Текст книги "Последний штрафбат Гитлера. Гибель богов"

Das war ein Scheiden

Это было прощание. Так устроена жизнь. В ней все уравновешено и по-своему справедливо. Встретил старого товарища? Хорошо. Теперь провожай в путь-дорогу подругу, а то тебе жирно будет.

Будь на то воля Юргена, он бы и так отослал Эльзу, и намного раньше. Сразу после того, как они вышли на позиции на западном берегу Одера. Для начала он удалил ее из отделения. Сказал же, что только на время марша и – точка. Кругом марш в свое санитарное отделение. Но большее было не во власти Юргена и даже, как оказалось, не во власти подполковника Фрике. Родная бюрократия – враг пострашнее русских. С русскими еще можно как-то сражаться, а с родной бюрократией бесполезно, только лоб зазря расшибешь.

Эльзу необходимо было уволить с военной службы или отправить в долгосрочный отпуск по причине тяжелого ранения живота, глубокого поражения, начиненности, нашпигованности – в поиске формулировок солдаты изгалялись как могли. Но для того чтобы уволить или отправить в отпуск, надо было сначала зачислить. Тут-то и вышел затык.

Это в тылу все проходило быстро, слишком быстро, считал Юрген. Получал человек повестку: завтра, во столько-то и во столько-то, быть с вещами (перечень прилагается) в военном комиссариате, объяснения не принимаются, опоздание квалифицируется как попытка дезертирства, неявившиеся подлежат немедленному расстрелу. Человек бежал на призывной пункт с высунутым языком, врач смотрел на этот язык – годен! Повестку – сдать, расчетную книжку – получить! Глазом не успевал моргнуть, и он уже в казарме, в военной форме.

Так было в свое время с самим Юргеном. Для него этот переход от беззаботной гражданской жизни к военному ярму был тем более стремительным, что совершенно неожиданным. Он, как отсидевший в тюрьме, был признан недостойным нести военную службу и чувствовал себя за своим голубым военным билетом как за каменной стеной. Вдруг бац – повестка, бац – лагерь, бац – испытательный батальон. И все без остановки, как автоматная очередь.

Бумаги Эльзы гуляли в высоких инстанциях два месяца, не иначе как вопрос о ее призыве находился в компетенции Генерального штаба или даже самого фюрера. Они не дошли до батальона каких-то полкилометра, они были в штабе их дивизии, когда началось наступление русских под Варшавой. В суматохе отступления документы, как ни странно, не потеряли, потеряли их батальон. Нашли его уже на западном берегу Одера, переподчиненным другой дивизии. Подполковник Фрике мог, наконец, запустить представление на увольнение. Бумаги пошли на второй круг. Это тоже было не быстро.

Но у Юргена с Эльзой была еще одна большая забота: а куда ей, собственно, ехать? У меня нет дома, говорила она. О родителях она тоже никогда не рассказывала, а Юрген не расспрашивал. Деликатная это была тема, война все же и вообще… Он ведь о своих тоже не распространялся. Еще у Эльзы были две тетки по отцу. Старые ханжи, сказала она почти что с ненавистью, на улице рожать буду, а к ним не пойду. Да они и не пустят, с пузом, без мужа. Это «без мужа» прозвучало без малейшего намека или укора. Она была правильной девчонкой, Эльза Тодт. Понимала, что можно, а чего нельзя, что действительно нужно, а без чего можно вполне обойтись, даже если и хочется, а еще то, что лучше быть невенчанной женой, чем венчанной вдовой. Юрген ценил это, он бы даже, пожалуй, женился на ней, если бы не война.

Поэтому, наверно, он вспомнил о собственной матери. Юрген давно не писал ей, не любил он это дело, да и о чем было писать? Он, если доведется встретиться, не будет даже рассказывать матери о своей жизни, о том, что с ним произошло за эти месяцы и годы, а уж описывать в письме тем более. Написать коротко: у меня все хорошо? Но Юрген сильно сомневался, что слово «хорошо» они с матерью понимают сейчас одинаково. И был совершенно уверен, что от сообщения о присвоении ему звания фельдфебеля мать пришла бы в ужас, могла бы и проклясть. Зачем нарываться? Живой – только это имело значение. А об этом и писать не стоило. Нет извещения о гибели – значит живой. Даже если есть извещение, все равно не верят, все равно надеются, так уж матери все устроены, его, наверно, не исключение. А что сын писем не пишет, так он их никогда не писал.

