Текст книги "Сибирь"

1

Урядник поместил Катю в просторную избу, стоявшую в углу двора. Когда-то он сам жил в этой избе, пока не срубил крестовый дом. Теперь в этой избе находился курятник. Когда в этом возникала необходимость, содержались телята, ягнята. По полу разбросан ненужный в зимнее время инвентарь: серпы, косы, грабли, колеса от телег.

За печью широкая деревянная кровать с ворохом соломы, прикрытой дерюжкой. Под иконами стол, заставленный чугунками. В избе тепло, припахивает скотным двором, хотя, кроме куриц, квохтавших в курятнике, никакой живности нет. Когда-то изба имела два окна. Теперь тускло посвечивает одно, второе заложено свежими обрубками от бревен, забито досками.

– Ну вот, тута. Еду принесу, по нужде выпущу. – Урядник пошел к двери, но, увидев, что Катя пригорюнилась, задержался, утешил: – Не первая ты заночуешь здеся. Бывали многие смутьяны. Поняла, чо ли?

Катя молча опустилась на кровать, осмотрелась, вспомнила наказы брата: «Не отчаивайся, Катюха, ни в каком положении. Сразу думай о своих преимуществах в сравнении с другими товарищами, которые, может быть, в сто раз в худших условиях, чем ты. И самое главное – не настраивайся на жалость к себе. Особенно нелегки в заточении первые минуты и часы. Двигайся, сколь позволяют условия, рассуждай сама с собой вслух».

Урядник вышел и долго гремел замком. Потом он почему-то так же долго толокся на скрипучих ступеньках крыльца.

Когда его шаги смолкли и где-то поодаль скрипнула дверь дома, Катя сбросила Дунин полушубок, заложила руки за спину и принялась ходить по избе.

– Нет, тут совсем неплохо, тепло, свет в окошко падает, на кровати солома. Спать будет мягко. – Она говорила негромко, все больше и больше убеждаясь, что совет брата действительно резонный. От собственного голоса, от движения по избе ей стало как-то лучше, спокойнее, и она улыбнулась сама себе, подумав: «А все-таки дом Лукьянова я им не выдала. Теперь уж никак его ко мне не прицепишь. Взяли на улице…»

Возможно, со стороны весь этот разговор с собой вслух показался бы смешным, но Катя продолжала ходить по избе и рассуждать:

– А тебе, милая Машенька, самое лучшее как можно скорее вернуться в город, чтоб вдруг не спохватились власти насчет тебя. Я понимаю, как тебе не хочется покидать родное село… Тут родители, а главное – Тимофей, но все-таки не задерживайся, поспеши… Кстати, и пану Насимовичу сообщишь о моей беде.

Катя сама не могла бы определить, сколько времени она ходит по избе, но вот заскрипели ступеньки крыльца, загремел замок, взвизгнула дверь. Вошел урядник, заполонив собой все свободное от вещей пространство в избе. В руках у него были краюха ржаного хлеба и миска с горячими щами. В миске плавала раскрашенная деревянная ложка.

– Сходи на двор да садись обедай, барышня, – ставя на стол миску, сказал урядник.

Катя покинула избу, вернулась с красными руками, растирая комочки снега.

– А вода в рукомойнике налита, – заметил урядник и посторонился, пропуская Катю к столу.

– Спасибо. – Катя села на табуретку, принялась есть. Урядник не уходил, ждал, когда она доест, чтоб сразу унести посуду.

– Вы мне скажите все-таки, за что вы меня задержали, господин урядник. Я же беженка, и так намучилась. – Катя решила воспользоваться присутствием урядника и прощупать его настроение.

– Смутьянство… Разве на сходке можно этакое говорить? Мужик и так в злобе. Его только чуть подзуди, он столько горшков набьет, что потом в год не склеишь. – Урядник говорил без ожесточения и не бычился, как несколько часов тому назад, не фыркал и не оттопыривал свои обветренные, с кровоточинками губы.

– Я ничего худого не говорила. Сказала то, что знала. Вы-то что, разве не среди людей живете? Разве не знаете, как все бедствуют? – Катя произнесла эти слова спокойным тоном, наблюдая за урядником, стоявшим в некотором раздумье. – Небось и ваши сыновья в окопах вшей кормят неизвестно во имя чего?

