Текст книги "Сибирь"

– Не беспокойся, тетя Зина. Видно, – попыталась остановить ее Маша.

– Ну что ты, Машенька, как можно?! Уж так я рада. Все ли у вас живы-здоровы?

Когда Кирюшка запалил толстую свечу, выкатанную из смеси воска и сала, Катя осмотрела избу. Она была разделена тесовой беленой перегородкой на две половины. В передней стояли русская печь, железная печка, стол, кровать в углу. Во второй половине избы Катя увидела круглый стол под скатертью с кружевной вышивкой, еще одну кровать, застеленную стеганым одеялом, и шкафчик из некрашеных досок. Простенок между окнами весь был завешан фотографиями в простых рамках под стеклами. По углам висели пихтовые ветки. «Чисто, уютно», – отметила про себя Катя и только теперь, при свете толстой потрескивавшей свечи, рассмотрела по-настоящему Машину тетку. Статная, полногрудая, со спокойным взглядом больших глаз, с роскошными русыми волосами, собранными в тугой узел на затылке, женщина произвела на Катю большое впечатление. Было в ней что-то истинно земное, истинно женское. Она говорила не спеша, приятным голосом, лицо ее с правильными чертами было приветливым, улыбчивым, но и серьезным в то же время. «Основательная женщина, и нет в ней и тени забитости, хотя, наверное, живется ей трудно: кругом одна», – думала Катя, неотрывным, скорее даже завороженным взглядом наблюдая за женщиной.

Зина была младшей родной сестрой Машиного отца. Замуж вышла рано, выбрав из всех женихов, сватавшихся к ней наперебой, самого бедного, но и самого желанного. Первые годы совместной жизни они провели в людях. Работали, не щадя ни сил, ни времени. Наконец удалось скопить денег на покупку коня, потом с помощью соседей собрать избу из двух развалюх, обзавестись телком, терпеливо ухаживать за ним и к исходу третьего года принести со двора молоко от собственной коровы. Это был час незабываемого торжества, не сравнимый ни с чем.

Когда среди крестьян Сибири началось движение за выход из сельских обществ на отруба, Кузьма Новоселов, муж Зины, не устоял против соблазна жить рядом с наделом, не только дневать, но и ночевать на земле. Слава богу, труд их с Зиной принес-таки свои плоды: хлеба своего хватало до нового, в хлеву появились овцы и свиньи. О богатстве Кузьма не мечтал, но ему хотелось быть ровней с другими, выбиться в «середнее сословие крестьян-мужиков». Тут, на отрубах, все было ближе для достижения такой цели, взлелеянной в думах.

Но судьба рассудила по-другому. Всего лишь неполных два года прожил Кузьма на отрубах. Грянула война. В первую же мобилизацию Кузьму призвали. А потом – кратковременное пребывание в учебном полку, маршевый батальон, фронт, бои и… безвестность.

Шел уже третий год, как от Кузьмы не было ни слуху ни духу. Одному господу известно, что с ним стряслось: не то он погиб, не то попал в плен, не то, оказавшись обезображенным калекой, решил дожить свои дни где-нибудь в доме призрения, не коверкая жизни своей жены-красавицы.

Катя все это узнала от Маши, из ее короткого рассказа еще там, на постоялом дворе в Михайловке, когда та решила, что местом их ночевки будет изба тетки на выселке.

Теперь, оказавшись в этой избе, она почувствовала неудержимое желание расспросить Зину обо всем, как можно больше узнать о ней, составить полное представление об этом затерянном в лесах Сибири маленьком поселке. «Все-таки любопытно, как тут живут, о чем думают. Проникла ли сюда хоть маленькая искорка революционного настроения», – рассуждала про себя Катя.

Зина с помощью сынишки быстро собрала на стол, вскипятила самовар и пригласила девушек ужинать. Присматриваясь к ловким, плавным, очень рассчитанным движениям Зины, Катя про себя определяла возраст женщины. «Ей лет двадцать восемь, от силы тридцать», – думала она. Когда Зина вышла за чем-то в сени, Катя решила проверить себя, спросив Машу.

