Текст книги "Сибирь"

Выпустив из своих объятий Полю, Горбяков отступил на шаг и, взглянув ей в глаза, понял, что она чем-то и взволнована и опечалена.

– Ты что, Полюшка-долюшка? Что у тебя стряслось?

– Пап, уезжаю я. Епифан Корнеич с собой забирает.

– В Томск с обозом? – высказал мелькнувшее в уме предположение Горбяков, не видя в этом ничего худого.

– Да нет, сказал, что поедем деньгу загребать: на Обские плесы, на Тым, на Васюган…

– Вон оно как! – изумился Горбяков, и сердце его сжалось.

– Хочет он, папка, на купеческий манер жить. Будешь, говорит, вести книгу доходов-расходов, – объяснила Поля, вспомнив слова Епифана, сказанные за столом. – Знает даже, что меня твои дружки ссыльные обучали помимо школы.

– Ты смотри, он и в самом деле широко размахивается… Тебя, значит, решил втягивать в свои… – Горбяков замялся. Ему хотелось сказать: в свои темные сделки, но дочь и без того была встревожена предстоящей поездкой. Какому любящему отцу захочется причинять излишние страдания родному дитяти? Горбяков шутливо посвистел через губу, изображая беззаботное настроение, весело посверкивая глазами из-под нависших бровей, неуверенно сказал: – Что ж, доченька, может быть, и поехать. Тосковать по тебе сильно буду, в окна стану смотреть…

Но Поля очень хорошо знала отца и сразу поняла, что на душе у него другое. Свою роль этакого равнодушного ко всему происходящему человека он, прямо сказать, сыграл неважно. Говорил не то, что думал. Поехать-то поехать, а как быть с тем, что Епифан втягивает дочь в коммерческие дела и, видать, отводит ей в своих замыслах довольно-таки значительное место? Может ли он отпустить Полю на такое поприще, ни словом не обмолвившись о том, чем грозит ей это? Стоит ли ему ждать того момента, когда дочь сама поймет всю обреченность среды, в которую привела ее любовь? Или, может быть, помочь ей разобраться в этом? Ну вот хоть бы теперь? Не слишком ли он безразличен к судьбе дочери? Не стоило ли ему годом-двумя пораньше вмешаться в Полину любовь, в ее взаимоотношения с Никифором и поломать весь ход жизненных обстоятельств, не допустить этого брака, который может принести дочери только оковы… Да оковы ли? Не слишком ли он сгущает краски? У Поли не такой характер, чтоб безропотно принять волю других, стать побрякушкой для мужа или родни… У нее самостоятельный нрав, сознание собственного достоинства, и не зря она убеждала отца, что уходит из его дома ненадолго и первое, что сделает, – это в самое ближайшее время вернется к нему вместе с Никифором. И он как-то без колебаний и сразу поверил в это, не учитывая того, что та, другая сторона тоже имеет свою линию жизни, свои представления о будущем Поли и Никифора. И вот, пожалуйста, он и пальцем еще не пошевелил, чтоб помочь дочери в осуществлении ее желаний, а там уже действуют, и действуют с дальним прицелом и напористо. Как извилисты, тернисты и коварны житейские дороги – уж он-то это знает! Не случится ли так: он ждет дочь к себе, а дело обернется совсем иначе – Полю засосет жизнь в богатом доме. Заботы, хлопоты, суета криворуковской семьи вдруг покажутся ей и близкими и увлекательными. Нет, представить себе дочь в качестве купчихи, всецело захваченной интересами наживы, он не мог… Все эти мысли в какие-то считанные мгновения захватили Горбякова, и он стоял перед дочерью в некотором смятении. Именно потому так ненатуральна была его игра в беззаботность.

– Что же мне делать, папка? Никиши нету, вернется он не скоро, а ехать надо сегодня? – Поля заглядывала ему в глаза и ждала от него ответа немедленно, не откладывая ни на одну минуту.