– Двое их у меня. Семен – старшой, по ранению на побывке был. А Васюха без вести сгинул. Год прошел, а от него ни слуху ни духу. – Голос урядника дрогнул, он опустил голову и всхлипнул.

Катя торопливо похлебала щей, глотая неразжеванную корку, сказала:

– Отпустили бы вы меня, ваше благородие. Ну, скажите, что я вам плохого сделала? Вы вон по сыну плачете, а у меня война и отца унесла, и мать, и брата. С сестрой почти три года не виделась… Отпустите, господин урядник, не мучайте бедного человека. – Катя на ходу сочиняла свою новую биографию.

Урядник вскинул голову, рукавом шинели вытер лицо, стянул морщины к носу:

– Барыня… Она ж со мной что хошь сделает. Два раза присылала узнать, точно ли барышню схватили… Сама, вишь, свидетельствовать насчет тебя будет. Может быть, голубка, повинилась бы перед ней: мол, так и так, по неразумности… Коли скажет, мне что? Замок в один момент сниму.

Ну уж нет! Такой ценой покупать свою свободу Катя не собиралась, если б даже грозили ей самые страшные кары.

– Да что вы, Христос с вами! – воскликнула Катя. – На что вы меня толкаете? Пресмыкаться перед гадиной я не стану!

– Вот то-то и оно, – понимающе сказал урядник и чуть поклонился Кате. – Наехала коса на камень. Прощевайте до вечера.

Он ушел, а Катя принялась снова ходить по избе. Надежды на освобождение нужно отбросить. Ей стало смешно: весь этот разговор с урядником показался никчемным. Она же понимает, что ждать какого-то снисхождения от этих людей у нее нет ни малейших оснований! Совершенно ясно, что произойдет дальше: завтра же ее повезут в город. Там полиция передаст ее жандармерии. А у той она уже в руках. И все-таки ей нужно продумать, как вести себя. Пока Акимов не выбрался за границу, она будет всячески затягивать следствие. Ей придется отказываться от показаний, а потом подвергать доказательства жандармерии сомнению и оспариванию. Потянутся месяцы, а может быть, и годы… Ну что ж, ее это не страшит, она знала, на что шла…

Катя устала ходить. Кинув Дунин полушубок на кровать, она подбила под него солому, прилегла и задремала. Очнулась от свиста ветра, от толчков в стены избы. Катя подошла к заиндевевшему окошку, пальцем оттаяла глазок и стала рассматривать, что там делается. Сгущались сумерки. Ветер вздымал снежные столбы, и они с яростью проносились по пустынному проулку. «Метель! Да еще какая метель! Ни зги не видно. Может быть, и завтра придется сидеть здесь», – подумала Катя с тоской. «Ну, а куда тебе торопиться? Не все ли равно, завтра или послезавтра повезут тебя в город? Чем больше будет задержка, тем лучше, – рассуждала она мысленно. – Глядишь, и Ваня проскочит через Томск, да и Маша будет в городе, скажет обо всем Насимовичу, и тот хоть передачу организует».

Когда уже совсем стемнело, пришел урядник. Принес огрызок свечи и чашку с едой.

– Такой буран, барышня, что с ног валит, – сказал он. Катя вышла во двор, который был наглухо покрыт жердями и соломой, но, несмотря на это, в щели заплота прорывались струйки снежной пороши, и темный двор покрылся белыми полосами. Катя прислушалась к ветру. Он свистел, как соловей-разбойник, выл по-волчьи, гремел, сдирая с домов тесовые крыши. Нет, что ни говори, а положение ее несравнимо с тем, кто в этот час шагает по тракту с этапом. Катя заспешила в тепло. Урядник уже зажег свечку и разложил по столу Катин ужин: вареную картошку, соленые огурцы, кусок хлеба и кружку воды.

– Как, господин урядник, по-вашему, возможен наш отъезд завтра? – спросила Катя.

– Куда там! Хоть бы через два дня выбраться. Переметет за ночь дорогу сугробами в двухэтажный дом. Разве их пробьешь сразу? Пока-то обозы накатают…

На этот раз урядник держался более строго. Катя попробовала расспросить его, давно ли он при должности и что его заставляет быть на этой беспокойной и презираемой народом службе, но урядник разговора не поддержал.

– А голову потерять на войне лучше? Жизнь прожить, барышня, не поле перейти, – вздохнув, сказал он и мрачно замолчал.