– Двадцать девять лет ей, Катюш. А Кирюшке десять. Ну, а дядя Кузьма, по-моему, на один год старше тети Зины, – ответила Маша.

Как всякая добрая, предусмотрительная хозяйка, Зина умела угостить, кое-что приберегла на такой случай. На столе было заливное из свиных ножек, соленые грибы и огурцы, жареная картошка, черная смородина в медовом соусе, свежеиспеченный хлеб, хотя и ржаной, но такой духмяный, вкусный, что аромат его перебивал даже запах укропа в огуречном рассоле. Чего не было, так это чая.

– Вместо чая пьем сушеный малиновый лист. Все-таки не голая вода, – извиняясь за скромность угощения, сказала Зина.

– Да что вы, Зина! Вон вы сколько всего выставили. В городе давно уже отвыкли так есть, – сказала Катя, все больше и больше чувствуя расположение к молодой женщине.

Ну, а дальше разговор пошел как-то сам собой, и Кате не потребовалось и вопросов-то задавать. Зина рассказывала обо всем охотно, с полной откровенностью, чувствуя, какой искренний интерес питают ко всей ее жизни городские девушки.

– Голодом пока не сидели, нет! Сказывают: в городах-то край подходит. А у нас как-никак все свое! Картошка, капуста, овощ разный, грибы вот. И брусники насобирали. А вот с чем худо – с одевой. У меня-то кое-что было, ну, обхожусь, худо-бедно. А парень-то растет. Ему штаны надо, сапоги надо, полушубок, шапку надо. А где их взять? У Кузьмы-то и у самого ничего не было, а если что и оставалось, – давным-давно перешила. А он у меня непоседа, бедовый, на нем все как на огне горит. – Зина ласково поглядела на притихшего за столом сынишку. Кирюшка потупился, покраснел, дергал себя за светлый чуб. Зина продолжала: – Зато уж и помощник он у меня! Во всем, во всем. И на полях, и во дворе, и на огороде. Без него лихо бы мне было! Порой и знаю, что мучаю его работой, непосильно десятилетнему за взрослыми тянуться, а что делать? Нас ведь все-таки трое…

И тут Катя впервые обратила внимание на печь. Там кто-то шебаршил, трогал занавеску, и она колыхалась. Зина поймала ее вопросительный взгляд, пояснила:

– Свекровь со мной живет. И не так уж сильно старая, а болеет, ухода за собой требует.

– Ну, а Кирюшка-то грамоте учится? – спросила Катя.

– Ох, и не говорите! Уж так меня это точит – слов не нахожу. Пока не учится. Школы на выселке нету, а отправить его в село – тоже мне не с руки. Надо его во что-то одеть, обуть, на квартиру к чужим людям поставить, платить за это. Да и с кормежкой не просто. Тут-то, дома, когда сыт, когда немножко и недоел – не умрет. А там-то и это надо дать, и то привезти. А самое-то главное: как я без него? Мне и дров не с кем будет напилить. И опять же знаю – необходимо парня грамоте учить, а как? Сама-то я три зимы в школу ходила, не скажу, что хорошо грамоту знаю, а все-таки все, что нужно, и сосчитаю и напишу, а при случае и другим даже помогу…

– А мне мама букварь купила, и я все буквы выучил, – робко похвастался Кирюшка и снова покраснел и потупился.

– Вот и молодец! Теперь из букв слова учись составлять, – сказала Катя и ласково погладила мальчика по его мягким волосам.

– Пробуем мы! Да времени-то у нас с ним недохватка. Иной день так он у меня намучается, что едва-едва дотянет ноги до постели и засыпает как убитый.

«Ах, как тебе не просто, как тебе трудно!» – заглянув Зине в ее широко открытые глаза, с сочувствием подумала Катя.

Вдруг за окном залаяла собака, сердито, остервенело.

