Текст книги "Сибирь"

Окентий все не приходил. В сумерки от одиночества Кате стало страшновато, в голову полезли всякие дурные думки. А может быть, старик навсегда бросил свою избу? Кто она, Катя, для него? Чужая, непонятная искательница приключений? Погибнет от голода? Замерзнет в снегах? Ну и что из этого? Сибирь и такое видала. Здесь этим не удивишь.

Но Окентий все-таки пришел и был немного сконфужен тем, что так надолго оставил ее одну.

Катя зажгла уже жировик, сидела, прислушиваясь к шорохам за стеной избы.

– Не рассчитал силенок, дочь. Хотел обернуться к обеду, а вишь, буран-то не унялся, дует как из трубы. Зато вот рыбы свежей принес. Сейчас ельцов разделаем – и на сковородку.

Окентий высыпал из мешка прямо на пол замерзшую рыбу, снял полушубок, шапку, достал откуда-то из-под печи ножи, сковородку, туесок с солью. Он охотно принял помощь Кати, уступив ей ведерко с водой, в котором надо было оттаять ельцов и почистить. Сейчас он показался Кате более приветливым, чем вчера ночью.

– А ножом-то умеешь, дочь, орудовать? – спросил Окентий, строго поглядывая на Катю. – Небось городская? Да еще из богатеньких?

– Не ошиблись, дедушка, и городская и из богатеньких. А вы почему так думаете? – поинтересовалась Катя.

– Да уж знаю. Живу на земле девятый десяток. Можно кое-что и узнать за этот срок. Томская или откуда подалее?

– Томская. А жить приходилось и в других местах…

– Из студентов?

– Из них.

– Ну-ну, – протянул Окентий и замолчал. По-видимому, этих сведений ему было достаточно, чтобы составить представление об образе ее жизни. Зато у Кати его вопросы разожгли любопытство.

– А вы давно здесь живете, дедушка? – спросила она.

Окентий вскинул голову, посмотрел на нее пристально, придирчиво, вероятно, решая, достойна ли она откровенности. С раздумьем сказал:

– А вот вторую избу срубил. Одна уже сопрела.

– Значит, лет тридцать – сорок? – постаралась уточнить Катя.

– Около того, а может быть, и поболе.

– Не угнетает вас одиночество?

– Чего искал, то и нашел.

– Вы что же, пошли на одиночество сознательно? Может быть, по велению веры или в силу каких-то иных обстоятельств?

Окентий долго молчал. Понимал, что Катя вызывает его на открытый, чистосердечный разговор. А он не очень-то доверял женщинам, давно избегал общения с ними, считал, что, коли появилась женщина, добра не жди. Но в этой девчонке (с высоты своего возраста Окентий воспринимал Катю именно как девчонку) было что-то располагающее. Может быть, ее серьезность? А может, то, что ее привел Степан Лукьянов, человек, которому Окентий доверял? Не знал Окентий, как и поступить, но только чувствовал, что от разговора не уклониться.

– Неверующий я, дочь, – наконец сказал он и странно выставил свое худощавое лицо.

– Не верующий ни во что? – спросила Катя, не спуская глаз с Окентия.

– Ни в бога, ни в черта, ни в царя, – переходя с писклявого голоса на твердый и резкий тон, ответил Окентий, и кончик его носа вызывающе приподнялся.

– Ну, а все-таки во что-нибудь вы верите? Без веры жить невозможно. Например, в материальность мира верите? В человеческое счастье верите? – Катя в последние дни мало разговаривала и сейчас испытывала удовольствие от возможности задавать Окентию вопросы. Она оживилась, глаза ее загорелись.

– Скажу, дочь, во что верю, – приподняв руку, остановил ее Окентий. – Верю в Природу. Она была до нас вечно и будет после нас вечно. И существа будут, как и были. Такие ли, как при нас, или иные, но будут. Все от солнца, дочь. Солнце кончится – и земле конец. И будет это не скоро. Сосчитать нельзя – счету не хватит у человека. Потому что ум у него короткий. А что будет дальше, не знаю, но что-то все-таки будет. Ничего не может не быть.

«Стихийный материалист», – промелькнуло в голове Кати, и она поторопила Окентия все тем же вопросом:

– А в счастье человека верите?

