Текст книги "Последний штрафбат Гитлера. Гибель богов"

Недавняя катастрофа на кюстринском коридоре, конечно, не была забыта, ее невозможно было забыть, потому что результат постоянно маячил перед глазами, но она была переосмыслена. Случилось досадное недоразумение, не более того. Успех русских был случаен и не вытекал из логики борьбы. Крепость Кюстрин отдали сознательно и правильно, чтобы не распылять силы, она не имела большого военного и тем более стратегического значения. За счет этого мы спрямили линию фронта и ликвидировали опасный выступ в нашей системе обороны. Продвижение русских на несколько километров на этом участке – кажущееся, этот мнимый успех станет лебединой песней их наступления. У них нет сил продолжать наступление. Они выдохлись!

Через неделю пришла пора обсуждать перспективы немецкого контрнаступления. С каждым днем перспективы прояснялись, все более радужные. Для этого были веские основания – верные слухи и приказы фюрера.

– Мне только что звонил мой однокашник по училищу, он служит в штабе 9-й армии, – делился полученными сведениями Вортенберг, у него при всех штабах были однокашники по школе или училищу. – Он сказал, что командующий армией генерал Буссе получил от фюрера телеграмму, в которой говорится о скором прибытии пятисот танков и ста длинноствольных орудий.

От этого захватывало дух. Если один «Леопольд» навел столько шороху на русских, то на что способны сто орудий? Они просто сотрут русских в порошок.

– Как вы думаете, зачем мы вырыли столько траншей, которые явно избыточны для сил нашего батальона? – задавал риторический вопрос вернувшийся в строй командир второй роты лейтенант Вайсмайер. – Для специальных дивизий с новым оружием, которые прибудут в ближайшее время для нашего подкрепления!

О, новое оружие, чудо-оружие! На него возлагали если не все, то большие надежды. Эти надежды не могло поколебать ничто, даже действительно поступающие образцы нового вооружения. Однажды вечером к ним прибрел фольксштурмовец Штульдреер, в руках он держал палку с привязанным к ней камнем.

– Диагноз очевиден: старик впал в детство и решил поиграть в древнего человека, отправляющегося на охоту, – сказал Граматке.

– Вот, сегодня выдали, – сказал Штульдреер, он был глуховат на оба уха и не обратил внимания на замечание Граматке. – Называется «Фольксхандгранате-45»[19]19
  «Народная ручная граната 45-го года».


[Закрыть]. Вот я и подумал: к чему бы это?

– Граната? Дайте посмотреть. – Красавчик, не дожидаясь ответа, подошел и взял каменный топор из рук старика. Когда-то он окончил курсы минеров и знал толк в разных взрывающихся устройствах. – Кусок бетона, с ноготок тротила и детонатор № 8, – вынес он вердикт.

– И вот что я надумал, – продолжал между тем Штульдреер. – Начальство нам эти гранаты специально выдало, чтобы они в руки русских попали. Те подумают, что у нас с оружием совсем швах, полезут очертя голову вперед, тут-то мы их всех покоцаем из винтовок и в контрнаступление перейдем, ворвемся во вражеские окопы на плечах противника.

– Если всех покоцаем, не на чьих плечах врываться будет, – сдерживая улыбку, сказал Красавчик. – Не усердствуйте при стрельбе, парни, оставьте немного тягловой силы.

– Я бы и сам ее русским подбросил, да кости ломит от сырости, сил нет! – перешел к сути дела Штульдреер. – А вам, молодым озорникам, это только в радость. Или нет?

– В радость, дедушка, в радость, – немедленно откликнулся Клинк, – сейчас сделаем! – Он все же кинул быстрый взгляд на Юргена и дождался ответного кивка. – Это нам как два пальца… Подбросить – это даже легче, чем украсть. – Он положил гранату на бруствер, занес ногу на приступку.

– Только смотри, чтобы не взорвалась, – напутствовал Клинка Штульдреер, – в этом вся соль замысла.

