Текст книги "Тернистым путем [Каракалла]"

– О господин! – раздалось отрицательное и испуганное восклицание девушки.

Но Каракалла оживленно возразил:

– Пожалуйста, без противоречий. Я, кажется, уже достаточно доказал, что умею удалять от тебя все, что действительно оказывается делом, неподходящим для девушки. Твое присутствие при представлении будет первым шагом, который ты сделаешь в качестве будущей императрицы на пути к новым почестям.

Мелисса еще раз попробовала протестовать умоляющим голосом и жестом. Но все напрасно. Каракалла повелительным тоном прервал ее, проговорив:

– Я все обдумал. Ты отправишься в цирк. Не со мной только одним, потому что это дало бы желанную пищу языкам клеветников. Тебе будет сопутствовать твой отец, а если хочешь, то и брат; я присоединюсь к вам только во время представления. Твои сограждане поймут значение этого посещения. К тому же Феокриту и другим поручено объявить народу, какое отличие ожидает тебя и александрийцев. Однако как сильно ты побледнела! В цирке твои щечки снова покроются румянцем. Ты вернешься оттуда в восторге и радости, я в этом уверен. Впервые ты узнаешь, как берет за сердце и опьяняет душу приветственный крик десятков тысяч. Мужайся, только мужайся, македонская девушка! Все великое и неожиданное, так же как и счастье, на которое мы не надеялись, пугает и смущает нас. Но и самое неслыханное превратится в привычку. Такой сильный дух, как твой, скоро справится с подобными вещами. Но время уходит. А теперь вот еще что: при солнечном заходе ты должна быть в цирке. Во всяком случае тебе следует быть на месте прежде меня. Адвент позаботится о колеснице или носилках. У входа будет ожидать Феокрит и отведет вас на ваши места.

Мелисса, не будучи долее в состоянии сдерживаться, увлеченная диким волнением, бушующим в ее груди, забыв умеренность и осторожность, воскликнула:

– Я не могу!

И, откинув голову назад, она, точно желая призвать небо в свидетели, подняла к нему свои большие, широко раскрытые глаза.

Но вскоре ее взгляд принял другое направление: ее умелое противоречие возбудило ярость императора, и вот раздались глухие гневные звуки:

– Ты говоришь, что не можешь? И ты, бессмысленная дура, воображаешь, что так и будет, по-твоему?

Затем он резко захохотал, прижал кулаком левое веко, судорожно подергивавшееся, и продолжал тише, но с вызывающею иронией:

– Я знаю это лучше. Ты д о л ж н а! И ты не только должна отправиться в цирк, но обязана сделать это добровольно, или по крайней мере с улыбкою на устах. Ты отправишься туда при заходе солнца! Я желаю вовремя найти тебя на месте, а если не найду… Неужели мне придется уже сегодня показать тебе, что и я умею быть серьезным? Берегись, девушка! Ты действительно мне дорога, но, клянусь головою моего царственного отца, если ты станешь перечить мне, тогда мои нумидийские стражи при львах повлекут тебя туда, где ты заслуживаешь быть.

До этих пор Мелисса, тяжело дыша, с высоко поднимающейся грудью и вздрагивающими ноздрями следила за беснованием цезаря как за возмутительным зрелищем, которому следует вовремя положить конец; теперь же она перебила этого разъяренного властителя и воскликнула, решившись на все:

– Присылай их и прикажи им бросить меня на растерзание диким зверям! Разве тут приходилось кому-нибудь видеть дочь свободного римского гражданина, никогда не стоявшую перед лицом судей, растерзанною на песке арены? А они охотники до новизны! Лиши меня жизни, как Плаутиллу, хотя я, подобно ей, не оскорбила ни тебя, ни твою мать. Лучше умереть сто раз, чем выставить свой собственный срам на позор перед посетителями цирка!

Здесь она замолчала и, точно лишившись силы сопротивления, бросилась на диван и с тихим плачем спрятала лицо в подушки.