– Измельчали людишки, разменяли людское на зверское. – Окентий вскинул свою голову, и кончик его носа заострился, как бы невидимо вонзаясь в Катины любопытствующие глаза. – Свобода от страха, дочь, в этом счастье человека… Я пробился, дочь, к этому через страдания. Гнет страха преследовал меня. Вначале был страх, который внушала семья. Страх перед родителями. Потом страх перед обществом. С малых лет грозовой тучей висел над моей бедной головой страх перед богом. Пожалуй, самый большой страх. А страх перед царем? А страх перед нечистой силой? Перед голодом? Перед смертью? Я не жил, а трепетал, душа моя всегда была собрана в комок…

– И вы считаете теперь себя свободным от страха? – спросила Катя, когда Окентий умолк.

Все, что он сказал, не совпадало с ее первым представлением о хозяине избы. «Отшельник, разуверившийся монах» – таким поначалу представлялся ей Окентий. Теперь она поняла, что поспешила с выводом. По-видимому, Окентий был из числа тех людей, которые не так уж редко встречались на Руси: искатель истины, творец своего особого способа жизни, экспериментатор по созданию универсального счастья людей на земле.

Катя давно уже убедилась, что подобные люди не обладали силой, способной социально преобразовать Россию или даже серьезно двинуть ее по каким-то путям к обновлению, но потому, что эти люди все же действовали, искали, мыслили, они вызывали у Кати интерес и даже порой преклонение.

Пусть Окентий тысячу раз не прав в своих взглядах, она не собирается ни в чем разубеждать его, но уяснить его отношение к миру, узнать его воззрения на человека, взять на критическую поверку собственного сознания существо размышлений старого человека, опыт его жизни она обязана. То, что ей встретился в глухой тайге, в Сибири, человек, по всей вероятности, большой и трудной жизни, ее и удивляло и радовало. Удивляло потому, что странно, необычно было его одиночество, а радовало потому, что ее ум, привыкший беспрестанно думать, сопоставлять, получал пищу для работы.

– И вы теперь считаете себя свободным от страха? – повторила свой вопрос Катя и уселась на лавке поудобнее.

– Поборол. Навсегда поборол, – убежденно сказал Окентий.

– Как вам удалось это? Расскажите. – Улыбка тронула губы Кати, но она сдержала ее. Окентий мог ведь и обидеться на ее недоверие, да и недоверие могло оказаться преждевременным.

– Сила души, – проронил он тихо.

– Что сила души? – переспросила Катя.

– Человек, дочь, чем слаб, тем и силен: душа. От нее он может стать суеверным калекой, которого то бог, то сатана будут преследовать каждую минуту, а может от нее же, от души, стать бесстрашным богатырем… которому все нипочем… подвластно самое неподвластное.

Катя исподлобья взглянула на щуплую фигуру Окентия, в которой на богатырское не было даже намека, и снова ироническая улыбка пропорхнула по ее губам.

– Как достигнуть этого, дедушка? Каждый, наверное, захотел бы стать богатырем.

– Един путь к этому – душа должна восстать против страха.

– А страхи-то разные? Страх перед богом – одно, а перед голодом – другое.

– Побори поначалу один из них. Другие покажутся слабже. Только упорствуй, не отступай… Потом наступит торжество силы души.

– И все-таки, каким же путем шли вы? Это же очень интересно.

– Длинная дорога, дочь. В молодые годы довелось мне быть дьячком в трактовом селе. Попался мне батюшка неверующий. Он и заронил в мою душу вопрос: а всесилен ли бог? Есть ли он? Не придуман ли он людьми, чтобы держать каждого в страхе? Батюшка остер был на ум, но охоч до зелья. Сгорел от белой горячки, не дожив и до сорока годов. А след в моей душе оставил. Червяк вон и тот подтачивает двухаршинное дерево, а уж коли охватят тебя сомнения, то спасу от них нету. Покинул я православную церковь. Решил поближе узнать иноверцев.

У татар жил, аллаху поклонялся. В городе чуть иудейство не принял, три года в синагогу ходил. Потом в староверчество ударился. Успокоения нигде не нашел. Куда ни сунешься, везде страхом тебя, как жерновом, давят. Вот тогда-то и ушел в тайгу. Рассуждал так: человек вышел из природы, его место там. Чем ближе к земле, тем ближе к естеству, тем дальше от мерзостей человеческих, тем дальше от страха…

– И нашли свое? – спросила Катя.