Клинк вернулся через полтора часа, чрезвычайно довольный собой. Еще более довольным выглядел Штульдреер, он все полтора часа потчевал молодежь рассказами о Великой войне. Они слушали его одним ухом, а вторым ловили звуки со стороны русских окопов, куда скрылся их товарищ. Вот они облегченно выдохнули, и Штульдреер перешел к заключительной части речи.

– Вот что говорит мой опыт: когда нам удастся прорвать линию фронта… – он говорил «когда», а не «если», как о деле решенном. – …Мы вырвемся на оперативный простор и начнем быстро наступать.

Предшествующий рассказ Штульдреера сводился к детальному описанию прорыва французских позиций в 18-м году. Знал Юрген и о том, что вскоре после этого Штульдреер попал в плен. Выходило, что он пострадал от этого прорыва. По их батальонным канонам он мог считаться экспертом по прорывам. Его мнению можно было доверять. Они прорвут линию русских укреплений, их контрнаступление будет успешным. Такой неожиданный вывод сделал Юрген из рассказа старого ефрейтора. В те дни они верили в то, во что хотели верить – в грядущую победу.

После посещения Штульдреера из словосочетания чудо-оружие незаметно выпала вторая половинка. Чудо – вот на что они теперь надеялись, чудо – это было так реально. Юрген дошел до того, что стал прислушиваться к словам Граматке, который сыпал историческими примерами чудесных спасений. Все было в тему, с эффектными паузами, мелодраматическими отступлениями и патетическими восклицаниями. В 1688 году турки дошли до Вены и – откатились. Турки, русские – какая разница? Азиаты! Почти через сто лет русские (!) подступили к Берлину (!!), даже вошли (!!!) в Берлин, величайший прусский король Фридрих II, Фридрих Великий, уже готовился принять яд от унижения поражением, но – о чудо! – умирает русская императрица Елизавет, на престол вступает император Петер, он наш, голштинский, ура, мы спасены, мир, победа!

И чудо не замедлило свершиться. 14 апреля вечером, когда опустилась тьма, Фрике объявил общее построение и сообщил на нем о смерти американского президента Рузвельта.

– Теперь, когда с лица земли исчез один из величайших преступников всех времен, наступил решающий поворот во всей войне! – воскликнул он.

Впрочем, эта была цитата из приказа фюрера. Фрике от волнения просто поспешил озвучить ее. Он передал полный текст приказа Вортенбергу, и тот прокричал его не менее взволнованным голосом.

– Берлин останется немецким. Вена снова будет немецкой, а Европа никогда не станет русской. Сплотитесь воедино! В этот час на вас, мои герои Восточного фронта, смотрит весь немецкий народ, надеясь, что ваша решимость, ваша преданность, ваше оружие и ваши командиры потопят большевистское наступление в крови. Судьба войны зависит от вас!

– Да! – кричали солдаты. – Хайль Гитлер!

Они совершенно не принимали во внимание, что всего три дня назад им официально объявили, что русские уже заняли Вену и Кёнигсберг, американцы – Геттинген и Ганновер, что бои идут под Нюрнбергом и в Тюрингском лесу. Судьба войны решалась под Берлином, на Одерском фронте, на их фронте. Все остальное были детали.

Западный фронт можно было вообще не принимать в расчет. После смерти Рузвельта военные действия на нем неизбежно должны были прекратиться. Перемирие – сепаратный мир – совместная борьба с большевиками. Этот путь они прошли за три дня. Разговоры о сепаратном мире уже не рассматривались как государственная измена, о нем говорили все и вслух, даже подполковник Фрике в присутствии младших чинов. Фрике вернулся к ностальгическим воспоминаниям о 1918 годе.

– Когда большевики пришли к власти в России, они немедленно подписали с нами сепаратный мир в Бресте, да-да, Юрген, в хорошо вам знакомом Бресте. Благодаря этому мы получили возможность снять наши войска с Восточного фронта и перебросить их на Западный, получив тем сам численный перевес над противником. План великого Людендорфа включал прорыв массированной обороны противника и расчленение союзных войск, – англичан мы сбрасывали в море, а лягушатников отгоняли к Парижу. Теперь мы сделаем то же самое, но в обратном направлении. Мы заключим сепаратный мир с союзниками, англичанами и американцами, перебросим освободившиеся войска на Восточный фронт, прорвем оборону русских и погоним их – через Брест! – назад на азиатские просторы, войдем в Петербург и Москву и задушим большевизм в его логове. Это будет блестящим завершением войны!

