Текст книги "Сибирь"

Они замолчали, напряженно думали. Так-то так, а что-то вроде бы не склеивается одно с другим! Арестовать? А за что, по какому поводу? Впрочем, насчет повода беспокойства излишние. Подозрение! Ну, а почему надо их тащить в Семилужки? Не проще ли повернуть в город? В городе тюрьма, следователь, прокурор, суд… А в Семилужках волостная каталажка, да и та небось за войну-то рухнула…

– А не паникуем мы с тобой, Маша? – вдруг сказала Катя тем спокойным голосом, который и ее саму, и подружку вернул к трезвым суждениям.

– А может, он, кобель, повеселиться с нами в Семилужках надумал?! – воскликнула Маша.

– Вполне допускаю и это, – сказала Катя. – А все же вопрос остается: проситься нам на подводу или нет? – помолчав, добавила она.

– Хорошо бы! От Семилужков до Лукьяновки рукой подать. А то ноги-то затоскуют. Лазаря запоешь, – смеялась Маша.

– А в случае необходимости можем мы сойти раньше? – спросила Катя.

– А почему же нет?

– Я все думаю: не подвох ли какой? – вновь засомневалась Катя. Но дальше размышлять уже не было времени. Почтовая пара рысила совсем близко, слышалось, как пофыркивают кони, постукивает на ухабинках кошевка.

– Эй, дед, остановись! Карпухин приказал подвезти нас до Семилужков! – с озорством крикнула Маша.

Бородатый старик, сидевший на передке с вожжами в руках, придержал коней, сказал, чуть кивая головой, упрятанной в мохнатой папахе:

– А тута поважнее начальство есть…

Заглянув в кошевку, девушки увидели скорчившегося солдата с винтовкой в руках. Он крепко спал, стиснув зубы, отчего лицо его казалось яростно-ожесточенным.

– Лука, подвинься. Карпухин девок велел подвезть, – сказал старик, с затаенной усмешкой поглядывая через плечо на солдата.

Упоминание о Карпухине подействовало на солдата, подобно удару в подбородок. Он лязгнул зубами, подскочил на мешках с почтой, открыл испуганные глаза.

– Куды ты меня кличешь? – бормотнул солдат.

– Подвинься, говорю. Девчата вон хотят подъехать.

– Ну, ну, пускай себе, – сонно сказал солдат, но тело свое, закутанное в шинель и тулупчик, передвинул на край кошевки.

Катя и Маша не заставили себя долго ждать. Они сели на заднее сиденье кошевы, прижались друг к другу. Так и теплее и уютнее.

Старик прикрикнул на коней, щелкнул раз-другой бичом.

– Давненько ли енералы-то проскакали? – оборачиваясь, спросил он. Видать, старик заскучал, сидя на передке, и ему хотелось поговорить. Катя тоже решила не упускать момента, расспросить кое о чем ямщика.

– Версты две уже отмахали, – сказала она.

– Побольше, – уточнила Маша.

– Ну, ведь у них кони! – восторженно откликнулся старик.

– Они куда так торопятся? Будто на пожар, без передыха. – Любопытствующие Катины глаза встретились с такими же любопытствующими глазами старика.

– Возле Большой Дороховой почту разграбили, ну вот они и ринулись.

– Убили кого-нибудь?

– Убить не убили, а помяли ямщика с почтарем. Деньги, само собой, забрали.

– Много денег было?

– Способия солдаткам на всю волость везли. Сколько там сумм было – одному богу известно. Остались бабы и детишки на мели. Недаром говорится: где тонко, там и рвется.

– Выдадут! Вдовы и сироты за разбой не ответчики, – сказала Маша.

– Как бы не так, милая. Не выдают!

– Не имеют права, – возмутилась Катя.

– Об твое право, девка, ноги господа вытирают, – вдруг очнувшись, сказал солдат.

– Ты смотри-ка, мы думаем, он спит, а он – ушки на макушке. Обскажи, Лука, девкам, пусть зараньше учатся на кулак нужду мотать.

Солдат сдвинул с переносицы шапку, подобрал ноги, но отмолчался.

– Ох и хватил Лука мурцовки! С германцем воевал, с австрияком воевал, два раза раненый был… А домой не пущают. Приставили вот почту от варнаков стеречь.