Так Юрген оправдывал свое нежелание писать письма. Только раз написал, осенью 43-го. Они тогда были на переформировании, и до них дошли запоздалые сведения о том, что в те дни, когда они сражались под Орлом, англичане разбомбили Гамбург. Они называли это операцией «Гоморра», и результат соответствовал названию – по официальным данным, погибло более 50 тысяч мирных жителей. Сообщалось также о разрушении большей части городских зданий, но Юрген не мог представить себе этого, он еще не видел Варшавы. Он послал матери письмо по их старому адресу. Через месяц пришел короткий ответ со штемпелем Гамбурга. «У меня все хорошо».

И вот Юрген вновь написал матери, все по тому же старому адресу, написал как есть, особо не подбирая слов, чего уж там тень на плетень наводить, дело-то обычное, молодое. Ответа пришлось ждать долго. Юрген гнал от себя мрачные мысли и клял работников почтового ведомства. То, что идет война, не рассматривалось в качестве серьезного оправдания. Они в Германии, черт побери!

Наконец ответ пришел. «Первая хорошая весточка за многие годы, – писала мать. – Сообщи, когда выедет. Я буду справляться на почте. Девушку встречу. – Дальше шли инструкции о месте встречи, чересчур подробные и ненужные, на взгляд Юргена. Эльза – большая девочка, она вполне могла сама найти дорогу даже в большом незнакомом городе. – Как-нибудь устроимся. Все будет хорошо». Письмо была написано неуверенной, чуть дрожащей рукой. «Стареет мать, – подумал Юрген, – ну ничего, Эльза ей поможет, она сильная девочка. Да и веселее им будет вдвоем».

Но даже когда были получены все необходимые документы, Эльза уехала далеко не сразу, – она находила то одну, то другую отговорку, лишь бы подольше побыть рядом с Юргеном. Тот не торопил ее с отъездом, на фронте было затишье, дни пролетали незаметно, неотличимые один от другого. А еще в голове постоянно свербела мысль, что эти дни, возможно, последние в их короткой совместной жизни. Их хотелось растянуть как можно дольше. Тем более что времени побыть вместе у них почти не было. Затишье-то было относительным, прямо напротив них русские упорно штурмовали крепость Кюстрин, иногда и им доставалось. А после затишья непременно должны были грянуть новые жаркие бои, к ним надо было готовиться.

– Все! – решительно сказал Юрген как-то вечером. – Завтра уезжаешь. Я уж и матери написал.

Эльза немножко поплакала. Юрген, обычно сатаневший от девичьих слез, на этот раз тихо сидел рядом и гладил ее по волосам. Он понимал, что это часть ритуала – и слезы, и тихое поглаживание. Армия постепенно научила его терпимее относиться к ритуалам и даже соблюдать их.

Потом были две короткие прощальные вечеринки: первая – в санитарном отделении, вторая – в отделении Юргена. Эббингхауз из ничего сделал подобие торта. Отто Гартнер выменял у второго и третьего взводов вечернюю порцию шнапса и вина, вместе с их собственной вышло в самый раз. Клинк, по его собственному выражению, «смотался к соседям» и принес пол-ящика шоколада. Юрген не стал уточнять, к каким соседям, все их соседи были таковы, что обирать их было грешно.

– Эх, не дает начальство увольнительную, – сказал Клинк, протягивая Эльзе пластинку шоколада, – а то бы я тебе такой прикид справил! Была бы как прынцесса!

– Зачем мне наряды, – отмахнулась Эльза, – мне скоро впору будет разлетайки носить.

– Эльза у нас и так как принцесса. – Красавчик нежно обнял ее плечи, усадил на лавку.

