Текст книги "Русский штрафник Вермахта"

Юрген был подавлен несправедливостью и жестокостью приговора, ужасными условиями тюрьмы – двенадцать человек в тесной двадцатиметровой камере с нарами в два яруса, тупой работой – они шили рукавицы и маскировочные халаты, строчили на швейных машинках по десять часов в день, шесть дней в неделю. В тюрьме же Юрген узнал о начале войны с Советами. После этого воскресные киносеансы превратились для него в пытку. Перед фильмом шла обязательная кинохроника. Победоносное шествие немецких войск по Белоруссии, Украине, Литве, ряды захваченных самолетов, танков, пушек, низвергаемые советские памятники и портреты Сталина, летящие под гусеницы немецких танков, бесконечные вереницы пленных, униженных и жалких, местные жители в праздничных одеждах, радостно приветствующие «освободителей». Этим кадрам Юрген не верил, нацистские киношники и не такое могли поставить, они на это были мастера, но названия захваченных городов говорили сами за себя, особенно потряс Калинин, ведь он был на Волге, это Юрген помнил без подсказки диктора. А еще Юрген представлял, что где-то там воюет его брат, непременно должен был воевать, и он с тревогой и в то же время с надеждой всматривался в лица пленных – вдруг среди них промелькнет родное лицо.

Он и предположить не мог, что через полгода после выхода из тюрьмы окажется на Восточном фронте.

Нет, это была не его война.

Das war die letzte Wurfgranate

Это была последняя мина. Она шлепнулась метрах в пяти от них и взорвалась, накрыв их шатром осколков и засыпав землей. После этого наступила тишина.

– Кажись, все, – сказал Павел и сел, привалившись спиной к стенке рва.

Юрген встал на четвереньки, отряхнулся, как собака, и откинулся к противоположной стенке. Теперь он мог внимательнее разглядеть своего недавнего противника. Из-под шапки-ушанки с завязанными вверх ушами выбивались жесткие соломенные кудри, голубые глаза, золотистая щетина на обветренном, красноватого цвета лице, короткий ватник едва сходился на груди и был прихвачен на поясе широким кожаным ремнем с цельнометаллической пряжкой, кисти рук большие, как грабли, и тоже красные. Глядя на эти руки, Юрген невольно потянулся к горлу и помассировал его.

– А почему звездочки на шапке нет? – спросил он.

Иван ничем не напоминал солдата, разве что грязной гимнастеркой, видневшейся под распахнутым ватником. На нем не было никаких знаков различия или отличия, но Юргена больше всего поразило отсутствие звездочки на шапке. Красная звезда – это святое.

– Нам не положено, – ответил Павел, – мы – штрафники.

Юрген и сам был штрафником, и слово было немецким, но он никак не мог взять его в толк.

– Это как? – спросил он.

– Заключенные мы, бывшие, из лагеря, – нехотя протянул Павел, – вину на фронте искупаем.

– Хох, – с какой-то даже радостью воскликнул Юрген, – и мы такие же, – и уточнил: – Я такой же.

– А за что сидел? – оживился Павел.

– Да ни за что, – ответил Юрген, – дал одному гаду по морде, а он оказался членом партии.

– Наш человек! – одобрительно отозвался Павел. – Но ты хоть за дело, а я по глупости, но, в общем-то, тоже ни за что. Поехали на тракторе за самогонкой, да трактор-то и утопили. Пьяные были. Почти неделю пили, когда я демобилизовался после финской, слышал, чай, о такой войне? Я вернулся да два другана, так что, почитай, вся деревня гуляла. Гнать не успевали! Вот и пришлось к соседям ехать. Ну и – утопили! – рассмеялся он.

– А ты говорил: ни за что, – с некоторым недоумением сказал Юрген.

– И сейчас говорю! Трактор-то летом вытащили! – Павел вновь рассмеялся.

– И сколько дали? – спросил Юрген.

– Десятку! Подвели под вредительство.

– Десять – чего? Месяцев?

– Ну ты даешь! Лет, конечно.

Они оба замолчали. Юрген думал о том, что Павел совершил, несомненно, серьезное преступление, но десять лет за это – чересчур. И что он на его месте тоже попросился бы на фронт. Даже на своем, кабы дали ему десять лет, тоже попросился бы, если бы ему дали гарантию, что на Восточный фронт не направят. А Павел думал о чем-то своем и, судя по выражению его лица, невеселом.

