Текст книги "Ожерелье Странника"

– Тогда дайте его мне, – чуть слышно произнесла Хелиодора. – Я сразу же выпью его и уйду…

И тогда я вышел из-за занавеси и, вытянув руки, направился к ним.

– Господин доктор или господин посланник халифа Харуна, – сказал я, и в следующий момент не мог уже двигаться, так как с негромким криком Хелиодора кинулась ко мне на грудь и остановила мои губы своими.

– Подожди, дай мне сказать, – прошептал я, обнимая ее, и обратился к посланнику халифа: – Я только что поклялся вам, что не обнаружу себя до тех пор, пока не услышу чего-либо такого, что навлечет бесчестье на меня или мое имя. Сидеть без движения за этой ширмой в то время, когда моя нареченная выпивает яд, полученный из ваших рук, означало бы навлечь на себя такое черное бесчестье, которое вовек не смоют моря всего мира. Скажите, доктор, этой чаши достаточно, чтобы умерли мы оба?

– Да, генерал Олаф, и, если вы желаете разделить ее, думаю, что халиф будет доволен, ибо ему не нравится убивать храбрых людей. Только это должно быть сделано сейчас же, без всяких слов. Поговорить вы сможете и впоследствии, до того как сон охватит вас.

– Да будет так, – заключил я. – И раз я все равно должен умереть, о чем вы только что говорили, думаю, что не будет греха, если я умру подобным образом. По крайней мере, я рискну сделать это, чтобы не расставаться с человеком, который поведет меня по этой дороге. Пейте, любимая, только пейте меньше половины, поскольку я крепче вас. И затем передайте чашу мне.

– Муж мой, я пью за вас, – промолвила она и, выпив, протянула кубок мне.

Я поднес его к своим губам. О Боже! Кубок был пуст!

– О самая жестокая из всех похитительниц на свете! – закричал я. – Вы же украли все для себя одной!

– Да, – согласилась она. – Могла ли я видеть своими глазами, как вы будете пить этот яд? Я умру, но, быть может, Господь еще спасет вас!

– Нет, Хелиодора, – крикнул я снова и, повернувшись, ощупью пошел в сторону окна, которое, как мне было известно, находилось высоко над землей, так как я был лишен своего оружия, которое могло бы послужить мне на этот раз.

Но в то же мгновение, когда я толчком распахнул окно, я почувствовал, как две сильные руки обхватили меня, и услышал восклицание доктора:

– Идите сюда, госпожа, и помогите мне удержать этого сумасшедшего, иначе он убьется.

Она, подбежав, тоже ухватилась за меня, и мы стали бороться втроем. Но тут дверь распахнулась, и меня оттащили назад, на середину комнаты.

– Олаф Красный Меч, слепой генерал христиан, – проговорил изменившимся голосом, полным величия и власти, врач. – Я, говорящий сейчас с вами, не доктор медицины и не посланник. Я Харун аль-Рашид, халиф правоверных. Так это, слуги мои?

– Это правда, о повелитель, – прозвучал ответ, исходивший из многих глоток.

– Тогда выслушайте приказ Харуна аль-Рашида. Знайте оба, что все происшедшее здесь было только игрой, которую я затеял, чтобы испытать вашу любовь и преданность друг другу. Госпожа Хелиодора, успокойтесь. Вы выпили не что иное, как кипяченую воду, настоянную на лепестках роз. И никакой сон не охватит вас, кроме того, что дан вам природой. К счастью, госпожа, я должен сказать вам, что, увидев то, что я видел, услышав то, что я слышал, я предпочел бы быть на месте этого слепого человека, а не правителя Востока. Истинно, ваша любовь такова, какую больше нигде в этом мире не сыщешь. Должен сказать, что, когда я увидел, как вы осушили этот кубок в последней, отчаянной попытке отвести от Олафа смерть, угрожавшую ему, я преисполнился любви к вам. Но не опасайтесь этого, ибо моя любовь такого рода, что не лишит вас вашей любви, а лишь придаст ей новые богатые оттенки в сиянии моей к вам благосклонности. Изумительна история вашей любви, и конец ее будет счастливым. Генерал Олаф, вы были моим противником в войне и обращались с моими пленными слугами, попавшими в ваши руки, так, как вам подсказало ваше благородное сердце. Могу ли я в таком случае поступить иначе, кроме как превзойти благородного человека, которого некоторое время назад называл христианской собакой? Нет, не могу! Пусть войдет в комнату высший служитель христианской церкви Политен, прибывший сюда. Он находится там, снаружи, вместе с особой по имени Мартина, бывшей фрейлиной императрицы Ирины.

