Текст книги "Последний штрафбат Гитлера. Гибель богов"

Das war ein Ragout

Это была сборная солянка. Весь февраль и март до самой середины апреля на позиции на западном берегу Одера прибывали новые части. Кого здесь только не было!

Как-то раз вечером на небольшую площадку перед штабным блиндажом въехал тупорылый городской автобус. Из распахнувшихся дверей кряхтя вылезли три десятка старичков в одинаковых одеяниях и принялись с интересом оглядываться вокруг. Они напоминали группу пенсионеров или, вернее, обитателей дома престарелых, приехавших на бесплатную экскурсию.

– Деды, вы хоть знаете, куда вас занесло? – спросил опешивший Вортенберг. – Это передовая и здесь, между прочим, стреляют.

– Мы – фольксштурм, второй взвод третьей роты четвертого батальона пятого полка шестой дивизии, – бодро отрекомендовался крепкий шестидесятипятилетний старик с усами подковой, обрамленными обвисшими щеками, – ефрейтор запаса Эвальд Штульдреер. – Он приложил огромную клешню с изогнутыми артритом пальцами к военной фуражке неизвестной национальной принадлежности и одновременно выставил вперед левую руку с нарукавной повязкой Вермахта. – Мы из Берлина, – добавил он, как будто это все объясняло.

Приказ фюрера о создании фольксштурма ускользнул от внимания Юргена. Он и так-то не особо вслушивался в приказы, не имевшие прямого отношения к их батальону и, следовательно, к нему лично, а в середине октября прошлого года они и вовсе были в Варшаве, им было ни до чего, они приходили в себя после двухмесячных непрерывных боев. Пропагандисты талдычили о тотальной войне, но Юрген понимал тотальную войну как войну на всех фронтах, они и так ее вели. Что же до приказа о призыве на военную службу мужчин в возрасте больше 60 лет, то это воспринималось не как приказ, а именно как призыв к добровольному вступлению в ряды Вермахта, очередная пропагандистская патриотическая акция. Ее нельзя было принимать всерьез. Несколько тысяч горящих боевым задором старичков, конечно, нашлось бы, их бы направили в гарнизоны в глубине Германии на смену регулярным частям, отправляемым на фронт. То, что война может сама докатиться до этих тыловых гарнизонов, даже не приходило в голову. Как и то, что части фольксштурма пошлют навстречу войне, на передовую.

– Старики, вам здесь не место, – сказал Вортенберг, казалось, что он просто озвучил мысли Юргена, но он и сам думал так же. – Это наше место, – продолжил он, – отправляйтесь в тыл. В тыл! – подхлестнул он. – Кругом марш!

Фольксштурмовцы наконец поняли, что они не туда заехали. Они двинулись назад искать место расположения своей части. Оно было действительно в тылу, в глубоком тылу, в полукилометре за позициями 570-го батальона.

Старики иногда заходили к ним, по-соседски. Попадались забавные персонажи: например, один старый актер, он с гордостью говорил, что сыграл еще в первом немецком фильме, мелькнул в кадре с подносом в руках, но все же. На прошлую войну его не призвали по возрасту, на этой он собирался восполнить недостающий опыт. Бойкий был старичок, он рвался в бой и приставал ко всем с просьбой научить его стрелять из винтовки, на крайний случай – дать подержать в руках автомат. Давали, но с пустым магазином, на всякий случай. Старый актер был исключением. Вообще-то все эти фольксштурмовцы были старыми вояками, они знали, что такое приказ, и умели обращаться с оружием, тем более что им выдали винтовки «маузер» образца 1898 года. Отличное оружие, с удовлетворением говорили они. Отличное, кто бы спорил, но не против танков и не против несметных азиатских полчищ.

Особенно часто навещал их тот самый ефрейтор Эвальд Штульдреер, он пасся у них едва ли не каждый вечер. Он любил поговорить, а в кругу сослуживцев ему было скучновато. В Берлине они жили по соседству, знали друг друга не по одному десятку лет, знали как облупленных, включая все истории. А тут такая благодатная аудитория! Молодежь – ее учить и учить!