Изумленный и смущенный подобной смелостью, император дал ей договорить до конца. Какая геройская душа была скрыта в нежном теле этой девушки! Прекрасная, точно победоносная Афродита, она вот уже во второй раз являлась в роли его противницы, и какую трогательную картину представляло теперь это плачущее существо в своей слабости! Он любил ее, и сердце подсказывало ему, что следует поднять ее, заключить в свои объятья, попросить у нее прощения и исполнить всякое ее желание. Но ведь он был мужчина, император, и показать Мелиссу народу сегодня в цирке в качестве своей избранницы было уже делом решенным еще в последнюю бессонную ночь. Притом ему было бы невозможно отказаться от желания или, лучше сказать, от принятого уже решения, даже если бы он хотел сделать это. Но он был сердит на самого себя за то, что, подобно какому-нибудь варвару, напал на эту нежную девушку-гречанку и сам устроил препятствия для исполнения своего желания. Кипучая кровь снова увлекла его и на этот раз. Какой-то демон так часто заставлял его выходить из себя, в чем он после раскаивался. Так и на этот раз – он чувствовал это – им овладел тот же злобный дух. Теперь нужно было добротой склонить взволнованную девушку к послушанию его воле.

Ему было приятно не встречаться со взглядом ее выразительных глаз, когда он близко подошел к ней и стал на то место, которое прежде занимал Филострат; философ шепотом убеждал ее сдерживать себя, чтобы не накликать смерть и погибель на себя самое и на своих домашних.

– Я ведь, право, желал тебе только добра, моя дорогая, – начал цезарь совершенно изменившимся тоном. – Но оба мы – слишком переполненные сосуды, влага которых из-за одной лишней капли переливается через край. Ты сама, признайся, тоже не сумела сдержать себя; я… На троне мы отучаемся переносить противоречия. Счастье еще, что пламя гнева очень скоро потухает. Но от тебя зависело совсем не допускать его вспыхивать; ласковые просьбы я всегда постараюсь исполнить, если только будет возможно. На этот раз я, разумеется, принужден настоять на том…

Тут Мелисса снова обернулась лицом к императору, с мольбою протянула к нему руки и воскликнула:

– Что бы ты ни приказал, самое тяжелое, все будет исполнено, только не принуждай меня сопровождать тебя в цирк! Ах, если бы была жива моя мать! Я в каком угодно месте могла бы показаться с нею. Но отец, да еще ветрогон Александр совсем не знают, что прилично для девушки, да и нельзя ожидать этого от них.

– И совершенно справедливо, – прервал ее Каракалла. – Только теперь я понял тебя и благодарю за оказанное тобою противодействие. К счастью, от меня самого зависит устранить твои сомнения. Женщины также должны слушаться меня. Я сейчас отдам необходимые приказания. Ты появишься в цирке среди самых благородных матрон города, сопровождаемая и охраняемая ими. Тебя будут окружать супруги вон тех господ. Я знаю, что это распоряжение заслужит также одобрение моей матери. Итак, до свидания в цирке!

Он произнес эти слова с гордым удовольствием и с самым торжественным видом, который Цило выучил его принимать в курии.

Затем он приказал ввести именитых людей Александрии. Возражение замерло на устах у несчастной невесты императора. Двери широко распахнулись, и ожидавшие появились на пороге.

Старик Адвент сделал знак Мелиссе, и она с низко опущенною головою последовала за ним через задние комнаты и переходы, которые вели в квартиру главного жреца.