А Горбяков все еще переминался с ноги на ногу, прикидывал, как лучше поступить в данном случае. Конечно, если вступиться за дочь со всей решительностью, то Епифан сдаст, отступит: «Ты что же делаешь, сват?! Разве затем я ее за твоего сына отдавал, чтобы ты из нее сейчас же приказчицу сделал?» Но будет ли это выигрышем? Поля еще не сталкивалась с действиями Епифана, она еще не знает, каков ее свекор и на что он способен, когда речь идет об унижении людей ради денег. А знать ей это надо, непременно надо. Иначе она не найдет в себе сил отстоять свое будущее. Криворуковская колесница перемелет и ее, как она перемалывала уже судьбы многих других людей. Ну, а кроме того, есть еще одно важное соображение: конфликт с богатым сватом сейчас же станет известен и в Парабели, и в Нарыме, и в Колпашевой. У нарымских обывателей, а особливо у полицейских чинов, с которыми Епифана водой не разольешь, ушки всегда на макушке. Начнут судачить, допытываться: что, да почему, да отчего? Совсем некстати в эту пору повышенное внимание к нему, скромному разъездному фельдшеру, слывущему к тому же хоть и молчаливым чудаком, но зато непорочно верноподданным. Ведь у него на руках беглец в Дальней тайге, и относительно его получено третье уже по счету требование комитета: превзойди самого себя, Горбяков, но сохрани Акимова в безопасности, обеспечь ему возможность продолжения побега. В Стокгольме его ждут наиважнейшие дела, исполнить которые может лишь он, Акимов, в единственном числе.

– Я б поехал, Полюшка-долюшка, на твоем месте, – спокойно и с твердой убежденностью сказал Горбяков. – И объясню почему. Во-первых, в тех местах ты никогда не была. Всегда интересно белый свет посмотреть.

А во-вторых, в поездке ты многое узнаешь и поймешь. Все-таки ты пришла в чужой дом, и тебе, естественно, хочется знать, что там у них, как они живут. Здесь-то у нас, когда ты жила, ты все знала. Столько-то папка получит жалованья от казны, и столько-то дедушка Федот напромышляет в тайге, и столько-то ты сама подработаешь на орехе, на обработке рыбы, на купецких неводах. А сейчас ты ведь ничего не знаешь. Знаешь только, что живут Криворуковы состоятельно, редкие так живут. А откуда все берется? Ничего не знаешь. Вот и посмотришь. А без этого нельзя. Ты, помнится, договорилась с Никишкой о самостоятельной жизни. Так ведь? Не переменились твои мысли?

Слушая отца, Поля на глазах преображалась. Она повеселела. Печаль и тревога, затаившиеся где-то в уголках губ, исчезли. Голос зазвенел снова жизнерадостно, и в Полиной фигуре, затянутой в талии сверх полушубка мужским кушаком, вновь обозначились и ловкость, и готовность к делу.

– Да ты что, папаня? С какой же стати переменятся мои мысли? Ни в коем разе. Да и чую я: не ужиться мне с Анфисой Трофимовной. Всех она под себя подминает. И на меня уже разок-другой замахивалась. А я не страшусь ее, папаня, ни капельки не уступлю своего, хоть и противны мне ее попреки. И, пожалуй, кстати, что Епифан Корнеич увозит меня с собой. Посмотрю, послушаю, узнаю, как и что у него там. А если Никита приедет, он к тебе прибежит. Ты ему расскажи, как я была у тебя.

– Ну, конечно, – закивал головой Горбяков. – Я-то если сам и уеду, то совсем ненадолго. Ссыльный один в Усть-Васюганском болеет. Надо побывать. Как бы богу душу не отдал. Легкие. Покашливает. Повернет на чахотку, и уж тут ничем не спасешь.

– А что, папаня, тот беглец, которого я в дедушкину землянку на курье отправила, не загиб? Выбрался? Дедушка-то не его ли опекает в Дальней тайге? Домнушка наша всеведущая как-то пришла из церкви, говорит: «Облавой пойдут мужики по лесам. Тот варнак-то, что по осени бежал из Нарыма, в наших местах живет. Видели его нестеровские. Шарится, сказывали, по угодьям. Как не замерз по сю пору, сам бог про то не знает». А может быть, папаня, болтовня одна?