Они снисходительно слушали его болтовню и терпеливо сносили поучения, как строить оборонительные сооружения. Штульдреер стал ефрейтором еще на Великой войне, окопной войне, он считал себя большим докой в окопах. Еще он любил поговорить о превратностях жизни, о главной превратности: что вот он, немецкий ефрейтор Великой войны, вполне мог бы стать фюрером, но – не стал.

Все старые ефрейторы рано или поздно сводили разговор к этому. Рядовые, фельдфебели и тем более офицеры Великой войны даже не задумывались об этом, они помыслить не могли поставить себя на одну доску с фюрером. Ефрейторы ставили. Они были как он, у них были одинаковые стартовые позиции, почему же им не удалось, мучительно спрашивали они самих себя и донимали тем же окружающих. У каждого были свои объяснения, свои причины. Штульдреера засосала семья. Эх, кабы не жена да не ребятишки, он бы конечно!.. Язык-то у него всегда был хорошо подвешен, за словом он в карман не лез и говорить мог часами, были бы слушатели.

Они наливали ему стаканчик шнапса. Вам хорошо, говорил Штульдреер, у вас шнапс не переводится, а у нас его постоянно воруют. Вот ведь сволочи, восклицал Клинк и подносил от себя лично еще один стаканчик. После него Штульдреер обмякал, забывал об амбициях и поучениях, впадал в сентиментальность и принимался рассказывать о своей семье. У него было двое сыновей: старший погиб еще в 42-м на Восточном фронте, младший воевал в Северной Италии, у него, как у отца, была «сопля» на погонах и две нашивки за ранения. Две дочери из-за военного времени не нашли мужей, но патриотический долг выполнили сполна, – родили ему внука и двух внучек. Славные девчушки, говорил Штульдреер, утирая слезы, и было не совсем понятно, кого он имел в виду – дочерей или внучек.

* * *

Фольксштурмовцев уравновесил батальон Вермахта, состоявший сплошь из новобранцев 1928 года рождения. Безусые мальчишки с довольно пухлыми щечками, которых еще не касалась бритва. Они прибыли в Зеелов из Берлина на пригородном поезде, а оставшийся путь до позиций проделали пешком. Это было самое серьезное испытание в их короткой военной службе. С разбитыми в кровь ногами они выбыли из строя как минимум на три дня. Это было им только на пользу, у них наконец появилось время освоить выданные им винтовки, если не пострелять, то хотя бы понять, как она устроена и на какой крючок надо нажимать, чтобы из дула вылетела пуля.

При всем том они хорохорились и беспрестанно повторяли вдолбленную им в головы идиотскую формулу: «Мы – последняя надежда рейха!» Повторяли в том смысле, что, дескать, подвиньтесь, мы сейчас покажем вам, как надо воевать. Юрген не понимал их самодовольной гордости. Если эти желторотики – последняя надежда рейха, то, значит, надежда уже умерла, умерла в тех, кто находился на самом верху. Впрочем, до высокого начальства, до его мыслей и чувств Юргену никогда не было никакого дела. Для него имело значение лишь то, что живет в его сердце. Надежда там наличествовала. И у большинства солдат его отделения – тоже. И у стариков-фольксштурмовцев, по крайней мере, у тех, с кем он беседовал. Это они все вместе – последняя надежда рейха.

Новобранцы тоже разместились в их тылу, но чуть левее фольксштурма и дальше, километрах в полутора. Для молодых это было не расстояние, они беспрестанно шастали к ним, просто чтобы поглазеть. В тылу о штрафниках чего только не рассказывали, их представляли и самоотверженными героями, совершающими то, что другим не под силу, и отъявленными бандитами, и безжалостными головорезами. Все это в равной степени возбуждало жгучий интерес у этих мальчишек. Название «бригада вознесения» их завораживало, казалось, они готовы были отдать все на свете, лишь бы попасть в такую бригаду.