Урядник ушел, пообещав рано утром зайти. Свечка догорела и погасла. В избе стало темно. Белесым пятном виднелось лишь окошко. Ветер, по-видимому, подул еще сильнее. Изба содрогалась от его ударов, на крыше что-то поскрипывало и постукивало.

Спать Кате не хотелось, но и ходить в темноте было неудобно. Она наткнулась на прялку, стоявшую в углу. Прялка упала на курятник. Курицы всполошились, закудахтали и долго не унимались. Катя легла на кровать. Брат и на такой случай дал совет: «Вспоминай, Катюха, какую-нибудь прочитанную книгу или обдумывай что-то существенное. Важно не сосредоточиваться на переживаниях собственной персоны».

Катя обладала хорошей памятью на стихи и знала их бессчетно. Первое, что пришло Кате на ум, были строки пушкинского стихотворения: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя».

За стеной и в самом деле все чаще и чаще стали возникать звуки, похожие на вой волков, но только более протяжные и нестерпимо заунывные, поднимавшие из глубины души острую тоску и необъяснимую тревогу. «Видно, Пушкину самому не раз приходилось слушать метель, если у него написались такие строки», – подумала Катя. Мысли ее перенеслись к Петрограду. Она вспомнила брата Сашу, который по знанию стихов наизусть был просто редкостью. Он знал от слова до слова «Бориса Годунова», «Мцыри», «Полтаву». А интересно все-таки, что бы сказал Саша обо всем, что произошло с ней? Кате почему-то казалось, что брат одобрил бы ее поведение. Ведь не один раз в часы их совместных размышлений о революции, о будущем России он говорил ей, что настоящий большевик не может упустить ни малейшей возможности для того, чтобы бросить в народ слово правды. «Завоевание масс – вот, Катюха, вопрос вопросов в настоящее время», – говорил брат.

«Ты прав, Петр», – вздохнула Катя, называя брата его подпольным именем.

Но гадать о том, что бы сказал Саша о ее поведении, Катя долго не стала. Она снова обратилась к Пушкину. Из всех произведений поэта Катя выше всего ставила «Медного всадника». И сейчас, начав читать стихи вполголоса, она через несколько секунд упивалась уже волшебством звуков, их искрометной игрой и силой, которая так и рвалась наружу из каждого слова, стоило лишь произнести его.

От Пушкина она перешла к Лермонтову, которого очень любила и в чем-то считала даже выше первого поэта России. Потом пришли на ум Тютчев, Фет, Блок… Катя вдоволь, до устали начиталась стихов. Время все же двигалось медленно, спать не хотелось, вьюга не унималась, и слушать только ее было почему-то немножко жутко. Нужно было непременно чем-то отвлечь себя еще и еще, пока не поборет сон. Но стихи уже больше не шли, не рождали трепета и удивления, язык устал произносить слова.

И тут Кате вспомнилась ее собственная исследовательская работа. Сама для себя она назвала эту работу «Социальным обзором России к исходу девятьсот шестнадцатого года». Она собиралась исследовать классы и классовые группировки России, очертить контуры существующих политических партий и раскрыть механизм их отношений с обществом. Она собрала много документов, публикаций, статистических сборников. Среди книг, освещающих те или иные стороны современной российской действительности, было несколько сборников о губернских городах. За какую-то совсем пустячную цену Катя купила на Литейном у букиниста довольно толстую книгу под названием «Томск». Тогда же, листая эту книгу, вчитываясь в обзор развития ремесел и промышленности в обширной губернии, Катя и предположить не могла, что судьба забросит ее в этот город, а потом заставит окунуться в жизнь сибирских крестьян.

Раздумывая сейчас под свист ветра над своим замыслом, Катя чувствовала, что если ей удастся когда-либо вернуться к начатой работе, то она обязательно использует свои впечатления от пребывания в Сибири. Ряд положений ее исследования требовалось углубить. Особенно основательно нужно было изучить формы эксплуатации. В своих первых набросках она довольно полно описала формы эксплуатации очевидные, внешне зримые. Но история Лукьяновского выселка, рассказанная Зиной, а также история ее связей с «хозяином» выселка Евлампием Ермилычем в пору войны натолкнули Катю на новые мысли. Скрытые формы эксплуатации существовали в действительности гораздо шире, чем она представляла, и характер взаимоотношения поработителя с порабощенными был здесь до предела жестоким. Предстояло овладеть новым фактическим материалом. Только факты могли стать прочным основанием для выводов.

