Текст книги "Сибирь"

«Э, да у них тут типография», – мелькнуло в голове Акимова, и он навострил уши, чтоб поймать хоть какой-нибудь признак предприятия. Но в доме вдруг стало так тихо, что у него зазвенело в ушах.

Вскоре Насимович вернулся. Он достал из тайника паспорт Акимова и конверт с деньгами.

– Это, товарищ Гранит, ваш вид и ваш капитал. Все тщательно осмотрите.

Акимов развернул паспорт. Надо было приучить себя к мысли, что он отныне не Акимов Иван Иванович и уж тем более не товарищ Гранит, а Константин Константинович Побельский, работающий в Иркутске доверенным Шведско-датской телефонной компании, выполняющей в ряде городов России контракты по сооружению телеграфных пунктов и телефонных станций.

Акимов знакомился с документами не спеша, обстоятельно. Особенно тщательно рассматривал он штамп визы на выезд. Не всплывет ли подделка? Пристально осмотрел он шведские деньги – изрядно уже потертые казначейские билеты с изображением одного из королей Швеции – нелюдимого, мрачного старика, довольно подозрительно смотревшего из-под нависших бровей на каждого, кто пытался брать его в руки.

– А ведь одежда-то у тебя неподходящая к такой дороге, товарищ Гранит, – сказал Насимович, когда Акимов закончил осмотр документов. – И учти, внешность также изрядно запущенная.

– Таежник, человек тайги! – засмеялся Акимов и беспомощно развел руками.

– Ну, ничего, найдем выход, – помолчав, сказал Насимович. – Волосы твои слегка я облагорожу. И не беспокойся, сделаю это не хуже любого парикмахера. В юности в Варшаве работал я учеником у одного знаменитого мастера. Занимался не раз этим делом и позже, – добавил Насимович, заметив недоверчивый взгляд Акимова. – А вот костюм, пальто… Ведь не полезешь же в спальный вагон в полушубке, в стеганых штанах и в разбитых пимах… Не предусмотрели, черт возьми! Очевидно же было, что потребуется одежда… И вот же – вон из головы… – Насимович постоял в задумчивости, что-то взвешивая, и вдруг, обретя уверенность, с лихостью щелкнул пальцами: – А ну-ка, товарищ Гранит, прикинь на себя мой пиджак и пальто…

– Раздевать ближнего – невеселое занятие. – Акимов нерешительно встал, смущенно опустил плечи, но другого выхода действительно не было.

Пальто и пиджак Насимовича оказались впору Акимову. Конечно, сидели они на Акимове не идеально – Насимович был крупнее, в плечах шире, немного выше, но кому пришла бы охота всматриваться в некоторые несовершенства одежды доверенного Шведско-датской телефонной компании?

– Пока ты будешь отдыхать, товарищ Гранит, я съезжу к себе на квартиру и привезу тебе костюм и пальто… Правда, пальто будет не зимнее, а демисезонное. Кстати, это лучше. Все-таки там не Сибирь, а Европа…

– И еще одна просьба, товарищ Бронислав, захватите газет… Отстал от всего безбожно, хочется узнать, чем живут люди…

– Захвачу, непременно захвачу, – пообещал Насимович.

5

В этот день Степашка ушел из дома, не дождавшись ни Дуси, ни Маши. Случалось такое и прежде. Работавшие часто в ночных сменах, сестры задерживались на все утро и возвращались уже в полдень, уставшие до предела.

Степашка Лукьянов служил грузчиком на складе скобяных изделий купчихи Некрасовой. Чаще всего с самого утра он брал на конюшне спокойного, огромного, толстоногого коня по кличке Малыш, запрягал его в розвальни, нагружал их ящиками с гвоздями, с инструментами, с оконными и дверными крючками, шпингалетами, шарнирами и замками и развозил заказчикам.

Были заказчики и в городе, и в окрестностях, и даже в пригородной зоне – в протопоповских и богашевских кедрачах, где томские купцы и состоятельные профессора университета содержали дачи – рубленные из отборных лесин большие дома под железными крышами, с широкими итальянскими окнами, с просторными верандами. В осеннее время дачи чаще всего пустовали, а зимой, поближе к весне, тут в кедрачах начинался стукоток – хозяева присылали рабочих для производства ремонта.