XXV

Мелисса выплакала свое горе на груди Эвриалы, и матрона отнеслась к ее сетованиям с чисто материнским участием и энергично пыталась поддержать в ней мужество. Однако бедной девушке казалось, точно суровый мороз побил и уничтожил все распускавшиеся цветы, которые еще вчера своею зеленью украшали юную душу. Любовь Диодора производила на нее впечатление прекрасных, светлых летних дней, превращающих твердые, кислые ягоды в сладкие сочные гроздья винограда. Теперь мороз уничтожил все. Серым и бесцветным, лишенным интереса и вялым представлялось ей все, происходившее вокруг нее и предстоявшее ей в будущем. Только две мысли царили во всем ее внутреннем мире. Одна относилась к возлюбленному, с которым могло навек разлучить ее появление в цирке, а другая к царственному претенденту, от которого она готова была бежать далеко, хотя бы даже в могилу.

Эвриала с беспокойством замечала утомление и вялость в манере Мелиссы, совершенно не свойственные ее живому характеру, в то время как она прислушивалась к разговору отца и Александра с матроной относительно будущего.

Филострат, обещавший помочь своим советом, не явился, а для резчика невозможно было придумать ничего худшего, как расстаться с родным городом и со своим больным любимым сыном Филиппом.

Отвечать отказом на честное сватовство повелителя вселенной к простой девушке – это он считал плодом извращенного взгляда на жизнь со стороны экзальтированных женщин. Однако же Эвриала, о которой его покойная жена говорила всегда с величайшим почтением, и находившийся как бы под ее прикрытием его сын Александр так решительно заявили ему, что союз с императором сделает Мелиссу несчастной и даже прямо послужит к ее погибели, что он понизил тон. Только тогда, когда заходила речь о необходимости бегства, он возвышал голос и уверял, что еще не наступило время для такого крайнего средства.

По возвращении Мелиссы он назвал поведение императора относительно нее достойным честного человека и сделал попытку тронуть ее сердце, описывая ей, каково должно быть душевное состояние старика, которому приходится покинуть дом своих предков и даже родной город, земля которого заключает в себе все ему дорогое.

При этом его глаза, сильно расположенные к слезам, переполнились ими, и, заметив, что сострадательное сердце Мелиссы тронуто его горем, он приобрел больше смелости и стал упрекать дочь, что она своими большими глазами, унаследованными от матери, воспламенила сердце Каракаллы. Веруя в ее расположение, император предлагает ей теперь величайшую из почестей; но если она вздумает обратиться в бегство, то цезарь будет вправе считать себя бессовестно обманутым, а ее назвать кокетливою обманщицей.

Но тут за сестру заступился Александр и напомнил отцу, что Мелисса рисковала жизнью и свободою, чтобы спасти его самого и его сыновей. Для того чтобы выхлопотать им помилование, она была принуждена ласково глядеть в лицо этого чудовища, и ему, Герону, менее всего приходится упрекать дочь за это.

Мелисса с благодарностью кивнула брату головою, но Герон остался при своем, считая что помышлять о бегстве глупо или по крайней мере преждевременно.

Когда Александр признался, что Мелисса только что сейчас шепнула ему на ухо, что она скорее умрет, чем согласится при постоянном страхе смерти вести блестящую жизнь, будучи прикована к нелюбимому человеку, дыхание Герона стало переходить в то легкое пофыркивание, которое обыкновенно предшествовало взрывам его гнева.

Но присланное ему приглашение от императора быстро его успокоило.

При прощании он поцеловал Мелиссу и шепнул ей:

– Неужели ты действительно хочешь изгнать меня, старика, из нашего милого дома, прочь от работы, от моих птиц, от садика и могилы матери? Неужели уж так ужасно в качестве императрицы жить среди блеска и великолепия? Я сейчас увижусь с цезарем, и ты не запретишь мне передать ему от тебя любезный поклон.

Не дожидаясь ответа, он вышел из комнаты, после чего посмотрелся в зеркало, в последний раз привел в порядок бороду и волосы на голове и постарался придать своей гигантской фигуре те позы, которые намеревался принимать в присутствии императора.

Между тем равнодушие, сперва охватившее Мелиссу, исчезло, и старые сомнения с новой силой заговорили в ней.