Посланцы вышли, и затем наступило молчание. Это был момент, когда сердце не нуждалось в словах – по крайней мере, я и Хелиодора не могли сказать друг другу ни слова. Мы только сжимали руки друг друга и ждали.

Наконец открылась дверь, и я расслышал нетерпеливые и шумные шаги Политена, а также другие, мягкие, которые, я знал, принадлежали Мартине. Она подошла ко мне, поцеловала в бровь и прошептала мне на ухо:

– Наконец-то все хорошо! Я знала, что так и будет. А теперь, Олаф… Теперь, Олаф, вы женитесь. Да, сейчас же… И я желаю вам радости…

Ее слова были просты и естественны, но все же они зажгли в моем сердце свет, с помощью которого я увидел многое.

– Мартина, – сказал я, – если я дожил до этого часа, то это, с Божьей помощью, случилось благодаря вам. Мартина, вы говорили, что каждый из нас имеет ангела-хранителя на небесах. И если это так, то мой сошел на землю. А если на небесах есть еще один, то я отблагодарю его, как смогу.

После этих моих слов Мартина зарыдала на моей груди, и дальше я помню только то, что Хелиодора помогала мне вытирать ее слезы, в то время как я различал отдаленные слова халифа, сказанные им негромким задумчивым голосом, как бы про себя:

– Удивительно! Воистину удивительно! О Аллах! Странный народ эти христиане. Насколько мудрее наши законы, по которым он мог бы жениться на обеих, и все трое были бы счастливы. Действительно, провозгласивший это должен был бы знать сердце женщины и мужчины и быть Пророком, посланным Богом. Нет, не отвечайте мне, друг мой Политен, ведь мы договорились никогда больше не спорить о делах религии. Совершайте то, что положено по вашему нечистому обряду, мы же с моими слугами посмотрим на все это и помолимся, чтобы дьявол не присутствовал на этой свадьбе. О! Молчите, молчите! Я вам разве не сказал, что мы не будем спорить по вопросам религии? Делайте свое дело, Политен!

И тогда Политен отвел нас двоих в другую часть комнаты и там обвенчал нас, стараясь исполнить обряд наилучшим образом. Мартина была свидетелем, а придворные-мусульмане – прихожанами.

Когда все было закончено, Харун распорядился, чтобы моя жена подвела меня к нему.

– Это свадебный подарок вам, генерал Олаф, – сказал он. – Подарок, который, я думаю, вы цените дороже всего. – И он протянул мне что-то острое и тяжелое.

Я ощупал этот предмет, по рукоятке и лезвию я узнал меч Странника, да, мой собственный красный меч, давший мне прозвище. И повелитель правоверных возвращал мне его, и с ним мое положение и свободу. Я взял меч, не сказав ни слова, лишь трижды отсалютовав ему этим мечом, как это положено делать перед монархами. Сразу же после этого я услышал звон кривой восточной сабли, знаменитой на всем Востоке, а также сабель людей окружения халифа. И я понял, что они приветствуют меня ответным салютом, которым монарх удостаивает только высших военачальников. Затем халиф заговорил снова:

– А это свадебный подарок вам, госпожа Хелиодора, потомку древнего и могущественного народа, только что ставшей женой этого доблестного человека. Второй раз за этот вечер примите золотую чашу, и пусть то, что лежит внутри нее, украшает вашу грудь в память о Харуне. Древние царицы носили эти драгоценности, но никогда они еще не помещались над столь благородным сердцем.