Придя на склад, Степашка отправился в конторку к старшему приказчику Викентию Захарычу, чтобы получить у него наряды на развозку материалов. Конторка размещалась в главном магазине, который занимал весь нижний этаж огромного кирпичного здания, выходившего парадным крыльцом и обширными окнами на одну из самых оживленных улиц. Чтобы попасть в конторку из склада, надо было пройти через весь двор и войти в главное здание.

Беззаботно посвистывая, Степашка направился к Викентию Захарычу. Сейчас он получит наряды, запряжет вместе с конюхом Малыша, нагрузит сани ящиками и отправится с товаром по адресам. К обеду вернется и, может быть, успеет до конца дня съездить еще в один рейс, а уж если будет поздно, то займется работой на складе. Тут дело всегда найдется, знай только подставляй спину. Некрасиха еще в самом начале войны закупила крупную партию скобяных товаров и поживала все эти годы припеваючи. Ящиками были забиты не только верхние этажи склада, но и подполье, простиравшееся на всю территорию пакгаузов. Ближние отсеки теперь уже пустовали, и ящики приходилось таскать из подполья. Работка была не из легких. Сходишь туда разок-другой по узкой, как в пароходном трюме, металлической лестнице, и в ногах такая дрожь начинается, что свет становится не мил. Грузчиков у Некрасихи в обрез. Не любит купчиха тратить свои капиталы на оплату рабочих. По-хорошему двадцати человек здесь мало, а в складе работают всего лишь семь мужиков, считая Степашку.

Викентий Захарыч служил у Некрасихи многие годы, ценил ее расположение и старался угодить хозяйке. На рабочих он покрикивал, а Степашку несколько раз за мелкие провинки хватал даже за ухо и за волосы.

И сейчас, сунув парню пачку накладных, он застучал по столу кулаком:

– Попусту время не трать! Как развезешь заказы, моментом назад. На сортировку ящиков в подвалах всех погоню!

– Вестимо, Викентий Захарыч, – послушно сказал Степашка и, чуть отвернувшись в сторону, с озорством показал хозяйкиному холую язык.

Едва заскочив во двор, Степашка чуть не сбил с ног собственную сестру Дусю. Несколько минут она бродила здесь в поисках брата.

– Ну куда ты запропастился? Дело есть. Портной просит увезти на Богашеву одного товарища. Папка наш переправил беглеца из Нарыма, – склоняясь к уху брата, сказала Дуся.

– В Богашеву?! Да у меня нету сегодня туда товара…

– Мало ли что нету! Раз портной просил, значит, поезжай… На переезде через линию в десять часов к тебе подойдет молодой мужик с бородой, в пальто с плисовым воротником. В руках у него поклажа в брезентовом мешке. Скажет тебе: «Привет, парень, от сестер». Ты ответишь: «Садись, подвезу». Довезешь до Богашевой и – назад… Ты понял, Степашка? – строго спросила Дуся, пряча в белом воротничке свое лицо от резкого ветра, гулявшего по широкому двору.

– Понял, Дуня. Беги… А то вон грузчики из пакгауза вышли, – забеспокоился Степашка. Дуся кинулась за ворота. Хлопнула калитка, резко звякнуло большое железное кольцо запора.

Степашка зашагал в склад, раздумывая, как ему ловчее исхитриться, чтобы выполнить поручение портного.

Не первый раз Насимович прибегал к помощи Лукьянова-младшего. Совсем недавно малец белым днем на глазах у полиции вывез из губернской типографии ящик шрифта, несколько рамок для верстки печатных полос различного формата и доставил все это по назначению – в подпольную типографию на окраине города.

С его же помощью кипа листовок была завезена в военный городок, в котором денно и нощно готовились маршевые роты для фронта. Интендантство гарнизона закупило у Некрасихи сто ящиков гвоздей по случаю строительства новых бараков. Призывные контингенты день ото дня расширялись. Был произведен призыв даже пятидесятилетних мужчин. Старые помещения уже не вмещали всех мобилизованных, и вот в страшной спешке строились новые казармы.

В военном городке прочно обосновалась группа большевиков. Однако связь с ней поддерживать было нелегко. Отлучки в город солдатам запрещались.