Все старались сказать Эльзе что-нибудь приятное. А Граматке и вовсе поразил – встал и прочитал какое-то длиннющее стихотворение, в котором и так и эдак склонялись слова «Эльза», «любовь» и все такое прочее. Судя по волнению, стихотворение было собственного сочинения. Он как всегда умничал, Йозеф Граматке, и половину слов Юрген не понял, но Эльза была тронута, и Юрген присоединился к общим аплодисментам. Потом они спели несколько песен, напоследок Юрген затянул их любимую:

 
– Warte mein Mädel dort in der Heimat,
Bald kommt der Tag
Wo mein Mund dich wieder küßt[18]18
  Жди, моя девушка, там, на родине,
  Скоро наступит день,
  Когда мои губы снова будут целовать тебя.


[Закрыть].
 

Попал в самое сердце. Слезы, клятвы, объятия и все такое прочее, но это было уже после того, как он скомандовал отбой.

В путь двинулись утром. Подполковник Фрике выписал Юргену увольнительную до полуночи и выделил подводу с возчиком. Все было обставлено так, будто надо что-то срочно получить на складе в Зеелове, даже фельдфебель-интендант был в наличии, но Юрген понимал, что это просто жест особого внимания со стороны Фрике к Эльзе и к нему.

Километров пять тянулись сплошные укрепления, на которых там и тут уже мелькали кители солдат, из траншей вылетали комья земли. Солдаты занимались тем же, чем и они все последнее время – доводили до ума выстроенные кем-то укрепления. А вот и эти кто-то – толпа мужчин и женщин в гражданской одежде рыли что-то, похожее на противотанковый ров. «Зачем он здесь?» – пожал плечами Юрген. То же думал и местный крестьянин, который громко кричал роющим, чтобы они не залезали на его участок. Потом он наклонился, взял комок земли, растер его в руках, внимательно рассмотрел, даже понюхал. Он собирается что-то сеять, сообразил Юрген. Что это – вера в то, что они, солдаты, не пропустят и отгонят русских, или вековая приверженность крестьян укладу, определяемому природой? Война – войной, а сев – севом.

Вот и город. Интендант на подводе отправился по своим делам, а Юрген с Эльзой пошли пешком в сторону станции, благо на каждом углу были указатели. Указателей было много: и жандармерия, и комендатура, и управление по делам беженцев, и сокращенные наименования различных частей, и бомбоубежище. Все говорило о войне, о близости фронта. Но беженцев не было, их всех уже отправили дальше на запад и даже успели уничтожить все следы их наплыва.

За отсутствием беженцев люди на улицах показались Юргену какими-то удивительно беззаботными и даже веселыми. Пусть все мужчины были одеты в военную форму, многие с нашивками за ранение, с руками на перевязи, с тростью в руках, но они спокойно куда-то шли, а то и просто прогуливались, останавливались, завидев знакомых, разговаривали, смеялись, кланялись или подмигивали проходившим девушкам и женщинам. А те!.. Пользуясь погожим деньком и припекающим весенним солнцем, они скинули зимние пальто, шубки, шапки, теплые платки и обрядились в легкие плащи, шляпки, повязали на шеи цветные платочки, обулись в туфли на высоком каблуке, многие стояли, расстегнув пуговицы на плащах и распахнув полы нарочно для того, чтобы продемонстрировать яркие, почти летние платья.

– Посмотри, какая кофточка. – Эльза ткнула Юргена локтем в бок. – В прошлом году такие не носили. – В ее голосе прозвучала чисто женская озабоченность.

Юрген посмотрел. Кофточка как кофточка. На такую страхолюдину что ни надеть, все тряпкой смотреться будет. Он перевел взгляд дальше. У ограды сквера стояли две девчонки лет по шестнадцать. Кофточки на них были по меньшей мере позапрошлогодние, заключил Юрген по тому, как они обтягивали их грудь, но сами девчонки были высший класс. Свое мнение он, впрочем, оставил при себе и поспешил оторвать взгляд от девчонок.

– Вот кончится война, я тебе такую же куплю, – сказал он.

– Хорошо. Мы пойдем с тобой в магазин и купим такую же кофточку, – мечтательно сказала Эльза и взяла Юргена под руку. – Нет, другую, этот цвет мне не идет.