Кто-то сболтнул им о фельдфебеле Юргене Вольфе, единственном штрафнике, прошедшем испытание и продолжавшем воевать в ударно-испытательном батальоне. Теперь мальчишки специально прибегали посмотреть на него. Как на обезьяну в зоопарке, скрежетал зубами Юрген, заметив в кустах кепи с эмблемой соседнего батальона. Узнаю, кто сболтнул, язык отрежу, посылал он в пространство бесполезные угрозы. Кыш отсюда, кричал он очередному сосунку. Другие солдаты тоже нещадно гоняли мальчишек, они были им неинтересны, они даже ради смеха не стали рассказывать им, как просто попасть в штрафбат и как просто его покинуть, навсегда.

Лишь для одного парня они сделали исключение, потому что он сам был исключением. Он так и сказал, когда однажды вечером застенчиво вступил в освещенный круг от их костра:

– Можно я с вами посижу? Эти маменькины сынки не принимают меня. Они все из одного класса, я для них чужак.

Эта детская просьба всколыхнула в Юргене давние воспоминания о том, как он впервые входил в классную комнату сначала в Гданьске, а потом в Гамбурге, о настороженно-враждебном отношении к нему, чужаку. Он несколько неожиданно для себя проникся сочувствием к этому парню, окинул его внимательным взглядом. Ладная, спортивная фигурка, лицо открытое, глаза смышленые, только как-то слишком молодо выглядит, никак не старше пятнадцати.

– Тебе сколько лет, парень? – спросил Юрген.

– Честно? – переспросил тот и шмыгнул носом.

– Валяй, у нас по-другому не принято.

– Почти пятнадцать, – он вновь шмыгнул носом, – четырнадцать.

Юрген даже присвистнул от удивления.

– Как тебя угораздило в армию загреметь? – спросил он.

– Год рождения в свидетельстве подделал.

– Мальчик далеко пойдет! – одобрительно рассмеялся Клинк. – Только впредь рекомендую не прибавлять, а убавлять, малолетним скидка выходит, а то и вовсе амнистия.

– Вообще-то если честно, то я не подделал, а соврал. У меня документов никаких не было, а когда в распределителе спросили, я сказал, что двадцать восьмого.

– В каком распределителе? – спросил Юрген, его эта история все больше занимала.

– Колись, парень, тут все свои, – подхватил Клинк, – и начинай сначала, как для протокола.

А Брейтгаупт потеснился на лавке, молча похлопал рукой по освободившемуся месту, приглашая парня сесть. Потом дал ему кружку горячего чаю, через какое-то время краюху хлеба, к концу рассказа он достал плитку шоколада и отломил большой кусок. Так он выражал сочувствие парню. Ему крепко досталось.

Его звали Дитер Кляйнбауэр. Он был из деревни в Восточной Пруссии. Отец его погиб в самом начале похода на восток, в Курляндии, под Ригой. В 42-м они с матерью ездили на его могилу, это была такая пропагандистская акция. Их снимали для кинохроники: вдова на могиле мужа-героя, сын, клянущийся быть достойным памяти отца, и все такое прочее. Это был единственный раз, когда он выехал за пределы их района.

Когда русские войска вступили в Восточную Пруссию, они ждали до последнего, было жалко бросать хозяйство. И лишь когда русские приблизились к их деревне, они тронулись в путь, к Кёнигсбергу. Мать боялась не столько за себя, сколько за сестер Дитера, – Грете было двенадцать, а Ангеле и вовсе шестнадцать. Они взяли с собой только самое необходимое, что вошло в заплечные мешки, они нечего не могли увезти с собой, потому что зарядили дожди и дороги покрылись грязью. Но и из этого необходимого они выбросили половину, когда русский летчик обстрелял толпу беженцев и убил его тетку по отцу. От пережитого страха они готовы были выбросить все, лишь бы не идти, а бежать, бежать как можно быстрее.

Кёнигсберг был полон беженцев, их были сотни тысяч. Помещений не хватало, и они ютились вчетвером в каком-то подвале. Это был не худший вариант, они заняли угол и в подвале было не так страшно при бомбежке. Все жили только надеждой на эвакуацию, о которой постоянно говорили власти. Наконец пришел первый пароход. После этого они перебрались в порт, чтобы не упустить возможность. Они даже ночевали на пирсе, хотя там вовсю задувал холодный ветер, несший брызги воды, а потом и колючие крупинки, то ли льда, то ли снега.

