я хочу от тебя, – чтобы ты разделил мою долю наследства пополам и отдал половину Изабелле.

– Чтобы она делала все, что ей вздумается?

– Совершенно верно.

– Ничего не требуя взамен?

– Да что можно тут требовать?

– Ну хотя бы то, о чем я уже сказал.

– Чтобы она вышла замуж – за того или другого? Это как раз полностью расходится с моим планом. Если у нее будет состояние, ей незачем будет выходить замуж, чтобы обрести опору. Ей больше всего хочется быть свободной, и твой дар сделает ее таковой.

– Я вижу, ты давно все обдумал, – сказал мистер Тачетт. – Только не понимаю, зачем ты вмешиваешь сюда меня. Деньги твои, и ты легко можешь отдать ей любую сумму.

Ральф широко открыл глаза.

– Я? Это невозможно. Я не могу предложить Изабелле деньги!

Старик издал стон.

– И ты еще убеждаешь меня, что не влюблен в нее! Хочешь, чтобы ее благодетелем был я?

– Ну да. Мне бы хотелось, чтобы ты вписал в завещание еще один пункт – без всяких ссылок на меня.

– То есть ты хочешь, чтобы я составил новое завещание.

– Достаточно добавить несколько слов. В любое время, когда ты будешь достаточно хорошо для этого себя чувствовать.

– Тогда телеграфируй мистеру Хилари. Я ничего не предпринимаю без своего поверенного.

– Можно устроить встречу завтра.

– Он решит, что мы с тобой поссорились, – сказал старик.

– Очень возможно, я даже хотел бы этого, – заметил Ральф, улыбаясь. – И поэтому имей в виду, я буду резок с тобой в его присутствии.

Старику, казалось, требовалось время, чтобы обдумать сию комичную ситуацию, и некоторое время он размышлял.

– Я сделаю все, как ты хочешь, – произнес он наконец. – Но я не уверен, что это правильно. Ты сказал, что хочешь наполнить ветром ее паруса. Ты не боишься перестараться?

– Пусть мчится с ветерком, – улыбнулся Ральф.

– Ты так говоришь об этом, словно делаешь это ради развлечения.

– Так оно и есть, хотя и не только.

– Я не очень все это понимаю, – вздохнул мистер Тачетт. – Нынешнее молодое поколение сильно отличается от моего. Когда мне в твои годы нравилась девушка, мне было недостаточно просто смотреть на нее. Тебя мучают сомнения, которые мне неведомы, идеи, которые мне непонятны… Ты говоришь, что Изабелла нуждается в том, чтобы быть свободной, что богатство удержит ее от брака по расчету. Ты считаешь ее способной выйти замуж из-за денег?

– Ни в коем случае. Но у нее сейчас меньше денег, чем когда-либо; ее отец раньше не задумываясь выполнял ее желания, тратя на них свое состояние. От этого жизненного пиршества ей остались лишь крохи – она даже не подозревает о том, насколько жалкие. Мать мне все объяснила. Изабелла все поймет, как только окажется предоставленной самой себе, и мне было бы очень больно видеть ее, когда она поймет, что она не может исполнить и ничтожной части своих желаний.

– Я завещал ей пять тысяч фунтов. С такой суммой можно осуществить массу своих желаний.

– Конечно. Но этих денег ей хватит всего на два-три года.

– Неужели она будет сумасбродной?

– Конечно, – невозмутимо улыбаясь, отозвался Ральф.

Настороженность, написанная на лице старика, уступила место полному недоумению.

– То есть растрата более крупной суммы – просто дело времени?

– Ну нет – хотя сначала, я думаю, она будет пользоваться деньгами довольно свободно; вероятно, часть отправит сестрам. Но потом разум возьмет верх. Она вспомнит, что впереди вся жизнь, и научится жить по средствам.

– Н-да, ты, действительно, продумал все, – сказал старик со вздохом. – Ты определенно заинтересован в ней.

– То есть ты считаешь, что я зашел слишком далеко? Но ведь ты предлагал мне идти еще дальше.

– Не знаю, не знаю, – сказал старик. – Не уверен все-таки, что вполне понимаю тебя. Мне кажется, во всем этом есть нечто безнравственное.

– Безнравственное, папа?

– Не уверен, правильно ли настолько облегчать человеку его жизнь.

– Все зависит от того, что это за человек. Если он достоин этого, то твой поступок явится вознаграждением его добродетели. Поступить согласно доброму порыву – что может быть более благородным?

Старому Тачетту было трудновато следовать логике сына, и он снова задумался. Потом сказал:

– Изабелла – чудесная девушка. Но ты уверен, что она окажется достойной твоего дара?