Пока старик сообщал девушкам, что за особа охранник почты, сам солдат слушал о себе с подчеркнуто серьезным видом. Глаза замерли, устремленные к какой-то одной точке, и что-то светилось в них горькое-горькое, до ужаса мученическое.

– Истинно так, – сказал он, когда старик умолк. – Русская душа, девки, как конопляная нитка: ткут – бьют ее, холст отбеляют – опять ее бьют, справу сошьют – опять рубелем по ней лупят.

– Ну, а конец-то когда-нибудь этому битью настанет или вечно так будет? – спросила Катя, улавливая настроение солдата.

Тот сощурил глаза, пристально посмотрел на девушек и опустил голову, пристанывая. Катя поняла, что солдат опасается вести дальше откровенный разговор, а может быть, считает своих собеседниц еще зелеными, чтоб судить о житье-бытье.

Но старик, полуобернувшийся на передке к своим пассажиркам, вовсе не хотел свертывать разговор. Путь еще длинный, и ему не один час придется сидеть в молчании. А он ведь не ворон на суку, поговорить для него все равно что чаю с медом напиться. Душа от доброго разговора сладко млеет, краше жизнь становится…

– А как же, милая, настанет конец, беспременно настанет! Вот как ноги протянешь, так тебе сразу и полегчает. – Старик засмеялся протяжным смехом, и в уголках его глаз выступили слезинки. Они скатились по щекам, исчезнув в бороде.

– Ну, дед, и весельчак же ты! – позавидовала Маша. У нее на холоде заныла рука, и она старалась уложить ее в укромное местечко – между своим боком и Катиным.

– А что нам, девка, журиться, у нас мука не слежится, – снова с хохотком сказал старик, но, чуть помолчав, уже серьезно продолжал: – Слышь, по-всякому пробовал жить. Тосковал по достатку, завидовал богатым, пробовал в церкву ходить на каждую службу – никуда судьбину свою не сдвинул… А раз так – и горевать перестал…

– Да ты что, одинокий? – спросила Катя.

– Я у господа, девка, не обсевок в поле. Четырех дочерей и трех сыновей вырастил. Одних внуков на трех лавках не уместишь.

– Все живые?

– Все, окромя сына Василия. Пал на войне.

– И все с тобой? – не переставала расспрашивать Катя.

– Рассыпались, как груздья на лужайке. Девки замужем, сыны на приисках, внучата кто где. Со старухой хлеб жуем…

– А кони твои?

– Были б мои, не распустил бы внучат по людям. Хозяйские. Почтовую гоньбу десятый год хозяин держит.

– Не боишься, что ограбят или убьют?

– Не из пугливых! И раньше не боялся, а теперь-то при Луке кто меня тронет? Убивают, девка, богатых, с них есть что взять.

Пока Катя разговаривала с ямщиком, солдат лежал с закрытыми глазами, опять стиснув зубы, с тем же ожесточенным видом, как и прежде. Вдруг он резко поднялся, опираясь на локоть, сказал:

– Врешь, старик! Богатых убивают одиночками, а бедных – тыщами!

И снова лег, зажмурив глаза и стиснув зубы.

– Во-во! Уж тут ты влип в самую середку, Лука! А вы, девки, чьи будете? Куда вас мать пресвятая богородица несет? Али енералов ублажать едете? Ох, девки, лют до вашего брата этот Карпухин… По деревням солдатки стоном от него стонут. – Старик так и сыпал своей окающей скороговоркой, будто орехи щелкал.

– Нужен нам твой Карпухин! Тоже сказанул, дед! Мы городские, едем к родителям. Типографские мы. Из тех, что газеты печатают. Знаешь?

– Как же, куривал! А только за что про что Карпухин посадил вас? Он за так даже вшу с себя не сбросит.

И тут опять вскочил солдат:

– Постой, старик, не зубоскаль! Эвон они какие! Ну, сказывайте, что там в газете пишут? Скоро, нет, кровь из народа перестанут сосать? Одни ребра остались, а у иных и ребра повыбили…

Солдат возбужденно дышал, в груди его что-то свистело, в глазах стояла мука.

– А ты приляг, Лука. Сейчас мы тебе расскажем, – заботливо сказала Катя, дотрагиваясь до плеча солдата.