После трех дней ненастья наконец-то развиднелось и Дитер убежал на мол, он вглядывался в даль, чтобы первым увидеть долгожданный пароход. Он уже привык к бомбежкам и поэтому даже не стал прятаться, когда налетели русские бомбардировщики. Когда он вернулся в порт, причал, где сидели мать с сестрами, был разгромлен. Он нашел их в месиве из тел. Он не помнил, кто увел его с причала и сколько дней он провел в организованном в порту импровизированном сиротском приюте для таких же, как он, детей, потерявших родителей.

В себя он пришел уже на борту корабля. Весь путь до Любека он просидел на палубе, корабль был под завязку забит беженцами. Он видел торпеду, прошедшую в пяти метрах перед носом корабля. Он не знал, с чьей подводной лодки она была выпущена, но не сомневался, что с русской. Он уже твердо уверился, что все беды – от русских.

При себе у Дитера был единственный документ, выданный в кёнигсбергском приюте. Но он его порвал. В любекском распределителе ему выдали новую справку, в которую с его слов записали другой год рождения. Дитер еще на корабле решил, что он пойдет воевать, воевать против русских. В военном комиссариате его приняли с распростертыми объятиями и тут же отправили в казарму. Там было много таких же, как он, молодых парней. Они все были полны энтузиазма. К вечеру Дитер понял причину их энтузиазма: их должны были отправить на Западный фронт против англичан. Англичане, конечно, много хуже американцев, но тоже сносно обращаются с пленными. Ему было не по пути с этими парнями. Ему не нужен был Западный фронт.

Ночью Дитер убежал из казармы. («Да ты наш брат-дезертир», – усмехнулся в этом месте Целлер.) Он отправился в Берлин, справедливо рассудив, что это кратчайший путь на Восточный фронт. Впрочем, у него не было выбора, он был не в ладах с географией и не знал названий других немецких городов, кроме Берлина. Добирался он ровно неделю, без денег и еды, он был очень упорный парнишка, этот Дитер Кляйнбауэр. Берлин испугал его своей громадностью, по сравнению с ним Кёнигсберг и Любек казались жалкими посадами, облепившими замок и рыночную площадь. Берлинцы были надуты и чопорны, никто не желал объяснить ему, где находится военный комиссариат. Они знали только, где находится криминальная полиция и гестапо, туда они были готовы немедленно препроводить его.

Дитер бродил по Берлину, все дальше удаляясь от центра. Так он забрел в Шпандау и оказался у каких-то казарм. Там ему с радостью рассказали, где находится военный комиссариат. В комиссариате его приняли с распростертыми объятиями. Доброволец? Отлично! На Восточный фронт? Всенепременно!

Через два часа он вернулся все в те же казармы в качестве призванного на военную службу и очутился в кругу таких же, как он… «молокососов», продолжил Отто Гартнер. Дитер не стал спорить, это была одна из многих его положительных черт. Молодых, полных энтузиазма парней, спокойно закончил он фразу. Что питало их энтузиазм? Они тоже думали о плене? Нет, это были правильные парни, они намеревались сражаться, сражаться до победы. Но они какие-то неумелые, неловкие, чистенькие и слишком говорливые, в общем, городские, нашел он нужное слово. И еще они смеялись над его выговором, а сами говорили черт-те как, каждое второе слово непонятное. «Это они свою ученость показать норовят, – успокоил его Юрген, – у нас тоже такие имеются. У нас с такими разговор короткий: по ушам, и все!»

Единственное, о чем Дитер сожалел, так это о том, что они потеряли две недели на строевую подготовку.

– Ничего, навоюешься еще, – сказал Юрген, – на твой век хватит. Ты заходи к нам, Дитер, мы тебя не обидим и другим в обиду не дадим.