И вот в такое время Степашка начал ездить в городок по два раза в день. Насимович узнал об этом от Дуси и Маши. Не использовать такую возможность было просто преступлением.

Степашка без колебаний взялся увезти листовки, запрятанные в старый ящик из-под гвоздей. Во время выгрузки ящиков, которую производили солдаты из хозроты, ящик с листовками, отмеченный черным крестом, попал в надежные руки прапорщика, поставленного во главе команды солдат и руководившего здесь большевистской организацией.

…Прикинув в уме все обстоятельства предстоящего дня, Степашка заторопился в конюшню. Скорее запрячь Малыша, нагрузить ящики и уехать, чтоб Викентий Захарыч не придумал какое-нибудь новое дело. Произошло однажды так – Степашка загрузил сани, а у старшего приказчика ударил в голову каприз, и он заорал от ворот:

– Скидавай ящики! Поедешь на мельницу господина Фуксмана за мукой.

Если произойдет что-нибудь подобное сейчас, подведет Степашка и портного, и того беглеца из Нарыма, которого переправил в город через тайгу папка…

Степашка запряг Малыша в сани, подкатил к пакгаузу и, не дожидаясь, когда придут на помощь грузчики, принялся таскать ящики с гвоздями. Накладных было изрядно, а – самое главное – заказчики находились в разных концах города. Дом архиерея – на Почтамтской, а квартира техника-смотрителя речных путей – в Заозерье, за пристанью… Нет, так не пойдет… Разъезжать по всему городу у Степашки не было времени… У фонаря, тускло мерцавшего у входа в пакгауз, он отобрал накладные, адреса в которых ему были по пути: Почтамтская, Дворянская, Бульварная…

– Ну что, Степаха, подмочь тебе? – спросил один из грузчиков. Подошли сразу трое.

– Все погрузил, – ответил Степашка, вытирая рукавом полушубка мокрое от пота лицо и сдвигая заячий треух на макушку.

– Чё ты надрываешься-то, чудак-рыбак? Или наша хозяйка Аксинья Михайловна награду посулила? Смотри, аж пар от тебя клубится, – с сочувствием в голосе сказал все тот же грузчик.

– Старается! Вдруг заместо этого живоглота Викентия Захарыча хозяйка поставит! – осудительно и резко сказал второй грузчик.

Но ни сочувствие, ни осуждение не коснулись сознания Степашки. «Скорее, как можно скорее выехать из двора», – думал он.

– Ну, Малыш, айда! Но! – Степашка задергал вожжами. Нагруженные сани взвизгнули, тяжелые копыта застучали по мерзлой земле.

– Дядя Вася, развозу много. Вернусь не вот разом! – крикнул Степашка уже от ворот.

– Поезжай себе! Обойдемся! – ответил грузчик, замечая, что парень сегодня не по-обычному поспешен и к тому же сосредоточен на чем-то своем.

6

В страшной спешке Степашка развез товар заказчикам. На санях остались два ящика: один с гвоздями, другой с инструментом. Они были «ничейные», взятые им исключительно для маскировки.

На улицах города стало совсем светло, когда Степашка, понукая Малыша, заторопился к переезду. Своих часов у него не было, но в одном месте он придержал коня и обратился к толстой даме, прогуливавшей по бульвару мохнатого рослого пса:

– Скажите, пожалуйста, сколько сейчас времени?

– Без пятнадцати минут десять, молодой человек, – довольно любезно ответила дама, а пес ее заворчал, засучил лапами, натянув поводок, как струну.

Степашка понукнул Малыша:

– Трогай веселей, трогай!

До условленного времени оставалось четверть часа, правда, и расстояния до березника тут было не больше полутора верст. Но недаром сказано: человек предполагает, а бог располагает.

Желая проехать к переезду более коротким путем, Степашка свернул в проулок и, миновав его, у выезда к железной дороге догнал трех солдат, шагавших друг за другом посередине дороги с винтовками на спине. «Надо их перегнать, иначе как раз в березнике они меня засекут с тем человеком в компании», – подумал Степашка и снова заторопил Малыша.

До солдат оставалось шагов двадцать. Вдруг передний солдат отделился и, становясь на проезжую часть дороги, поднял руку, крича:

– Остановись! Говорю, остановись!