– Тихо. Тишина на фронте – не к добру, – продлил он свои невеселые мысли. Юргену тоже было не по себе от неизвестности, от лежащих неподалеку трупов русских солдат, от сидения в яме, где взгляд все время упирается в стенку, как в тюремной камере.

– Я посмотрю, – сказал он и, поднявшись на ноги, полез наверх.

– Стопори! – Павел схватил его за ногу и стащил вниз. – Каску давай!

Юрген послушно снял каску, протянул Павлу. Тот водрузил ее на штык винтовки, поднял винтовку вверх, держа за низ приклада. Едва каска высунулась над бруствером, как – дзинь! – винтовка завалилась набок, каска покатилась по дну рва, моргая пробоиной.

– Дрянь у вас каски, – заметил Павел, сплевывая.

Юрген обиделся за каску, она ему жизнь спасла в первой схватке, там, наверху.

– У вас и таких нет! – запальчиво сказал он.

– Есть. Только не подвезли. У нас каски знатные, от них пуля рикошетит.

– Ага, на складе.

Юрген подобрал каску, посмотрел в просвет отверстия, нежно погладил ее рукой, водрузил на голову – послужит еще!

– А с вашей стороны нас не достанут? – спохватился он.

– Ты кого-нибудь видишь? – спросил Павел.

– Не-а, – ответил Юрген, проводя взглядом поверх вала.

– Вот и они нас не видят. Око не видит – зуб неймет.

– Хорошо, – сказал Юрген, но опустился на землю, от греха подальше. – И сколько тебе искупать? – спросил он через какое-то время.

– До первой крови, – ответил Павел, – кровь – она все искупает.

– Это точно. Это правильно. И гуманно, – Юрген одобрительно кивал головой в такт словам.

– А у вас что – не так? – спросил Павел.

– Нет, не так. Мы же не искупаем вину, мы испытание проходим. А прошли или не прошли, это начальство решает.

– Начальство решит! – издевательски протянул Павел. – Ему дай волю… У нас пуля решает. Пуля надежнее. И честнее. Если уж она тебя помиловала, то после госпиталя ты чист.

– Это правильно, – повторил Юрген.

– У нас в штрафбате не задерживаются, – продолжал Павел, – три дела – это край. Большинство, правда, навсегда освобождаются от всех земных забот, а…

– У меня сегодня третья атака, – прервал его Юрген.

– Ты – везунчик, – сказал Павел.

Юрген замолчал, копаясь в памяти: что есть «везунчик»? А Павел его уже за рукав шинели дергает.

– А у вас что – так и не освобождают?

– Да мы же недавно на фронте.

– А вообще? Что солдатское радио говорит?

– Солдатское радио? Ах, да, понял! Нет, ничего такого не слышал. Да и какая разница? Переведут в другую часть, тоже на фронте, один черт!

– Ну не скажи! Это нас, штрафников, со старыми винтовками валом в атаку гонят – и ни шагу назад! Сзади-то заградотряд с пулеметами стоит, враз срежет. Куда ни кинь, всюду клин. А в обычной части хоть какой-то шанс есть выжить. Там-то пулеметы вперед ставят, не сзади.

– У нас, рассказывают, тоже ставили, – сказал Юрген, – чтобы назад не бежали.

– Ну, у вас-то понятно! Фашисты, одно слово! – с каким-то удовлетворением заметил Павел. – А пленных у вас расстреливают?

– Как это – пленных расстреливать? – удивился Юрген. – Это никак не можно. Это как лежащего бить. – Тут Павел одобрительно кивнул головой. – У нас все время говорят, что красные пленных расстреливают, всех. Все верят. Плена боятся больше фельдфебеля и русской зимы, – улыбнулся Юрген. – А я не верю. Не может такого быть!

– Точно! – воскликнул Павел. – Расстреливали бы – так уж на месте, а их в тыл отправляют, в лагерь, значит. Я сам видел. Сотню, не меньше. Мы на передовую, а они – в тыл. Бредут, носы повесили, вояки, ети их мать!

– Я тоже видел, – тихо сказал Юрген, вспоминая кадры кинохроники.

– Да-а, плен, – протянул Павел и тоже затих, задумавшись.

Вновь загрохотали пушки, застрекотали пулеметы.

– Наши сейчас в атаку пойдут, – сказал Юрген, – тут вам и капут выйдет.