Ах, как жаль, что нет у нее под рукой карандаша и бумаги! Все это стоило бы записать.

Размышления о незаконченном исследовании захватили Катю. Она думала, думала… Катя не переоценивала своей работы, но дело, начатое еще год тому назад, казалось ей интересным и нужным. Возможно, что ей удастся даже напечатать свою исследовательскую работу, ну, а если этого не произойдет, то все, что она делала и будет делать, имеет значение для тренировки ума, для оттачивания взглядов.

Наконец Катя устала от дум, ее потянуло в сон. И тут ей показалось, что кто-то стукнул в окно. Она подняла голову, прислушалась. По-прежнему выл ветер, хлестал снег по наружной стене, гудело в трубе.

Катя опустила голову, подумала: «Обман слуха. Кого сейчас понесет нелегкая на улицу?» Но стук повторился, и на этот раз резко, отчетливо. Катя вскочила с кровати, приблизилась к окну. В узкую щелку, не покрытую еще ледяным узором, в сумраке ночи, в месиве взвихренного снега рассмотрела очертания человека, суетившегося возле окна. Услышала скрежет гвоздей, выдираемых из бревен, затаила дыхание, холодный пот выступил у нее на лбу. «Кто это? Кто же это?» – мучительно спрашивала себя Катя, стараясь пронзить своим взглядом и сумрак, и снег, и стекло.

2

Весть о том, что Катя арестована, принес Маше не отец, а Петька Скобелкин. Когда Лукьянов, молчаливый и взволнованный, вошел в дом, Маша все уже знала. Поникшая духом, вобравшая голову в плечи, она сидела в горнице и тихо плакала. Ей было жаль Катю, и она втайне ругала себя за то, что поддалась на уговоры и повела ту на сходку. Хотя пан Насимович не предупреждал Машу об ответственности, она и сама хорошо понимала, что ее долг состоял в том, чтобы сохранить Катю в безопасности. Ни пан Насимович, ни сама Катя не посвящали ее в подробности, вызвавшие приезд Кати из Петрограда в Томск, но Маша была не дурочкой, чтоб сообразить кое-что самой, раз направили человека в такую даль – значит, есть к тому веская причина, по пустякам в такую дорогу не послали бы. Маше казалось, что встреть она сейчас Насимовича, и слов бы не нашла, чтоб объяснить, как все это могло произойти так просто, до поразительности просто. Расплакалась бы перед ним, и только.

– Ты, Марья, знала о ней или скрытничала? – входя в горницу, спросил Лукьянов, поглядывая через плечо, не войдет ли Татьяна Никаноровна.

– Знала, папаня. Не стерпела она лживых речей, – всхлипнув, сказала Маша.

– Ты уже невеста, а нюни распускаешь, – сдержанно упрекнул отец и, помолчав, повысил голос: – Сама, смотри, не влипни. Та-то, видать, деваха бывалая. Может быть, еще и выкрутится.

– Что же мне теперь, папаня, тут быть или в город скорее удрать? – растерянно сказала Маша и заглянула отцу в глаза. В них увидела и строгость и сочувствие…

– Пока сиди. Иначе каждому станет ясно: врут Лукьяновы, будто девка заезжая. Сама она это доказывает, притворяется беженкой. Ну, а если не вызволится, тогда тикай. Там свои присоветуют, как ловчее быть.

Только Лукьянов договорил, дверь открылась, и вошла, размахивая пустым ведром, Татьяна Никаноровна. Она носила пойло корове, ну и по-соседски заглянула к вдове Устинье Егоровой. Слово за слово, о том о сем посудачили. Устинья пришла со сходки, рассказала Лукьяновихе, что и как там было. Татьяна Никаноровна вздыхала, возбужденно всплескивала руками. Правда, конечно, дело святое, люди за нее на крест шли, но зачем девушке, да еще такой пригожей, как Катя, в мирские, мущинские заботы лезть?

– Ну что ты шум-то подымаешь попусту? На поверку девка вовсе не подруга Машке, а политическая. Задержал ее урядник…

Татьяну Никаноровну будто ударил кто-то по голове. Она кинулась к столу, шлепнулась на скамейку, заголосила:

– Ой, беги скорее, дочка, беги… Чует мое сердце: несдобровать тебе… И зачем вы такие непутевые уродились у меня?!