– Она прекрасна так же, как и все ее намерения, – ответил его сын.

– Что ж, – пробормотал старик, – она сможет осуществить немало прекрасных намерений на шестьдесят тысяч фунтов.

– Она несомненно это сделает.

– Конечно, я сделаю так, как ты хочешь, – сказал старик. – Мне только все же хотелось бы понять.

– Как, дорогой папа, ты так и не понял? – ласково спросил Ральф. – Тогда не стоит больше и говорить об этом. Оставим эту тему.

Мистер Тачетт надолго погрузился в молчание. Ральф уже решил, что отец оставил попытки разобраться в поступке сына, но старик вдруг снова заговорил об этом:

– Скажи-ка мне вот что. А тебе не приходило в голову, что девушка с состоянием в шестьдесят тысяч легко может стать жертвой охотников за богатыми женами?

– Едва ли ей удастся стать жертвой более чем одного из них.

– Одного более чем достаточно.

– Я согласен. Риск есть, но небольшой, я готов на него пойти. Я учел его в своих расчетах.

Если ранее настороженность мистера Тачетта перешла в смятение, то теперь смятение сменилось восхищением.

– Ну ты и фрукт! – воскликнул он. – Но я все-таки не могу понять, какой тебе в этом прок.

Ральф склонился над отцом и бережно поправил ему подушки. Он сознавал, что беседа затянулась и это может нанести вред больному.

– Никакого, кроме того, что я хочу дать Изабелле размах – и посмотреть, что из этого получится. Только мне ужасно стыдно, что я делаю это за твой счет, отец.

Глава 19

Как и предсказывала миссис Тачетт, из-за болезни хозяина дома Изабелла и мадам Мерль много времени проводили вместе. Не сблизиться в этих обстоятельствах было бы проявлением дурного тона – а обе дамы были прекрасно воспитаны и к тому же питали симпатию друг к другу. Возможно, будет громко сказано, что они поклялись друг другу в вечной дружбе, но про себя каждая решила сохранить к другой приязнь и в будущем. Во всяком случае, Изабелла искренне так считала, хотя и не могла бы, положа руку на сердце, сказать, что близка с мадам Мерль в том высоком духовном смысле, который она вкладывала в это понятие. Она вообще задумалась – а была ли она с кем-то когда-нибудь по-настоящему близка? Тот идеал дружбы, который она создала в своих мечтах, до сих пор ни разу не имел случая осуществиться. Она убеждала себя, что идеал и не может обернуться действительностью. Идеал – это предмет веры, а не опыта, и мудрость человека заключается в том, чтобы выделить похожее на идеал в окружающей действительности.

Изабелла никогда не встречала женщины более приятной и интересной, чем мадам Мерль, абсолютно лишенной того недостатка, который более всего мешает дружбе, – тоскливого и скучного перепева одних и тех же проблем, воспроизведения одних и тех же, до оскомины знакомых черт. Изабелла распахнула душу шире, чем обычно, – она говорила мадам Мерль вещи, которые не осмеливалась говорить еще никому. Иногда она даже пугалась своей откровенности – словно она отдала постороннему человеку ключи от шкатулки с драгоценностями. Сокровища ее души были единственным ее богатством – в этом и заключалась причина, по которой их следовало тщательно оберегать. Но Изабелла убеждала себя, что бессмысленно сожалеть об ошибках, совершенных из великодушия; и если мадам Мерль не обладала теми достоинствами, которые девушка ей приписывала, – тем хуже было для самой мадам Мерль. Однако мадам Мерль, несомненно, обладала многими достоинствами. Она была очаровательна, умна, приятна в общении, образованна. Более того, поскольку Изабелле пришлось встретить на своем пути несколько столь же привлекательных особ женского пола, она понимала, что мадам Мерль была редкой, выдающейся личностью. На свете много людей, доброжелательных как бы напоказ, а мадам Мерль была далека как от вульгарного панибратства, так и от утомляющего непрерывного остроумия. Она умела мыслить – качество, редкое в женщине, – и мыслить логически. Она умела и чувствовать – не прошло и недели, как Изабелле довелось узнать об этом. И это был величайший талант мадам Мерль, ее наиболее совершенный дар. Особое удовольствие, которое Изабелла находила в общении с ней, заключалось в том, что, когда девушка заговаривала с ней о серьезных вещах, та понимала все быстро и легко. Переживания, правда, отошли для мадам Мерль в прошлое – она не делала секрета из того, что фонтан ее чувств, когда-то насильно перекрытый, уже не бил такими мощными струями, как раньше. Теперь ей больше, чем низвергаться в пучину чувств, нравилось быть сторонним объективным наблюдателем. Она призналась Изабелле, что в прошлом ей случалось быть безрассудной, но с тех пор она стала более благоразумной.