Александр обещал быть ее верным союзником, а Эвриала снова уверила ее в своей помощи; но ей все-таки казалось, как будто ее бросает по волнам в разные стороны на утлом корабле, в особенности в те минуты, когда ею овладело сострадание к отцу, который ради нее должен был расстаться со всем ему дорогим. Но ее внезапно осенила новая мысль, и, быстро поднявшись с места, она воскликнула:

– Я иду к Диодору и признаюсь ему во всем. Пусть он решит!

– Теперь? – в испуге спросила Эвриала. – Ты, наверное, не найдешь своего жениха в одиночестве, а так как уже всему миру известно, какие намерения Каракалла имеет относительно тебя, и каждый с любопытством смотрит на тебя, то императору донесут немедленно, что ты навестила страждущего. Тебе совсем не следует показываться оскорбленному юноше именно теперь, когда при тебе нет ни Андреаса, ни другого кого-нибудь, кто бы мог быть твоим защитником.

Тогда Мелисса громко зарыдала, но матрона привлекла ее к себе и ласково продолжала:

– От этого намерения тебе следует отказаться, но ты, Александр, отправься к своему другу вестником от сестры.

Художник изъявил полнейшую готовность исполнить это поручение, и после того как Мелисса со вновь воскресшим мужеством сказала ему, что именно он должен передать ее жениху, он вышел из комнаты.

Среди бурных сердечных волнений девушка забыла о времени и о часах и обо всем другом; но Эвриала думала за нее и повела ее в назначенную ей комнату, чтобы там ей убрали волосы для цирка. При этом матрона намеренно избегала говорить со своею гостьей о бегстве, но ее собственные помыслы постоянно были заняты этим.

Ее ловкая горничная, купленная ею из дома жреца Александра, римского всадника, с громким выражением удивления распустила густые каштановые волосы Мелиссы, уверяя при этом, что из такого головного украшения легко можно устроить нечто прекрасное. Она поспешно положила железные щипцы на жаровню, наполненную углем, стоявшую на высоком изящном треножнике, и собиралась приступить к завивке, но Мелисса, никогда не прибегавшая к подобного рода искусству, воспротивилась этому. Рабыня, взволнованная так сильно, как будто дело касалось какого-нибудь наиважнейшего вопроса, уверяла, что головное убранство девушки из знатного дома не может быть устроено без помощи раскаленных щипцов, и Эвриала просила Мелиссу отказаться от своего сопротивления. «Ничто так не бросится в глаза среди нарядной обстановки, – говорила она, – как излишняя простота». Это было действительно верно, но при этом девушке так ясно представилось все то, что ей предстояло, что она закрыла лицо руками и с воплем воскликнула:

– Быть выставленной на обозрение всему городу, на зависть и презрение!..

Замечание матроны, куда же давалось прекрасное самообладание ее любимицы и совет сдерживать слезы, чтобы не явиться в цирк с заплаканными глазами, помогли Мелиссе снова прийти в себя. Служанка еще не успела окончить своего дела, как Александр уже возвратился.

При его появлении Мелиссе невозможно было повернуть голову, находившуюся во власти щипцов, по когда брат начал свой отчет словами: «Неизвестно, какие сплетни или что-либо другое довели его до этого», девушка вскочила со своего места, не обращая внимания на предупреждающие восклицания горничной, а когда затем брат вкратце рассказал, что Диодор, вопреки предписанию врача потерпеть по крайней мере хоть до завтрашнего дня – покинул Серапеум, и прибавил, что Мелиссе не следует слишком горячо принимать это к сердцу, – девушка, на юное сердце которой в этот день обрушилось так много тяжелого, почувствовала, что почва колеблется у нее под ногами. Охваченная головокружением и ища, за что бы ухватиться, чтобы не упасть, она протянула руки к высокому стройному треножнику, служившему подставкою для жаровни с угольями, и та с грохотом и звоном упала вместе с горячими щипцами на пол; горючий материал разлетелся частью по полу, частью попал на парадную одежду, которую Мелисса, прежде чем распустить волосы, разложила на стуле. Сама девушка не упала, вовремя поддержанная Александром.