Хелиодора взяла чашу, я слышал, как бесценные камни, наполнявшие ее, со звоном ударялись о края. И снова заговорил халиф.

– Для вас, госпожа Мартина, у меня также есть подарок. Возьмите это кольцо с моей руки и наденьте на свою. Оно кажется маленьким, не так ли? И что-то должно находиться внутри его. В этом городе я сегодня видел очень красивый дом, построенный каким-то выходцем из греков, а вокруг дома – участок земли, который самая быстрая лошадь едва ли успеет объехать дважды в течение часа. Это очень плодородная, орошаемая земля. Этот дом и эта земля – ваши, вместе с властью над теми, кто на ней обитает. Там вы сможете жить в мире и согласии с тем, кого пожелаете назвать своим мужем, даже если это будет христианин, освобожденные от налогов и дани при условии, что ни вы ни он не станете участвовать в заговоре против моей власти. А теперь я прощаюсь со всеми вами, возможно, навсегда, если только кто-либо из вас не встретится со мной вновь на поле битвы. А ваше судно, генерал Олаф, находится в гавани, оно в вашем полном распоряжении. Я молюсь о том, чтобы у вас остались такая же добрая память о Харуне аль-Рашиде, как у него о вас, Олаф Красный Меч!

Пойдемте же, оставим здесь этих двоих. Госпожа Мартина, я прошу вас сегодня быть моей гостьей.

И они ушли, оставив нас с Хелиодорой одних в большой комнате. Наконец-то одних и наконец-то в безопасности!

Глава V. Мольба Ирины

Годы шли, не знаю, сколько их миновало, но за это время случилось немалое. Некоторое время Ирина и молодой Константин правили империей совместно. Затем они снова поссорились, и Константин, опасаясь предательства, после того как была совершена попытка захватить его в плен, бежал с друзьями на корабле. Он рассчитывал присоединиться к своим легионам в Малой Азии и, как рассказывали, пойти оттуда войной против матери.

Но те из его друзей, что были с ним на корабле, предали своего императора, опасаясь мести Ирины или, возможно, его собственной, поскольку она пригрозила рассказать ему всю правду о них; поэтому они схватили Константина и доставили его к Ирине. И она, мать, родившая его, велела поместить сына в пышную Порфирную комнату императорского дворца, комнату, в которой он был рожден, в которой он, первенец императора, впервые увидел свет, и там лишила его света навсегда.

Да, Стаурациус и его палачи ослепили Константина, как это уже раньше проделали со мной. Только, по рассказам, они вонзили свои кинжалы гораздо глубже, отчего он вскоре умер. По другим слухам, он остался в живых и томился в заключении, всеми позабытый, всеми брошенный, как те его дядюшки, которых в свое время ослепили по его приказу и которые однажды были под моим попечением до тех пор, пока кинжалы греческих убийц не добрались до их сердец. Если все произошло именно так, то тяжким оказался его удел!

Впоследствии в течение пяти лет Ирина с триумфом правила империей, пока Стаурациус, мой крестный отец, и его брат, евнух Этиус, не стали бороться друг с другом за должность великого министра. Этиус выиграл, но, не будучи полностью удовлетворенным, замыслил дьявольский план, заключавшийся в том, чтобы его родственник Найцетис, занимавший пост капитана императорской охраны, который некогда занимал и я, был в конечном счете провозглашен наследником трона. И вот тогда-то и взбунтовались дворяне, в конце концов избрав императором одного из своего круга, Никифора. В то время пока Ирина лежала больной, его короновали в храме святой Софии. На следующий день он посетил Ирину, и та, опасаясь худшего и будучи сломленной болезнью, купила себе безопасность, открыв место, где хранились все ее сокровища.

Так пала Ирина, могущественная правительница Восточной Римской империи!