– Теперь я сужу о некоторых вещах охотнее, чем прежде, – говорила она Изабелле. – Мне кажется теперь, с годами, я получила на это право. Человек не может судить до сорока лет – в нем слишком много пылкости, жесткости, непреклонности, да и о жизни ему еще мало известно. Я сочувствую вам, дорогая, – вам еще далеко до сорока. Правда, приобретая что-то, мы одновременно что-то теряем. Мне кажется, что после сорока уже невозможно по-настоящему чувствовать. Теряется свежесть и непосредственность. Я думаю, вы сохраните их дольше, чем другие. Хотела бы я встретить вас через несколько лет – и посмотреть, что сделает из вас жизнь. Одно я знаю точно: ей не удастся вас испортить. Она может потрепать вас – но сломать не сможет.

Изабелла восприняла это откровение, как солдат-новобранец, еще не остывший от первой перестрелки, из которой он вышел с честью, принимает от полковника ободряющий хлопок по плечу. Ей казалось, что подобное признание ее достоинств женщиной, которая, о чем бы ни говорила Изабелла, могла сказать: «О, я это все испытала, дорогая. Это пройдет, как и все остальное», – стоило многого. Мадам Мерль раздражала многих своих собеседников, поскольку ее трудно было удивить. Но Изабелла, хотя и жаждала производить впечатление, раздражения вовсе не испытывала. Для этого она была слишком искренней, слишком заинтересованной в своей новой подруге, умудренной опытом. К тому же мадам Мерль никогда не провозглашала свои сентенции хвастливо или тоном триумфатора – они слетали с ее губ словно откровенные признания.

Меж тем Гарденкорт погрузился в непогоду. Дни стали короче, и чудесным вечерним чаепитиям на лужайке пришел конец. Изабелла и ее новая подруга вели в доме долгие беседы меж собой. Иногда, несмотря на дождь, они совершали длительные прогулки, вооружившись замечательным приспособлением, которое английский гений вместе с английским климатом довели практически до совершенства. Мадам Мерль была необыкновенно восприимчива ко всему английскому. Ей нравилось здесь все – даже дождь.

– Он постоянно моросит, но никогда – слишком сильно, – заявляла она. – Промокнуть невозможно, и всегда так чудесно пахнет!

Мадам Мерль объясняла, что наслаждается запахами Англии. На этом удивительном острове запахи тумана, пива и копоти смешивались, составляя неповторимый национальный аромат, который ласкал ее ноздри. Она часто прятала нос в рукав своего английского пальто, вдыхая чудесный запах чистой шерсти.

Как только осень вступила в свои права, бедняга Ральф Тачетт превратился в узника: в плохую погоду ему нельзя было выходить из дома, и он, стоя у окна и по привычке засунув руки в карманы, мог только со своим полускорбным, полуироническим выражением лица наблюдать за тем, как Изабелла и мадам Мерль, укрывшись зонтами, прогуливались по аллее. Дорожки Гарденкорта не развозило даже в такую погоду, и дамы возвращались раскрасневшиеся, оглядывали подошвы своих ладно скроенных, крепких башмачков и щебетали, что прогулка была великолепна.