На этот раз Юргену даже в голову не пришло спросить у Фрике, чем на самом деле закончилось наступление 1918 года. Военная судьба переменчива. Не вышло тогда, тем вернее выйдет сейчас.

Прибытие дивизии «Нордланд» еще больше укрепило их надежды. Опытные викинги стоили десятка свежих дивизий. Общим голосованием постановили, что контрнаступление начнется 20 апреля, в день рождения фюрера, и что именно в этот день фюрер наконец отдаст приказ о применении нового чудо-оружия. Иначе просто быть не могло.

Качели дошли до верхней точки, застыли на мгновение и потихоньку, поначалу почти незаметно двинулись в обратный путь.

Первый тревожный звоночек прозвучал еще в памятный день 14 апреля. Русские предприняли атаку с южного плацдарма, продвинулись километра на три и сумели удержаться на новых позициях, несмотря на яростные контратаки немецких войск.

– Обычная разведка боем, – несколько пренебрежительно заметил Фрике, – русские прощупывают нашу оборону и оценивают нашу готовность перейти в контрнаступление. Обычные тактические ухищрения. Описаны в любом учебнике военного искусства.

Еще через день, с наступлением темноты, они были буквально оглушены ревом многочисленных громкоговорителей, установленных напротив их позиций. После бравурной музыки зазвучали пропагандистские речи на подозрительно правильном немецком языке. Говорившие представлялись членами комитета «Свободная Германия», созданного из немецких военнопленных.

– Предатели Зейдлица, – сквозь зубы сказал Фрике. – Эх, Зейдлиц, Зейдлиц… А какой генерал был!

Солдатская молва быстро превратила пропагандистов в «армию Зейдлица». Но качели тогда еще не сильно отошли от верхней точки, так что это было истолковано в их пользу – видно, плохи у русских дела с резервами, если они вынуждены привлекать части из немецких военнопленных. Каждый прислушивался к себе – стрелять в соотечественников не хотелось. Тем менее вероятно, что те будут стрелять в нас, следовал неопровержимый вывод. Они перейдут на нашу сторону при первой возможности, ведь это же наши немецкие парни!

Единственно, что напрягало, – так это урчание танковых двигателей, которое пробивалось даже сквозь грохот громкоговорителей. Русские перебрасывали танки и другую тяжелую технику на расширенный плацдарм. Танков, судя по не прекращающемуся всю ночь урчанию, было много.

Das war unerwartet nicht

Это не было неожиданным. То есть Юрген этого, конечно, не ожидал, не готовился внутренне, не прокручивал в голове возможные варианты и детали, он вообще об этом не думал. И тем не менее, когда это случилось, он нисколько не удивился.

Он сидел в укрытии на переднем скате холма, почти у самой вершины. Его обустроили артиллеристы для корректировщиков огня. Пока корректировать было нечего и артиллеристы не возражали, тогда Юрген по ночам располагался здесь для наблюдения. После отъезда Эльзы он назначил сам себя в полуночную смену, против правил без напарника, чтобы побыть одному, и каждую ночь приходил сюда, часто задерживаясь дольше положенного срока. Здесь был широкий обзор и хорошая слышимость. Он часами сидел и всматривался в русские позиции – не мелькнет ли огонек, не блеснет ли штык, не прокатится ли по земле подозрительная темная волна. А в ту ночь он еще и обеспокоенно вслушивался в урчание танковых моторов.

Из-за спины, с обратного ската холма, доносились еще одни непривычные звуки, это переговаривались солдаты. Юрген давно скомандовал отбой, но из всего отделения спать завалился один лишь Брейтгаупт, его ничем нельзя было пронять, он мог спать в любой ситуации. У всех остальных сна не было ни в одном глазу, они все больше заводили себя разговорами о грядущем контрнаступлении под канонаду пропагандистских залпов русских немцев.

Юрген чуть пригнулся, щелкнул зажигалкой, прикурил сигарету. Кто-то вошел в укрытие, опустился рядом на лавку.