– Какую скажешь, – сказал Юрген и освободил руку.

Мало ли что, вдруг патруль, – эти тыловики только тем и занимаются, что следят за соблюдением устава. Разбирайся с ними потом! Юрген вдруг понял, что он чувствует себя как-то неуверенно и неуютно в этом городе, это он-то – городской житель! Надо же так отвыкнуть от гражданской жизни! Последний раз он вот так свободно ходил по мирному городу с увольнительной в кармане в Витебске, с тех пор минуло почти два года. Вот если бы вокруг свистели пули и рвались снаряды, а в руках был автомат, он бы чувствовал себя куда более уверенно, он бы точно знал, что ему надо делать. Юрген механически поправил автомат на плече, еще раз оглянулся вокруг, убедился в том, что ощущение беззаботности толпы создается, в частности, тем, что у большинства нет оружия, пистолеты офицеров не шли тут в счет. Ну и пусть, подумал Юрген, с автоматом ему как-то привычнее, с автоматом и в мирном городе как-то надежнее.

Они проходили мимо булочной, на витрине красовались крендели. Господи, сто лет не ел кренделей! Вот и Эльза судорожно сглотнула слюну. Юрген резко повернул в сторону, увлекая за собой Эльзу, зашел в магазин. Внутри стояла очередь из десятка домохозяек разного возраста, в руках у всех были пайковые карточки. Продавщица выложила на прилавок перед очередной покупательницей две буханки серого хлеба, небольшой пакет сахара, кулек конфет-тянучек.

– Пожалуйста, проходите, – дружно сказали им женщины, когда покупательница отошла в сторону.

– Спасибо, – сказал Юрген, подошел к прилавку, достал свою расчетную книжку, деньги, стал объяснять продавщице, что у них нет карточек, они из действующей части.

– Что вам угодно? – перебила его продавщица и приветливо улыбнулась.

– Два кренделя, пожалуйста. Они так аппетитно выглядят! – Юрген широко улыбнулся в ответ.

– Не только выглядят. Две марки, пожалуйста. – Продавщица сняла с подноса два кренделя, положила сверху большую конфету, настоящую, шоколадную. – Для девушки, – сказала она.

Юрген онемел от удивления. Ему, случалось, продавщицы в магазинах подбрасывали от щедрот своих что-нибудь вкусненькое, но его девушкам, да и ему самому, когда он был с девушкой, никогда. Только потом до него дошло, что дело было в военной форме Эльзы. Он как-то запамятовал об этом. Эльза была прекрасна в любой одежде. По крайней мере для него.

Они добрались до вокзала. К перрону спешили мужчины в военной форме и местные жительницы с большими пустыми сумками в руках, они, похоже, отправлялись в Берлин за покупками. Провожающих не было, никто не расставался навсегда.

До отхода поезда оставалось десять минут, всего десять минут, это было так несправедливо мало. Эльза судорожно вцепилась в его руку. Юрген кинул взгляд на табло. Следующий поезд на Берлин уходил через два часа, и еще один, и еще. Это были пригородные поезда, ведь до Берлина было всего 60 километров.

– Успеешь, – сказал он. Эльза бросилась ему на грудь. Юрген погладил ее по спине. – Успеешь уехать на следующем, – продолжил Юрген. – У нас еще есть время. Я тут приметил кафе на привокзальной площади, пойдем, посидим.

Лицо Эльзы озарилось счастьем. Она сохранила это выражение до кафе, и официантка в кружевном белом передничке встретила ее завистливым и ревнивым взглядом.

– Завтрак? Кофе? – спросила она.

– Кофе, пожалуйста, – ответил Юрген. – Если можно, настоящий.

Официантка фыркнула.

– Одинарный? Двойной?

– Тройной.

– Могу принести кофейник эрзаца, – опять фыркнула официантка. Она непрестанно фыркала, как молодая кобылка.

– Спасибо, не надо, мы этой бурды на передовой нахлебались.

– Мы… Фыр-фыр.

Юрген бросил в чашку весь принесенный сахар, помешал кофе маленькой ложечкой, сделал глоток. Вкус показался восхитительным. Возможно, он просто забыл вкус настоящего кофе.