Степашка понял, что, если он попытается проскочить мимо солдат, уехать ему все равно не удастся: на переезде пыхал паровоз с длинным составом товарных вагонов. Натянув вожжи, Степашка волей-неволей осадил Малыша, не зная еще, как происшествие обернется дальше.

– Ты куда, парень, скачешь? – спросил солдат, на погонах которого Степашка рассмотрел фельдфебельские лычки.

– Еду куда надо! А ты не видишь на дуге надпись: «Торговый дом купчихи Некрасовой»?.. – От волнения у Степашки вздрагивал голос.

– А вот и хорошо, что подвода купчихи. Не обеднеет, если служилых подвезет. Эй, ребята, садись, парень свойский! – Фельдфебель, не ожидая согласия Степашки, прыгнул в сани, сел на ящик. В ту же минуту рядом с ним оказались еще двое.

Малыш, почуяв груз, сбавил шаг. Степашка посмотрел на солдат, дышавших тяжело, с перебоями, и решил, что никакая сила не заставит их сейчас покинуть сани.

– Вы куда топаете? – спросил Степашка, прикидывая про себя, как ему лучше выпутаться из этой неожиданной истории.

– В Лучановку, на стекольный завод, – сказал фельдфебель.

– Чего вы там забыли?

– Мы ничего не забыли, а вот начальство забыло, видать, что-то. Солдат, парень, подневольная скотина. Приказали – иди! – Фельдфебель как-то загадочно переглядывался со своими товарищами.

– Ну, братики, я вам попутчик ненадолго. Мне в Богашеву надо. А сейчас за переездом подсядет ко мне старший приказчик – Селифон Акимыч. Небось уже ждет меня. Купчиха летний дом в кедрачах строит, вот мы и мыкаемся из города то и дело, – врал Степашка.

– Немножко хоть подвезешь, и на том спасибо. Приказчик-то не прогонит?.. Как думаешь? – забеспокоился фельдфебель.

– Не должен. А на санях места хватит, – примиряюще сказал Степашка. Ему вдруг показалось, что это даже хорошо, что он везет солдат. По крайней мере, ни один полицейский гад не остановит его, не спросит, куда да зачем едет. Солдаты с винтовками, судя по всему, ожесточены, и с ними не разведешь турусы на колесах… Как вот только ловчее посадить того человека в пальто с плисовым воротником?..

Степашка увидел его сразу же, как только миновали переезд. На обочине березовой рощи находился дровяной склад, обнесенный забором. Акимов стоял возле забора, с угла, обращенного к дороге. Увидев подводу, он на три шага выступил вперед с таким расчетом, чтобы ямщик мог рассмотреть его. Простоял он тут с полминуты. Солдат увидел не сразу. Высокие головки саней, заделанные досками, поначалу скрывали их от его глаз. Но вот на спуске с переезда сани развернулись, и Акимов увидел солдат в натуральную величину. Не ожидавший этого, он поспешно отступил за угол. «Еще уйдет совсем», – с беспокойством подумал Степашка и решился рискнуть. Придержав коня напротив дровяного склада, Степашка, размахивая руками, громко сказал:

– Садитесь, Селифон Акимыч! И не ругайтесь за бога ради, что солдат посадил. Все ж таки жалко служивых. Подвезем до лучановского свертка.

В первое мгновение Акимов опешил, но Степашка прямо и выразительно смотрел на него, давая понять, что все идет хорошо.

– Здорово, служивые! – подходя и по-хозяйски укладывая тюк на сани, сказал Акимов.

– Здравия желаем, вашество, – ответили солдаты и сели поплотнее, уступая лучшее место «старшему приказчику».

Выехали за рощу, город скрылся за лесом. Здесь в поле ветерок пронизывал насквозь. Солдаты сжались в кучку, надвинули папахи до глаз, подняли воротники старых шинелей. Прошивал ветер и Акимова. Ища защиты от ветра, он притиснулся к фельдфебелю, грея своей спиной и его и себя.

– Одежка-то, ваше степенство, у вас вроде нашей – на рыбьем меху, – засмеялся фельдфебель.