– Привет, Юрка, – раздался голос из далекого детства.

– Привет, Ули, – сказал Юрген. Он глубоко затянулся, выпустил струйку дыма и только после этого спросил: – Как ты меня нашел?

– Спросил у твоих солдат, где фельдфебель Юрген Вольф. Они показали. И посоветовали по-дружески не беспокоить тебя, ты этого не любишь, можешь и в глаз дать, – с усмешкой сказал Ули.

– Наряд вне очереди, если попусту, – проворчал Юрген.

– Они сказали: два. А ты уже, оказывается, обер-фельдфебель. На какой ерунде можно было погореть! – рассмеялся он и, спохватившись, но все равно иронично: – Поздравляю!

– А ты – капитан?

– Майор.

– Наш обер-лейтенант так и подумал.

– Это такой высокий симпатичный парень?

– Он предлагал тебя расстрелять.

– Симпатичный парень, – повторил Ули.

– Как ты меня нашел? – еще раз задал свой вопрос Юрген.

– Это было просто. Мы знаем расположение всех ваших частей, а уж о перемещении знаменитого 570-го ударно-испытательного батальона приказано докладывать лично командующему фронтом, – брат подкалывал Юргена, как в детстве. – Это было просто, – повторил Ули, такая у него была манера разговора, ее Юрген тоже помнил, – вы, штрафники, всегда на передовой, даже идти далеко не надо.

– А ты, как я успел заметить, всегда за передовой.

– Это с какой стороны посмотреть. С нашей – за.

– С вашей, – искаженным эхом отозвался Юрген. Тему «ваши-наши» обсуждать не хотелось, тут можно было разругаться вдрызг. Этого тоже не хотелось. – Как ты меня узнал? – спросил Юрген.

– Логика. Возраст, фраза в конце, сказанная на чистом русском, бессмысленная со всех точек зрения помощь в побеге. Со всех, кроме одной. Совокупность фактов могла иметь только одно объяснение, и это объяснение следовало принять за истину, какой бы невероятной она ни казалась. Элементарная логика.

Юрген ощутил легкое разочарование, даже обиду. Конечно, если бы брат сказал что-нибудь о зове крови, он бы посмеялся над этим, но холодная «логика» была еще хуже. Смех, как ни крути, лучше разочарования и обиды.

– Для проверки я по нашим каналам запросил материалы из личного дела отца, – продолжал между тем Ули, – уж месяц как получил. Вот, посмотри.

Он вложил что-то в руку Юргену. Фотография, определил тот на ощупь. Щелкнул зажигалкой и тут же затушил огонек. Ему хватило этого мгновения. Эта фотография всегда стояла в рамке на тумбочке у кровати матери. Мать, отец и посередине он, Юрген: отец держит руку на его плече, отец был высоким, а он, Юрген, всегда маленьким, в мать. Это была, наверно, последняя фотография отца, вскоре его арестовали, и едва ли не единственная, где они были сняты втроем, во всяком случае, других Юрген никогда не видел.

Теперь Ули щелкнул зажигалкой, осветил фотографию.

– Какой волчонок! – ласково сказал Ули. – Ты совсем не изменился. Тебя легко было узнать.

Юрген смотрел на себя, пятнадцатилетнего. Он себя не узнавал.

– Ты огонек-то притуши или хотя бы опусти пониже, – сказал он, – а то словишь ненароком пулю от своих. – И, ворчливо: – Развели снайперов.

– Какие снайперы! – усмехнулся Ули. – Не видно ни зги. Спят без задних ног.

Но зажигалку все же загасил. Юрген задрал голову вверх. На чистом небосводе слабо прорисовывался тонкий серпик луны, мерцали звезды. «Дрянь погода, – подумал Юрген, – завтра с утра жди бомбежки. Ну, хоть отосплюсь».

– Ты, помнится, танкистом был, – сказал он.