– Кто-то идет, – несколько встревоженно сказала Зина, порываясь встать из-за стола.

– Мам, я сбегаю встречу, – рванулся Кирюшка и в одно мгновение накинул на себя шубу, нахлобучил шапку.

– Не боится? – вопросительно поглядывая на Машу, спросила Катя.

– Отчаянный! – воскликнула с гордецой в голосе Зина.

– А все-таки… вечер… темно, – сказала Маша и поднялась. Как и Катю, Машу сейчас беспокоило одно: не вздумал ли Карпухин искать их на выселке? Лука-то, конечно, не выдал девушек, он обещал это твердо, но вот зубоскал-старик не только мог рассказать, куда они направили путь, но небось еще и подъелдыкнул Карпухина: эх ты, дескать, Аника-воин, девок и тех не мог уберечь…

В замерзшие окна, заткнутые клочками кудели, донесся скрип полозьев и бойкий голосок Кирюшки, старавшегося умерить рассвирепевшую Пальму.

– Ты сиди, Маша, – усадила Зина племянницу на прежнее место и подошла к окну, тщетно стараясь хоть что-нибудь рассмотреть. – Ну, кто приехал, тот уж все равно нас не обойдет, – махнула она рукой и вернулась к столу.

Запыхавшись, вбежал Кирюшка, с тревогой крикнул:

– Мам, к тебе зачем-то Евлампий Ермилыч!..

Зина встала, повернулась к полураскрытой двери, смотрела туда, в сени, и лицо ее вдруг сделалось напряженным, каменным.

Медленно вошел низкорослый мужик в расписных пимах (красные завитушки по белым голяшкам), в черном полушубке с воротником, в черной мохнатой папахе. Папаху скинул, обнажив волосатую круглую голову, широко размахнул рукой, придерживая кожаную рукавицу под мышкой, начал креститься, устремив глаза на икону, в передний угол.

– Здравствуй, хозяюшка! – Голос у мужика неторопливый, но сиплый, глуховатый, простуженный или надорванный криком.

– Проходите, Евлампий Ермилыч, проходите. Милости прошу, – склоняясь в легком поклоне и с дрожинкой в голосе сказала Зина.

– А уж нет, не пройду, Зинаидушка, не пройду. По делу пришел, – почти ласково, но с ноткой загадочности в тоне, от которой можно было ожидать и радостное и печальное, сказал мужик.

– Ну, тогда хоть присядь, Евлампий Ермилыч. – И Зина придвинула табуретку к мужику.

– И опять же, Зинаидушка, не присяду. Дело не терпит.

– Коль так – сказывай, Евлампий Ермилыч, – сокрушенно проронила Зина.

– А ведь небось и сама знаешь, – тверже сказал мужик.

– Овес? – выдохнула Зина.

– Он, Зинаидушка. Овес. И поспеши. Знаешь сама: отечеству и царю-батюшке поставляю. Ждать им неколи. Супостат прет оравой.

– Ну, где ж я сейчас возьму его тебе, Евлампий Ермилыч? Ведь он в поле, в клади. Его надо привезти, высушить в овине, обмолотить, провеять…

– В мешки ссыпать и ко мне на двор привезть, – добавил мужик, нахлобучил черную папаху до самых глаз и закончил с угрозой: – Поспешай, Зинаидушка. Не вводи меня во грех.

Вышел, не оглядываясь, хлопнул дверью с силой, даже в промерзшем окне звякнуло стекло.

– Кто это, Зина? – недоуменно переглядываясь с Машей, спросила Катя.

– Хозяин.

– Хозяин чего?

– А сказать по правде, хозяин всего нашего выселка.

– По какому же праву, Зина? У вас тут сколько дворов-то?

– Богатый он, Катя. И по этому праву хозяин.

– Давно выселок существует? – поинтересовалась Катя.