Горбяков комично надул щеки, ощетинил усы. Дослушав Полю до конца, засмеялся:

– Ну, чего только не насочиняют людишки! А дедушка, дочка, в Дальней тайге сам по себе. Ты же знаешь – каждый год так. Жди и теперь его только к рождеству, – сказал неправду дочери и даже глаз от нее не отвел. Посмотрел в упор на Полю, проверил: поверила или нет? Поверила, кажется, так как спросила совсем о другом:

– А тебе, папаня, ничего в Нарым не нужно переслать? Мы завтра там дневать будем. Епифан Корнеич сказал, что у него дела у какого-то купца.

Ах, какой случай! Горбяков уже несколько дней искал оказию, чтоб переслать в Нарым сообщение об Акимове: запрятан надежно, для беспокойств пока нет оснований. Но вслед за порывом наступило чувство трезвого расчета. От одной мысли о том, что дочь в полном неведении отправится к одному из кладовщиков пристанских амбаров и вместе с каким-то пустяковым лекарством передаст форменный рецепт, на котором латинскими буквами зашифровано его сообщение, Горбяков испытал неудобство, скорее даже укор.

Когда он использует для своих тайных связей урядника Филатова, он каждый раз испытывает какое-то внутреннее торжество: «Ну вот и повезешь мою почту, фараон, повезешь, как самый исправный почтарь. И никуда не денешься, повезешь, потому что мы хитрее, жизнеспособнее тебя, стоеросовая дубина. И если за нами будущее, то вся ваша бесплодная царская камарилья доживает свое время…»

Поля… Тут рождались совсем-совсем другие мысли. Давно уже Горбяков чувствовал, что ему становится все труднее и труднее скрывать от дочери свои подлинные взгляды, свою работу на революцию, на партию. Когда Поля была маленькой, все было легче и проще, а потом много лет ему приходилось ухищряться не только перед чинами власти, но и дома. Зоркие глаза дочери неотступно следили за ним, и приходилось уходить на курью, в землянку Федота Федотовича, и там под его неусыпной охраной готовить почту то в Нарым, то в Томск, а то и куда дальше – в Петроград, Стокгольм, Женеву, Париж…

И сейчас, перед расставанием с дочерью, отказываясь переслать с ней почту по нелегальному адресу, Горбяков чувствовал: нет, дальше так нельзя, надо открыться перед дочерью. Немыслимо, чтоб не знала она, какие чувства лежат у него на душе… Может быть, сказать вот сейчас, немедленно. Начать можно с того случая с беглецом. Ведь она сама его сохранила от облавы… Тогда и это сообщение в Нарым можно отправить с ней с чистой совестью… Ах, как стало бы радостно сразу на сердце: дочь – соратник по борьбе…

– Бывай здоров, папаня! Я помчусь. Небось меня уже хватились там, у Криворуковых, – заторопилась Поля.

– Ты что так скоро? Побыла бы еще минутку, Полюшка-долюшка. А то опять я один останусь. – Горбяков словно очнулся от своих раздумий, взял дочь за руку, ласково заглядывал ей в глаза. – Как вернешься, дочурка, прибегай сразу ко мне. Сядем с тобой за стол и будем разговаривать долго-долго. Хочу тебе сказать что-то необыкновенно важное… – Тон, каким произнес эти слова Горбяков, был значительным, а лицо показалось Поле уж очень-очень задумчивым и серьезным. Что же собирается сказать ей отец?

– Да ты что, папаня, жениться решил на старости лет? Говоришь как-то загадочно и смотришь вон как строго, – встревожилась Поля, окидывая фигуру отца пристальными глазами.

– Нет, Полюшка, нет! Поезжай пока. Поговорим, когда приедешь. Сейчас не поспеть. – Горбяков обнял дочь, потом взял за подбородок и, слегка приподняв ее лицо, поцеловал в одну щеку, в другую и, наконец, в кончик носа. Так всегда прощался он, когда уезжал к своим больным, оставляя ее дома.

– Бывай здорова, возвращайся скорее, – шептал Горбяков, шагая к выходу вслед за дочерью по просторной прихожей.

1

Ни в Нарыме, ни в Каргасоке Епифан Криворуков не задерживался. И там и здесь переночевали, отдохнули, покормили коней – и дальше. Даже в магазины не заходили, проезжали мимо кабаков и винополок. Епифан куда-то явно торопился. Поля попыталась разведать у свекра, что и как, к чему такая спешка? Но в ответ Епифан лукаво прищурил глаз и, обдавая ее клубами пара, вырывавшегося на морозе из его глотки, сказал с усмешкой:

– А кто зевает, Палагея, тот воду хлебает.