Благодаря своей здоровой натуре Мелисса скоро пришла в себя, и в последующие минуты беспокойство по поводу испорченного нарядного платья отодвинуло все другое на второй план.

Рассматривая дырки с черными краями, которые образовались от искр на пеплосе и нижнем платье, и покачивая головою, Эвриала вместе с тем втихомолку благословила это неприятное приключение. При этом она вспомнила, как и она сама в то время как ее сердце разрывалось от страданий после смерти единственного детища, была принуждена думать о другом и озаботиться о траурных одеждах для себя самой, для мужа и рабов. Исполнение нетрудной обязанности хотя на несколько часов облегчило ее горькое страдание.

Озабоченная только тем, как бы облегчить участь прелестного существа, которое она сильно полюбила, Эвриала, зная очень хорошо, что у ее невестки имеется много подобных одежд, объявила, однако же, что будет трудно приискать для Мелиссы новое подходящее праздничное платье. Александру было поручено взять одну из императорских колесниц, которые, всегда наготове для надобностей знатных придворных лиц, стояли между Серапеумом и колодцем на восточной его стороне, и поскорее отправиться к Веренике. Его, как художника, матрона просила помочь при выборе одежды, и чем меньше она будет бросаться в глаза, чем менее она будет роскошна, тем лучше.

Это подтвердила и Мелисса; и по отъезде Александра Эвриала принудила свою побледневшую гостью отправиться в столовую и подкрепиться там старым вином и закускою.

В то время как слуга наполнял кубок, сам главный жрец вошел к женщинам, поздоровался с Мелиссой кротко и с вежливою сдержанностью и попросил свою жену идти за ним в таблиниум. Ему нужно было сказать ей несколько слов.

Слуга этот был раб, поседевший на службе у Феофила. Как бы заменяя собою хозяйку дома, он принуждал молодую гостью хотя бы отведать кушанье и не слишком умеренно прихлебывать вино из кубка.

Но эта трапеза в одиночестве была скоро окончена, и, чувствуя себя теперь более способною к сопротивлению, Мелисса возвратилась в спальню.

В жилище главного жреца, устроенном на скорую руку, на дверях висели только легкие драпировки, и ни муж, ни жена не заметили, что Мелисса вошла в соседнюю комнату.

Она никогда не была охотницею до подслушивания, но ей не хватило сообразительности, чтобы поспешно удалиться, и вместе с тем она не могла не слышать, что было произнесено ее имя.

Его произнесла Эвриала, а ее муж отвечал громко, сильно взволнованный:

– Мы после поговорим о твоем христианстве и о том, что в нем заключается оскорбительного для меня, первого служителя языческого бога! Теперь идет дело не о склонностях, так уклоняющихся в сторону, а о серьезной опасности, которую твое сострадательное сердце может навлечь на нас обоих. Дочь резчика – прелестное создание, этого я не стану отрицать, и достойно твоей симпатии. К тому же ты, женщина, видишь, что в ней оскорбляются самые священные для женщины чувства.

– А разве ты сам стал бы сидеть сложа руки, – прервала его жена, – видя, что достойное любви, ни в чем не повинное существо находится на краю пропасти, и если б ты чувствовал себя достаточно сильным, чтобы избавить несчастного от падения? Ты, наверное, еще не задал себе серьезного вопроса, какая судьба ожидает девушку, подобную Мелиссе, в качестве спутницы жизни Каракаллы.