– Был. Попытался стать. Мне всегда техника нравилась, вот и подал в танковое. То есть сначала в летное, но по росту не прошел, – слишком высокий. В танке мне тоже было тесновато, но – взяли. Да и танки тогда были – смешно вспомнить! – Он действительно рассмеялся. – Техника техникой, но как я сейчас понимаю, в танковое я подался, лишь бы наперекор отцу сделать, по-своему. Он ведь против был, у него свои планы были о моей военной карьере, все убеждал меня… Чем больше убеждал, тем крепче у меня было желание сделать наоборот. У нас с отцом всегда так выходило, сколько себя помню. Он как приедет, так уже через час за ремень хватается, так я его доставал. Драл меня нещадно, к дисциплине и послушанию приучал, да все без толку. Это ты у нас был пай-мальчиком, всегда папу-маму слушал, если бы не я, вырос рохля рохлей.

У Юргена были совсем другие воспоминания о детских годах, прямо противоположные, но он промолчал.

– Но от судьбы не уйдешь, – продолжал Ули, – все равно в разведке оказался, пусть и армейской. Как у нас говорят, яблочко от яблони недалеко падает. – Он остановился, осекшись.

– У нас говорят: не от яблони, а от дерева, – сказал Юрген после едва заметной паузы.

– Правда?

– У меня есть товарищ, он только пословицами и изъясняется, он говорит: от дерева.

Они немного поговорили о нюансах языка, заинтересованно и горячо, как будто не было сейчас темы важнее. Они, поддерживая друг друга, убегали прочь от скользкой темы. Ули, расслабленный воспоминаниями, сболтнул лишнего, так ему показалось. Юргена информация об отце не то чтобы сильно поразила, в глубине души он был готов к чему-нибудь эдакому, это был один из возможных вариантов, которые подспудно крутились в его голове. Но ее нужно было хорошенько обдумать, наедине, не сейчас. Расспрашивать же брата было бесполезно, наврет ведь в три короба по их шпионскому обыкновению, только хуже будет. Уж лучше о языке, тут и думать не надо, знай себе говори, это выходило само собой.

– Ты стал настоящим немцем, – сказал Ули, – немецким немцем.

– А ты стал русским, – уколол все же брата Юрген и уточнил, чтобы совсем без иллюзий, – русским русским.

– Ну вот и поговорили, – весело сказал Ули, он нисколько не обиделся, это было хуже всего.

– Поговорили, – сказал Юрген. – А ты зачем заходил?

– Горазд ты вопросы задавать, – усмехнулся Ули. – Уж насколько я люблю задавать разные вопросы, но до тебя мне далеко. Да ты и в детстве был такой. Отбою не было от твоих как да почему. Как же ты меня доставал!

– Ты зачем заходил? – повторил свой вопрос Юрген.

– Настойчивый… Да просто так, шел мимо, дай, думаю, зайду, проведаю братишку, посмотрю, как ему служится, узнаю, не обижают ли товарищи, по шее им надаю, если что не так. Они мне много чего рассказали, как я понял, моя помощь не требуется. Да! Ценную информацию получил, брат, оказывается, уже обер-фельдфебель, скоро фельдмаршалом будет.

– А больше тебе никакой информации не было нужно?

– От них и тебя – нет! – рассмеялся Ули. – Сам могу поделиться. – Голос его посерьезнел. – В ближайшие дни мы начнем большое наступление…

– Тоже мне новость! – хмыкнул Юрген, но внутри у него екнуло.

– Полагаю все же, что для тебя и твоих товарищей это – новость, причем неприятная. А вот для вашего командования и всей берлинской камарильи…

– Только не надо пропаганды! – вновь прервал брата Юрген. – Свои-то надоели, а тут еще ваши – бла-бла-бла с самого вечера. Спать не дают! И за вашей передислокацией следить, – добавил он. Знай наших! Мы тоже не лыком шиты!

– Хорошо, – согласился Ули, – только факты. В предстоящей операции будут задействованы два с половиной миллиона человек, больше сорока тысяч орудий и минометов, больше шести тысяч танков и самоходных орудий, семь с половиной тысяч самолетов. Это, к слову сказать, больше, чем было у Германии в начале войны с СССР. Оставим в стороне качество вооружений, которое неизмеримо выросло с тех пор и у нас, и у вас. Главное – то, что вся эта мощь будет сосредоточена на существенно меньшем участке фронта. Ты просто представь длину западной границы СССР и сравни с этой одерской поймой. Тут, напротив ваших позиций, на каждом километре фронта стоит по двести семьдесят стволов, не винтовочных, не автоматных – орудийных. Осадная артиллерия, гаубицы, тяжелые минометы, «Катюши».