До ланча мадам Мерль всегда была чем-то занята. Изабеллу восхищала та педантичность, с которой она неизменно следовала определенному распорядку дня. Она и сама слыла интересной натурой и немало этим гордилась, но к достоинствам и способностям мадам Мерль испытывала некоторую зависть. Ей хотелось подражать мадам Мерль. «Как бы я хотела быть такой же!» – тайно вздыхала Изабелла каждый раз, когда высвечивалась очередная из многочисленных граней ее блистательной подруги; Изабелла сознавала, что берет уроки у настоящего мастера. Ей не потребовалось много времени, чтобы осознать, что она попала под влияние мадам Мерль. «Но разве это плохо? – убеждала она себя. – Ведь я учусь хорошему! Чем больше хорошего влияния, тем лучше. Надо только смотреть, куда ступаешь, – разбираться, куда идешь. Я так всегда и делаю. Мне нет необходимости бояться стать слишком податливой. Наоборот – я слишком неуступчива». Говорят, что подражание – самая искренняя лесть, и если Изабелла копировала черты подруги, которыми восхищалась, то вовсе не для того, чтобы блистать самой, – чтобы подчеркивать, высвечивая, исключительность мадам Мерль. Она не просто нравилась Изабелле – та восхищалась ею. Иногда она задумывалась о том, что сказала бы Генриетта Стэкпол по поводу этой блистательной беглянки из Бруклина, и была убеждена, что та осудила бы ее. Генриетта не одобрила бы мадам Мерль – Изабелла не сомневалась в этом, хотя и не могла определить для себя, почему. Но что касается ее новой подруги, Изабелла не сомневалась, что она приспособилась бы к старой – мадам Мерль была слишком мудра, обладала таким чувством юмора, что непременно бы отдала Генриетте должное, а узнав ее поближе, общалась бы с ней с тем чувством такта, о котором корреспондентка «Интервьюера» и мечтать не могла. Основываясь на своем опыте, мадам Мерль, казалось, имела критерии во всем, и, порывшись в кладовой своей памяти, она, несомненно, извлекла бы на свет что-то такое, что позволило бы оценить Генриетту по достоинству. «Вот в этом-то и секрет! – думала она. – Суметь оценить другого лучше, чем он способен оценить тебя. Вот высший дар. В этом-то и заключается сущность аристократизма. Вот в этом смысле, и только в этом, нужно стремиться к тому, чтобы обладать им».

Невозможно перечислить все звенья логической цепи, мысленно перемещаясь по которой Изабелла стала воспринимать мадам Мерль как истинную аристократку. Сама она никогда в этом духе не высказывалась. Она не принадлежала к великим мира сего, хотя встречала их на своем пути и хорошо понимала отличие их судьбы от своей; ей удалось постичь многое и понять, что она не рождена для славы, – поэтому она не питала бессмысленных иллюзий относительно своего места в этом мире. Но если по собственной мерке мадам Мерль отнюдь не преувеличивала своей значительности, воображение Изабеллы наделило ее едва ли не величием. Чтобы быть такой изящной, грациозной, мудрой, милой и при этом, казалось, не испытывать ни малейшего напряжения, не прилагать для этого никаких особых стараний, – нужно было быть великой женщиной, казалось Изабелле. Однако она не была легкомысленна и серьезно относилась как к обязанностям, которые возлагались на нее обществом, так и к развитию своих талантов, которыми ее наградила природа. После завтрака она отвечала на письма, которые, как поняла Изабелла во время их общих с мадам Мерль посещений местной почты, пачками поступали на ее имя. У мадам Мерль было огромное количество знакомых, и, как она объясняла Изабелле, всегда находилось что-то, о чем можно было написать им. Она с удовольствием занималась живописью; написать этюд для нее было не сложнее, чем стянуть с рук перчатки. Если солнце в Гарденкорте показывалось хотя бы на час, она обязательно выходила из дому со складным стульчиком и коробкой акварельных красок. О том, что мадам Мерль была прекрасной пианисткой, мы уже говорили – об этом свидетельствовал хотя бы тот факт, что, когда она садилась за пианино, окружающие безропотно смирялись с тем, что лишались удовольствия, которое им доставляла беседа с ней. После знакомства с мадам Мерль Изабелла стала стесняться своей игры, которая ей стала казаться унылой и безыскусной; и на самом деле, хотя ее тоже считали неплохой пианисткой, общество, в котором она находилась, скорее теряло, чем выигрывало, когда она, повернувшись к нему спиной, усаживалась у фортепиано.

Если мадам Мерль не писала, не рисовала, не музицировала, она занималась изготовлением различных вышивок, кружев – всевозможных салфеточек для каминных полок, занавесок. Полет ее фантазии, равно как и владение ею иглой были поистине замечательны. Изабелле никогда не удавалось застать ее ничего не делающей – если она не занималась ни одним из перечисленных выше занятий, то читала (у Изабеллы было такое впечатление, что она прочла все важные книги) или гуляла, раскладывала пасьянс или вела беседы с кем-нибудь из обитателей Гарденкорта. При этом любое свое занятие мадам Мерль в любую минуту была готова оставить с той же легкостью, с которой за него принималась; не возражала работать и беседовать одновременно, словно не придавая своим занятиям особого значения. Она откладывала свои рисунки и вышивки, вставала из-за фортепиано или оставалась за ним – в зависимости от того, как было удобно собеседнику. Короче говоря, было трудно найти более приятного и необременительного человека для того, чтобы жить под одной крышей. Изабелла, впрочем, обнаружила единственное, что она могла бы, если можно так выразиться, поставить в вину мадам Мерль: недостаток естественности. Не в ее манере держать себя – мадам Мерль ни в коем случае не была ни жеманной, ни претенциозной, ей, как никому другому, были чужды эти недостатки, свойственные натурам вульгарным. Изабелле казалось, что природная натура мадам Мерль как бы слишком сглажена светскими условностями – все ее «углы» были смягчены или стерты. Она была слишком «обтекаемой», слишком «податливой», слишком безупречной и «цивилизованной», слишком «такой, какой должны были быть светские люди»; в ней не осталось следа той живительной «дикости», непринужденности, которой в былые времена – до того, как вошла в моду «загородная жизнь», – обладали порой самые любезно-обходительные персоны.