– Не сразу, дочь. Пока обрел свободу от страха в тайге, много воды утекло. Вначале поборол страх перед таинствами леса. Узнал его и так и этак. И поверил, что нет в нем ничего – ни от бога, ни от сатаны. Одно естество. Было до нас, будет после нас. Перестал бояться шума леса. Поборол страх перед тишиной в лесу. Перестал бояться леса днем, а особливо ночью. А потом узнал зверей, птиц и перестал их бояться. Поверил, что даже самый сильный из них слабже человека.

– Трудно все это было? – увлеченная рассказом Окентия, его откровенностью и доверием, спросила Катя.

– Трудно. Не раз собирался убегать отсюда. А только куда убежишь? От одного страха к другому. Выгоды – никакой.

– Случалось, вероятно, всякое? – опять спросила Катя, подумав про себя: «Какая же ты многоликая, Сибирь! Каких только людей тут не встретишь! Окентий Свободный! Нарочно такого не придумаешь!»

– Случалось, – подтвердил Окентий и продолжал: – Привел как-то Степан Лукьянов ко мне своего сынишку. Лет восемь ему было. Старший. Тот, от которого сейчас вестей с войны нету. Со Степаном мы давно в дружбе. Подмогал он мне хлебом-солью. И я не оставался в долгу. Степан отправился куда-то в глубь тайги. А парня оставил передневать у меня. Ну, пошли мы с ним на луга, тут поблизости. Смородина в тот год по прибрежным тальникам уродилась. Собирали ягоду целый день и припозднились. Вижу: малец притомился, а ходу до избы много. Решил я переночевать на лугу. Ложиться наземь не захотел. Сам-то ничего, а парень от росы и продрогнуть может. Выбрал я стог, сбросил с него верх, и улеглись мы с мальцом. Бок к боку. Ночь теплая, свежинкой тянет. Парень мой как лег, так сразу и уснул. Я лежу, любуюсь звездным небом. Вдруг слышу – в реке что-то забултыхалось. Видать, берег подмытый, обвалился, – так подумал попервости. Потом слышу, кто-то сильно фыркает. На коня не походит, коров тут поблизости нет. В кустарниках дрозд-пересмешник защелкал, а это примета наивернейшая: медведь идет. И точно: направляется прямо к стогу, отфыркивается, сопит, стряхивает с себя воду. Вот тут и почуял я, как зашевелились у меня на голове волосы. «Что, думаю, делать, если полезет на стог? Ведь парень мой от испуга речи лишиться может». Оружия у меня никакого. Один топор, и тот у стога, на земле остался. Замер я. А сам мысленно гоню зверя прочь. И об одном только думаю, чтоб парень глаз не открыл или во сне не забормотал ненароком. Зверь может озлиться за такое беспокойство, понять как вызов ему. Ну, походил он возле стога, поводил носом с шумом и все-таки почуял, чего я хочу: поплелся к реке. Снова забултыхала вода. Потом стихло все. Дрозд-пересмешник тоже умолк. Так и пролежал я с открытыми глазами до рассвета. А как только парень проснулся, поправили мы макушку у стога и пошли к избе… Парню я – ни слова, а отцу рассказал, что было ночью. Степан аж руками всплеснул. «На мой характер, говорит, не вынес бы я такого страха, скатился бы со стога, взял бы топор. И тогда уж либо пан, либо пропал, а скорее всего и сына бы лишился, и сам бы не уцелел». А я с той поры и ружье перестал в руки брать. Понял, что нету сильнее оружия, если нету в тебе страха. От семи смертей сбережет это.

– И сейчас без ружья ходите? А чем же кормитесь? – Катя отодвинула котелок с ельцами и забыла о деле, за которое взялась.

– А зачем мне ружье, дочь? Я не охотник. Зверя и птицу не бью. Кормлюсь рыбой. А кроме того, грибами, ягодами, кедровыми орехами, таежной овощью.

– Есть и такая?

– А как же! Колба, щавель, дикий чеснок. Таежный огород, – чуть усмехнулся Окентий.

– А худых людей не боитесь?

– А чего им с меня взять? Да и люди эти не лесные. Дальше тракта им пути нет.

– Хорошее это самочувствие, дедушка: ничего-ничего не бояться, – не без зависти вздохнула Катя, припомнив, как страшно ей было вчера в тайге, прихлопнутой темнотой и мечущимся снегом, и как жутко ей становилось, когда в сумраке терялись очертания Лукьянова, прокладывавшего дорогу по целине.