«Наверное, остановимся в Усть-Тымском. Там как раз в это время остяки и тунгусы с пушниной из урманов выходят, – решила Поля и успокоила себя: – А не все равно ли мне? Едем или стоим? Теперь уж раньше чем через три-четыре недели никак домой не попадешь».

Но вот странно: и в Усть-Тымском Епифан не задержался. После ночевки помчались по накатанной полозьями дороге и все – к северу, к северу. «Неужели решил Епифан Корнеич до самого Сургута добраться? Какая у него там корысть возникла?» – думала Поля, посматривая из кошевы на безбрежные просторы.

Если скучно и однообразно в Нарыме летом, то о зиме и говорить не приходится. Куда ни кинь взгляд – снег, снег, снег. Бело до рези в глазах. Не только озера и реки, луга и гривы запорошены снегом – прибрежные леса и те тонут с макушками в сугробах. Редко-редко на этом необозримом белом поле покажется бурое пятно, и по горизонту пробежит черная полоска. Когда прищуришь глаза да посильнее напряжешь зрение, то и гадать не нужно, что там темнеет. Как ни силен тут временами мороз, как ни беснуются вьюги, а все же нарымская земля живет своей подспудной жизнью. Нет в природе сил, которые могли б заковать ее намертво. Бурые пятна на снегу – не больше не меньше как наледь. Бьют из-под земли ручьи, выбрасывают на поверхность ржавую воду, и никакой снег не может пригасить этот густо-рыжий, с красным отливом цвет. Иной раз нападает снегу на четверть – на две. Ну, кажется, исчезло пятно навечно! Ан, смотришь, через день-другой снег пропитался ржавчиной, как марлевый бинт кровью свежей раны. А черные полоски вдали – это кромки нарымских урманов. Почти на всем протяжении Обь течет под стражей берегов в два яруса. Первый ярус – это кромки поймы, по которой в паводок распахивает свою силушку могучая река. На пять, на десять, а то и больше верст отодвигаются тогда ее берега. Только высокие яры и холмы, заросшие на сотни и тысячи верст лесом, смиряют буйный нрав разлившейся реки. Уж тут, как она ни бьется волной, как ни точит остриями своих струй спрессованную веками землю, – вырваться никуда не может. Материк – так зовут в Нарыме эту твердь, не подверженную наводнениям. Жители края хорошо знают крутой нрав реки. Деревеньки, заимки, стойбища остяков и тунгусов лепятся непременно на материковом берегу. Здесь, под защитой сосновых и кедровых лесов, спокойнее не только в половодье – весной и летом, но и зимой, когда метели сдирают с промерзших рек и озер снеговой покров, поднимают его до небес и земля тонет в непроглядном сумраке, как тяжелая, промокшая насквозь коряга в реке.

Поле нравилось необъятное нарымское раздолье. «Экая ширь! Вот где есть разгуляться и ветру и человеку», – думала она. Но белый безмолвный простор быстро утомлял, навевал скуку. Поля закрывала глаза, впадала в полудрему. В памяти беспорядочно всплывали картинки из прожитого. То мелькнет что-то из поры детства, то вспомнится клочок свадебного гульбища, Никита, а то вдруг выплывает лицо беглеца, которого она осенью спасла от расправы пьяных стражников и мужиков. Ах, какое совершенно незабываемое было лицо у этого парня!.. Карие глаза насторожены, все напряжено… Бороденка, которую он запустил, чтоб скрыть свою молодость и походить на обского рыбака, вздернулась, поднялась, как щетина. В каждом изгибе тела – готовность к прыжку, как у зверя. Может исчезнуть в мгновение ока, а может нанести удар, неожиданный по ловкости и силе.

Чтоб стряхнуть дремоту, Поля открывала глаза, несколько минут оглядывала просторы, наблюдая, как бежит по горизонту, то приближаясь, то удаляясь, черная полоска материка, но вскоре веки смежались, становились мучительно неподвижными.