Маша сжалась, молчала. Пережидал и Лукьянов, дав волю жене, чтоб она выплакалась до конца.

– Ну, хватит, мать! Хватит! – резко сказал он. – На детей наших не наговаривай, ничего худого они не сделали. Что Машка Катю привела, так что ж? Не забавы ради пошла она на сходку. Народ стосковался по правде.

Татьяна Никаноровна успокоилась, вытирая концом полушалка заплаканное лицо.

– А может быть, ей хлеба с молоком отнесть? – вдруг озабоченно сказала Татьяна Никаноровна, проникаясь жалостью к Кате.

– Не нужно, мама. Она наказала в случае чего отказываться от нее. Знать, мол, и не знаю. Пристала, дескать, в дороге, на ночевку попросилась, ну а потом увязалась со всеми на сходку, – обретая спокойствие, сказала Маша.

– Так-то оно так, а все ж бросить совестно как-то, – вздохнула Татьяна Никаноровна и снова чуть всхлипнула. – Уж больно девка-то ласковая, как родная.

– А кто ж хочет ее бросить? Обдумать, вишь, мать, надобно, как и что, – морща лоб и расчесывая пальцами бородку, сказал Лукьянов. – Вечером вот возьму да и схожу к Феофану, пропушу его. Скажу: мужики злобятся на тебя, дурака. За что ты девку забрал? Что правду народу сказала? Фронтовики придут, за эдакое рвение сделают тебе такой перекрут – живой умрешь.

– Не уломать его, папаня. Разве он согласится? Если бы не было на сходке этой толстой барыни, тогда б еще могло что-то и получиться, – высказала свое сомнение Маша.

– А все ж, дочка, попытка не пытка. Пусть отец сходит к уряднику. Так, мол, и так. Зачем идешь против людей? – Татьяна Никаноровна уставилась на Машу тревожно-строгим взглядом: – Ты у меня, егоза, не вздумай по этой же дорожке идти, вон как Катя… Довольно с меня Павлуши… Глаза не высыхают. – Вспомнив о сыне, пропавшем без вести, Татьяна Никаноровна заплакала, и крупные слезы потекли по ее щекам, тронутым морщинками.

– Не надрывай себя, мать, не поможешь слезьми горю. – Лукьянов сумрачно опустил голову, не зная, как утешить жену.

…Оказавшись через минуту в горнице одна, Маша прилегла на кровать, вновь перебирая в уме все происшедшее за последние часы. И ей стало как-то нехорошо оттого, что она лежит у себя в доме на мягкой, чистой постели, в тепле, примирившись с судьбой Кати, успокоившись тем, что вот наступит вечер и отец пойдет уговаривать урядника отпустить ее на волю. Неужели сейчас же, немедленно ничего нельзя сделать? Маша вспомнила, как в прошлом году во время забастовки она с группой рабочих ходила на выручку арестованных. Тогда они не ждали, когда наступит вечер, действовали быстро, энергично. Оказавшись в канцелярии полицмейстера, они держались уверенно, разговаривали требовательно, и тот почувствовал, что за ними сила. Председатель стачечного комитета и его заместитель были освобождены.

Маша вскочила с кровати, начала ходить по комнате взад-вперед, раздумывая, что же можно сделать. Самые различные варианты приходили ей в голову. Может быть, пойти ей самой к этой барыне, в поповский дом, и сказать, что Катя не одна призывает к революции, что она, Маша, с ней во всем и всегда. Пусть велит уряднику арестовать и ее. Нисколько ей не страшно оказаться в каталажке вместе с Катей. А может быть, собрать ребят-фронтовиков? Попросить Тимофея обойти всех вместе с ней, уговорить тех, кто будет колебаться, потом пойти всем к уряднику и потребовать, чтоб освободил Катю?

Маша ни на чем не могла остановиться. Пойти к барыне… Со стороны глядеть – вроде это и, по-товарищески и героично, а если посмотреть на дело серьезно – ребячество, позерство. Упекут и Катю и ее, Машу, туда, где Макар телят не пас, а польза кому от такой храбрости? Насчет фронтовиков – мысль стоящая, да разве в одночасье их подымешь? Только обойти их по домам полдня нужно. А в это время Катю – в сани и в город, в полицию…

Маша решила посоветоваться с отцом в открытую, но он запряг коня и поехал в лес за дровами. Должен бы уже вернуться, да, видать, где-то задержался.