Ласковый тон Кати возымел действие: солдат подогнул локоть, опустил голову, в глазах его померкла мука и затеплилась надежда.

– Спасибо, сестрица, спасибо, – заученно, как в госпитале, сказал солдат и вытянулся.

Маша чуть толкнула Катю в бок: ну, дескать, давай, подружка, начинай, да не ударь в грязь лицом или, чего еще хуже, не выдай себя в первый же час своего путешествия по Сибирскому тракту.

Внутреннее волнение охватило Катю. На мгновение ей стало жарко. С чего начать? Какие слова произнести? Поймет ли ее Лука, если он, может быть, вовсе неграмотный или, что совсем уже плохо, отравлен агитацией всякого рода лжерадетелей за «Расею-матушку», каких развелось великое множество?

И тут Катя вдруг вспомнила наставление брата при первом своем выходе с пропагандистской целью в один из госпиталей в Петрограде: «Говори, Катюха, с солдатами просто, не умничай, не сюсюкай, не подделывайся под народ. Это не в манере большевиков. Говори серьезно, деловито. И знай: солдат только книжек не прочел с твое, а в понимании жизни он дока, многое на собственной шкуре испытал, и тебе есть чему у него поучиться».

– А ты откуда, Лука? Из каких мест? – спросила Катя.

– Иркутской губернии мы. Из села Худоеланского Нижнеудинского уезда.

– Рабочий или крестьянин?

– И то и это, сестрица. На плотбищах лес рубаем для железной дороги… А в селе – изба, корова, конь, надел земли.

– Семейный?

– Как все православные: жена, двое детишек, мать-старуха. Отца сосновым хлыстом задавило.

– Ох, господи, вот горюшко-то! – вздохнула Маша, а старик, то и дело норовивший влезть в разговор Кати с солдатом, широко размахнул рукой в собачьей рукавице, осенив себя крестным знамением.

– Ты хорошо, Лука, насчет русской души сказал: бьют ее, как конопляную нитку. Но только ты не закончил своей мысли. Что же, есть у этого битья конец или нету?

– Знамо дело! У каждой веревки конец есть, – не утерпев, ввернул-таки свое словцо старик.

– Правильно говоришь, дед. Есть конец и у этого битья. Но вот подобраться к этому концу можно только при сильном желании. Если будешь сидеть сложа руки, еще триста лет будешь ждать и не дождешься. Ты что-нибудь, Лука, о большевиках слышал?

Лука молчал. Старик раза два прошептал незнакомое слово и тоже сник. А как ему хотелось опередить солдата, взять над ним верх!

– Большевики – это партия рабочих. Революционеры…

Худое лицо солдата вдруг обмякло, и он усмехнулся, обнажая желтые от махорочного дыма, крупные зубы: вспомнил. Ну как же! Были у них в полку большевики – один прапорщик, трое рядовых. Против царя солдат настраивали, против фабрикантов и помещиков. Повернуть оружие против богатых хотели. Но не повезло им. Военно-полевой суд отправил всех четверых на вечную каторгу.

– С сильным не борись, с богатым не судись, – сказал старик, как бы подводя итог рассказу солдата.

– И тогда вечно будешь рабом, – очень удачно подражая голосу старика, закончила Катя.

Старик даже опешил, а Маша и Лука засмеялись.

– Старая это погудка, дед. Теперь, когда в России много сознательных рабочих, есть у них своя партия, по-новому говорят: не хочешь быть больше батраком у барина, объединяйся с такими же, как ты, бери собственную судьбу в собственные руки. Но для этого смелость нужна, решимость…

– Многонько их, этих смельчаков-то, по Иркутскому тракту прогнали – хвать, а от многих и косточек не сыщешь, – сказал старик, и в тоне его что-то задело Катю. Показалось ей, что старик произнес эти слова не с сочувствием, а с язвинкой. Отметили это про себя и Маша и Лука.

– А разве убавилось число борцов за новую жизнь? Нет. Никакие кары не остановят людей, если они сознательно решили создать Россию социалистическую, без царей, без фабрикантов и помещиков.

– А кто ж править народом будет? – не унимался старик.