– Это еще бабушка надвое сказала, кому капут выйдет, – ответил Павел, – и кто в атаку пойдет. Наши сегодня с утра должны были через дорогу прорваться и высоту разблокировать, – выдал он одну военную тайну и тут же по инерции другую: – А то у нас ни патронов, ни жратвы, ни водки. Погнали бы нас иначе в эту идиотскую контратаку! А вместо водки подбодрили тем, что сейчас наши из-за дороги нас поддержат, накатят вторым эшелоном. Да, видно, что-то там не заладилось.

– Я и говорю!

– А че тут говорить? Ты слушай! Бой-то с той стороны идет, – Павел махнул рукой на высоту, – наши жмут!

– Нашим тут ближе, – уперся Юрген, – они первыми тут будут.

– Что ж, чему быть, того не миновать, – покорно согласился Павел, – ваши так ваши. Придется мне тогда тебе в плен сдаться, – выговорил он наконец давно бередившую его мысль. – Кому другому бы не сдался, дорого бы шкуру свою продал, а тебе, пожалуй, сдамся, не драться же нам по новой.

– Ну а если твои первыми придут, тогда я тебе сдамся, – великодушно сказал Юрген, нисколько не веря в такую возможность и посему позволяя себе шутливые фантазии, – слушай, а давай я тебе кровь пущу, – он достал нож из кармана шинели, выкинул лезвие, – ватник порежу и грудь немного кольну, а еще лучше – по щеке полосну, все лицо в крови будет, любой увидит, а заживет – только маленький шрам останется, как память о войне.

Сказал вроде как в шутку, а Павел задумался. За ним и Юрген посерьезнел, принялся горячо уговаривать:

– Тебе же амнистия выйдет!

– Нет, бога не обманешь, – с тяжелым вздохом сказал Павел.

– Это точно, не обманешь, – согласился Юрген, – бог – он все видит. Я это только на фронте понял.

– Бога на мякине не проведешь, – сказал Павел и пояснил: – Мы богом майора Яхвина зовем, особиста. Въедливый мужик! И редкая гнида! От него и жизнь наша и смерть зависят.

– Если жизнь и смерть, да еще майор, тогда точно – бог, – сказал Юрген, – надо мной такой же – майор Фрике. А гнида – это что?

Павел снял шапку, запустил пальцы в свою жесткую шевелюру, выдернул волос, сначала рассмотрел его сам, потом поднес к глазам Юргена.

– Видишь белые пятнышки? – сказал он. – Это гниды и есть. Яйца вшей. Что такое вошь, знаешь? А то сейчас поймаю, покажу.

– Знаю, знаю, – замахал рукам Юрген. – Но почему майор – гнида, а не вошь?

– Потому что не вошь ест, а гнида точит, – ответил Павел.

– А-а-а, – протянул Юрген, нисколько не понимающе.

Он убрал лезвие ножа, хотел положить его в карман шинели, но рука сама потянулась к голенищу сапога. «С чего бы это и к чему?» – подумал Юрген.

Бой между тем разгорался. Немец с русским, сидя плечом к плечу, напряженно вслушивались в его отзвуки да провожали взглядами снаряды, пролетавшие над ними.

– Как стрижи, – сказал Юрген.

– Ага, – кивнул головой Павел, – хорошо, что сегодня небо ясное, – усмехнулся он и, наткнувшись на непонимающий взгляд Юргена, пояснил: – Высоко летают.

Сидеть молча, ожидая решения своей судьбы, было невмоготу, и они опять разговорились.

– А стрижи в Германии есть? – спросил Павел.

– Конечно есть, – ответил Юрген, – но я их еще с детства помню, с Волги, у нас обрыв был, высо-о-кий, и весь в дырках, как сыр. А стрижи…

– Так ты с Волги?! – запоздало среагировал Павел.

– Да. А я разве не говорил?

– И я с Волги! – радостно воскликнул Павел. – А откуда с Волги-то?

– Из-под Саратова. Мы в деревне жили.

– И я из-под Саратова! Ну надо же! Земляка нашел! Во всем нашем батальоне ни одного, а тут на тебе! Во жизнь, какие коленца выкидывает! – Павел никак не мог прийти в себя от изумления. – Так ты из тех самых немцев?

– А что, встречал? – спросил Юрген.