– Я, напротив того, взвесил все, – серьезно проговорил жрец. – Мне было бы очень приятно узнать, что твоей любимице удалось ускользнуть от желаний цезаря. Но у меня мало времени, и я должен быть кратким – император наш гость и удостаивает меня своим безграничным доверием. Еще недавно он объявил мне о своем намерении возвысить Мелиссу до сана своей супруги, и я одобрил это. Таким образом, он считает меня пособником его желаниям, и если девушка скроется, и на тебя или через тебя на меня падет хотя бы только тень подозрения в том, что мы способствовали к облегчению ей бегства, то император будет в полном праве считать меня изменником и относиться ко мне, как к таковому. Высокая должность, мною занимаемая, делает мою личность недосягаемою для других; но тот человек, для которого чья бы то ни была жизнь значит не больше, как для нас с тобою жизнь жертвенного животного, прольет также твою и мою кровь, не моргнув глазом.

– Пусть он сделает это! – с жаром воскликнула Эвриала. – Моя старая, испорченная жизнь была бы недорогим искуплением за спасение цветущей юности существа, имеющего полное право на величайшее счастье, существа невинного, пламенеющего чистою любовью, встретившего взаимность.

– А я? – вспылил Феофил. – Какое имею я для тебя значение после смерти нашего ребенка? Ради выгоды первой девушки, попавшей к нам в дом в виде плохой замены нашей покойной дочери, ты готова претерпеть смерть и вместе с собою увлечь и меня в мрачный Аид. Это как раз по-христиански! Даже кроткого философа на троне, Марка Аврелия, возмущала в твоих единоверцах эта дикая погоня за смертью. Христианин ожидает от другой жизни того, в чем ему было отказано в этой, а мы держимся за ту жизнь, в которую поставлены божеством, и для меня жизнь есть самое высшее из благ, а твоя жизнь для меня дороже моей собственной. Поэтому я объявляю твердо и настоятельно: не следует, чтобы Мелисса бежала из нашего дома. Если она намерена сделать это в сегодняшнюю ночь, то пусть делает, что ей угодно, я не препятствую ей, и если она примет твой совет, то я буду очень рад этому. Но после представления в цирке она не должна более возвращаться сюда, разве только с твердым решением последовать за императором в качестве его супруги. Если же у нее не хватит на это сил, то наше жилище будет закрыто для нее, как для опасного нам врага.

– А куда же ей деваться? – спросила огорченная Эвриала с влажными глазами. Приказание мужа, высказанное так решительно, исключало всякое открытое сопротивление. – Дом Герона прежде всего подвергнется осмотру сыщиков, как только Мелисса исчезнет! А если она воспользуется кораблем Вереники, то скоро станет известным, что жена твоего брата помогла ей уклониться от желаний императора.

– Невестка сумеет выпутаться, – спокойно проговорил Феофил. – Она лучше чем кто-нибудь в состоянии оградить себя. Ее влиятельный зять Церан всегда находится у нее под рукой, и именно в эту-то самую минуту она напрягает все свои усилия, чтобы нанести удар ненавистному деспоту.

В ответ на это матрона проговорила с грустью:

– Что сделали горе и желание мести из этой редкой женщины! Разумеется, Каракалла обидел ее…

– Он действительно сделал это, а сегодня к прежнему прибавил второе тяжелое оскорбление: он принуждает ее явиться в цирк вместе с женами других господ, принявших на себя расходы ночного представления. Я находился при том, как он объявил Селевку, говорившему от имени всех, что непременно ожидает видеть также и его супругу, про которую он наслышался много хорошего, на местах, отведенных для их семейства. Это подливает масла в огонь ее ненависти. Лишь бы она только не вздумала выставлять напоказ свое негодование каким-нибудь способом, о котором придется пожалеть впоследствии. Но время не ждет. Я должен в полном парадном облачении вместе со жрецом Александра предшествовать в цирке изображениям богов. Тебе, моя подруга, к сожалению, не нравятся подобные зрелища, и я еще раз повторяю: если девушка не изменит своего намерения относительно бегства, то ей не следует более возвращаться в это жилище. Пусть Вереника спровадит ее, куда хочет, и ответственность за это дело тоже возьмет на себя. По крайней мере, цезарь не обвинит ее в измене, а нас ее вмешательство избавит от подозрения в соучастии.