– В двенадцатом году переехали мы из села. Вовек себе не прощу, что поддалась на уговоры мужа. С первого дня столько мы хлебнули горького, что и теперь страшно…

– Ну-ну, Зина, расскажи, пожалуйста, как все было. – Катя уселась поудобнее. С первых Зининых слов она поняла, что выселок – порождение столыпинской земельной реформы. Тысячи крестьян были увлечены царскими властями и их кадетско-эсеровскими прихвостнями на путь, принесший им вместо обещанной самостоятельности и благоденствия новое разорение и чудовищные страдания.

Катя была еще совсем зеленой гимназисткой, когда услышала от брата резкую критику политического курса царского правительства на разобщение крестьянства и насаждение кулачества путем выхода крестьян на отруба и выселки. Потом она сотни раз сталкивалась с этим, читая большевистские газеты и листовки подпольных комитетов партии. Однако, по ее представлению, земельная проблема со всей своей остротой существовала лишь в центральных губерниях России, в условиях помещичьего землевладения и крайней ограниченности земельных угодий. И вот сверх ее ожидания здесь, в Сибири, крестьянство переживало те же самые беды, о которых с такой страстью говорили большевики там, в России…

– Все началось, Катя, – рассказывала Зина, – со сходок. Жили мы в деревне тихо, мирно, а тут вдруг заколыхалось все. Наехали какие-то начальники из волости, из города, начали обещать мужикам молочные реки и кисельные берега, если они выделятся из общества и отправятся на отруба. Мой-то муженек и клюнул на эту наживку… Молодой был, доверчивый, после смерти отца остался за хозяина.

Набралось нас четырнадцать семей. Землю нарезали, правда, быстро. Принялись перво-наперво перевозить постройки… Ну, пока наши избы стояли на месте, казалось, вроде живем под крышей и век жить будем. А тронули мы свою халупу, и поползла она. Стояки и венцы подопрели, углы источил червяк. На новом месте пришлось добывать лес, подновлять. А на все время требуется, деньги. Надворные постройки: амбар, хлев, баня – и того хуже. Рассыпались еще на месте. Ночей мы с Кузьмой не спали, силы надрывали, чтоб хоть мало-мало дыры-то залатать…

Земли тут оказалось с лихвой. Надел нам нарезали щедро. От метки до метки две версты с гаком. А только пахотной земли – с ладонь. Все остальное то заболочено, то залесено. Весна пришла – надо сеять, а сеять негде. Опять мы впряглись с Кузьмой в непосильную работу: днем корчуем, ночью лес и корневища жжем… Урожай молодые земли дали хороший… Гляди, и жили бы с горем пополам. А тут вдруг эта лихоманка – война… И оказались мы, бабы, как зайцы дедушки Мазая, на островке… Евлампий-то Ермилыч и поначалу был с достатком, а уж когда бабы остались одни, взял он власть над всеми. В первый же год войны позабрал он все наши раскорчеванные земли. Все позасеял овсами. А с этого года и нас принудил сеять овес…

– А как ему это удалось? – спросила Катя.

– А удалось просто! На овсе одном не проживешь: человек не конь. Ну вот, он нам рожь на семена, а мы ему овес в чистом весе. Из последних сил стараешься, а деваться некуда. Теперь, вишь, требует положенное. А мы ведь всю осень на его же овсах работали. На него – неделя, на себя – день… Еще, слава богу, по-мирному обошелся, кричать не стал. Видать, заметил, что в избе посторонние люди.

Пока мать рассказывала девушкам о житье-бытье, Кирюшка прополз с лавки под стол и юркнул к бабке на печку. За день парень притомился, его клонило в сон. Ему, конечно, интересно было, что станут рассказывать о городской жизни гостьи, но мать принялась говорить о своем, а уж это скорого конца не предвещало. Знал Кирюшка, что любила его матушка покуковать про свою долю.

Катя долго не отступала от Зины, старалась расспросить ее обо всех деталях, вникнуть в правовые и экономические подробности предпринимательской деятельности хозяина выселка. «Помещик, ростовщик, эксплуататор, угнетатель» – такими словами отзывалось ее сознание на рассказ Зины.