– Как не встречать?! У нас по соседству с десяток немецких деревень. Мы еще пацанами в футбол с ними играли, мяч их, поле наше. А как подросли, бегали ваших девок щупать, ух, крепкие у вас девки! И до этого дела охочи!

– У нас девушки за своих выходят, – с некоторой обидой сказал Юрген.

– Выходят, понятное дело, за своих, – осклабился Павел.

Юрген вскочил и уж кулак сжал, чтобы проучить наглеца, но Павел сгреб его своими огромными ручищами, усадил силой рядом.

– Ну ты горяч! Чего это ты так распетушился? Дело-то молодое! – И видя, что немец все никак не успокоится, добавил примирительно: – Уж и пошутить нельзя. – И спросил чуть погодя: – Деревня твоя как называлась?

– Йохановка, – ответил Юрген.

– Не знаю такой, – сказал Павел после некоторого раздумья. – Ну да все они у вас на одно лицо. Дома в ряд, крыши тесом крыты, а то и жестью, палисадники с цветочками, ни ям на дороге, ни свиней, глазу не за что зацепиться. Но жили богато. Прямо хоть раскулачивай всех подряд.

– У нас кулаков не было, – сказал Юрген, – у нас все в колхоз вступили.

– Ну так всем колхозом и раскулачили.

– Это как? – затряс головой Юрген.

– Как, как, да вот так! Война с фашистами началась, а тут немцы в самом сердце страны – пятая колонна.

– Что такое пятая колонна? – спросил Юрген.

– Не знаю, так говорят. Предатели, в общем.

– Кого же они предали?

– Пока никого. Но могли предать. Знаешь, сколько предателей объявилось? Жуть! И хохлы, и татары, и калмыки, и чечены. Все ведь наши, советские люди, и поди ж ты! А тут немцы. Им сам бог велел! Ну, их сталинские органы и того…

– Минометы?! Реактивные?! – с дрожью в голосе воскликнул Юрген.

– Какие еще минометы? Я только «катюши» знаю. У нас других нет.

– А у нас их «сталинскими органами» называют.

– Это еще неизвестно, что страшнее, – сказал Павел, – от «катюш» хоть укрыться можно. А вот от сталинских органов…

– Да каких органов?!

– Как каких? – удивился Павел. – Ну, органов… – он никак не мог подобрать объяснение.

– Чека? – всплыло из глубин памяти странное слово.

– Вот, точно, ЧК! Еще ОГПУ было. А теперь вот госбезопасность, – вспомнил наконец нужное слово и Павел. – Ну и чудак-человек! – рассмеялся он. – Из «катюш» по людям! Что мы, фашисты, что ли? Нет, их просто выслали.

– Этот как? – спросил Юрген, немного успокоившись.

– Как, как? Как обычно. Бери, что сможешь в руках унести, да под конвоем на станцию. А там «столыпин» – и малой скоростью в Сибирь, или Среднюю Азию, или Казахстан. Выгрузят в чистом поле или в тайге, с бабами, с малыми детьми, давай, начинай жизнь с нуля.

– Как же так с людьми можно? – изумился Юрген.

– Ты прямо как не наш, – Павел впервые посмотрел на Юргена с подозрением, – ты что – с луны свалился? А как кулаков с подкулачниками высылали? Так и высылали. А их, чай, побольше вашего племени было.

– А это из какой деревни так выслали?

– Чудак человек! Я ж тебе объясняю: не деревню высылали, а немцев, – по слогам произнес Павел, – ежели где немцев серединка на половинку, то высылали немецкую серединку. А половинке праздник – дома да подворья без хозяев! Раскулачивай не хочу!

Но Юрген его не слушал. Лишь теребил за рукав, повторяя:

– Ты это точно знаешь? Ты это сам видел?

– Как же я мог видеть, коли я в лагере в это время был, – ответил, наконец, Павел, – я и узнал-то только месяц назад, когда первое письмо от матери получил, первое за все эти годы. Там знаешь, сколько новостей было: кого убило, кто без вести пропал, сеструха не знамо от кого родила, молчит, дед помер, племяша за колоски посадили, в общем, много всего случилось, но и о вас, немцах, строчка была, выслали, написано, всех немцев подчистую, как кулаков. Мать знает что говорит, даром что неграмотная. Так что все точно, никакой ошибки.