Брейтгаупт взял Дитера под свою опеку. Ишь, два крестьянина, большой да маленький[14]14
  Кляйнбауэр = Kleinbauer, klein (нем.) – маленький, bauer (нем.) – крестьянин.


[Закрыть], добродушно посмеивались солдаты, когда вечерами они вдвоем прогуливались вдоль траншей. Брейтгаупт большую часть времени молчал, зато Дитер говорил за двоих, они отлично дополняли друг друга.

* * *

На этом пришествие младенцев на фронт не закончилось. Через пару недель после новобранцев Вермахта из Берлина притопал отряд юнгфолька, в нем были 12–13-летние мальчишки. Они набились в один блиндаж, как балтийские кильки в банку, и были чрезвычайно довольны этим: настоящий блиндаж был круче палаток, а этот поход был круче их обычных летних походов, это было настоящее большое приключение.

Их разместили еще дальше, в трех километрах от передовой, в батальоне не подозревали об их присутствии до тех пор, пока они не пробрались в первую линию траншей. Они не сомневались, что траншеи роют специально для них, они даже высказывали замечания: слишком глубоко копаете, нам стрелять неудобно будет. Чем они остались довольны, так это передовыми постами. Хороший обзор, говорили они и многозначительно кивали головами.

Самое удивительное, что стрелять они умели, в отличие от новобранцев Вермахта. Правда, только из фаустпатронов, но зато с ними они обращались виртуозно, куда до них рядовому Граматке. Они гордо именовали себя истребителями танков и мысленно примеривали Рыцарские кресты. Кто-то вбил им в голову, что за четыре подбитых русских танка дают Рыцарский крест, и они свято в это верили. На меньшее они были несогласны, нашивка за подбитый танк была для них как материнская заплата на курточке, тьфу на нее. Единственное, что их тревожило, это то, что на всех них не хватит русских танков. Самые нетерпеливые и отчаянные уже посматривали на другой берег Одера, прикидывая, как туда перебраться, чтобы успеть нащелкать в русском тылу нужное количество танков. Останавливало их только то, что для этого нужно было взять с собой четыре фаустпатрона, а они и два больше километра не могли пронести, силенок не хватало. Чего им было не занимать, так это храбрости. Они ничего не боялись, – ни черта, ни русских, ни смерти. О смерти они даже не думали, она была не для них.

Лишь один мальчишка не принимал участия во всей этой суете и взаимной похвальбе. Он сидел на вершине холма и презрительно поплевывал вниз сквозь щель в зубах.

– Ты чего не с ребятами? – спросил у него Юрген, проходивший мимо.

– Салаги, – ответил тот, – носятся со своими фаустпатронами… Тоже мне, истребители танков!

– А ты кто? – спросил Юрген.

– Я – специалист по тоннелям, – важно ответил мальчик.

– По каким тоннелям? – удивленно спросил Юрген.

– По берлинским. Я могу между любыми двумя станциями подземки с завязанными глазами пройти. Я курсы специальные прошел и экзамен лучше всех сдал. Будете в Берлине, спросите Артура Вайзера, меня там все знают.

– Будем в Берлине, – Юрген поперхнулся, – непременно спросим. А зачем ходить между станциями с завязанными глазами?

– Так ведь там темно будет. Откуда свет, когда русские в городе будут? – сказал мальчик спокойно, как о само собой разумеющемся. Юрген вновь поперхнулся. – И по улицам будет не пройти, – продолжал между тем Артур. – Так я буду наших солдат по тоннелям проводить, они без меня никуда. Или сам: возьму фаустпатрон, проберусь на улицу, где русские стоят, высунусь на мгновение в вентиляционную шахту, подожгу ихний танк и опять вниз. Могу даже не высовываться, а прямо из шахты по днищу влепить, это самое лучшее, потому как наверняка все внутри сгорят, даже не дернутся.

– Ну, ты кровожаден, – сказал Юрген.

– Нет, я добрый, – сказал Артур, – я даже слишком добрый, мне так инструктор говорил. Я потому и пошел на курсы тоннельщиков, что мне больше нравится не стрелять, а людей проводить. Убить любой может, а вот спасти…

– Это ты хорошо сказал, – похвалил мальчика Юрген.