Опять всплывали картины из пережитого, но теперь, перекрывая мелькание лиц и предметов, неотступно смотрели на нее глаза отца: большие, в густых ресницах, задумчивые и печальные. Точь-в-точь такие, какие были они три дня назад в час прощания. А сквозь протяжный визг снега под полозьями кошевы слышался отцовский голос: «Сядем с тобой за стол и будем разговаривать долго-долго…» Что бы это значило? К чему такая значительность? Что-то необычайное, совсем неожиданное хочет сказать отец… А может же быть так: отец откроет ей тайну, страшную тайну… «Знаешь, Полюшка-долюшка, а ведь ты мне вовсе не дочь, а чужая… И мать Фрося вовсе тебе не мать… И дедушка Федот тоже тебе не дедушка, а чужой, как вон любой встречный старик…» Батюшки! Какое это несчастье быть на этом свете без родных… без близких!.. А Никифор? Муж-то?.. Да ведь он ушел в Томск с обозом и не вернется… Никогда не вернется, потому что в дороге лед хрустнул под его конями и он утонул вместе с обозом…»

Поля вздрогнула, тревожно вскинула голову. Стон вырвался из ее груди.

– Почудилось что-то тебе, Палагея, недоброе. Ты аж вскрикнула, – скосив глаза на Полю, со смешком в голосе сказал Епифан. Он сидел рядом со снохой, упрятавшись, как и она, до самой головы в лосевую доху… Сидел всю дорогу молча, изредка лишь покрикивал на коня, покрывшегося куржаком.

Поле не хотелось рассказывать, что ей почудилось. Мало ли как может Епифан перетолковать ее откровенность…

– Задремала я, и показалось, что падаю в яму. Вот и крикнула, – сказала Поля, решив, что просто отмолчаться неудобно.

– Во сне-то чего только не пригрезится. Я однова уснул и вижу себя в зеркале. Глаза и облик вроде мои, а на грудях грива, на голове рога, как у оленя, и вместо пальцев копытья. Проснулся в поту. И заметь, пьяный не был ни капельки. Другой бы сомлел от такой ужасти, а я вскочил и скорей к рукомойнику. Смыл сразу всю эту чертовщину. Хочешь, остановлюсь, потри вон щеки снегом, – предложил Епифан. Поля отказалась, хотя втайне ей хотелось прикоснуться к чему-нибудь холодному. Языком она лизнула губы, втянула через ноздри морозный воздух. Стало как-то лучше.

– От непривычки лихотит тебя, Палагея. А я вот хоть тыщу верст проеду – и все ладно мне. Ну ничего, скоро отдохнешь, недалечко нам осталось.

Епифан понукнул переднего коня, обернулся, погрозил кнутовищем второму коню, запряженному в короб. Тот уже приустал, то и дело натягивал до предела поводок.

– А ты у меня поленись, Саврасый, поленись! Я вот тебя по бокам-то огрею бичом!

Конь замотал гривой, застучал копытами резвее – видно, понял, что от него требует хозяин.

2

После этого еще ехали и ехали, а обещанного Епифаном отдыха не предвиделось. Поля снова и бодрствовала и дремала. Вдруг, открыв глаза, она увидела, что едут они по неторной дороге, присыпанной ненакатанным снегом, по узенькому коридорчику, пробитому в густой еловой чаще. Поля сразу поняла, что с основной дороги они свернули на какой-то проселок.

– Далеко ли мы направились, батюшка? – спросила Поля, избежав слова «куда», которое в здешних местах старались не произносить в таких случаях за излишнюю определенность, чтоб не нарваться на ответ: «Куда да куда, на кудыкину гору чертей за ногу тянуть», – или еще на что-нибудь посильнее.

– На заимку к братьям-разбойникам свернули, Палагея. Ждут они меня, лиходеи. На недельку пораньше обещался им прибыть.

– Кто это такие, батюшка? – обеспокоилась Поля, подумав: «Что-то ведь рассказывал папка мне про братьев-разбойников. Что же? Что-то вроде страшное, а что, не помню».

– Кто это? Дружки мои. Когда-то поселились здесь поневоле, а потом прижились. Да сама увидишь… Не страшись. Они у меня вот тут сидят! И не пикнут! – Епифан приподнял руку, запрятанную в рукавице из собачины, потряс ею перед лицом Поли. – А вон и поместье ихнее! Видишь, как труба-то дымит. Любят, негодные, тепло. Увиваются возле печки. Будто наседка она им. – Епифан обрывал с усов и с бороды намерзшие сосульки, готовился к встрече с братьями-разбойниками.