– Под всем этим бывали, – протянул Юрген. Хотел, чтобы вышло пренебрежительно, но и сам понял, что не вышло. Воспоминания были не из приятных, так сразу не скажешь, от чего хуже. От обстоятельств зависело. В чистом поле страшнее простого пулемета ничего нет.

– На складах семь миллионов снарядов, по несколько штук на брата, вашего брата. Жалеть, как понимаешь, не будут, ни снарядов, ни вас.

– Зачем ты мне это говоришь? Думаешь, что у меня поджилки затрясутся или что я побегу в плен сдаваться.

– Не думаю, – сказал Ули.

Сказал без заминки, уверенно и искренне, отметил Юрген. Уважает, знать. Приятно.

– Зашел к тебе просто так, повидаться, – продолжал Ули, – и говорю тоже просто так, для сведения. Чтобы ты представлял ситуацию. Чтобы без фанатизма.

– Все мы на фронте под Богом ходим, – сказал Юрген.

– Это верно. Но некоторые еще и испытывают его терпение, нарываются, проявляют бессмысленное геройство в безнадежном положении. Будет обидно, если ты погибнешь не за понюх табака в самом конце войны. А матери и так больно. О матери подумай, – вернул он Юргену старый должок. – Она тебя больше всех любила. – В его голосе неожиданно прозвучали нотки застарелой, детской обиды.

– Вспомнил о матери… – сказал Юрген.

– Я о ней никогда не забывал. А, ладно! Идти пора. Заболтались мы с тобой, а меня командование ждет.

Ули порывисто встал. Юрген разглядел, что он одет в полевую форму Вермахта, только петлицы не были видны под камуфляжной курткой.

– Там внизу посты, – сказал Юрген, – мои парни, в частности, стоят. Они глазастые и стреляют хорошо.

– Сюда прошел и туда пройду, первый раз, что ли? – отмахнулся Ули.

– А своих не боишься? Одежка у тебя неподходящая.

– Они предупреждены. Да и пропуск у меня есть.

– Опять какая-нибудь липовая бумажка за подкладкой зашита?

– Бумажка – вещь опасная. У меня носовой платок имеется. – Он достал из кармана тряпицу, сшитую из трех полос, черной, белой и красной.

– Вроде как флаг, – сказал Юрген.

– Флаг и есть, флаг ненацистской свободной Германии.

– Уже и флаг есть, ну-ну, – сказал Юрген. Тут в голове защелкнуло воспоминание. – Постой, ты что, у Зейдлица?

– Зейдлиц! – возмутился Ули. – Пустышка, никакого правильного понимания будущего Германии. Пруссак, одно слово. Да и все вы, немцы… Служаки твердолобые… Некоторые, конечно, проникаются, но – болтуны. Вон, вещают, – он махнул рукой в сторону русских позиций. – Я по другой части. Ты что, не понял?

– Понял. Чего уж тут не понять.

– Ну, ладно. Бывай! Даст Бог, встретимся еще.

– На свете чего только не бывает, – протянул Юрген, – может быть, и встретимся, хорошо бы, не в бою.

Так они и расстались, не обнявшись, не пожав руки. Они были, как ни крути, противниками, в первую очередь противниками, а уж потом братьями.

* * *

– Разрешите обратиться, герр подполковник!

– Что-нибудь чрезвычайное, обер-фельдфебель Вольф?

Юрген примчался в штабной блиндаж еще до утреннего построения. Фрике едва успел побриться и теперь вытирал лицо влажным полотенцем.

– Имею предчувствие, что русские в ближайшие дни перейдут в наступление на нашем участке фронта.

– С каких это пор мы стали доверять предчувствиям? – Фрике улыбнулся, но как-то печально.