После Кирюшки сдалась Маша. Не дождавшись конца разговора Кати с Зиной, она легла на кровать, придвинулась как можно плотнее к стене, освобождая две трети кровати подружке, и уснула быстро и беззаботно.

А Катя и не думала о сне. Заглядывая в милое, доверчивое лицо Зины, она подбиралась к самому главному: а в чем же Зина видит выход из этой постылой, изнуряющей человека жизни? А готова ли она сама хоть какую-то частичку собственных сил отдать переменам, без которых дальше уж просто невмоготу?..

– Стеньку б Разина, Катя! Он бы поднял хоть самых смелых, – понизив голос и тоном полного доверия, как самое сокровенное, единым вздохом сказала Зина.

– Один храбрец что сделает? – слукавила Катя, втайне желая, чтоб Зина выговорилась до конца.

– Э, был бы заводила! – как-то уж очень мечтательно выкликнула Зина и, помолчав, добавила: – Нас, баб одних, не пересчитаешь. А мужикам нонче тоже не легше! А только где он, Стенька-то Разин?! Крепко прижат народишко, не дадут ему не то что спину разогнуть, а даже чуть голову приподнять…

Зина вздохнула и опустила свои крутые плечи, словно ударили ее по ключицам. И в этот миг Катя вдруг почувствовала, что, какие бы ей опасности ни грозили, как бы ни сложились ее обстоятельства завтра, она не может уйти от Зины, не рассказав ей о назревании в России социальной революции, о силах, которые, в отличие от Стеньки Разина, доведут дело освобождения трудящихся до конца.

Умная, чуткая Зина слушала Катю, сдерживая дыхание. Ей давно уже казалось, что не может на Руси не оказаться людей, которые бы, видя такое бедственное положение народа, не задавали себе вопроса: где же выход? Какими путями вывести огромную страну из той глубокой пропасти, в которой она оказалась? И сейчас Зине было хорошо оттого, что в своих предчувствиях она не ошиблась, что люди, для которых судьба народа была превыше всего, стояли уже на своих местах. Поняла Зина и другое: хоть Катя и назвалась типографской подружкой Маши и дружила, видно, с ней не один год, по образованию, по знаниям была она выше племянницы на две головы.

Свечка давно догорела, погасла. Катя и Зина сидели в темноте. В уголок окна, оставшийся незамерзшим, вливался в избу серебрящийся свет месяца. Железная печка гудела, раскаленные ее бока пылали в темноте красными фонарями, в дырочки дверцы падали отблески пламени. За окном посвистывал ветер, поскрипывали на морозе стропила крыши, пригоршни колючего света стучали в стену избы.

Катя и Зина легли спать далеко за полночь. Зина устроилась на кровати в прихожей, а Катя осторожненько, боясь разбудить Машу, прилегла рядом с ней. После такого разговора заснуть не просто. Зина перебирала в уме все, что ей рассказала Катя. Было чему подивиться! Впервые Зина узнала о подпольной партии рабочих, о преступлениях правительства, бросающего народ в кровавую бездну войны, о предательстве в царской фамилии, о пройдохе и конокраде Гришке Распутине, ставшем фактическим повелителем в великом Российском государстве, о революции рабочих и крестьян, которую знающие люди считают неизбежной, как снег в зимнюю пору или дождь с наступлением весны…

Оберегая покой подружки, Катя лежала на одном боку, боясь даже повернуться. «Близится революция, близится… Уж если в сибирской глуши крестьянка мечтает о Стеньке Разине, то чего ж еще надо? Эта революция выстрадана низами, она будет делом их рук», – размышляла Катя, борясь с этими мыслями, гнавшими сон прочь, и вместе с тем подчиняясь им, отдаваясь их безудержному, стремительному потоку.