Поля хотела кое о чем расспросить Епифана, но было уже поздно. Проселок сделал крутой изгиб, и впереди открылась продолговатая поляна. Прижимаясь к лесу, на ней стоял большой дом, а чуть подальше, на берегу не то озера, не то курьи, темнело еще какое-то строение, врытое в землю чуть ли не по самую крышу.

Дом был обнесен высоким забором и покрыт жердями, как в деревне. Ворота из тесаных плах – ни зверь, ни человек через них за всяк просто не проникнет.

Епифан поднялся из кошевки. Ноги, руки, поясница от долгого сидения затекли. Принялся разминаться. Пока топтался на снегу, сбросив доху, потягивался, из дома его заметили. Ворота с визгом распахнулись, и один за другим выскочили три мужика в одинаковых беличьих шапках, в коротких полушубках и черных, с загнутыми голенищами пимах.

– Доброе здоровьице, Епифан Корнеич, с прибытием! Давненько ждем-пождем. Гдей-то призадержались, ваша честь. – Мужики говорили наперебой писклявыми голосами, похожими на голоса мальчишек. Озадаченная этим, Поля рассматривала мужиков. Круглолицые, безбородые, с дряблой, морщинистой кожей на лицах, они преданно суетились возле Епифана, а на нее бросали недоуменные взгляды.

– Здорово, Агафон! Здорово, Агап! Здорово, Агей! – Епифан поочередно жал руки мужикам, хлопал их по спинам, расспрашивал о житье-бытье.

– Слава богу! Живем, хлеб жуем, Епифан Корнеич, – пищали мужики, не зная, как и чем выказать свое расположение к гостю.

«Неужели это они, братья-разбойники? И что в них от разбойников? Разве что глаза? Какие-то неприятные, вороватые», – думала Поля, не пытаясь пока вылезать из кошевки и ожидая, когда Епифан наговорится вдоволь со своими знакомыми. Она была убеждена, что путь их сегодня продолжится и на ночевку они остановятся где-нибудь в деревне.

Но вот Епифан и безбородые мужики отдалились от Поли и заговорили о чем-то вполголоса. Потом мужики заторопились во двор, а Епифан направился к подводам.

– Ну, Палагея, приехали мы. Вылазь. Тут задержимся на недельку.

– На недельку?! А я думала – самое большое на ночевку, – разочарованно сказала Поля. Не нравился ей и этот темный, густой ельник, окружавший заимку, и дом с узкими, подслеповатыми окнами.

– Тут у нас дел, Палагея, невпроворот. Дай бог управиться. Только вот что, Палагея, – несколько понизив голос, продолжал Епифан, – жить ты будешь не с мужиками, а во второй половине дома. У них там мастерская. Мастера они по веревочному и дегтярному делу. Скопцы они. Ну, вроде мерины. И, по их поверью, не могут они с бабским сословием проживать в одном помещении. Не забоишься небось отдельно?

– Нет.

– Вишь, всяк по-своему с ума сходит. А все ж таки не послухай я их – и дружба врозь. А мне без них никак… Подмогу оказывают. Понятно, не за так. Без меня им тоже не того. Недаром говорится: рука руку моет… – Епифан замялся и продолжение пословицы не произнес.

Поля расценила его замешательство по-своему и, недоверчиво взглянув на Епифана, тихо, почти про себя сказала:

– Рука руку моет, и обе грязные…

Епифан приметил, как шевелились ее губы, насторожился сразу, нетерпеливо спросил:

– Ты про что это, Палагея?

– Про то, батюшка, что рука руку моет, и потому обе чистые.

– Вот-вот! – подхватил Епифан и распорядился: – Заводи коней во двор. А там Агафон их сам распряжет и на выстойку поставит.