Мелисса не пропустила ни одного слова из этого разговора. Она не узнала ничего нового, однако же все это глубокою болью отозвалось в ее душе.

С теплою, сердечною признательностью она поняла, какою безграничною благодарностью она обязана Эвриале, да и на главного жреца ей не приходилось сердиться: он был совершенно прав, из предосторожности запирая для нее свой дом. И, однако, ей все-таки было больно слушать то, что он говорил.

Перед нею, которая в последние дни так смело боролась для того, чтобы забыть свое личное счастье ради спасения от беды своих домашних, никогда не выступал человеческий эгоизм в такой наготе.

Не выходило ли так, что верховный жрец высшего божества, молиться которому ее научали, мало заботится о погибели ближайших родственников, лишь бы ответственность не коснулась его с женою? Это была совершенная противоположность тому, что Андреас восхвалял ей, как самое возвышенное, до последнего плавания с ним на пароме.

После того как Иоанна рассказала ей жизнь Христа, Мелисса понимала то вдохновение, с которым отпущенник говорил о распятом Сыне Божием, представляющем собою высочайший пример самоотвержения.

В пламенном энтузиазме своего юного сердца она теперь говорила себе, что все слышанное ею о главе христиан прекрасно и что для нее также нетрудно будет умереть за тех, кого она любит.

Эвриала возвратилась в комнату с поникшею головою, печально глядя на девушку своими добрыми глазами, точно прося у нее прощения.

Отдаваясь влечению своего чистого сердца, Мелисса крепко обняла престарелую женщину своими прекрасными молодыми руками, с оживлением расцеловала ее лоб, губы и глаза и тоном нежной мольбы воскликнула:

– Прости меня! Я ведь не хотела подслушивать, но не могла закрыть уши. От меня не ускользнуло ни одно слово из вашего разговора. Я теперь поняла, что не имею права бежать и должна примириться с тем, что посылают мне боги. Уже прежде я часто говорила себе, как мало меня интересует мое собственное благополучие, а теперь, когда мне приходится отказаться от любимого человека, для меня совершенно безразлично, что именно готовит мне будущее. Диодора я, разумеется, никогда не забуду; а когда я представляю себе, что все должно быть покончено между нами, то мне кажется, что у меня сердце разрывается на части. Но в эти последние дни мне пришлось убедиться, как много тяжелого мы не в состоянии переносить, не падая под этим бременем. Если мое бегство может быть опасным для столь многих хороших людей и даже навлечь на них смерть и погибель, то мне приходится остаться. При мысли о человеке, желающем на мне жениться, в особенности когда я подумаю о его нежности, меня охватывает холод! Но, может быть, я сумею перенести и эту нежность. И, не правда ли, когда я заставлю умолкнуть свое сердце, навсегда откажусь от Диодора и отдамся цезарю, так как это я должна сделать, тогда и ты не закроешь мне своего дома и мне можно будет оставаться у тебя до тех пор, пока не наступит тот ужасный час, и Каракалла не позовет меня к себе?

С глубоким волнением следила матрона за этою победой Мелиссы над своими желаниями и антипатиями.

Разве эта девушка-героиня, как следует воспитанная матерью и вынужденная пройти столь суровую школу жизни, не шла уже теперь во стезе Христа? Великую и чистую любовь своего сердца она приносила в жертву, чтобы оградить других от горя и страданий, а какой образ действий предпишет ей будущий муж, он, призванный быть ярким примером для всего языческого мира!

Она вспомнила о жертвоприношении Авраама. Может быть, и тут Господь удовольствуется доброю волею Мелиссы – возложит на алтарь в жертву самое для нее дорогое. По крайней мере, что касается до нее, Эвриалы, то она употребит все имеющиеся у нее средства, чтобы оградить девушку от самой ужаснейшей судьбы, которую только могла придумать ее женская душа. На этот раз Эвриала привлекла к себе Мелиссу и расцеловала ее.