«Да нет же, конечно ошибка! – убеждал себя Юрген. – Не в том ошибка, что выслали ни за что. Ошибка в том, что ничего этого не было. Этого просто не могло быть! Есть лишь цепочка неправильно понятых слухов. Или нарочно перевранных. Ведь этот русский был в лагере, теперь вот в штрафном батальоне, люди там и там озлобленные, обиженные на власть, вот и распускают слухи. Такое и раньше было – клевета, измышления разные, отец рассказывал. И ему, и односельчанам в клубе. А война все это только усилила».

Но как ни убеждал себя Юрген, тревога не унималась. Было что-то в словах русского, что заставляло верить ему. Пусть не полностью, пусть на малую йоту, но и этой малости было слишком много для Юргена. Потому что перед глазами вдруг встала сестра с большим узлом в руках, а рядом муж ее Петер и два безликих ребенка, мальчик и девочка, цепляющие ее за широкую длинную юбку. «Обычное дело, Юрген», – сказала сестра. Они повернулись и побрели по жнивью к стоящим поодаль товарным вагонам с широко раздвинутыми дверями, в которые с трудом забрасывали узлы и залезали старики, женщины, дети. Со спины сестру было не узнать, обычная крестьянка, каких миллионы. И картинка сразу обезличилась, обернулась туманным воспоминанием из детства. Что-то такое он видел! «Как обычно» – вот что зацепило в словах Павла.

Diese waren Iwanen

Это были иваны. Погруженный в свои мысли Юрген проворонил момент их появления. Он-то ждал, что немцы с громкими криками посыплются сверху, а вместо этого по ходам сообщения просочились иваны и безмолвно наполнили ров. Юрген очнулся лишь тогда, когда Павел схватил его за шкирку, резко поднял, встряхнул и тут же зажал его голову под мышкой. Так что Юрген мог видеть только кирзовые сапоги подходивших солдат да слушать их разговоры.

– Ба, Колотовкин, живой!

– Для меня еще пулю не отлили!

– Наших-то сколько полегло!

– Наверху еще больше. Но мы фрицам тоже фитиль в задницу вставили. До самых их окопов гнали.

– Мы на дороге тоже дали им прикурить.

– А это что за блоха?

Тут в поле зрения возникли кожаные сапоги.

– Пленный, гражданин старший лейтенант! Свалился прямо на меня. Я ему промеж рогов, а потом: «Хенде хох!»[1]1
  Hände hoch! (нем.) – Руки вверх!


[Закрыть] Он и лапки кверху: «Гитлер капут». Но взбрыкивает временами, так что я ему воли не даю.

Павел еще сильнее надавил на шею.

– Не хочет в плен!

– Да кто ж хочет!

– У тебя не побрыкаешь!

– В эти руки что попало, то пропало!

Юрген поначалу действительно немного поелозил, пытаясь вырваться из крепкого захвата, но потом присмирел, сообразив, что под мышкой русского медведя куда как безопаснее и что, вполне возможно, новый камрад укрывает его так от разгоряченных атакой солдат. И то еще сообразил Юрген, что Павел своими словами сигнал ему посылает: помалкивай покуда. Да он и без его советов не спешил высовываться, это всегда успеется.

– Молодец, рядовой Колотовкин! Отконвоировать пленного в тыл. Заслужил.

– Есть, гражданин старший лейтенант! – бодро.

– За дорогу, к майору Яхвину. Исполняйте.

– Есть! – уныло.

Кожаные сапоги удалились.

– Вот уж наградил так наградил. Из огня да в полымя. Днем на дорогу!

– Не дрейфь, солдат! Мы там такой коридор расчистили!

– Можно гулять, как по аллее со шмарой!

– Оно и со шмарой ночью сподручнее.

– Эх, была бы шмара…

– Ладно. Двинулись.

Захват разомкнулся. Сильные руки схватили Юргена за плечи, встряхнули, поставили посреди рва.

– Давай, марш, айн, цвай, драй!

За словами последовал легкий тычок между лопаток. Юрген, опустив голову, медленно пошел вперед по бесконечным ходам сообщения. Поворачивал, следуя направляющему нажиму руки Павла, сторонился, прижимаясь к стенке, если в поле зрения попадали бегущие или бредущие ноги. Глаз он не поднимал, испытывая и стыд, и унижение, и досаду. Поражение есть поражение. Черт с ней, с чужой войной, он проиграл личную схватку. А он этого с детства не любил. Да и плен – препоганая штука, как ни крути. Лагерь – он везде лагерь. Еще хуже армии. Он прошел и то, и другое, так что мог сравнивать.