Во дворе Поля столкнулась с безбородыми мужиками лицом к лицу. Один из них стал распрягать коней, а двое бросились к коробу и принялись развязывать веревки, которыми он был опутан. Епифан наблюдал за их работой, подсказывал, называл каждого по имени. Мужики были похожи друг на друга не только одеждой, но и обличьем, и ростом, и ухватками. «Убей меня, а различить, который из них Агафон, а которые Агап и Агей, я не смогла бы», – думала Поля, обхватив руками свою доху и дожидаясь, когда поведут ее в дом.

Наконец тот мужик, которого Епифан называл Агафоном, привязал коней на выстойку и пригласил гостей на крыльцо. Оно было крепким, сколоченным из цельных плах и тянулось почти во всю длину дома.

– Тебе, любезный Епифан Корнеич, сюда, в эту дверь. Тут ты живал и прежде. – Агафон короткой рукой раскрыл дверь, обитую кошмой, и впустил в нее Епифана. – А сноха пойдет сюда. – Агафон метнулся к другой двери и так же поспешно распахнул ее перед Полей.

3

Через минуту Поля сидела на табуретке и осматривала помещение, отведенное ей. Всюду, и по углам и на середине комнаты, лежала в витках пенька. Верстак, втиснутый между дверью и железной печкой, был завален кругами готовой веревки. Как нарымская жительница, Поля сразу определила назначение веревок. Вот тонкая. Это бечева. Она скручена из отборной пеньки, на нее насаживают невода и сети, привязывают крючки и в зависимости от того, какие крючки идут в дело, получают либо стяжки переметов, либо самоловов. На такой бечеве тянут лодки с грузом, когда приходится завозить продовольствие в верхнее течение рек и преодолевать быстрые перекаты, через которые на гребях не пройти. Такая веревка в ходу не только на реке, но и в тайге. На шишкобое или же на пушном промысле, когда по тайге разбрасывают ловушки – слопцы, ямы, самострелы, без такой веревки не обойтись.

А вот веревка потолще. Эта хороша и для оленьих упряжек и для рулевых тяг баркасов и завозен. А это вот самая толстая – канат. Ее готовили особо. Волокно самое длинное. Потом окунали в кипящий котел с дегтем и со смолой. Она прочна и долговечна. На нее вяжут якоря, и на пристанях именно эта веревка надежно прижимает к берегам дебаркадеры и пароходы.

Поля подошла к верстаку, ощупала веревки. Сделаны на совесть! Да и немало этих веревочных кругов. Еще больше кудели. Видно, тянется народ к мастерам за веревкой. В Нарыме без веревки шагу не шагнешь ни зимой, ни летом.

В Полиной половине дома густо пахло дегтем, но этот запах не угнетал ее. Она с детства привыкла в летнее время, когда гнуса становилось столько, что нельзя было дышать, носить на голове продегтяренную сетку, обильно смазывать дегтем кисти рук.

Тепла в доме было достаточно. По-видимому, печка топилась круглосуточно, не загасая. Березовые дрова лежали у верстака навалом.

Для спанья Поля решила приспособить широкую скамейку, стоявшую вместе со столом в переднем углу. «Хоть обычно на этом месте лежат покойники, а только таскать да переставлять мужиковское имущество я не буду, – подумала Поля и усмехнулась: – Живую на кладбище не утащат».

Осмотрев внутренность дома, Поля подошла к окну и присела на кончик скамейки. Перед ней лежала та самая продолговатая поляна, которую она недавно увидела с поворота дороги, раньше, чем дом, оттесненный в угол и слегка загороженный мелкими островками молодого ельника. На поляне то там, то здесь виднелись прикрытые снегом перекладины, опиравшиеся на столбы и разделенные деревянными пальцами на равные промежутки. Вдали из сугроба торчала часть большого колеса. Поле не приходилось видеть, как вьют веревки, но она поняла, что именно на этой поляне, с помощью этих перекладин и колеса и совершается хитрая работа, в результате которой на верстак ложатся круги веревок. «А там, на берегу озера, чернеет дегтярня», – сообразила Поля.

Начало смеркаться. Снег ненадолго порозовел, потом подернулся нежной синевой и наконец накрылся темно-серой тенью. «Забыли, должно быть, про меня», – подумала Поля, прикидывая, как ей лучше из дохи и шубы сделать постель. Она чуть отодвинула скамейку от стены и принялась расстилать доху.