В течение этих лет Хелиодора и я мирно жили на Лесбосе. Я не был смещен с поста губернатора, и остров процветал при моем правлении во всех отношениях. Даже подаренные мне Константином владения Ирины не были у меня отобраны. В должное время я отправлял арендную плату за них, добавляя к ней значительную сумму, и взамен получал официальное уведомление, подписанное самой императрицей, в котором в общих словах мне выражалась благодарность. Помимо этих уведомлений мы ни разу не получали никакого иного письма или послания. Все же, очевидно, она узнала о моей женитьбе, так как Хелиодора получила от нее послание и подарок – ожерелье с украшениями в виде раковин из золота, отделанных изумрудными жуками, точную копию той половины, которую я взял в могиле Странника в Ааре.

Таким был подарок. В послании говорилось, что той, которая владеет ожерельем, возможно, захочется иметь недостающую половину. Также было добавлено, что некий генерал ошибался, предвещая, что если это ожерелье будет одето какой-нибудь другой женщиной, кроме той единственной, которой оно предназначено, то оно принесет этой женщине несчастье. Ошибался потому, что с того дня, пока оно было на шее Ирины, все было наоборот, а именно, что ее судьба повернулась к лучшему. А так как она избежала самой ужасной вещи на свете – еще одного мужа, то стала величайшей женщиной в мире.

Эти слова были написаны на куске пергамента, опечатанном и адресованном госпоже Хелиодоре и не подписанном. И я подумал о том, что они – дурное предзнаменование для писавшего их, ибо хвастовство всегда было неугодно Высшей Силе, творящей нашу судьбу.

Так все и случилось в дальнейшем.

В один из дней раннего лета – это было как раз в годовщину нашей свадьбы – мы с Хелиодорой обедали в узком кругу, всего лишь с двумя гостями. Ими были огромный Джодд, мой заместитель, и его жена Мартина, так как через год после нашего возвращения на Лесбос Джодд и Мартина поженились. Мне припоминается, что в этом деле возникли некоторые трудности, но когда Джодд заявил, что если она не выйдет за него замуж, то он немедленно отплывает назад на свою северную родину, сказав всем нам «прощай» на веки вечные, Мартина уступила. Думаю, что именно Хелиодора устроила эту женитьбу после того, как у нас родился сын-первенец. Как ей это удалось, я предпочел не узнавать. По крайней мере, дело было сделано, и в конце концов этот брак оказался удачным, хотя поначалу Мартина и бывала угрюмой и резковатой по отношению к Джодду. Затем у них появился ребенок, который вскоре умер, и смерть малютки сблизила их больше, чем это можно себе представить, больше, чем это было бы, останься он жив. Как бы там ни было, с этого времени Мартина стала более мягко относиться к Джодду. И когда у них появились другие дети, оба они казались очень счастливыми.

Итак, мы обедали вчетвером, и мне припоминается, что разговор перешел на халифа Харуна и его удивительную к нам доброту, к нам, христианам, которых он должен был презирать и ненавидеть Хелиодора впервые рассказала мне о том, как она обрадовалась, когда он так быстро сообщил, что выпитая жидкость из золотого сосуда, стоявшего теперь на нашем столе, оказалась всего лишь розовой водой.

Оказывается, она в тот момент была возбуждена до такой степени, что уже начала чувствовать, как от яда немеет сердце, затуманивается ум, была полностью уверена, что вскоре ее охватит сон, о котором Харун говорил как о предвестнике смерти.

– Если бы он был настоящим врачом, ему следовало бы знать, что так и могло случиться; подобная шутка очень опасна, – сказал я. И затем добавил, что не хотел бы больше воскрешать ту сцену в памяти, сцену, от которой меня и сейчас бросает в дрожь, хотя она и имела благополучный конец.

– Скажите нам, Мартина, это правда, что те богатые владения в Александрии, которые вам подарил халиф, проданы?

– Да, Олаф, – ответила она, – компании греческих купцов, без каких-либо затруднений. Контракт был подписан только вчера вечером. Я хотела покинуть Лесбос и переехать туда на жительство, так как там мы могли бы быть в полной безопасности под защитой указа халифа, но Джодд отказался.