– Тпру, – тихо сказал Павел и положил руку ему на плечо.

Перед ними была стенка окопа. Юрген поднял, наконец, глаза. Бруствер. Голубое небо. Между бруствером и небом плывут желтоватые тротиловые облака. Павел осторожно высунулся над бруствером, потянул за собой Юргена. Тот тоже высунулся самую малость, открыл узкую смотровую щель между надвинутой на лоб каской и поверхностью земли, обозрел окрестности. Они были в первом ряду окопов по другую сторону высоты. Перед ними был пологий спуск без единого торчащего вверх кустика. Земля вокруг свежих воронок искрилась на солнце. Рядом лежали тела, расцвечивая красным однотонную весеннюю грязь. Метрах в двухстах от них, на невысокой насыпи, пролегала дорога. Почти вплотную к ней подступала высокая отвесная стена леса. Справа и слева, на концах подковы немецких позиций, огибающих высоту, шел бой, оттуда доносился стрекот пулеметов и автоматов, разрывы ручных гранат. Вдруг бабахнуло сзади, куда громче, и еще раз, и еще – немцы возобновили артиллерийский обстрел высоты.

– Здесь становится жарко, – тихо сказал Павел, – ну, давай вперед, короткими перебежками – и без глупостей.

Первейшей глупостью было оставаться на высоте. Юрген без дополнительных понуканий перебрался через бруствер и бросился вперед. Просвистела пуля, он упал на землю. Выдохнул, вскочил, пробежал шагов десять. Опять просвистела пуля – опять упал, запоздало сообразив, что уж коли просвистела мимо, так, значит, мимо, чего и падать. А еще сообразил, что это не по нему стреляют, что это шальные пули от боя, идущего по обеим сторонам. А от шальной пули как убережешься? Она же шальная. Бежишь ты во весь рост или на земле лежишь, затаившись, она тебя найдет, если захочет. Так что лучше не искушать.

И Юрген во всю прыть помчался к дороге, нырнул в спасительную глубину придорожной канавы. Через пару минут рядом с ним плюхнулся Павел.

– Здоров ты бегать, – сказал он, тяжело отдуваясь, – а теперь – бросок через дорогу. Резко. Эх, черт, как на блюдечке будем!

– Им сейчас не до нас, – сказал Юрген.

– Кому – им?

– Да всем.

– Тоже верно. Ну, давай.

Юрген рывком взметнулся на дорогу, кувыркнулся, в который раз помянув недобрым словом длинные полы шинели, и скатился в канаву с другой стороны.

– Ловко, – одобрительно заметил Павел, – теперь самое опасное – последние метры.

– Почему самое опасное?

– Так получается. Смотришь: вот они, свои, совсем рядом, рукой подать. Ну и припускаешь, как лошадь к дому. И об опасности забываешь, кажется, что если товарищи рядом, то они тебя защитят, прикроют. Тут-то пуля тебя и достает.

– Так рассказываешь, будто с тобой было.

– Нет, не со мной. Друг у меня так погиб. У меня его радостная улыбка, последняя, вот тут, – он ударил кулаком по левой стороне груди, – и тут, – он постучал по лбу.

– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, – сказал Юрген.

Сказал и сам удивился – откуда взялось?

– Правильно понимаешь, товарищ.

Тут уж Павел удивился непроизвольно вырвавшемуся «товарищ». Они посмотрели на озадаченные физиономии друг друга, усмехнулись и одновременно перевели взгляды на лес.

Отсюда, вблизи, уже не казалось, что лес почти вплотную подступает к дороге. «Почти» составляло метров тридцать-сорок. Все деревья в этой полосе были спилены, лишь пеньки торчали. Стволы деревьев пошли, наверно, на строительство укреплений на высоте, а ветки сожгли. Кусты тоже вырубили, виднелась лишь чахлая прошлогодняя поросль. Зато лес прямо перед ними был густой, с буйно разросшимся подлеском, в котором угадывалось несколько пробитых проходов. С десяток рухнувших елей, перебитых снарядами где посередине, где почти у самого основания, надежно скрывали от взглядов то, что было в лесу. Слева, метрах в двухстах, была поляна, на которой разместилась батарея, бившая по немецким позициям. На прогалине справа высился вал свежевырытой земли, из-за него одна за другой взлетали вверх мины.