Кафе было пустым, но вскоре оно начало наполняться людьми, коротающими время до отправления следующего поезда. Вошли три офицера СС в кожаных пальто с меховыми воротниками и в черных фуражках с высокими вертикальными тульями. Пыхтя, вкатился толстяк в коричневым пальто с нарукавной повязкой фольксштурма, поставил у столика большой чемодан из свиной кожи, снял пальто. Под ним оказалась желтая форма, еще одна нарукавная повязка со свастикой, круглый значок на груди – партийный бонза. Пронырливого вида субъект с погонами майора интендантской службы заказал рюмку коньяку, закурил длинную вонючую сигару. Два оберста скинули длинные шинели, открыв взгляду новенькие галифе и надраенные до зеркального блеска высокие сапоги. Штабные! Может быть, из самого Генерального штаба. Юрген на мгновение почувствовал неудобство от своих пусть и начищенных, но потрескавшихся сапог и заношенной, покрытой неистребимыми пятнами формы, делавшей ее похожей на камуфляжную. Но потом подумал: какого черта! Он – боевой унтер-офицер, а эти!..

Юрген достал фляжку со шнапсом, сделал большой глоток, протянул фляжку Эльзе: хлебни на дорожку. Она не стала жеманиться, даже нарочно затянула глоток, с вызовом поглядывая вокруг, ей эта публика тоже не нравилась.

– Могу принести рюмки, фыр-фыр.

– А нам так привычнее, фрейляйн, – сказал Юрген.

– Нам так слаще, ши-ши, – сказала Эльза и положила руку на плечо Юргену.

Раздалась сирена воздушной тревоги. Они вышли из кафе последними. Хлопали зенитки. В небе проплыли русские самолеты, они летели в сторону Берлина. «Отбой воздушной тревоги», – сказал Юрген и увлек Эльзу обратно в кафе. Вскоре из открытого окна донеслись звуки далеких бомбовых разрывов. «Что это они там бомбят?» – подумал Юрген.

Едва войдя в здание вокзала, они почувствовали какое-то напряжение. Нет, суеты и паники не было, но служащие вокзала с преувеличенно деловым видом пересекали зал ожидания и скрывались за дверьми служебных входов; кассир закрыл окошко кассы и задернул шторки; набившиеся в зал отъезжающие все как один стояли с задранными головами и обеспокоенно вглядывались в табло.

– Поезд на Берлин отменяется, – раздался голос из громкоговорителя.

– Русские разбомбили поезд, – тут же прошелестело в толпе.

Это был верный слух. Все дурные слухи сбываются, в этом Юрген успел не раз убедиться на фронте.

– Как хорошо, что тебе захотелось выпить кофе, – сказала Эльза будничным голосом.

– Мне просто хотелось еще немного побыть с тобой, – ответил Юрген и пожал плечами.

Больше ничего не было сказано. Тут не о чем было говорить. Если брать в голову все пули, снаряды и осколки, пролетевшие мимо, то ни на что другое не останется ни времени, ни сил. Какой смысл радоваться тому, что Эльза не села в поезд? Какой смысл обсуждать, что было бы, если бы она оказалась в этом поезде? Ведь все могло и обойтись, тут никогда не угадаешь. А уж пугаться задним числом и вовсе глупо. Юрген понял это давно, Эльза недавно, но все равно она быстро научилась. Она была смелой девчонкой, Эльза Тодт, за это он ее и любил. И за это тоже.

– Будем ждать, когда пустят? – спросила Эльза.

– Нет, – сказал Юрген, – это может быть надолго. И народу соберется столько, что в вагон не втиснешься. Пойдем на шоссе, словим попутку. Тут одна дорога – в Берлин, и ехать всего ничего.

Они стояли на шоссе. День как-то неожиданно закончился, небо заволокло тучами, воздух быстро серел. Мимо них пролетали мотоциклы, натужно проползали тяжело груженные грузовики, один раз проскакал вестовой на лошади. Все было не то. Все двигались в сторону фронта, чтобы сгинуть там без возврата. Наконец показалась легковая машина с откидным верхом, двигавшаяся в сторону Берлина, в ней сидело три человека – отлично!