– Сам народ собой править будет. Именно поэтому-то большевики и призывают солдат, рабочих и крестьян кончать кровопролитную войну, повернуть оружие против своих врагов внутри страны, заключить мир, фабрики передать рабочим, землю – крестьянам…

И тут и Маша и Лука почувствовали, что Катя увлеклась, забыла об осторожности. Маша отчаянно шевелила пальцами руки, прижатой к боку Кати. Но, увлекшись беседой, Катя не догадывалась, о чем ей таким способом сигналит Маша. И только взглянув на Луку, Катя спохватилась. Солдат одним глазом подмигивал ей, а вторым выразительно косил в сторону ямщика. Черт его знает, этого бородатого краснобая и зубоскала! Вроде бы с виду и по ухватке крестьянин, ямщик по найму, но уж больно запанибрата держится со всякой полицейской сволочью, раскиданной по трактовым селам. Не ровен час, сболтнет что-нибудь лишнее тому же Карпухину, и начнут мытарить девчат по следствиям и судам.

С первых Катиных слов Лука понял, что эта остроглазая девица не простая типографская работница, да и та, с больной рукой, тоже. Вспомнился Луке госпиталь в городе Рязани. Лежал он там еще по первому ранению. Повадились ходить в праздничные дни к раненым рязанские девчата с ситценабивной фабрики. Под диктовку неграмотным и обезрученным письма писали, незатейливые подарочки вручали, как могли веселили фронтовиков. А только однажды нашел Лука у себя под подушкой листок бумажки с воззванием к солдатам. Пробежал его и обмер: солдатская фронтовая жизнь поднялась как вздыбленная. Ни царю, ни главнокомандующему – дядюшке его императорского величества, ни офицерам – никому в том воззвании пощады не давалось. Вспомнил Лука о военно-полевом суде в своем полку, смял бумажку и показывать никому не рискнул. А только в этом и надобности никакой не было – листовки оказались под подушками у всех раненых. Но не все так поступили, как Лука. Некоторые начали обсуждать листовку вслух, спор затеяли. А известно ведь, что бог лес не уравнял, а людей тем паче. Нашлись и среди фронтовиков доносчики. Налетела на госпиталь стая начальства. Нескольких солдат перевезли прямо из госпиталя в тюремную больницу в Москве, а девушек Лука уже не дождался. И всем стало тогда ясно, кто принес в госпиталь и разложил под подушки раненых эти взрывные листовки, напечатанные тусклым шрифтом на серой бумаге. И теперь, приглядываясь к своим спутницам, прислушиваясь к их говору, Лука давно уже про себя думал: «Ей-богу, сродни они тем рязанским девчатам… Ох, проговорятся, натворят себе бед… И как это они так рисково… Ну-ну, видать, хваткие девчата, не из робкого десятка, и умишком бог не обделил, особо эту бойкую говорунью». Если честно сказать, Лука втайне гордился девчатами, но и тревога за них вспыхнула в его душе жарким пламенем: уберечь… предупредить… Опасность может оказаться не за горой. В деревне Михайловке, до которой от города всего-то пятнадцать верст, они остановятся чаевать на постоялом дворе, может случиться, что Карпухин со своим мрачным связчиком тоже будет там. Возьмет этот бородатый хрыч и болтанет насчет их разговоров в кошевке. Не уйти девчатам от ответа, Карпухин не упустит случая, чтоб выслужиться перед начальством, тем более что в последние дни в городе царит какая-то непонятная суматоха. Полицейские как с ума сошли: рыскают по улицам, останавливают людей, проверяют документы, кого-то ищут, ищут…

Лука в уме и себя ругнул: зря не сдержался и употребил резкие слова о жизни, о войне. Девчата сразу угадали: свой не свой, но своим может стать, завели разговор, кинулись в воду, а брод не испробовали…

– Ну, про все это, сестрица, давно газеты расписывают. Счас, мол, труба, а если то да се, будет жизнь – малина, – стараясь ослабить впечатление от Катиных слов, сказал Лука. – Ты вот что скажи: как там на фронте-то? Сильно немец теснит наших? Или опять к позиционным боям перешли?

Катя поняла ход мыслей Луки, который все еще подозрительно косил глаз в сторону ямщика. Она принялась пересказывать газетные сообщения, хотя и были они не самые свежие. Но тут выручила Маша. Она припомнила все, что рассказывала сестра. Возвращаясь утром с ночной смены, Дуня по обыкновению пересказывала содержание телеграмм, которые ей приходилось набирать для очередного номера газеты.