– А ужинать, дочь, все ж таки пора. Не одним словом жив человек, – сказал Окентий, засмеялся и передвинул котелок с рыбой поближе к себе.

1

На другой день Окентий вывел Катю по прямой таежной просеке к Лукьяновскому выселку. Стоял ранний вечер. После буранных дней и ночей наступила оцепеняющая тишина. Небо очистилось от непроглядного морока и было сейчас высоким и густо-синим. Засветились первые звездочки. Выплыл из-за леса полный, похожий на озерного карася месяц. Свет его, ровный, неброский, подкрасил заснеженные просторы нежным сплавом золота с медью. Подморозило. Снег похрустывал под ногами, осыпался с пимов, поблескивал искорками.

Не доходя до выселка с полверсты, у неторной дороги к тракту Окентий остановился.

– А теперь, дочь, одна иди. Мне на выселке делать нечего. Побреду назад.

Катя поблагодарила Окентия за приют, за проводы, сказала:

– Ваш рассказ, дедушка, о преодолении страха никогда не изгладится из моей памяти. Вижу, какая это великая сила – нравственное самоусовершенствование. Однако же думаю так: чтоб побороть в людском мире страх перед богом, сатаной, голодом, перед царем и властью, нужно ликвидировать социальные условия, которые порождают все эти ужасные явления. Пока есть основа для угнетения человека человеком, все останется как было…

– Непостижимо далеко до этого, – вздохнул Окентий, всматриваясь в лицо Кати.

– Что вы! Ближе, чем вам кажется! – воскликнула Катя.

– Нет, дочь, чтоб не сожрали люди друг друга, подстрекаемые страхом, есть один путь: не ждать второго пришествия господа, а каждому человеку стараться возбуждать совесть свою против страха, пробуждать силы души… Счастливой дороги тебе, дочь. Тут особо не оберегайся. Крючки по тракту держутся…

– Вам счастливо вернуться к своей избе и жить еще долго и хорошо, без недугов. – Катя сомкнула свои руки в теплых черных испотках[1]1
  Испотки – рукавички, вязанные из шерстяной пряжи.


[Закрыть], потрясла ими.

Окентий вскинул голову, спрятанную до самого носа в мохнатой шапке-ушанке, поддернул полы своего овчинного полутулупчика и зашагал, не по летам бойко передвигая серые, с высокими голяшками пимы.

Катя осталась на забитом снегом проселке одна. Она долго смотрела вслед Окентию. Вот он мелькнул между белых стволов берез раз-другой и навсегда исчез из ее глаз. Не спеша, медленно принюхиваясь к запахам дыма, доносившимся от выселка, Катя пошла дальше, меся ногами затвердевшие уже наметы снега.

Решив направить Катю после двухдневной отсидки в избе у Окентия на выселок, Лукьянов дал некоторые советы: во-первых, прийти туда как можно позже, во-вторых, на ночевку остановиться не у Зины, а по соседству с ней – у вдовы Ольгеи Толченовой. Катя и спрашивать не стала, чем это вызвано. Лукьянов, наставляя ее, обмолвился, – крючки не сидят на месте, рыскают по дорогам, а Зина как-никак его сестра, на примете.

Несколько раз Катя приближалась к выселку, но, постояв невдалеке от крайнего дома, поворачивала назад. Все ей казалось, что идет она рано, час ее еще не пробил.

Наверное, приближалась уже полночь, когда Катя наконец зашагала по улице выселка, намереваясь отыскать Зинину избу и постучаться к ее соседке Ольгее.

Пустынно было в выселке. Избы утонули в снегу. Из труб с потоками дыма вздымались столбы искр. Они прочерчивали темное небо и гасли где-то в вышине. Ни одного звука не доносилось до Кати из притихших дворов.

Вдруг вдали, в окнах одной избы блеснул огонек. На душе у Кати стало спокойнее, веселее. Нет, не все спят. Есть же и здесь кто-то бодрствующий. Она ускорила шаги, в уме мелькнула надежда: «Может, у Ольгеи свет горит? Не надо будет стучать, беспокоить весь дом». С каждой минутой освещенные окна становились ближе.