Юрген вышел на покрытое гудроном полотно шоссе, поднял руку. Машина притормозила, чуть вильнула, объезжая Юргена и явно намереваясь продолжить движение дальше. Ах ты, гад, тыловая крыса! Не помня себя от ярости, Юрген сдернул автомат, врезал короткой очередью по шоссе. Ярость яростью, а стрелял все же мимо, но так, чтобы водитель понял – следующая очередь придется по скатам. Водитель попался смышленый, нажал на тормоз. Из машины выскочил офицер и побежал навстречу Юргену, выдергивая на ходу пистолет из кобуры. Это был майор, совсем молодой майор, он и бежал как-то не по-майорски, скорее по-мальчишески, слегка подпрыгивая.

Кто такой?! Как смеешь?! Да я тебя!.. И все такое прочее. Майор кричал, тряся пистолетом у лица Юргена.

– В штрафбат захотел?!

Юрген все ждал, когда же майор произнесет эту непременную фразу. А дождавшись, спокойно сказал:

– А я и так из штрафбата.

– Мы из штрафбата, – сказала подошедшая Эльза.

– Обер-фельдфебель 570-го ударно-испытательного батальона Юрген Вольф, – по всей форме представился Юрген, – рядовая Эльза Тодт. – Он протянул майору стопку их документов. Пусть тот убедится, что все по закону. Юрген старался явить образец законопослушности, но все же не удержался, сказал с усмешкой: – Пистолетик-то уберите, а ну как выстрелит ненароком.

– Не выстрелит, – усмехнулся майор, – он на предохранителе.

Он оказался славным парнем, этот майор, только немного нервным. Они с ним быстро нашли общий язык. А когда майор узнал, что в Берлин надо только Эльзе, то и вовсе расплылся.

– Прошу садиться, фрейляйн, – сказал он, распахивая заднюю дверцу автомобиля.

– Спасибо, – улыбнулась Эльза и сказала все с той же улыбкой: – Будешь лапать, яйца оторву.

Она сказала это не столько для майора, сколько для Юргена, показывала, какая она хорошая девочка. Юрген так и понял, похлопал ее ласково пониже спины. Понял и майор. Он нисколько не оскорбился, даже подмигнул Юргену с мужской солидарностью, сказал:

– Не волнуйтесь, обер-фельдфебель, доставим девушку в целости и сохранности.

– Напиши, когда доедешь и устроишься, – сказал Юрген.

– Не буду писать, не жди, – ответила Эльза, – все будет хорошо.

Она чмокнула его в щеку, села в машину, майор захлопнул дверцу, протянул Юргену руку.

– Удачи, обер-фельдфебель!

– Удачи, герр майор!

Юрген стоял и смотрел вслед удалявшейся машине, потом перешел на другую сторону дороги и поднял руку с выставленным большим пальцем. Через пять минут рядом с ним остановился армейский грузовик. Проблем с возвращением на передовую не было.

Das waren

die gewöhnlichen Schaukeln

Это были обычные качели. Вверх – вниз, надежда – отчаяние. Прошел февраль, большая часть марта, русские не переходили в наступление – выдохлись, факт! Крепость Кюстрин продолжала держаться, несмотря на мрачные пророчества Юргена. И несмотря на непрерывную бомбардировку и атаки русских. Возможно, дело было в том, что русским так и не удалось окружить крепость, оставался довольно широкий, в два-три километра, коридор, по которому в крепость текли подкрепления и боеприпасы.

Конечно, от радовавшего Юргена немецкого превосходства в воздухе не осталось и следа: те давние успешные воздушные атаки на русские плацдармы были коротким выбросом, все встало на свои места, едва русские подтянули зенитную артиллерию и истребительную авиацию. Лишь изредка немецкие самолеты прорывались к Одеру и бомбили наведенные русскими мосты. К удивлению Юргена, мосты выдержали паводок. Более того, даже паводок сыграл на руку русским – вода поднялась ровно настолько, чтобы скрыть под собой полотно мостов, но не воспрепятствовать движению по ним техники и людей.