И все-таки она уснула. И два-три часа спала крепко, без сновидений. А проснулась тревожно, словно от толчка в мозг. Ей почудилось во сне, что кто-то плачет, сдерживает рыдания, рвущиеся из груди. Катя открыла глаза. Над ней белел потолок, подсвеченный холодным блеском месяца. Рядом спокойно и глубоко дышала Маша. В ту же минуту Катя услышала сдавленный всхлип. Он доносился из-за перегородки. Кате захотелось немедленно вскочить и кинуться на помощь, но голос Зины остановил ее. Страстным шепотом, разносившимся по всей избе и прерывавшимся всхлипываниями, она кому-то говорила:

– Не пойду я за него, не пойду! Ну зачем он меня казнит чуть не каждую неделю?! Не вдова я! Солдатка я!.. Живой Кузьма! Чует мое ретивое – живой! И шагу не ступлю из своей избы, пока не пройдет война, не вернутся солдаты по своим домам…

– Сгубишь свою красоту, Зинаида, – прервал Зинины стенания чужой женский голос.

– Уйди, Прасковья, не тирань меня, уйди! – взмолилась Зина.

Скрипнула дверь, потом захлопнулась, и голоса переместились в сени и потонули там. Наступило безмолвие.

Катя смятенно подняла голову с подушки. Ей было стыдно, что она невольно услышала этот короткий, но до предела напряженный разговор, вероятно, стоивший Зине больших душевных сил. Кате казалось, что она подсмотрела в щелку интимную жизнь другой женщины. Гадко было ей, непереносимо стыдно. Но не только стыд жег ей щеки, ей было больно и горько за судьбу этой женщины, жалость к Зине схватила ее за сердце. «Боже мой, какая же она подвижница! Мало ей бед вдовьих, мало ей горя одинокой крестьянки, даже ее красота, этот дар природы, – и это оборачивается против нее», – возбужденно думала Катя.

Потребовались долгие минуты, чтоб возбуждение улеглось. Соизмерив еще и еще раз все происшедшее в тиши ночи, Катя убедила себя, что ни в чем, совершенно ни в чем она перед Зиной не виновата. Ну, проснулась не вовремя, ну, услышала, не догадавшись чем-нибудь заложить уши… Стыд прошел наконец, а вот боль, горечь не проходили, и сердце словно кровоточило, и Зина становилась близкой и дорогой, как сестра, как человек, с которым много-много прожито на этой желанной и жестокой земле.

А между тем утро приближалось. Зина возвратилась из сеней, а может быть, и с улицы и принялась хлопотать возле печки. Она двигалась по избе осторожно, ухитряясь даже поленья засовывать в печь без стука. Но вот поднялся Кирюшка. Мать несколько раз шикала на него. Да только легко ей было приказывать. Он разливал по чугункам воду, готовя пойло корове, толок в ступе свекольную ботву свинье… Попробуй-ка притронься жестяным ведром к чугунку, чтоб никто этого не услышал…

Катя встала. Маша очнулась и поспешила одеться. Они умылись из рукомойника, висевшего над лоханью около двери.

Зина схватила подойник, намереваясь пойти доить корову. Но Маша перехватила из ее рук белое ведерко и вызвалась заменить Зину. Хотя теперь она и городская жительница и одна рука у нее не в порядке, а все-таки не пристало ей забывать крестьянский труд.

Завтракали богато: вареная картошка с укропом и солеными грибами, молоко, паренки из брюквы – пахучие, сладкие, всю ночь протомившиеся в вольном духу в печи, в глазированном горшке.

Ради гостей хозяюшка снова не пожалела свечку, перерезала ее пополам, запалила в двух местах: над столом у божнички и в прихожей. Когда рассвело, Маша объявила, что пора в путь.

Зина провожала девушек до самого лога. На прощание поцеловала Машу, а Катю обняла крест-накрест, крепко прижала к себе. Красивые, полные губы Зины скорбно вздрагивали, строгое лицо ее было печальным, большие густо-серые глаза излучали добро пополам с печалью.