– Вопрос можно? – спросил ободренный похвалой Артур.

– Вопрос можно, – ответил Юрген.

– То есть совет…

– Советы даем бесплатно.

– У меня паек украли.

– Это не ко мне, это к дяде Зеппу. Эй, Клинк, – крикнул Юрген, – подойти сюда, тут требуется твое мнение как эксперта.

Клинк подошел, окинул мальчика быстрым взглядом.

– Что украли? – спросил он.

– Засахаренные фрукты, – ответил Артур.

– Ты сказал – паек, – заметил Юрген.

– Нам в пайке засахаренные фрукты дают, так положено.

– Вот мелюзга устроилась! – воскликнул Клинк. – Я, может быть, тоже цукатов хочу. Обожаю апельсиновые корочки!

– Зато им шнапса не дают, – сказал Юрген.

– Тоже верно, – сказал Клинк и повернулся к Артуру. – Откуда украли?

– Из ранца.

– Из запертого?

– Не-а, он у меня старый, школьный, не запирается.

– Сам виноват, – вынес вердикт Клинк, – ибо сказано: да не вводи людей во искушение. – Он провел детство в сиротском католическом приюте, там и нахватался.

– А если бы из запертого? – спросил Юрген, он всегда интересовался мнением экспертов.

– Тогда гореть ему в геенне огненной за такое великое искушение! – провозгласил Клинк.

– В чем совет? – спросил Юрген у Артура.

– Да я вот думал: жаловаться командиру или не жаловаться.

– Никогда не жалуйся, – ни на жизнь, ни на судьбу, ни на товарищей. Понял?

– Понял, – кивнул мальчик, – не буду. Спасибо за совет.

– Это не совет, это правило, – сказал Юрген. – Ну, бывай, Артур Вайзер. – Он протянул ему руку.

Мальчик звонко шлепнул по ней своей ладошкой и побежал прочь. Он был славный мальчуган, Артур Вайзер.

* * *

Они сидели и гадали, кого пришлют в следующий раз. Ниже 12-летних мальчишек падать было некуда, разве что… Они не рисковали вслух высказать предположение, чтобы не сглазить.

– На складе в Зеелове получили партию бюстгальтеров и прочих женских шмоток, – принес новость Отто Гартнер, он постоянно ошивался у интендантов на предмет возможных обменов.

Слово было сказано, но они все равно отказывались верить. Призвали одного из новобранцев, не Дитера, он был тут не помощник, расспросили о последних берлинских веяниях. Тот подтвердил, что на стрельбище возле их казарм тренировались девушки-доброволки, лет четырнадцати-пятнадцати. Такие кобылки, закатил он глаза.

Юнца сразу выгнали – что бы понимал! – и стали профессионально и в деталях обсуждать, как они будут этих кобылок объезжать. Даже Юрген позволил себе какое-то невинное, на его взгляд, высказывание, за что немедленно схлопотал по голове от незаметно подошедшей Эльзы, привлеченной громким мужским ржанием. Удар был нешуточный. Хорошо, что он снимал каску только вечером, при входе в блиндаж.

Перспективы обрели реальные очертания, когда их вдруг погнали на лекцию о венерических заболеваниях. На Восточном фронте такие лекции читали в преддверии наступления, это был такой же верный сигнал, как приезд высокого начальства. О наступлении в те дни не было и речи, значит, жди женский батальон, или роту, или взвод. Они были согласны даже на отделение. В конце концов, это было справедливо. Пуфф им полагался по уставу, но об этом начальство забыло еще прошлым летом, после начала наступления русских.

Но что-то там не сложилось, девушки-доброволки до них так и не доехали. Зато в середине апреля к ним прибыло наконец настоящее подкрепление.