– Ну да! – проговорил Джодд своим мощным голосом. – Чтобы я жил среди мусульман и зарабатывал торговлей либо садоводством, каким бы прекрасным там все ни казалось? Да я бы подрался с этими поклонниками Пророка через месяц, и мне бы перерезали глотку. Кроме того, разве смог бы я вынести разлуку с моим генералом? Да и что бы Мартина ни замышляла, как могла она утерять из виду своего крестного сына? Что поделаешь, Олаф, я скажу вам, хотя мы и женаты с ней, она по-прежнему думает о вас в два раза больше, чем обо мне. О! Собака Слепого Олафа не расстанется с ним никогда! Не смотри на меня с такой злостью, Мартина. И почему только правда всегда заставляет женщин так сердиться? – И он разразился своим могучим смехом.

Тем временем Хелиодора встала со стула и подошла к открытому окну что-то сказать нашим детям и детям Мартины, шумной гурьбой игравшим в саду. Она постояла там некоторое время, любуясь прекрасным видом на бухту, расположенную внизу, затем внезапно воскликнула:

– Корабль! В бухту входит корабль, и на нем императорский штандарт!

– Тогда будем молить Бога, чтобы оно не привезло нам плохих вестей, – сказал я.

Я побаивался императорских штандартов и чувствовал, что мы в последнее время что-то слишком уж счастливы. Тем не менее мне было известно, что ни одно императорское судно не покидало в это время берегов Босфора без веских на то причин, и опасения, как бы оно не доставило письмо о моем смещении с поста или же о чем-либо еще более худшем, были небезосновательны.

– Какие такие плохие вести может оно доставить? – проворчал Джодд. – О! Я знаю, что у вас на уме, генерал, но если этот выскочка Никифор благоразумен, он оставит вас в покое, так как Лесбос не захочет видеть губернатором другого и заявит ему об этом, если в этом возникнет необходимость. Нет, ему придется снарядить не один корабль для борьбы с нами – да даже и не три! – для того, чтобы посадить другого губернатора. Нет, не выговаривайте мне, генерал, потому что я, в конце концов, не давал клятвы Никифору, как и все остальные норманны и жители Лесбоса.

– Вы ведете себя подобно сторожевой собаке, Джодд, которая лает на все только потому, что ей это незнакомо. Идите, я вас прошу, на пристань и возвращайтесь с новостями с этого корабля.

Он отправился, и следующие два с лишним часа я сидел в своем кабинете, диктуя Хелиодоре письма, относящиеся к делам, связанным с моими официальными обязанностями. Наконец работа была завершена, и я приготовился к вечерней прогулке верхом на муле, которого обычно вели на узде. В это время в комнату вошла Мартина.

– Вы сегодня отправитесь с нами на прогулку, Мартина? – спросил я, узнав ее шаги.

– Нет, Олаф, – быстро ответила она. – Думаю, что и вы также откажетесь от нее. Вот письма из Византии, Джодд принес их с корабля.

– А где он сам? – поинтересовался я.

– Там снаружи, в компании с капитаном судна, охранниками и арестованными.

– Какими арестованными?

– Возможно, письма сообщают об этом, – произнесла она уклончиво. – Надо ли их распечатать и прочесть? На них пометка: «совершенно секретно»!

Я утвердительно кивнул. Мартина часто выступала в роли моего секретаря, будучи искусной в такого рода делах. Она сломала печать и прочла нам с Хелиодорой, присутствовавшей при этом, следующее:

Его превосходительству Михаилу, генералу нашей армии и губернатору острова Лесбоса, от Никифора, Божьей волей императора.

Знайте, о Михаил, что мы, император, испытывая к вам особое доверие за вашу преданную службу, вместе с этим письмом направляем под ваш надзор некоего государственного пленника. Это не кто иной, как бывшая императрица Ирина, царствовавшая до нас.