Но вот Маша услышала, как хлопнула дверь. Кто-то вошел в дом. Она прислушалась к разговору.

– Это я опять, тетка Татьяна.

– Проходи, Петруша, проходи.

– А Машутка дома, нет ли?..

Маша сейчас же узнала голос вошедшего. Это снова заявился Петька Скобелкин. Зачем он пришел? Может быть, что-нибудь узнал новое про Катю? А может быть, Тимофей прислал?

– Петь, проходи-ка сюда, – выглянула из горницы Маша.

Не раздеваясь и даже не снимая шапки, Петька прошагал в горницу.

– Машка, секрет есть, – понизив голос, сказал Петька.

– Какой там у тебя секрет? – без особого интереса спросила Маша, чувствуя, что она ошиблась в своих предположениях: вестей о Кате он не принес, как не принес никаких вестей и от Тимофея. Начнет сейчас молоть всякую околесицу.

Маша поглядывала в зеркало и слегка прихорашивалась. Петька хоть и сосед и только годок-другой, как переступил порог мальчишества, а все-таки он парень…

– Хочу я, Машка, Катьку выкрасть, – совсем уже шепотом сказал Петька, воровато озираясь.

– Как это? – Вмиг безразличие слетело с Маши. Она подскочила к парню, схватила его за опояску, заглядывала в глаза. – Как, Петенька, как? Скажи скорее!

– Очень просто, Машка. Я все выследил. Катька сидит у Феофана в скотной избе. Окно этой избы выходит в проулок. Выставить раму – пустяк. Захватил гвоздок щипцами, отогнул – и все. Вылетай, пташка, на белый свет!

– Петька, голубь ты мой… Катя от счастья умрет. Маша обняла парня, поцеловала в щеку. Петька отступил на полшага, с ухмылкой сказал:

– Хоть и сладкая ты, Машка, а все ж таки не балуй. Тимка ноги переломает.

– Ну, а дальше что, Петька? Дальше что делать будем? – озабоченно поглядывая на парня, спросила Маша.

– Что делать? А ничто! Ждать ночи, – ухмыляясь, сказал Петька.

– Ты один это придумал?

– А тебе чо? Не все равно, чо ли?

– Ну, а все-таки?

– А если все-таки, то не один. С Тимофеем. И еще кое с кем…

– С кем же?

– Ну чо ты пристала как банный лист к заднице?

– Дурак ты! Должна же я знать, кто сообразил такое.

– Дуреха ты, Машка! Живешь под боком у этого человека, а не знаешь…

Вдруг в горницу деловитым шагом вошел Лукьянов. Маша растерялась, не зная, что и говорить при отце, а Петька залился веселым смехом.

– Слушай-ка, Петруха, пурга начинается, – сказал Лукьянов. – Вывезти ее ночью из села не удастся. Придется прятать где-то здесь…

– Ну и что? Спрячу у себя в избе. Матери скажу, что привез себе, как Стенька Разин, персидскую царевну, а если не поверит, набрешу, что в чужой деревне невесту для Тимки Чернова выкрал. – Петька задорно хохотнул, посматривая на Машу, стоявшую в полном недоумении; в прищуренных его глазах так и плескалось озорство и удаль.

– Не торопись, Петруха, – поднял руку Лукьянов. – Завтра знаешь что будет? Урядник с Филимоном по домам пойдут, все бани и овины обшарят. Сами-то они, может быть, и не сунулись бы, да ведь эта визгливая барыня заставит. А раз пойдут, то первым делом к нам, а потом к тебе. Ты сосед, в дружбе мы. Понял?

– Понял, дядя Степан. А куда ее приткнуть, не знаю. – Петька развел руками, выжидающе смотрел на Лукьянова.