– Ни-ни, девка. Ешь-ка пока. Сейчас я подушку и перину притащу, – пропищал возле Поли один из мужиков.

Поля обернулась. Мужик держал в руках широкий деревянный поднос. На нем – чашка с пельменями, кружка чая, березовый туесок с сотовым медом, серый хлеб из муки крупного помола.

– Спасибо. Я бы и сама могла принести, – засмущалась Поля.

– Ешь на здоровье. И не обессудь. Агап у нас за стряпку. Умеет, варнак, покормить. Спробуй. – Хозяин засмеялся тоненько, протяжно, и Поля не поняла, говорит ли он всерьез или шутит. Мужик вышел, но сейчас же вернулся в обнимку с периной и подушкой.

– Спи сколько влезет! – пропищал он, бросил перину и подушку на пол и скрылся за дверью.

«Кто же он – Агафон или Агей? А может быть, сам Агап?» – подумала Поля и присела к столу, чтоб успеть с ужином до потемок.

Пельмени в самом деле оказались вкусными. Поля и сама была мастерица стряпать их, но в этих таился какой-то секрет. То, что они были сделаны из хорошо натертого теста, фарш приготовлен из разного мяса, смешанного в нужных пропорциях, – это Поля почувствовала сразу. Но особый вкус пельменей все-таки занимал ее. «Э, вон в чем дело. В фарш к говядине, баранине и свинине добавлено мясо сохатого… В самом деле, этот Агап отменно стряпает», – подумала Поля, с удовольствием уплетая пельмени.

Чай у писклявых мужиков тоже оказался приятным, пахучим. Но над этим Поле гадать не пришлось. Дедушка Федот Федотович частенько баловал ее таким напитком: густой навар чаги с черносмородиновым листом… Ах, как такой чай напоминает лето, запахи тайги в самую жаркую июльскую пору!

Отужинав в одиночестве, Поля приготовила себе постель. Она не захотела ложиться на пол и втащила перину на скамейку. Широкая скамейка вполне заменяла кровать. Правда, от окна тянуло холодом, но Поля быстро с этим справилась, приладив на подоконнике свою шубу.

Чтоб не загасла печка, Поля заправила ее крупными, тяжелыми поленьями и решила укладываться спать. Непривычно так рано ложиться, но сидеть в темноте без дела и нудно и тоскливо. Да и притомилась Поля в дороге, хотелось вытянуться, расправить суставы.

Из-за стены, в дверь, заделанную какой-то плотной дерюгой, доносился невнятный говор. Мужики пищали почему-то хором, а Епифан, по обыкновению говоривший высоким, звонким голосом, то и дело переходил на низы и басил, как шмель на оконном стекле.

Закинув руки за голову, Поля то вспоминала Никифора, то мысленно разговаривала с отцом, то тревожно думала о своем будущем житье-бытье в криворуковском доме. «Не очень-то завидная жизнь будет у меня, если Епифан Корнеич начнет возить с собой, а Никиту в город с обозами гонять. Вот и папаня с дедушкой останутся без призора… И что у него здесь за дело? Неужели целую неделю будем торчать на этой заимке?»

Наступил поздний вечер, и следовало бы уснуть, но уснуть Поля не могла. За стеной кричали, передвигали какие-то тяжелые предметы и несколько раз опьяневший Епифан принимался базлать песни, безбожно перевирая и мотив и слова. Как все это не походило на привычки ее отца, Федора Терентьевича. Тот так берег, бывало, ее покой, что по утрам стряпке громко не велел говорить.

Угомонились за стеной глубокой ночью. Поля тоже попыталась заснуть, но долго еще ворочалась с боку на бок, расстроенная своими невеселыми думами.

Перед рассветом сквозь сон Поля услышала скрип двери. Она открыла глаза и в блеклом свете месяца, вливавшегося в окно, увидела Епифана. Он держал в руках портфель.

– Палагея, слышь, Палагея, я поехал с братьями по делам, а ты посмотри-ка книгу. Чтоб, значит, по всем правилам: приход-расход. И отдыхай, отдыхай, не торопись. Сейчас тебе Агап принесет еду на весь день. – Епифан успел уже, по-видимому, опохмелиться. Он пошатывался, говорил сбивчиво, от него наносило водочным перегаром.