Из-за ее многочисленных жестокостей, мы с Божьей помощью и по воле Народа, Армии, Сената и высших сановных лиц государства, при всеобщем одобрении свергли вышеуказанную Ирину, вдову императора Льва, мать бывшего императора Константина, и заняли ее место на троне. Вышеназванную Ирину по ее собственной просьбе мы направили на место, именуемое островом Принцев, подчинив ей некоторых святых монахов. Но в конце концов она злоупотребила нашим прощением и доверием и стала на путь организации заговора с целью убийства нашей персоны и восстановления себя на троне.

Теперь наши советники в один голос убеждают нас, что она должна быть приговорена к смерти за свои преступления, но мы, будучи милостивыми и следуя учению нашего Господа и Спасителя, тем Его словам, что должно подставить другую щеку ударившему вас, по нашему мягкому состраданию приняли другое решение.

Знайте же, ваше превосходительство, Михаил Слепой, которого знали раньше как Олафа Красный Меч, что мы передаем эту особу в полную вашу власть, поручая поступить с нею таким образом, как она поступила с вами и с бывшим императором Константином, ее сыном, рожденным ее собственным телом, потому что только таким образом можно свести на нет ее дьявольские интриги.

– Клянусь Божьим именем, он имеет в виду, что я должен ослепить ее! – воскликнул я.

Ничего не ответив, Мартина продолжала чтение письма:

Если названная Ирина переживет это справедливое наказание, мы приказываем вам снабжать ее провизией в размере ее каждодневных потребностей, но не более того, в счет суммы, которую Лесбос обязан направлять в государственную казну. Если же она умрет сразу или спустя некоторое время, то организуйте ей скромные частные похороны и доложите нам об обстоятельствах ее смерти, должным образом засвидетельствовав это сообщение.

Настоящий приказ держите в тайне и не приступайте к его выполнению до тех пор, пока судно, доставившее письмо и арестованную, не отправите назад в Византию, что необходимо сделать сразу же после того, как оно пополнит запасы провизии и воды. Вы отвечаете головой за выполнение наших распоряжений, равно как и жизнью вашей жены и детей.

Подписано и скреплено печатью в нашем византийском дворце в двенадцатый день шестого месяца первого года нашего царствования и заверено подписями наших офицеров, чьи имена перечислены ниже.

Настолько ужасным было это письмо, что, закончив читать, Мартина поспешила избавиться от него, вложив документ мне в руки.

– Приказывайте, ваше превосходительство, – проговорила она сухо. – Насколько мне известно, это… эта арестованная находится в вашей приемной под присмотром капитана Джодда.

– Тогда пусть она и остается под его присмотром! – сердито воскликнул я. – И под вашим тоже, Мартина, вы ведь привыкли заботиться о ней. И знайте, вы оба отвечаете за ее безопасность своей жизнью. Пришлите мне капитана этого судна и приготовьте ему разрешение на выход в море. Я не стану возиться с этой женщиной, пока корабль не отплывет, потому что до этого момента мне приказано все держать в секрете. Пришлите ко мне также старшего офицера охраны.

Прошло три дня. Императорское судно отчалило, взяв с собой официальное уведомление о получении письма. Пришло время встретиться опять с Ириной лицом к лицу.

Я сидел в приемной комнате моего большого дома, и со мной вместе был мой заместитель Джодд. Будучи слепым, я не рисковал принимать один на один эту отчаянную женщину, опасаясь, как бы она не заколола меня или не нанесла какого-нибудь повреждения себе самой. У двери комнаты Джодд принял ее у охранника, которому приказал оставаться снаружи и ожидать вызова. Затем он подвел ее к месту, где я сидел.

Услышав ее приближение, я поднялся, поклонился ей, и первыми моими словами было приглашение присесть.

– Нет, – ответила она своим звучным, таким знакомым мне голосом. – Арестованная должна стоять перед судом. Приветствую вас, генерал Олаф… прошу прощения, Михаил… После долгих лет, что мы не виделись, вы мало изменились, и я рада видеть, что ваше здоровье прекрасно и что высокое положение и благосостояние, данное вам мною, не были у вас отняты.