– Нам сюда, – сказал Павел, показывая рукой на лес перед ними, – держись вплотную за мной, мало ли что.

Так, гуськом, они и вбежали в прорубленный в подлеске туннель и через несколько шагов оказались в окружении товарищей Павла, таких же, как он, солдат без всяких знаков различий, небритых и расхристанных, всех возрастов, от желторотых, даже по меркам Юргена, юнцов до дядек лет под пятьдесят.

– Колотовкин, живой! – слышалось со всех сторон.

Юрген даже подумал, что за давностью лет он подзабыл русский язык или что-то в нем за эти годы изменилось, что слово «живой» означает сейчас «привет».

На Юргена поначалу никто не обращал внимания. Наконец кто-то спросил:

– Твой?

– Мой, – с гордостью ответил Павел, – приказано в тыл отконвоировать. Эй, фриц, хенде хох! То есть руки за спину, шаг вправо, шаг влево – попытка побега, прыжок на месте – провокация, стреляю без предупреждения.

Юрген не понял, что в этой тираде вызвало бурный общий смех. Он заложил руки за спину и тут же подумал, что это была ошибка. Но никто не заметил этого, все еще пуще рассмеялись. Что-то уперлось в спину Юргену. Штык, догадался он.

– Вперед, – скомандовал Павел.

– Форвертс, – донеслась подсказка из толпы.

По мере того как они углублялись в лес, тот наполнялся людьми, шалашами, палатками. Все сильнее заглушали отзвуки идущего боя самые что ни на есть мирные звуки: стук топора, потрескивание еловых веток в горящих там и тут кострах, смех сидящих вокруг них солдат, ржание лошадей. Кто-то тихо напевал песню, в которой Юрген не понял ни слова. Он с любопытством посмотрел на певца. Круглое, как циркулем очерченное лицо, узкие щелочки раскосых глаз, редкие волосинки по низу скул. Юрген таких и не видал. Как-то через их деревню проехали башкиры, дикие люди, сказал тогда отец, но это был не башкир. А вот еще один, и еще, отмечал про себя Юрген. Скоро все лица вокруг слились в одно.

Они вышли на большую поляну, на которой стояли в ряд разномастные палатки. На краю дымили две полевые кухни, их ни один солдат ни с чем не спутает. Крышка бака на одной из кухонь была откинута, над ней возвышался солдат и длинным черпаком с видимым усилием размешивал содержимое. Юрген втянул носом воздух. «Каша с мясом», – определил он. Какая каша, осталось загадкой. Да какая б ни была, проурчал желудок.

Чуть впереди и сбоку стоял какой-то мужчина и презрительно поплевывал сквозь зубы. Юрген и не обратил бы на него внимания, но это было первое европейское лицо после множества азиатских. Выражение на лице было наглым и хищным, фигура расслабленная, ремень приспущен для форсу, на ногах – кожаные сапоги, похожие на немецкие офицерские. «Урка, да к тому же мародер», – безошибочно определил Юрген. Интернациональный тип.

Они уже проходили мимо мужчины, когда тот вдруг сделал шаг вперед и больно ударил Юргена ногой по голени, и еще раз, истерически выкрикивая:

– Ах ты сволочь фашистская!

Первый удар Юрген пропустил от неожиданности, второй стерпел из чувства самосохранения, но мужчина занес ногу для третьего. Кровь ударила Юргену в голову, мгновенно вытеснив все здравые соображения, тело развернулось, ноги вцепились в землю, пальцы сами сжались в кулак, рука согнулась для удара, короткий замах – и вот уже кулак летит в то место, которое у всякого приличного солдата скрыто пряжкой от ремня.

Павел перехватил его еще на дальних подступах, сжал запястье так, что пальцы враз онемели и кулак рассыпался безвольной пятерней. А Павел, используя руку Юргена как опору, продлил движение и резким ударом локтя сбил нападавшего с ног.

– Ты бы, Свищ, на передовой так геройствовал! – воскликнул Павел. – Что-то я тебя там не видел! Или опять живот скрутило?

– Скрутило, – ответил Свищ, медленно поднимаясь, – не знаешь, каково это? Могу дать прочувствовать, – он вперил в Павла ненавидящий взгляд, – это когда кишки из распоротого брюха медленно вытягивают и на руку наматывают.

– Стоять! Смирно! Что за драка? – раздался начальственный голос.