– Оплошал! Хотел утром шубу надеть, да показалось, что тепло. А тут, видать, как раз ветерок-то и разгулялся. Не в городе! – еле двигая замерзшими губами, бормотал Акимов.

Через полчаса солдаты соскочили с саней. Топчась возле своротка на Лучановку, они дружески помахали руками, прощаясь и благодаря Степашку и Акимова за подвоз.

Несколько минут ехали молча. Теперь от встречного ветра Акимова спасал Степашка. Ему мороз и ветер были нипочем! В полушубке, в пимах, в шапке, с шарфом на шее, он чувствовал себя как дома.

– Ну-ка, вспомни, как ты меня при солдатах назвал? – усмехаясь, сказал наконец Акимов и еще теснее прижался к Степашкиному боку.

– Селифон Акимыч. У нас так зовут управляющего торговым домом.

– Селифон Акимыч! Ну, братец мой, и окрестил же ты меня! Век не забуду.

– А что же делать?! Они же сели ко мне на сани и не спросились даже. Сели, и все! А когда я увидел, что вы вроде собрались уходить, уж тут закричал, думаю, будь что будет.

– И правильно сделал… А ты знаешь, кого везешь-то?

– Сколько можно, знаю.

– Ну и спасибо тебе за выручку. Может быть, когда-нибудь и встретимся.

– Все может быть.

Акимов замерз так, что озноб начал колотить его.

– Слезайте и бегом за мной. Погреться надо, – решил Степан.

Акимов соскочил, а Степашка перевел Малыша на резвую рысь. Скользя в ботинках с калошами на выбоинах, Акимов пустился вслед за подводой. Он пробежал, может быть, с версту, чувствуя, как тепло вопреки холодному ветру, бьющему в лицо, разливается по всему телу.

– Подожди, дружок, согрелся, – взмолился Акимов, когда они, миновав широкий лог, поднялись снова на равнину.

Степашка остановил Малыша и дождался Акимова.

Весь путь до Богашевой от рощи занял часа два. Когда показались крепкие, из отборных бревен дома богашевских крестьян, Акимов спросил Степашку, где он думает высадить его.

– А вот тут неподалечку, не доезжая до домов. А на площадку пройдете прямо по насыпи, – сказал Степашка и посмотрел на Акимова с сочувствием. Желая утешить своего спутника, вынужденного прятаться от людских глаз, Степашка с раздумьем добавил: – И не горюйте, что приходится уезжать втайне. Скоро вот революция произойдет. Тогда-то уж походите вволю по главной Почтамтской улице…

Слова Степашки тронули Акимова за сердце. Он порывисто прижал плечо паренька к себе, сурово сжав губы, подумал: «Так и будет, дружище! Будет! Будет так!»

Около тропки, пробитой через сугроб, Степашка остановил Малыша.

– Вот тут бы и взойти к линии. В добрый путь!

– Хорошо. Счастья тебе, удач! – Акимов схватил тюк, закинул его за спину, поспешил подняться по крутому склону на полотно железной дороги.

Из глубины снежного месива, поднятого усиливающимся ветром, донесся отдаленный перестук вагонных колес. Из Томска к Богашевой приближался поезд.

Глава пятая

1

После свирепых рождественских морозов запуржило над нарымскими просторами. Вьюги сопровождались обильными снегопадами и такими голосистыми ветрами, что Федот Федотович, повидавший на своем веку всякое, и тот как-то вечером, сидя с Горбяковым за чаем, сказал:

– Ты послушай, Федя, как он высвистывает, ветер-то! Сколько живу здесь, в Нарыме, ни разу такой пуржистой зимы не было. Раньше у стариков примета была: если ветры вот так стоголосо поют, жди вестей, да не простых, а таких, от которых умопомрачение случается.

– Пустяки все это, фатер. Вести – одно, а ветер – другое. Выдумывают люди, то для утешения души, то, наоборот, для ее возбуждения. Вот в такие длинные вечера делать нечего, ну и выдумывают, сочиняют всякую всячину…

– Ну, не скажи, Федя, – не согласился старик с Горбяковым. – Выдумывать народишко горазд – это так, а все ж таки старики подолгу живут не зря. Кое-что примечают такое, чего разом и не выдумаешь.