– Всегда доверяли, герр подполковник, только предчувствию и доверяли, – сказал Юрген абсолютно серьезно, этим утром он не был настроен шутить и поддерживать шутку.

– Что ж, не скрою, что у меня тоже есть предчувствие, что русские в ближайшие дни нанесут на нашем участке фронта упреждающий удар, чтобы сорвать наше контрнаступление.

– Завтра-послезавтра.

– Да, сегодня уже поздно, – Фрике посмотрел на часы, – половина седьмого. Они начнут завтра. Возможно, послезавтра.

– В три или четыре часа утра, как обычно.

Фрике не стал утруждать себя выражением согласия. Они уже настолько хорошо понимали друг друга, что общались в телеграфном стиле, обходясь без лишних слов.

– Основания? – спросил Фрике.

– Всю ночь с южного плацдарма доносился шум танковых двигателей. В пять часов утра противник после короткой артподготовки предпринял атаку с северного плацдарма.

– Откуда такие сведения? – Фрике подошел к двери блиндажа, открыл ее, даже поднялся на несколько ступенек вверх. – Я ничего не слышу.

– Солдатское радио, герр подполковник. Распространяется быстрее звука, – сказал Юрген и деловито продолжил: – Атака больше похожа на разведку боем или отвлекающий удар. На нашем участке фронта противник не предпринимает никаких действий. Тишина. Подозрительно.

– Мертвая тишина. Прекращены все радиопереговоры. Это не подозрительно, а однозначно. Русский фельдмаршал Жуков ударит именно здесь, он не будет повторять план охвата с флангов. Он использовал его в последней операции на Висле, такой повтор против правил военного искусства. Ваши предложения?

– Прошу вашего разрешения отправиться этой ночью в разведку на позиции противника.

– Выполняйте! Этой ночью мы потеряли две группы разведчиков. Третья вернулась ни с чем. Сегодня они повторят попытку, но ваша помощь лишней не будет. Нам нужен «язык», хороший «язык», сегодня ночью. На рассвете может быть уже поздно. Удачи!

Выйдя из штабного блиндажа, Юрген остановился в нерешительности. Куда пойти – к интендантам или к врачам? В санитарном отделении он не был с отъезда Эльзы, нехорошо получалось, ведь они были так добры к ней. Он завернул к врачам. Они все были в сборе, сидели за столом и пили утренний кофе: главный батальонный лепила обер-лейтенант Клистер, которого солдаты за глаза называли, естественно, Клистиром, фрау Лебовски и десять санитаров.

– Юрген, как дела у Эльзы, она уже добралась до места? – спросила фрау Лебовски вместо приветствия. До появления Эльзы она была единственной женщиной в батальоне. Ей было далеко за сорок, и она ко всем обращалась по имени, игнорируя фамилии и звания. Она была абсолютно невоенным человеком, Юрген даже подозревал, что она не знает, какие погоны носит на плечах. Она была лейтенантом.

– А она разве вам не написала? – притворно удивился Юрген. Он выждал короткую паузу, лелея надежду. Никакой реакции. – Да, добралась, все хорошо, – бодрым голосом сказал он. – Спасибо за заботу, фрау Лебовски. – К ней все обращались по-граждански.

– У вас какое-нибудь дело? – спросил Клистир, он не терпел пустых разговоров.

– Мне нужен небольшой кусок красной материи, совсем небольшой, – Юрген показал руками, какой, – я подумал, вдруг у вас есть.

– Заходи через три дня, когда начнется контрнаступление, красного будет завались, – хохотнул один из санитаров, кажется, его звали Лео.

Фрау Лебовски посмотрела на него с немым укором, потом повернулась к Юргену.

– Кажется, у меня есть то, что вам нужно, – сказала она, – пойдемте, посмотрим.

У нее полчемодана было забито тряпками, совершенно ненужными, на взгляд Юргена, какими-то лоскутами, лентами, бантами, тесьмой, рюшами и розочками. Но в этой свалке быстро нашелся подходящий кусок красной материи.

– А зачем она вам нужна? – спросила фрау Лебовски.

Пришлось рассказать. Все равно бы не отстала – она была по-граждански любопытна.