Слушал Лука и все больше убеждался, что девчата сродни тем, рязанским. Слушал их и старик, слушал внимательно, чтоб запомнить и пересказать мужикам в деревне. Хоть был он зубоскалом, доносчиком он не был, и если порой лез к полицейской сволочне, то лез с единственным желанием разнюхать, куда там у начальства ветер дует, как норка свистит, и все узнанное при случае употребить не во зло, а на пользу своих односельчан в родных Семилужках. Ни Лука, ни Катя с Машей ничего этого не знали и, поглядывая теперь на старика с опаской, разговаривали о всякой пустяковине. Чужая душа – потемки. Ах, если б было на свете иначе, как бы легче и проще жилось!

3

На постоялом дворе в Михайловке пусто. А самовар на столе. Не заглох еще. В глазок на крышке струится пар. В окошечки решетки поблескивают незагасшие угольки. Кто-то, видать, недавно согревал свое бренное тело чайком.

– Енералы, Силантий, у самовара грелись? – спросил у хозяина ямщик, входя вместе с девушками и Лукой в дом.

– У самовара сидели, а грелись другим. Вона какую посуду высосали и не поперхнулись. – Хозяин постоялого двора, большеносый хромой мужик, ткнул длинным пальцем в угол. На лавке синеватым стеклом отливала пустая бутылка из-под водки. – Велел сказать Карпухин, что ждет всех вас у Василисы Хребтовой на постоялом, – добавил хозяин.

– Эка куда хватанул! К самой шинкарке, – развел руками старик и повернулся к девушкам: – Это он, кобель бесхвостый, из-за вас, девки, старается. Видать, гульнуть сегодня хочет.

Девушки переглянулись, и Маша со смешком сказала:

– Знатьё бы раньше! Не отказались бы. А теперь не выйдет. К тетке нам на хутора надо завернуть. У нее ночевать будем.

– А оно лучше, девки, – сказал старик. – От него, варнака, кроме охальства, нечего ждать. Я сразу понял, зачем он вас велел подвезти до Семилужков.

– Других найдет! – махнул рукой хозяин постоялого двора и заколыхался в смехе всем своим большим костистым телом. – Наши-то солдатки нонче по осени славно его попотчевали. Поймали пьяненького, затащили в баню, штаны скинули и выпороли крапивой… лупили, пока он икру не пустил.

– Под пули его, гада! Узнал бы тогда, как к солдатским женам приставать, – жестко проговорил солдат.

– Таких и пули не берут. Его, слышь, Лука, к коновалу сводить, чтобы он его мерином сделал. – Старик зубоскал засмеялся, оглаживая свою бороду, чуть подмокшую от растаявшего снега. – В старину у нас в деревне однова был такой случай.

Катя и Маша покраснели, опустили головы, но вынесли этот разговор до конца.

Хромой хозяин постоялого двора пожелал всем приятного аппетита и проковылял за дверь. А постояльцы сбросили шубы и принялись выкладывать на широкий, скобленный добела стол свои припасы. Девушки – черный хлеб и селедку, Лука – сухари, кету и кусковой сахар, старик – свиное сало и калач из серой муки.

Маша в хозяйские кружки нацедила из самовара кипяток и поднесла каждому по отдельности. Замутить кипяток было нечем. Натуральный чай давным-давно исчез, и в деревнях забыли уже, как он пахнет. Даже чага, иван-чай, сушеная морковь – и те ценились втридорога и сбывались из деревень на рынки в города как напитки первого сорта.

Девушки, Лука и старик принялись наперебой угощать друг друга своей снедью. Но харчей у каждого было в обрез: на одного хватит, а на четверых никак не разделишь. Единственно, перед чем трудно было устоять, – перед сахаром. Лука ребром ножа разбил кусок на мелкие частички, высыпал на стол почти целую горсть. Полакомились, поблагодарили Луку за угощение. Старик с охами и ахами вспомнил то времечко, когда в каждой лавчонке зазывно белели сахарные головы, отпустил колючее словечко насчет германского царя-злодея, порушившего мирную жизнь, и, выхлебав вместительную глиняную кружку кипятку, отправился во двор, к лошадям.