Изабелла не могла представить мадам Мерль вне общества – она существовала только в общении, прямом или косвенном, с себе подобными. Наблюдая за мадам Мерль, Изабелла часто спрашивала себя: что там у нее на душе? И, поскольку она была еще юна, она решила, что за блестящей внешностью не всегда скрывается поверхностная натура – этому заблуждению мы бываем привержены гораздо позже. Мадам Мерль отнюдь не была пуста. Она была достаточно глубока, и ее внутренняя сущность выражалась в ее поведении никак не меньше оттого, что происходило это при помощи некоего условного языка. «Да что такое язык как не условность? – доказывала самой себе Изабелла. – У нее достаточно вкуса, чтобы не изображать из себя нечто оригинальное – что свойственно многим моим знакомым».

– Мне кажется, вам многое пришлось выстрадать, – предположила она как-то в беседе с мадам Мерль, воспользовавшись брошенным ею намеком.

– Что заставляет вас так думать? – отозвалась мадам Мерль с лучезарной улыбкой. – Неужели я произвожу впечатление мученицы?

– Нет. Но иногда вы высказываете мысли, которые вряд ли могли прийти в голову человеку, который счастлив.

– Я не всегда была счастлива, – возразила мадам Мерль по-прежнему улыбаясь, но с напускной серьезностью понижая тон, как будто бы она разговаривала с ребенком и собиралась сообщить ему секрет. – Как это ни странно!

– Многие люди, как мне кажется, не испытывают сильных эмоций ни по какому поводу, – сказала Изабелла.

– Совершенно верно; на свете куда больше чугунных горшков, чем фарфоровых. Но можете не сомневаться – каждый имеет свою отметину. На самом крепком чугунке можно обнаружить царапину или трещину. Я считаю себя весьма прочной фарфоровой посудиной; но, сказать по правде, на ней предостаточно щербин и сколов. Я еще на многое гожусь, поскольку меня удачно залатали; но предпочитаю оставаться в кухонном шкафчике, тихом и темном, пропахшем насквозь лежалыми пряностями – так долго, как могу. Но стоит меня вытащить на яркий свет – о, дорогая, я просто страшилище!

Не знаю, в этот или другой раз, но когда разговор принял тот же оборот, мадам Мерль пообещала Изабелле как-нибудь рассказать свою историю. Изабелла обрадовалась и потом не раз напоминала ей об этом обещании. Но мадам Мерль каждый раз уклонялась и в конце концов призналась Изабелле, что ей хотелось бы подождать до той поры, когда они сойдутся поближе. Это, несомненно, им предстояло – времени у них было сколько угодно. Изабелла согласилась, однако позволила себе спросить неужели мадам Мерль до сих пор не доверяет ей или боится, что она будет пересказывать кому-то их личные беседы?

– Вовсе не потому, что я боюсь, что вы расскажете кому-нибудь, – улыбнулась мадам Мерль. – Тут совершенно другое: я боюсь, что вы примете мой рассказ близко к сердцу и осудите меня. Вашему возрасту свойственны беспощадные суждения.

И она предпочитала говорить с Изабеллой об Изабелле, выражая неподдельный интерес к истории нашей героини, ее чувствам, мнениям, планам. Мадам Мерль незаметно подталкивала Изабеллу к откровениям и слушала ее щебетание о себе с искренней симпатией и добродушием. Внимание женщины, знавшей столько достойных людей и вращавшейся, как она сама говорила, в лучшем европейском обществе, льстило Изабелле. Изабеллу радовала благосклонность особы, которая владела столь обширным материалом для сравнения, – и, возможно, чувство удовлетворения от того, что она нимало не проигрывает при сравнении, заставляло Изабеллу снова и снова упрашивать мадам Мерль рассказать о своих обширных знакомствах. Мадам Мерль побывала во многих странах и сохраняла светские связи с людьми из разных мест.

– Не буду притворяться, что знаю все, – говаривала она, – но уж свою Европу изучила вдоль и поперек.