Два раза Юрген наблюдал, как немецкие летчики совершали то же, что и русские летчики в 41-м, – направляли свой самолет в скопище вражеской техники и погибали, врезавшись в землю. Бывалые солдаты рассказывали об этом со смешанными чувствами уважения к мужеству противника и возмущения фанатизмом большевиков. Толку от этих подвигов было не больше, чем от прицельного бомбометания, в периоды отчаяния они лишь добавляли ощущение какой-то безысходности, но в период роста надежды они побуждали восторгаться храбростью летчиков – с такими героями мы не можем проиграть!

Несмотря ни на что, немецкая артиллерия продолжала исправно работать, обстреливая русские позиции вокруг крепости и помогая ее защитникам. Наибольший урон русским наносило гигантское орудие, установленное на железнодорожной платформе, – Юрген видел его краем глаза в Зеелове, его вместе с вагонами для орудийной прислуги и боеприпасов тянули сразу два локомотива. Это был, конечно, не варшавский «Малыш Циу» с его 540 мм, но калибр все равно был солидный, – 305 мм, а работала пушка куда надежнее мортиры, да и дальность стрельбы была несравненно больше. «Давай, Леопольд!» – радостно кричали солдаты, когда до них доносились звуки выстрела орудия, их было слышно за много километров.

Пик надежд пришелся на показ хроники о посещении фюрером фронта. Ролик был короткий, его показывали по очереди в разных ротах. Фюрер выглядел изможденным и едва приподнимал руку в традиционном приветствии, но это никого не смутило, ведь у него не было ни одной минуты для отдыха, ведь он сутками не спал, вырабатывая план спасения рейха. Нет, не спасения – победы! Такое настроение царило в блиндажах после просмотра хроники. Фюрер на фронте, на их фронте – это говорило о многом! И никто не принимал во внимание, что Врицен, в котором побывал фюрер, находится от их позиций в тридцати километрах, а рейхсканцелярия – в шестидесяти. Берлин был тылом, Врицен – фронтом, почти передовой, на одной линии с ними.

Падение вниз было быстрым и ужасным. Как водится. То, что произошло, невозможно было вообразить ни в какой армии, тем более немецкой. С другой стороны, если это где и могло случиться, то только в немецкой армии. Дело было так.

Проводилась плановая перегруппировка частей в районе кюстринского коридора. Командир мотопехотной дивизии, оборонявшей коридор, сверился с приказом, посмотрел на часы – время! – и отдал распоряжение начать отход. Юрген с товарищами как завороженные смотрели на то, как немецкие части покидают позиции, а на смену к ним никто не приходит! Генерал, командовавший дивизией, не только не дождался смены, но даже не повернул голову, чтобы убедиться, что она идет. Он строго выполнял приказ!

Русские будто того и ждали. Они немедленно заполнили освободившиеся позиции. Сменная дивизия пришла, возможно, тоже в строгом соответствии с графиком, но вместо обустройства на новых позициях ей пришлось с ходу атаковать русские части. Кончилось это плачевно. Дивизия откатилась назад с большими потерями, коридор был перерезан.

О том, что послужило причиной фатальной неразберихи и кто был в этом виноват, можно было только гадать. Подполковник Фрике, прибывший в батальон немедленно по получении известия о катастрофе, был уверен, что во всем виноваты Гиммлер и его окружение.

– Сунулись в армейские дела! – громогласно объявил он. – А я предупреждал!

Фрике, неизменно лояльный по отношению к вышестоящему начальству, на этот раз не жалел слов и выражений. Причина этого прояснилась быстро: Гиммлер больше не был его вышестоящим начальством, он не был больше командующим группой армий «Висла». По случайному или неслучайному совпадению именно в день катастрофы Гиммлер сдавал дела новому командующему.