– Я приветствую вас, госпожа, – произнес я, едва не назвав ее Августой, затем торопливо продолжал: – Госпожа Ирина, я получил распоряжения императора Никифора, касающиеся вас. Они лучше, чем вы могли ожидать, тем не менее, возможно, вы станете упрекать меня за то, что я обязан в силу своего долга наказать вас. Прочтите их, Джодд… ах да, я забыл, что вы не умеете. Тогда дайте копию письма госпоже Ирине, а оригинал она сможет увидеть позднее, если того пожелает.

Джодд передал ей бумагу, и она громко прочла ее вслух, тщательно произнося каждое написанное в ней слово.

– О! Что за скотина! – воскликнула она, закончив читать. – Знайте, Олаф, что я добровольно отказалась от трона в его пользу, да и от всех сокровищ тоже. И он поклялся на Евангелии, что я останусь жить в мире и почете до конца своих дней. А теперь он посылает меня к вам, чтобы я была здесь ослеплена и доведена до смерти, так как именно это он имеет в виду. О Боже! Отомсти ему за меня! Пусть он станет притчей во языцех, презираемым всеми! Пусть его собственный конец будет хуже того, что он уготовил мне! Пусть позор и стыд охватят память о нем покровом своим, ч да будут его останки обесчещены и место его захоронения забыто! Да свершится так!

Она прекратила свои яростные проклятия и заговорила совсем иным тоном, в котором слышались умоляющие нотки:

– Вы не должны ослеплять меня, Олаф. Вы не отнимете у меня мое единственное благо – свет дня. Подумайте, что это значит…

– Генерал Олаф знает это достаточно хорошо, – перебил ее Джодд, но я махнул ему рукой, приказывая замолчать, и спросил:

– Скажите мне, госпожа, как я могу поступить иначе? Ведь очевидно, что моя жизнь, жизнь моей жены и моих детей зависит от выполнения этого приказания. Кроме того, не кажется ли вам, что колесо Фортуны и Божьего суда наконец повернулось? – добавил я, показывая ей на пустые впадины под моими бровями, где когда-то были глаза.

– О Олаф! – вскричала она. – Если я вам когда-то и причинила зло, то вы же знаете, это произошло только потому, что я любила вас.

– Благодарю Бога, что Он не послал мне женщину, любящую подобным образом, – вмешался Джодд.

– Олаф, – продолжала она, не обращая на него внимания. – Однажды вы также были близки к тому, чтобы полюбить меня, в тот вечер, когда пытались съесть отравленную фигу, чтобы спасти моего сына, императора. По крайней мере, вы поцеловали меня тогда. Если вы об этом забыли, то я не забыла, Олаф. Разве вы можете ослепить женщину, которую целовали?

– Целуются двое, а ведь мне известно, что его ослепили именно по вашему приказу, – пробормотал Джодд. – Я подверг пытке этих скотов при дворе, тех, кому вы отдали приказ это сделать, и они во всем признались.

– Олаф, я допускаю, что жестоко поступила с вами, допускаю, что намеревалась убить вас. Но верьте мне, это была ревность, и ничто иное. Ревность довела меня до этого. И вскоре я сама убила бы себя, я действительно думала об этом!

– На этом и заканчивайте свои объяснения, – сказал Джодд. – По Коридору Преисподней ходил Олаф, а не вы. И мы нашли его на самом краю пропасти.

– Олаф, после того как я снова вернулась к власти…

– Ослепив собственного сына, вероятно, тоже из ревности, – вновь перебил ее Джодд. – В один прекрасный день вам еще предъявят за это счет.

– …я хорошо обошлась с вами. Узнав, что вы женились на моей сопернице, – а мне постоянно сообщали обо всех ваших делах, – я с тех пор не поднимала против вас руку…

– Да и что мог значить для вас какой-то калека, когда за вами ухаживал сам Карл Великий! – не унимался Джодд.