Катя прислушалась – в доме вроде никого, тикают лишь ходики в горнице с резким скрежетом, да возле печи в курятнике увлеченно переговариваются на своем непонятном языке курицы. Маша угадала, о чем думает Катя, посмотрела ей в глаза, подбадривая и благословляя.

– А у тебя, Лука, в городе-то есть кто-нибудь из знакомых? – спросила Катя солдата. Он старательно закручивал козью ножку, обожженными пальцами приминал рубленую махорку.

– Да что ты, сестрица, какие у солдата знакомые?! – Встал Лука, запалил цигарку, выпустив через губу густую струю дыма.

– А куда ж в праздники ходишь?

– Никуда. А только и праздников-то у меня в году один – день Христова воскресенья. Гоняют меня, сестрица, с почтой без передышки. Раньше все на Богородское ездил, к западу, а теперь сюда, к востоку гонять зачали.

– А все-таки небось надоедает, Лука, служба?

– Как еще, сестрица, надоедает. Слов нету!

Маша поняла, куда клонит Катя, и напрямик сказала:

– Приходи, Лука, к нам, когда отпускать будут. У меня сестра, братишка, вот Катя еще подружки. Живем хоть не очень сытно и не в хоромах, конешно, а весело. На Знаменской наша квартира, дом тридцать девять. И вход, само собой разумеется, – улыбнулась Маша, – не с парадного крыльца, а чуть подальше, в подвальный этаж.

– Ну, а что же не прийти? Приду. Отпрошусь у фельдфебеля, отпустит. Он у нас жалостливый. Раненый и контуженый тоже, вроде меня. А вам, девчата, спасибо. Не побрезговали серой скотинкой. Солдатню-то нонче не сильно почитают. Поприелось всем ура-то кричать.

Лука очень был доволен приглашением девушек, чуток даже раскраснелся, похорошел сразу, ходил по прихожей из угла в угол.

– А товарищи-то у тебя есть среди солдат? – продолжала интересоваться Катя, бросая на Машу одобрительные взгляды.

– Да как сказать, сестрица, – почему-то испытывая затруднения с ответом на Катин вопрос, замялся Лука. – Вроде бы есть, а можно сказать, и нету.

– Отчего же так?

– Побаиваются друг дружку солдаты. Одним словом, слежка, догляд. Иной бы открыл душу, а потом думает: уж лучше переживу внутрях, еще на подставного наскочишь.

– Вон оно что! – догадалась Катя. – Не очень, видать, доверяет вам начальство.

– Да, ведь, сестрица, и начальству посочувствуешь. Наша часть и почту охраняет, и телеграф, и банки, и военные склады с оружием и амуницией. В одном месте прорвет – пошла писать губерния… Что тогда делать-то? Разве удержишь?

– Да уж это правда, Лука! А только у тебя-то с какой стати за начальство голова болит? – с прорвавшимся вызовом в голосе сказала Катя.

– А по мне, сестрица, пусть все горит огнем! Наелся я солдатской жизни по горло. Сыт во как! – Лука резанул себя ребром ладони поперек шеи.

– Ну и приходи, Лука, к нам. Через недельку мы вернемся в город. Запомни-ка адрес-то. – Маша снова повторила свой адрес, а Лука сосредоточился, пошевелил пальцами обеих рук, твердо сказал:

– Ну, теперича ни за что из головы не выколотишь. До самой смертушки!

Удовлетворенные тем, что договор состоялся, девушки и Лука посмотрели друг на друга с усмешками, с блеском в глазах, с легким смущением, которое порой сопровождает расположение и надежды на будущее.

– Хочу спросить тебя, Лука: ехать нам с тобой в Семилужки или приотстать? Боюсь я этого Карпухина. Может, дед-то не зря им стращает? – Маша смотрела солдату в лицо.

– И меня что-то страх одолевает. Ей-богу, Лука! – И Катя воззрилась на солдата, ждала от него совета, как от старшего, более опытного человека в житейских делах.

– Да уж переживал я за вас, девчата, – понизив голос до шепота, сказал Лука, – что Карпухин, что энтот связчик его – не ровня вам, как бы потеху какую-нибудь не сотворили. С них взятки гладки. А только куда вам деться-то?