– А вот это верно, фатер. Без этих вековых наблюдений тяжело было бы и рыбакам и охотникам, да и на пашне они многое подсказывают.

– Про то и толкую, Федя. Нет, ты послушай, послушай, как завывает! Аж за сердце берет!

– Наверняка, фатер, трубу стряпка позабыла закрыть, – с искренним пылом не уступал Горбяков, никогда не веривший ни в какие приметы.

– За трубой, Федя, я сам слежу. На твою стряпку понадейся, так она такой угар устроит, что заснешь беспробудным сном на веки вечные.

Ну, поговорили Федот Федотович с Горбяковым между собой да и призабыли оба о своей вечерней беседе под свист и пение ветра. Призабыли, да только ненадолго.

В один из таких же вьюжных вечеров в дом с рыданиями и криком вбежала Поля:

– Папка, дедушка, беда у нас! Никиша пропал! – Поля задыхалась, спазмы душили ее.

– Ну, успокойся, расскажи все по порядку, – обнимая дочь и усаживая ее на стул, сказал Горбяков. А Федот Федотович перекрестился, пробормотал себе в бороду:

– Вот и не верь в приметы! Ветер-то как выл!

– К вечеру приехал Епифан Корнеич, – все еще всхлипывая, начала рассказывать Поля. – Пьяный, злой. Едва зашел в дом, кинулся на меня чуть не с кулаками. «Почему ты, такая-сякая, назад не вернулась? Или в самом деле ты яму чужим людям выдала?» Ну, обстрамил меня всяко и за Анфису Трофимовну взялся. А та саданула его скалкой раза два по спине, посадила на табуретку и спрашивает: «А сын где? Где Никишку оставил?» Тот протрезвел сразу: «Я его не видел», – «Как так не видел? Он тебе деньги повез, вместо Поли поехал, на другой день, как только вернулся из Томска с обозом! Куда сына девал, варнак, отпетая голова?» А тот молчит, лупит на нас свои бесстыжие глаза… «Я же через все деревни и станки проехал. Нигде и следа Никишкиного не встретил». А потом лицо его вдруг переменилось, видно, какие-то догадки пришли ему на ум, и он рухнул на пол, как подкошенный, завопил на весь дом: «Сгубили его, нехристи и душегубы! Сгубили!»

– Ты на коне или пешая? – спросил Горбяков, когда Поля закончила свой рассказ.

– На коне я, папка. Анфиса Трофимовна послала. Просит, чтоб ты подъехал. Сама она на другом коне помчалась за урядником.

– Ну что же, Полюшка, поедем.

– А что, Федя, я тебе ни в чем не понадоблюсь? – спросил Федот Федотович, испытывая желание помочь чем-нибудь людям.

– Поедем, фатер, вместе. Посмотрим там.

Сквозь вечернюю пургу, не утихавшую уже вторые сутки, они добрались до Голещихиной. Большой, двухэтажный дом Криворуковых замаячил вдали в снежной завесе, освещенными окнами напоминая чем-то пароход, плывущий по реке в осенний туман.

Урядник Филатов, Епифан и Анфиса сидели за столом и озабоченно разговаривали. Прикидывали и то, и это, и пятое, и десятое. Чего только не предполагали! Заболел Никишка внезапно, лежит где-нибудь в чужой, безвестной избе хворый, ждет-пождет, когда вернется здоровье. А может быть, загулял где-нибудь? Есть в кого! Папаша и до сей поры показывает пример насчет беззаботной, разгульной жизни. Вполне возможно, что и загулял. Правда, долговато для гулянки. Две недели прошло, как из дому уехал. Сколько ж можно гулять? Думали и еще об одном: не сломал ли Никишка какой-нибудь выгодный подряд. Но какой и у кого? Все нарымские торгаши своих коней содержали как для ввоза, так и для вывоза разнообразного добра. А вдруг какой-нибудь купец припожаловал с низов – из Сургута, Тобольска или Березова? Может так быть? Вполне допустимо, хотя и берут сомнения. Что, к примеру, везти? Рыбу? Едва ли! Слишком далеко. Как известно, за морем телушку можно взять за полушку, да только за перевоз рубль слупят. А пушнину? Это – другое дело. Пушнину можно и за две тысячи верст везти – все равно выгодно. Но и это казалось малоправдоподобным, настраивало на недоверчивое размышление.