Хотя сердце ее было переполнено до последней степени, но она все-таки не забыла напомнить Мелиссе об осторожности, когда та собиралась прижаться к ее груди головою, украшенной изящною прической.

– Не так, не так, – ласково проговорила она, отстраняя от себя девушку, и, положив ей руки на плечи, заглянула ей прямо в лицо. – Это прибежище будет всегда открыто для тебя. Когда волосы будут снова так же безыскусственно, как вчера, окружать твое милое лицо, тогда прижмись им, как можешь покрепче к моей груди. Здесь, в Серапеуме, это может и должно случиться, хотя и не в этом помещении, которое закрывает для тебя мой муж. Я сама указала тебе на время, которое исполняется для всякого, и когда оно наступило для тебя, ты выказала себя тем хорошим деревом, приносящим добрые плоды, о котором говорит наш Господь. Ты вопросительно смотришь на меня, да и как же понять тебе речь христианки? Но я в следующие дни найду достаточно времени, чтобы объяснить ее тебе, так как повторяю: ты должна остаться вблизи меня в то время, когда император в поисках тебя перевернет весь город и половину всего мира. Поэтому продолжай крепиться, пусть это поддержит твое мужество и во время пребывания в цирке.

– А отец? – воскликнула Мелисса, указывая на занавесь, сквозь которую был слышен приближающийся громкий голос Герона.

– Положись на меня, – поспешно шепнула ей матрона, – и будь уверена, что его предупредят вовремя. Покамест не упоминай о моем обещании. Если б ему теперь сказать правду, он испортил бы все. Когда он уйдет, и явится твой брат, вы оба узнаете…

Тут они были прерваны управителем, который с какою-то странною усмешкою на гладко выбритых губах доложил о визите Герона.

Резчик, обыкновенно весьма малообщительный, теперь уже успел поделиться со слугою тем, что волновало его душу; Мелисса же с удивлением взглянула на совершенно изменившуюся внешность отца.

Волочащаяся походка этого огромного тяжелого человека, поседевшего при сидячей работе, приобрела нечто величественное. Его щеки пылали, а серые глаза, получившие выражение неподвижности вследствие упорного рассматривания камней и радирной иглы, теперь сияли блеском счастья. С ним, вероятно, случилось нечто грандиозное, и он даже не выждал вопроса матроны, а выложил и перед нею то, что хотел бы лучше всего прокричать на торговой площади – во всеуслышание для целого города.

Он уверял, что прием, встреченный им за трапезою цезаря, был неописуемо приветлив. Внимательнее и даже по временам чуть не почтительнее собственных сыновей держал себя по отношению к нему божественный повелитель мира. Ему предлагались самые лучшие части кушанья, и Каракалла пожелал получить относительно будущей супруги такие сведения, которых он теперь уже не помнит, а при его заявлении, что Мелисса просила передать ему поклон, поднялся со своего ложа, чтобы чокнуться с ним, как с другом.

Также со стороны и других участников пиршества Герон видел всевозможное внимание. Уже при его приходе повелитель заявил им, что его следует чествовать в качестве отца будущей императрицы. Все они поддержали его требование наказать смертью египтянина Цминиса и даже подзадорили его не сдерживаться в проявлении своего гнева. Но он привык соблюдать меру во всех делах уже ради того, чтобы дать добрый пример сыновьям, и при многих празднествах Дионисия он показал, что этот бог не в состоянии слишком легко одолеть его. Такое количество чаш, какое было сегодня, в другое время подействовало бы на него только как вода, а между тем ему иногда представлялось, как будто он охмелел, и вся комната пиршества кружится вокруг него. Да и теперь он, пожалуй, был бы не в состоянии пройти по указанной прямой линии.