– Самое надежное место, Петруха, Мамикин дом, – помолчав, сказал Лукьянов. – Соображай сам, какие выгоды: близко от Феофана. Проулком пробежал, через огород перемахнул – и дома. Не надо по селу тащиться, собак не всполошишь, и встреч ни с кем не будет. А если начнут по дворам шуровать, к Мамике в дом ни под каким видом не пойдут. Боятся ее как огня…

– А чо, я, пожалуй, сбегаю сей момент к Мамике, обскажу ей. Ради такого дела небось не откажет. В случае чего, господа Иисуса Христа и пресвятую деву Марию припомню, – снова развеселился Петька, нахлобучивая шапку до самых ушей.

– Погоди, Петруха. За тобой и так есть дело. Я сам к Мамике схожу. С весны пудовку муки должен. Отнесу как раз.

– Пущай будет по-твоему, дядя Степан, коль заделье есть. Вечерком я еще понаведаюсь, – согласился Петька и, хитровато подмигнув Маше, поспешно ушел.

3

Сквозь тьму ночи и снежную завесу Катя никак не могла разобрать, кто ломится к ней в окно. Ей хотелось скорее пожать руку своему освободителю, но рама, будто назло, никак не поддавалась.

– Эй ты, барышня, стукни кулаком по раме, – услышала Катя чей-то приглушенный свистом ветра голос.

Боясь стуком навлечь беду, Катя уперлась в раму обеими руками, и в тот же миг лицо ее обжег холодный ветер с колючими снежинками. Рама легко вывалилась, и Катя узнала, кто ее спаситель.

– Мое вам с кисточкой, барышня. Это я, Петька Скобелкин. Стишок ваш дошел до сердца… Давай руки и сигай прямо на меня. И живо, мешкать некогда. Слышишь, собаки учуяли нас…

Действительно, крытый жердями и соломой, обнесенный высоким заплотом двор урядника Феофана огласился заливистым лаем. Разбуженные ворвавшимся в избу ветром, тревожно закудахтали в курятнике куры.

Катя пролезла в окно, раздирая на спине гвоздем Дунин полушубок. Ветер сшиб ее с ног, она упала в снег, захлебываясь холодным воздухом. Петька, не мешкая ни одной секунды, поставил раму на старое место, отогнул в прежнее положение гвозди.

– Ну, барышня, подавай бог ноги! – крикнул он Кате в самое ухо и, схватив за руку, потащил за собой. – У Мамики тебя запрячу. Понимаешь, нет ли?.. У Мамики!

Петька не давал пощады Кате. Когда она упала в огороде Мамики и барахталась в снегу, обложил ее крепким словцом:

– Ну чо ты, корова, что ли, язви тебя!

Подняв ее, Петька подставил Кате спину.

– Цепляйся руками за шею. Поволоку.

Катя попробовала идти своими ногами, но не смогла, снова упала. Петька взъярился:

– Кому говорю, цепляйся!

Теперь Катя не стала отказываться от Петькиной помощи, хотя ей и стыдно было взбираться на его спину.

– Вот так-то лучше, так быстрее у нас дело пойдет… Да ты совсем, барышня, легкая, а ведь с виду не худая, мягкая, – бормотал Петька, пересекая огород и спотыкаясь о грядки, засыпанные снегом. Закинув руки, он поддерживал Катю за бедра, встряхивал ее, как мешок.

Катя попыталась разжать свои руки, которыми обхватывала могучую Петькину шею, соскользнуть с его спины, но злой шепот парня остановил ее:

– Не смей! Вишь, урядник в доме огонь зажег. Почуял, холера!

Петька сам сбросил Катю, когда они скрылись за высоким забором Мамикиного двора. Тут ветер был уже другой: он метался с пронзительным свистом, но заборы, стоявшие кольцом, не давали ему воли для разбега.

– А упрел я, однако, – сказал Петька и вытер рукавом полушубка взмокшее от пота и растаявшего снега разгоряченное лицо.

– Не ругай меня очень, – виновато сказала Катя.

– Да разве я ругаю?! Городская ты, непривыкшая.

Петька стоял как вкопанный, не двигаясь, одышка давила его, он открытым ртом ловил взвихренные снежинки.

– Ну, теперь нам черт не брат! – засмеялся наконец Петька и посмотрел в упор на Катю, в ее поблескивающие в сумраке глаза. – Как ты, барышня, отдышалась мало-мало?

– Мне-то что? Я ехала, – усмехнулась Катя.

– Ну, пошли в избу. Старуха небось не спит – ждет.

– Пошли.