На этот раз она повернулась к нему, проговорив:

– Твое счастье, варвар, что с некоторых пор Судьба вырвала власть из моих рук! О! Это самая горькая капля в моей чаше! Ведь теперь я, правившая миром, должна терпеть оскорбления от таких, как вы!

– Тогда почему бы вам не выбрать смерть и не покончить со всем этим? – невозмутимо спросил Джодд. – Или же, если вам недостает смелости, почему бы вам не подчиниться приказу императора, как многие подчинялись вашим приказам, вместо того чтобы беспокоить здесь генерала своими мольбами о пощаде? Тогда бы все так хорошо устроилось!

– Джодд, – наконец не выдержал я, – приказываю вам замолчать! Эта дама в нелегком положении. Нападайте на сильных, но не бейте лежачего!

– Вот это слова человека, которого я люблю, – проговорила Ирина. – Какую ошибку совершила Судьба, разделившая нас, Олаф! Если бы вы приняли то, что я вам предлагала, вы и я и теперь бы еще правили миром!

– Возможно, госпожа, но все же, говоря откровенно, я не сожалею о своем выборе. Хотя из-за него не могу больше смотреть на мир…

– Я знаю! Знаю! Это все она, с тем проклятым ожерельем, которое, как я вижу, вы все еще носите, встала между нами и все испортила. И вот теперь я погибла из-за того, что потеряла вас. Да и вы ничто без меня – простой солдат, который пройдет только свой жалкий путь и растворится во всеобщей темноте, не оставив после себя имени. В веках вы останетесь лишь как один из десятка губернаторов маленького острова Лесбоса. Вы, кто мог бы держать в своих руках весь мир и сиять в истории, подобно второму Цезарю! О! Какая дьявольская сила управляла нашими судьбами?! Это она повесила золотые раковины на вашу грудь, я убеждена. Что ж, все это так, и теперь уже ничего не изменишь! Августа, Повелительница Мира, вынуждена умолять человека, отвергнувшего ее и не побоявшегося из-за этого навеки лишиться света и даже собственной жизни. Понимаете ли вы, Олаф, что в этом письме содержится приказ убить меня?

– Точно такой же приказ вы отдали тем, кто ослепил вашего сына, императора Константина, – чуть слышно заметил Джодд.

– Это я и имею в виду. Высокое положение порождает и высокие искушения, и я признаю, что повинна во многих грехах. И я нуждаюсь во времени – здесь, на земле, – чтобы примириться с небесами, и если вы убьете меня, убьете мое тело сейчас, то вы убьете также и мою душу. О! Будьте милосердны! Олаф, вы не сможете убить женщину, которая лежала на вашей груди! Это же противоестественно. Если вы поступите так, вы никогда не уснете спокойно, вы будете содрогаться до конца этого мира! Будьте же тем, кто вы есть! Ни величием, ни властью вы не будете вознаграждены за ваш поступок. Останьтесь верны своему высокому сердцу и пощадите меня… Взгляните! Я, которая долгие годы управляла многими государствами, стою перед вами на коленях и молю о пощаде! – И она, бросившись на колени, прижала голову к моим ногам и зарыдала.

Вся эта сцена вспоминается мне со странной и ужасной отчетливостью, хотя я и не видел ее во всех деталях и помню только то, что чувствовала моя душа. Я помню, что изумление и ужас от всего происходившего охватывали меня снова и снова. Кинжал, пронзивший мои глаза, казался уже не столь острым. Это я, Олаф, простой дворянин с Севера, сидел в своем служебном кресле, а передо мной с головой, склоненной к моим ногам, на коленях стояла некогда могущественная Повелительница Мира, умоляя даровать ей жизнь. Действительно, во всей истории нельзя было бы найти более необычной сцены. Как я должен поступить? Если я уступлю ее униженным мольбам, вполне возможно, что ценой такого решения будет жизнь моей жены и детей. Но все же как мог я схватить ее, одетую в пышные восточные одежды, своими собственными руками и приказать палачам пронзить ей глаза, полные слез?