Горбяков и Федот Федотович присели к столу, втянулись в беседу, но ничего нового прибавить не смогли.

– А что, Епифашка, – вдруг послышался голос Домнушки, которая, притулившись к теплой печи, стояла молча, никем не замеченная, сумрачная, длинноносая, в черном, широком платье до пят, – не могли Никифора волокитинские псы подкараулить? Ведь, сказывают, не раз грозил купец тебе поперек пути встать.

Епифан готов был согласиться с придурковатой сестрой, но урядник Филатов замахал рукой:

– Уж что нет, то нет! Фома Лукич – истинно христианская душа! Ни за что на живого человека руку не подымет! – И от умиления у Филатова повлажнели глаза.

Все приумолкли, вспомнив разговорчики по округе: Фома Волокитин существует с Варсонофием Квинтельяновичем в большой, хотя, понятно, и тайной дружбе. Урядник двум царям служит: одному далекому, тому, что в святом Питере, а другому – здешнему, нарымскому, Фоме Волокитину.

– А может, скопцы Никишку погубили? Сам же ты, Епифашка, сказывал, что жадные они, как кощеи бессмертные, – не унимаясь, вновь заговорила Домнушка.

Но теперь замахал на нее рукой брат:

– Да ты бы уж помолчала, чё ли, полудурок разнесчастный! Нашла убивцев! Они же калеченые, получеловеки! Смиренные они, как кутята. Правда, Палагея? Вон пусть она скажет. Сколько мы у них прожили-то? А разве зло видели? – обратился Епифан за поддержкой к снохе.

– Не по сердцу они мне, батюшка, твои приятели, – высказалась Поля кратко, но со всей определенностью.

К полночи подошли к тому самому, с чего начали: подождать денек-два еще, вдруг Никифор сам заявится, а уж если не произойдет этого, отправиться в розыски туда-сюда, по людям весточку о несчастном пошире разнести. Как знать, гляди, что-нибудь и прознается.

Горбяков и Федот Федотович поднялись, начали прощаться. Не усидел больше и Филатов. Поля и окончательно протрезвевший Епифан пошли проводить невольных гостей до ворот. Криворуковский работник подогнал коня, запряженного в кошеву: как-никак ночь, буран, пешком идти тяжело.

Усаживаясь рядом с урядником, Федот Федотович, молчавший весь вечер, вдруг сказал, обращаясь к Епифану:

– А что, сват, не мог Никифор стать добычей зверей? Волки нынче до того обнаглели, что вон в Большой Нестеровой влезли в хлев, съели двух телят и тут же спать улеглись.

– Все могло быть, сват, – тихо, впервые с печалью проронил Епифан.

Прошло два-три дня после возвращения Епифана из далекой поездки, и весть об исчезновении Никифора разнеслась по всему Нарымскому краю.

Пролетела неделя, вторая, третья, а отзвука ниоткуда не доносилось. И тогда поняла Поля неизбежное: осталась она в криворуковском доме одна, если не считать будущего ребенка, которого зачала в тот последний неурочный час.

Пока Никифора искали, Анфиса вроде подобрела к Поле, но когда стало очевидно, что Никифор исчез невозвратно, снова зазвучала в ее голосе злоба, будто была сноха виновницей происшедшего. Поля отмолчалась и раз, и два, и три. Но терпению ее был предел.

– А ну-ка, Анфиса Трофимовна, замолчи, – резко сказала Поля, услышав новые укоры бывшей свекрови, – ты мне теперь никто. Фю-фю! – присвистнула Поля и повела рукой. – Тень, призрак. Уйду сегодня я от вас. И помни – из вашего добра ничего не взяла. И платок дареный оставлю, и серьги, и шелк, что привез Никифор тайно от тебя. Вон все выложила на кровать… И хоть страшно без мужа остаться, а все ж чую радость: вырвалась из вашей темницы. Прощайте! Тебе, Домна Корнеевна, спасибо. Ничего худого от тебя не видела… – Поля зашла в комнатку под лестницей, взяла узел, приготовленный еще ночью.