– Как летучая мышка под застрехой сиди, барышня. Когда все уляжется, подадим знак. Ну и взбеленятся же урядник со старостой! Бороды будут у себя и других драть! Слыхано ли? Увели барышню из-под носа!

Петька окончательно отдохнул и так развеселился, что Катино сердце екнуло: не приведет к добру его лихость.

«Рискнул он не ради меня, не ради моей свободы, а потому, что хочет потешиться над урядником и старостой», – подумала Катя. В душу ее закралось недоверие, тревога сжала сердце. «Да нет, парень он верный, не подведет. Просто суматошный, озорной», – успокоил ее внутренний голос.

4

– Бабка Степанида, гостью встречай! – громко сказал Петька, раскрывая дверь в темную избу Мамики.

В тот же миг откуда-то сверху послышался шамкающий голос старухи:

– Проводи ее, сынок, на полати. Небось озябла.

В первые секунды Катя ничего не могла рассмотреть: ни печки, с которой доносился голос старухи, ни полатей, на которые ей предстояло залезть, ни кровати, стоявшей в углу, ни стола, притиснутого в угол, под иконы. Она сунулась куда-то в сторону, ударилась коленом о кадушку и, вздрогнув, остановилась. Жестяной ковш, задетый полой полушубка, упал, зазвенел в тишине оглушительно.

– Ты чо это, барышня, как слепой кутенок? – усмехнулся Петька.

Он взял Катю за руку, подвел к печке.

– Скидывай пимы и полушубок, становись на приступок. Я подсажу.

Катя разделась, но ни приступка, ни полатей не видела.

– Вот сюда становись. – Петька схватил ее за ногу, поставил на приступок. – Теперь берись за край полатей.

Катя нащупала кромку палатей, уцепилась за нее. Петька схватил ее, приподнял:

– Вздымайся.

Катя наконец почувствовала под собой полати, подтянулась, закинула одну ногу, потом вторую.

– А зад у тебя, барышня, как подушка, – хохотнул Петька. – Ну, бывайте здоровы! Береги, бабка Степанида, гостью.

Хлопнула дверь, и Петька исчез. В избе стало тихо. До Кати доносились лишь свист пурги да сдержанные вздохи старухи.

– Спасибо вам, бабушка, за приют, – прошептала Катя, не надеясь, что Степанида Семеновна услышит ее. Но, несмотря на преклонный возраст, у той был острый слух.

– А ты, дочка, не оберегайся. В избе никого нету, – сказала старуха.

– Да вы разве одна живете? – удивилась Катя, вспомнив, что рассказывала о Мамике Татьяна Никаноровна.

– Не приведи господь на земле одной жить. Два внука со мной да дочь. В Заречную волость на молотьбу ушли. Живут там хозяева справные, по хуторам больше. И хлеба у них и скота несравнимо с нами. Земли там пожирнее, луга попросторнее. Мои-то и заторопились, пока народишко из других волостей не надвинулся. Пуще волков, дочка, рыскают люди нонче по белу свету из-за куска хлеба. Живот своего требует.

Степанида Семеновна вздохнула, зашептала молитву.

Катя примолкла, укладывалась на полатях так, чтоб было удобно. Полушубок ее, промерзший на ветру, не успел еще согреться. Она свернула его валиком, положила под голову. Здесь было тепло, пахло полынью, глиной, кошмой.

– Ты спи, дочка, спи. Утро вечера мудренее, – шебарша какой-то одежкой, сказала старуха.

– Постараюсь уснуть, бабушка. Отдыхайте и вы.

Катя очень опасалась, что старуха вот сейчас же, не медля до наступления утра, начнет расспрашивать о том о сем, а она еще не подготовилась к такому разговору. Все произошло так быстро, ошеломляюще быстро, ей все еще не верилось, что она уже не в избе урядника, а у долгожительницы Лукьяновки – Мамики, которая, конечно, не выдаст ее, сбережет, уж коли согласилась принять в ночной час. Кате пока было не до сна, ей многое предстояло обдумать. Но уснула она скорее, чем предполагала. Поразмыслив над новым своим положением, Катя решила, что будет со старухой предельно откровенной. Естественно, партийных секретов она не выдаст, но и не станет скрывать своих убеждений. Порешив на этом, Катя успокоилась, подобрала колени к животу, подложила ладошку под щеку, как это любила делать с самого раннего детства, и сон сразу сморил ее.