– К тетке мы уйдем. На выселок. А слезем версты за три до Семилужков, помнишь, у моста свороток? – сказала Маша.

Лука одобрил намерение девушек, заверил, что не выдаст их Карпухину ни в коем разе.

Только они кончили свой разговор, вошел старик.

– Поехали! Мои рысаки землю роют, удержу нет, – пошутил он.

Подоспел и хозяин. Маша с Катей расплатились серебрушками за кипяток и обогрев. Лука со стариком отделались «спасибо». За них платила казна. Платила сразу и за корм лошадям, и за услуги сопровождающих почту.

Едва выехали за деревню, старик начал рассказывать трактовые были. Он знал их – не перечесть! Ограбления, убийства, побеги… Катя слушала старика, содрогаясь от жестоких подробностей, которыми ямщик, не скупясь, оснащал свои рассказы, слушала и думала: «Что же это делается? Как же это люди терпят такую жизнь? А прав Лука: русская душа как конопляная нитка. Бьют ее, бьют… Должен же быть конец… Не может не быть конца всему этому ужасу и смраду…»

Катя и Маша прижались друг к другу, тянули полы полушубков, прикрывая колени. Но это уже не помогало. К вечеру стало подмораживать. Небо подернулось синевой. Блеснуло сквозь запушенные снегом леса закатное солнце. Кате показалось, что где-то вдали начался пожар и его отблеск падает кровавыми пятнами на эту дорогу, и без того уже обагренную кровью людей. «Ну, пусть горит ярче, пусть горит сильнее, может быть, на выжженном месте хоть другая жизнь начнется», – мелькнуло в голове Кати. Но далекий пожар погас так же стремительно и тихо, как и возник. Наступали сумерки.

– У своротка на выселок остановись, дед, – сказал Лука.

Девушки вылезли из кошевы, попрощались с Лукой, поблагодарили ямщика.

– Ой, девки стреляные. У Карпухина на этих мозгов не хватит, – чуть отъехав от Кати и Маши, сказал старик.

4

И страшно, и увлекательно было в лесу, на неторном проселке вечером. Катя шагала вслед за Машей, временами забывая: не то явь перед ней, не то сон или какое-то видение, выхваченное из тайников памяти. Изредка на выставках живописи в Петрограде ей доводилось видеть такие вещи: раз посмотришь и запомнишь навсегда. Порой они всплывали в сознании без особых усилий, живо, ярко, во всей своей цветовой неотразимости. Может быть, и теперь это была работа памяти?

Нет, приходилось производить усилия: двигать ногами, размахивать рукой, прислушиваться к тишине, которая не просто существовала, была, а захватывала тебя в полон, обкладывала незримой стеной, сквозь которую пробивалось лишь одно: скрип снега под пимами.

Небо вызвездилось, неохватно изогнулось над примолкшим лесом, опустило свои расцвеченные края, похожие на шатры, в посеребренную чащу. Месяц выплыл из-за холма, встал на дыбки и сиял весело, с молодым задором. Катя окинула взглядом Машу и не узнала ее. Охваченная куржаком с ног до головы, она походила сейчас на елочку, которая вот вдруг сошла с обочины и зашагала по санному следу, увлекая и ее, Катю, за собой. Катя впервые в жизни оказалась в зимнем лесу в вечернюю пору и примолкла, пораженная нерукотворным волшебством природы.

Долго ли, коротко ли шли они до выселка, Катя не могла как-то определить. Судя по тому, что ноги под коленями стали подламываться, а легкие и теплые Дунины пимы отяжелели, Катя поняла, что идут они давненько.

– Теперь, Катюш, близко. Сейчас лог перейдем, и хутора – вот они, – сказала Маша, полуобернувшись.

– Маш, ты вся в серебре с позолотой. И ресницы даже светятся! – воскликнула Катя.

– А ты сама-то! Как снегурочка из сказки. Морозит, Катюш!

– А серые волки есть здесь?

– А куда же они девались?! И не из сказки, а самые натуральные, с клыками. Каждый год у хуторян скот режут.

– Я боюсь, Маша! – нисколько не рисуясь, совершенно откровенно призналась Катя.

– Бог милостив! А на всякий случай, видишь, у меня клок сена под мышкой и спички в руке. На огонь они не пойдут, – вполне серьезно, но спокойно, как о чем-то самом обычном, сказала Маша.