Как ни жестока, как ни твердокаменна была Анфиса Трофимовна, но услышать такие слова, пронизанные ярой ненавистью к тому укладу жизни, который нещадно внедряла она в этом доме, не ожидала. Может быть, впервые за все годы жизни с Епифаном Криворуковым на короткое мгновение все ее старания, все ее бессердечие к людям обернулись изнанкой, и, почувствовав это, она не закричала на Полю, а лишь заплакала:

– Ну, за что же ты меня так, Палагея? Ты осталась без мужа, а я без сына… Он ведь у меня единственный…

Взглянув на нее, сразу постаревшую и ставшую жалкой, с перекошенными плечами и страдальческими глазами, Поля пожалела о своей резкости. «Все ж она ему мать», – пронеслось в голове.

– Ишь ты, какая нежная! Не любишь, когда тебе дают сдачи! Молодец, Поля! Распоясалась она, халда! Управы на нее нет! Собака! Сука! – Это уже кричала Домнушка. Ее костистое, бескровное лицо стало совсем белым. Глаза округлились, подернулись дымкой, и от всего ее облика повеяло безумием.

– Не надо так, Домна Корнеевна, не надо! Лежачего даже мужики не бьют. Она же ему мать… все-таки мать… Разве ей легко? – спокойно, насколько это можно было в ее возбужденном состоянии, сказала Поля.

И тут произошло неожиданное, о чем даже много времени спустя Поля вспоминала с удивлением.

– Не сердись на меня, Полюшка! Не осуждай, Христа ради! Не от злости грызла тебя, от боязни, что заберешь ты под свою руку не только сына, но и весь дом. С первого часа поняла я, нет, не совладать мне с твоим характером, не устоять перед тобой… – Анфиса вдруг опустилась на колени, схватила Полину руку и принялась ее целовать. Поля попятилась, но что-то в душе ее рухнуло, и она не удержалась бы от того, чтобы обнять Анфису, если б не послышался снова голос Домнушки:

– Ты смотри, как она комедь-то ломает! Не верь ей, Поля, не верь!

В этот же день Поля переехала к отцу, переехала с твердым намерением никогда, ни при каких обстоятельствах не покидать его дома.

2

Все начало зимы Глафира Савельевна жила в тщетном ожидании высоких гостей: исправника и архиерея. К именинам Вонифатия они не приехали, и, в сущности, именин не было. Пришли Горбяков, Филатов с супругой, парабельский волостной писарь, два-три богатея из окрестных деревень. Был сытный, до объедения обед. И скучный до одури. Спиртного Глафира Савельевна выставила ограниченно. Берегла на случай, если вдруг исправник и архиерей все-таки нагрянут неожиданно, хотя слух уже донесся – из Колпашевой повернули они назад, в Томск. Гости поели вдоволь, порыгали, поговорили о том о сем и разошлись, испытывая лишь одно желание – завалиться на перины и уснуть под тяжестью переполненного живота и скукоты.

Горбяков задержался дольше всех. Сам Вонифатий уже спал. Его хватило лишь на проводы дальних гостей, а фельдшер вроде бы свой, ближний, он не взыщет и не осудит за непочтительность.

Пылая горящими щеками и шурша шелком платья с оборками и буфами, Глафира Савельевна прохаживалась по горнице, говорила звонким, с дрожинкой, голосом:

– Ни минуты не сомневалась я, что они не приедут! И в то же время была надежда… Интересно ведь, Федя, посмотреть на людей иного круга, послушать их суждения, возможно, что-нибудь перенять этакое благородное… Но где же, разве они снизойдут до сельского попа, который им кажется существом мизерным, ничтожным и потому достойным только презрения?..

– Не понимаю, Глаша, почему тебя это так сильно задело? Ну и пусть себе живут как хотят, – равнодушным тоном сказал Горбяков, про себя думая: «Вот оно, расейское, исхлестанное мещанство – бить себя, тиранить жестокими муками лишь за то, что человек более высокого круга не повел на тебя бровью, не осчастливил тебя прикосновением своего мизинца…»

– А разве это тебя не задевает? Скажи честно, не задевает? – Глафира Савельевна воспламенилась еще больше. Голос ее взлетел до потолка, дрогнул, умолк и снова зазвенел тонко и высоко. – А я задета! Я дрожу. Мне хочется справедливости и равенства…