– Черный, белый и красный, – задумчиво произнесла фрау Лебовски, – очень оригинальное сочетание цветов, впрочем, где-то я его уже видела. – Она сказала это безразличным тоном, но глаза ее лукаво поблескивали. – Я сейчас сама сошью, что вам нужно, у меня это лучше получится и не займет много времени. Присаживайтесь, Юрген, выпейте пока чашечку кофе.

Она сделала все, как надо, не спросив последовательности цветов. «Прокололись, фрау Лебовски», – усмехнулся про себя Юрген.

У блиндажа его отделения рвал и метал Ферстер.

– А вот и Вольф, герр лейтенант, – преувеличенно громко сказал Красавчик, заметив приближающегося Юргена. – говорил же я вам, что его вызвали в штаб батальона.

Красавчик понятия не имел, куда делся Юрген, но скормил командиру взвода убедительную версию и успел предупредить об этом товарища. Красавчик – он был опытным солдатом. Был тот далеко не частый случай, когда придуманная история соответствовала действительности.

– Приказ подполковника Фрике, – коротко сказал Юрген Ферстеру и продолжил, больше для солдат: – Приказано ночью провести разведку силами группы из двух человек.

Солдаты на это никак не отреагировали. Возбуждение, царившее прошедшим вечером и ночью, сменилось вялостью и апатией. «Еще один день безрезультатного ожидания приказа о контрнаступлении, еще одна бессонная ночь, и они будут никакие», – подумал Юрген. Лишь Красавчик молодцевато подтянулся и сделал шаг в направлении Юргена, ненавязчиво намекая… Нет, остановил его взглядом Юрген. Почему? Красавчик вопросительно поднял брови. Юрген опустил взгляд на грудь Красавчика. Грудь колыхнулась с легкой обидой: я в полном порядке! Нет, повторил Юрген. Он перевел взгляд на Брейтгаупта. Его каменное лицо являло готовность идти куда угодно по приказу товарища и тем более вместе с ним. Он, как и все остальные, не сомневался, что одним из разведчиков будет командир отделения. «Старина Брейтгаупт!..» – подумал Юрген. Этой мгновенной задержки хватило предательскому языку, который вдруг выговорил:

– Клинк.

Правильный выбор, тут же подхватило сознание, Клинк – ловкий парень и уже мотался к русским траншеям. Юрген неохотно согласился.

– Клинк, ко мне, – сказал он, – Целлер – за старшего.

Дальше началась рутина: проверка и подгонка оружия и одежды; посещение саперного взвода для уточнения карты минных полей – саперы постоянно что-то там улучшали и, как крестьяне по весне, спешили посадить в землю каждую доставленную им мину; короткие соболезнования разведчикам и дотошные расспросы об обстоятельствах их неудачного ночного рейда; многочасовое сидение в выдвинутом далеко вперед гнезде наблюдателей и дотошное разглядывание в бинокль нейтральной полосы и передней линии русских позиций.

До них было неблизко, около полутора километров. По слухам, в районе плацдармов расстояние между немецкими и русскими траншеями было не больше ста метров, здесь же после захвата кюстринского коридора русские почти не продвинулись по ровной, топкой, лишенной растительности и насквозь простреливаемой равнине. Шедшая чуть поодаль дорога была разбита, разрывы артиллерийских снарядов обтесали некогда высокую насыпь, превратив ее в череду островерхих кочек, между которыми в глубоких воронках, как в болотных окнах, стояла вода.

В тот день Юрген успел даже поспать часа три, приказав разбудить себя, когда начнет смеркаться. Это был последний спокойный сон перед самым длинным днем его жизни, который тянулся четыреста пятьдесят часов, если считать по меркам мирного времени.

* * *

До русских позиций они добирались почти час. «Сюда бы надувную лодку», – подумал Юрген, во второй раз соскальзывая в воронку и погружаясь по пояс в воду. Надувная лодка была бы в самый раз. То, что в свете дня представлялось землей со слежавшейся прошлогодней травой и редкими круглыми прудиками, обернулось сплошным топким болотом, редкими стали участки более или менее твердой земли, в которую не проваливались сапоги, но и они были покрыты тонким слоем воды.