И только теперь Катя увидела то, чего не приметила вначале: Маша несла под мышкой крепко стиснутый клок сена, который она прихватила молчком из кошевки. И ничто другое – ни темный, закуржавевший лес, ни забитый ранним снегом лог с незамерзающим и булькающим на морозе ручьем, ни эта тишина, сковавшая землю, – ничто с такой силой не напомнило Кате, где она, что с ней, как этот клок сена под мышкой у Маши и ее слова – «а самые натуральные, с клыками».

Сибирь… Она в Сибири… Умопомрачительно! Приехала сама, вызвалась добровольно… Если б кто-нибудь пять лет назад предрек бы ей все это, она бы сочла того сумасшедшим.

– Ну, отдохни, Катюш. Устала ты без привычки. И волки нам тут не страшны. Чуешь, избами пахнет, – сказала Маша, останавливаясь на гребне лога. Катя дышала с перебоями, грудь ее под полушубком вздымалась, она хватала открытым ртом холодный воздух.

– Вот черт, привыкла в Петрограде на трамваях ездить… Чуть что – устаю, – осудительным тоном сказала о себе Катя.

– Втянешься, Катюш, – успокоила ее Маша и полуобняла за плечи. – В Сибири ноги – главный струмент. Это наша мама говорит. Пойдем теперь потише.

Чудом отыскивая тропку на белом снегу, Маша вывела подружку прямо к избе.

Собака выскочила в подворотню, кинулась на девушек с хриплым лаем, но Маша окрикнула ее: «Цыц, Пальма, свои!» – и собака закрутилась волчком, разметая снег под собой и подвывая жалобно и уж очень виновато, извинительно.

– Смотри-ка, помнит! С Дуней по осени по грибы сюда приезжали, – объяснила Маша.

Приближаясь к избе, Катя все острее испытывала интерес к тому, что ей предстояло узнать: жизнь крестьянства, его нужды, беды, его сокровенные помыслы… Крестьянство в Сибири… Тут ведь нет помещичьего землевладения. Совсем иные условия, чем в центральных губерниях царской империи… Катя много читала книг по крестьянскому вопросу. Она знала книги русских экономистов и статистиков, труды Берви-Флеровского, Ленина, политику большевиков в отношении крестьянства. Но все это было теоретически, теперь жизнь сталкивала ее с крестьянским бытом лицом к лицу. И она внутренне волновалась, ибо представляла, какой строгой проверкой ее убеждений будет это столкновение.

У ворот девушек встретил мальчишка в длинной, до пят отцовской шубе, в папахе, надвинутой на глаза. В сумраке он не узнал Машу и потому спросил грозно, насколько позволял ему звонкий голосок:

– Кто там идет?

– Кирюшка, это я, Маша.

Мальчишка кинулся во двор с восторженным воплем:

– Мам, Машутка пришла!

Через полминуты мальчишка снова выскочил за ворота, а вслед за ним появилась высокая женщина в полушубке под опояской, в пимах с загнутыми по-мужски голяшками, в платке, повязанном узлом у подбородка, в рукавицах.

– Ой, Маша! Откуда ты взялась? – заговорила женщина с радостными нотками в голосе. – Знать, примета-то в руку: сегодня сорока у нас на задах с самого утра так и строчила, так и строчила. Кирюшка – дрова мы пилили – крикнул ей: «К гостям или к вестям?» Она вспорхнула, хвост распустила, полетела в сторону тракта. Ну, а он у меня все об одном: «А вдруг, мама, тятю сорока нам ворожит?»

Женщина обняла Машу, осмотрела в сумраке Катю, приветливо поздоровалась с ней за руку. Маша отрекомендовала Катю как свою подружку по типографии.

Вошли в избу. Мальчишка опередил всех, кинулся зажигать светильник.

– Керосину, Машенька, нету, при мигалке живем.

– Его и в городе нету, тетя Зина.

– А ты раздевайся, Катя. Проходи вот сюда, за перегородку, – пригласила женщина. – Тут у нас вроде горницы. – В голосе ее послышалась усмешка. – Сынка, Киря, быстренько слазь в подполье, там, за лестницей, на кадушке, свечи у меня лежат…