Слева от них расположились норвежцы, справа – датчане. Они носили гордые названия – гренадерский полк «Норвегия», гренадерский полк «Дания» и входили в состав дивизии «Нордланд». В предыдущих боях дивизия потеряла больше половины численного состава и техники, но все же это была дивизия и не ее придали их 570-му ударно-испытательному батальону, а наоборот. Они не сильно переживали по этому поводу, славой они сочтутся, была бы слава.

То, что это были эсэсовцы, тоже нисколько их не напрягало. Эсэсовцы эсэсовцам рознь. Они заложили бы любой крюк, лишь бы не встречаться с браконьерами Дирлевангера или бывшей русской дивизией Каминского, но воевать вместе с регулярными частями СС было одним удовольствием. У них уже был такой опыт – под Варшавой они отбивали наступление русских вместе с танковой дивизией СС «Викинг». Это были смелые солдаты и отличные товарищи, словом, настоящие викинги и истинные арийцы.

Поэтому все «старики» – Юрген, Брейтгаупт, Целлер, Гартнер – устремились на соседнюю высоту, едва над ней развернулся знакомый красный штандарт с синим крестом.

– Гу даг![15]15
  God dag! (норв.) – Добрый день!


[Закрыть] – принялись кричать они еще издалека.

– Хей![16]16
  Hei! (норв.) – Привет!


[Закрыть] – отвечали им норвежцы и призывно махали руками.

Пусть это были не их старые знакомые-танкисты, все равно на поверку они оказались славными парнями. Еще они были немного смешными со всеми их эсэсовскими заморочками, с вычурными перстнями, рунами, большими цветными нашивками и их немного птичьим выговором, но это только добавляло теплоты и душевности в отношения.

На передовой люди сходятся быстро. Вот и Юрген нашел себе приятеля. Его звали Йорген Йоргенсен, они были тезками. А еще он был шарфюрером, то есть ровней, равенство чинов немало способствует приятельским отношениям.

– У нас в семье все Йоргены Йоргенсены, – рассказывал он, – я – Йорген Йоргенсен, отец – Йорген Йоргенсен, дед – Йорген Йоргенсен, прадед…

Так они говорили, все эти норвежцы, к этому надо было просто привыкнуть. Когда Юрген привык, то стал даже находить в такой манере разговора большое достоинство – она успокаивала.

Йорген был родом из Ставангера, небольшого портового города, он вырос в порту, это еще больше роднило их с Юргеном. По молодости он вступил в «Гирд», в штурмовой отряд норвежской национал-социалистической партии, а сразу после прихода немцев записался добровольцем в войска СС. Он мечтал сражаться против наглых англичан, которые не давали продыху норвежским рыбакам. А еще он мечтал стать танкистом, коли уж в структуре СС нет военно-морских частей. Мечтам его не суждено было сбыться. Добровольцев было слишком много для танковой дивизии «Викинг», больше трех тысяч, поэтому он попал в мотопехоту, в дивизию «Нордланд». И отправили его воевать не с англичанами, а на Восточный фронт. Но он не унывал, ведь борьба с большевизмом была не менее важной и привлекательной задачей.

Где они только не воевали! Было похоже, что дивизию «Нордланд» бросали в прорыв на самых опасных участках и ею же затыкали все образующиеся на фронте дыры, совсем как их 570-м ударно-испытательным батальоном. За один последний год дивизия сражалась под Петербургом, потом под Нарвой, затем русские прижали их к морю в Курляндии, оттуда в январскую стужу дивизию эвакуировали морем в Померанию, где они остановили наступление Рокоссовского – эту невероятно сложную для норвежца фамилию Йорген произнес без запинки, чувствовалось, что они не раз склоняли ее на все лады в своем кругу. И вот их, без малейшей передышки, перебросили под Берлин, на направление главного удара, удара чьих войск, русских или немецких, Йорген не уточнил. И Юрген был полностью солидарен с ним в этом. Не их ума это дело, как командование распорядится, так и будет. А еще вернее – как повернется военное счастье.

В те дни казалось, что удача будет на их стороне. Иначе и быть не могло, ведь впереди плечом к плечу стояли крепкие парни – норвежцы и они, штрафники. Но все это было в середине апреля, до этого еще много чего произошло.