Они не сомневались, что их бросят в первых рядах в контратаку на позиции, занятые русскими. Фрике уже отдавал соответствующие распоряжения. Но приказ так и не поступил. Решение принималось на самом верху, на уровне начальника Генерального штаба, а то и самого фюрера, там двигали дивизии, армии, группы армий, об их батальоне, возможно, просто забыли. Другим объяснением были упорно ходившие слухи, что командование уже давно планировало контрнаступление на их участке фронта и фатальная перегруппировка была лишь частью плана подготовки к этому контрнаступлению. Соответственно на передовую были подтянуты свежие дивизии, их и бросили на деблокирование коридора. Неизвестно, на что рассчитывало командование, собранных для контрнаступления сил не хватило даже для того, чтобы выбить русских из коридора и с двух плацдармов, захваченных ими еще в ходе зимнего наступления и каким-то невероятным образом удерживаемых до сих пор. Юрген с товарищами лишь с болью в сердце смотрели, как русская артиллерия и авиация расстреливают немецкие танки и пехотные части на голом пространстве одерской поймы. Это был полный провал.

Казалось, что хуже некуда, но они забыли о Кюстрине. Лишенная путей снабжения, а еще более деморализованная полным окружением, крепость пала. Над ней был поднят красный флаг. Наверно, русские извели на него целую простыню, потому что флаг был виден даже с их позиций. Они смотрели на него в бинокль и все глубже погружались в пучину отчаяния, корчились, как грешники на сковородке.

Масла в адский огонь добавил Фрике.

– Ну вот, – сказал он как-то вечером заунывным голосом, – сняли начальника Генерального штаба генерал-полковника Гудериана. Последнего генерала, который мог сказать фюреру правду в лицо. Который мог донести до фюрера объективную информацию о ситуации на фронте, – исправился он, но это ничего не меняло.

Так прошла последняя неделя марта, это была настоящая Страстная неделя. Наступило 1 апреля, День дурака и Пасха, все вместе. В честь праздника выпили шнапса, закусили, чем Эббингхауз сообразил, и – воскресли, воистину воскресли! Разговорились, расшутились, разошлись, пошли всякие розыгрыши, как и положено в День дурака. И погода была под стать, по-весеннему тепло, легкий дождик, туман – отличная погода для тех, кто понимает! На редких оставшихся кустах как по заказу проклюнулись листочки – красота!

Юрген отправился к подполковнику Фрике поздравить того с праздником. У Фрике сидело несколько офицеров, включая Вортенберга и Ферстера. Они пили коньяк. Налили и Юргену, ведь они все были боевыми товарищами, без чинов.

– Отличная новость, господа! – провозгласил Фрике приподнятым голосом. – Из-за Одера через двойное кольцо противника прорвалось несколько батальонов во главе с комендантом Кюстрина. Настоящие герои! Если этот доблестный офицер прибудет в наш батальон, я первый пожму ему руку.

– Вы полагаете, что может прибыть? – многозначительно спросил Вортенберг.

– Оцениваю шансы в пятьдесят на пятьдесят. Могут и расстрелять. Насколько мне известно, он так и не получил разрешения на прорыв. А наверху сейчас щедро раздают смертные приговоры за нарушение приказа. По большей части заочно, ведь коменданты сдавшихся крепостей и гарнизонов находятся в русском плену и недоступны для исполнения приговора. А тут подсудимый, можно сказать, сам принес свой крест на Голгофу, – отдал дань празднику Фрике, – могут устроить показательную экзекуцию.

– Но это будет несправедливо! – воскликнул Вортенберг. – Он спас жизни солдат! Он спас их от худшего, чем смерть, – от русского плена!

– Такова жизнь, обер-лейтенант, таков закон. Мы, солдаты, понимаем это лучше других, во всяком случае, лучше тех, кто эти законы придумывает, кто их применяет и кто приводит в исполнение. В расстреле нет ничего постыдного. Смерть от пули для солдата – достойная смерть. Он умрет с чувством выполненного долга.

Так начался апрель, и последующие две с лишним недели качели шли вверх. Они быстро привыкли к тому, что находятся в передней линии обороны и между их траншеями и окопами русских простирается лишь чистое пространство. Собственно, «старикам» к этому было не привыкать, но вскоре успокоились и новобранцы, они часто с интересом разглядывали в бинокли русских, которые стояли в непосредственной близости от них. Главным словом тут было – стоят. Вскоре оно было у всех на устах: стоят!