Когда до них осталось шагов двести, Катя поняла, что это изба самой Зины. «Не Маша ли к ней из Лукьяновки пожаловала? Вот было бы замечательно», – подумала Катя и, как ни устала, припустила чуть рысцой. Но через двадцать – тридцать шагов Катя остановилась в тревоге. «С какой стати Маша с Зиной будут жечь свечи? В прошлый раз это делалось ради меня – городской гостьи. Нет, тут что-то не то».

Кирюшкина собачонка учуяла Катю, с тявканьем бросилась к ней. Катя легонько посвистала ей, ласково заговорила: «Ну, будет, будет тебе. Ведь помнишь меня, наверняка помнишь». Собачонка и в самом деле закрутилась возле Кати, повизгивая и помахивая хвостом.

До избы Ольгеи Толченовой еще шагов триста, от силы пятьсот, но сейчас Катю неостановимо потянуло к Зининой халупе. Если уж зайти к ней не велено, то посмотреть-то в окошко можно: что там у нее делается, что за беда принудила ее жечь свет в полночь? А возможно, и не беда, а радость. Может быть, не ошиблось Зинино сердце, и муж ее, пропадавший без вести целых три года, заявился в родную семью самолично?

Ступая осторожно, мягко, оставляя на снегу следы, вычертившие спиралеобразную фигуру, Катя приблизилась к окнам Зининой избы. Чудом уголок одного окна остался не затянутым ледяной коркой. Катя чуть склонила голову, и в глаза ей бросилась умопомрачительная картина: за столом в углу сидит полуобнаженная Зина, а за ней, прижав ее к себе, припав губами к белому плечу, расположился сам… Карпухин. Одна рука Карпухина тискает Зинину грудь, а другая лежит у нее на животе. Шевелятся короткие, как раздувшиеся от крови пиявки, пальцы Карпухина.

Ничто не ускользнуло от Катиного взгляда. Заметила она, что лицо у Зины пьяное, печальное и в то же время равнодушное-равнодушное. Глаза полуприкрыты веками, и потому кажется, что Зина мертвая, недвижимая. На столе – четверть с водкой, тарелки с остатками закуски, чашки, самовар. Видать, пиршество началось еще с вечера…

Катя опрометью бросилась снова на дорогу. «Не вынесла Зина, не устояла», – пронеслось в голове, и захотелось заплакать от обиды на Зину, которую она полюбила с первой встречи и поверила ей, от сознания своей беспомощности перед самыми неожиданными ударами жизни, от жестокости того мира, в котором начертано ей жить.

Охваченная смятением, тихо всхлипывая, Катя, не помня себя, добрела до конца выселка, давно миновав избу Ольгеи Толченовой. Вот так неосмысленно, механически она, возможно, брела бы и дальше, если б у крайнего дома, в котором жил знакомый ей «хозяин выселка» Евлампий Ермилыч, приходивший когда-то к Зине взыскать долг, не наскочили на нее собаки. Огромные, рослые псы кинулись с рычанием. Катя хватала комья снега, кидала их в остервеневших собак, а сама пятилась назад. К счастью, ей подвернулась палка. Она замахала ею со свистом. Собаки, опасаясь удара, отступили. Катя не теряла мгновений, побежала что было мочи. Собаки помчались за ней, но палка снова засвистела в воздухе. Истошный лай собак Евлампия Ермилыча поднял тревогу. Послышался скрип ворот у его дома, но Катя была уже далеко. Зато подняли брех собаки в других дворах выселка. Катя поняла, что ей пора убираться с улицы. Быстро, без каких-либо раздумий, она подошла к избе Ольгеи и постучала в окно. Отозвались немедленно, будто ждали ее.

– Заходи в избу, – послышался женский голос из-за окна.

«Лукьянов, видно, успел предупредить насчет меня», – отметила Катя. В темном дворе она не сразу отыскала крыльцо, а найдя его, никак не могла нащупать дверную скобу. Но ее уже услышали, видимо, догадались о затруднениях и дверь распахнули изнутри. Катю сразу обдало избяным теплым духом.

– Переночевать можно у вас? – спросила Катя, вглядываясь в женщину, которая открыла ей дверь. Свет, лившийся в окна с противоположной стороны, слегка освещал ее.

– Подружка Маши? Проходи, Катюша, проходи. Место найдется. Вот тут осторожно: корова отелилась, теленка на ночь внесла. Вроде на сильный мороз поворачивает. И здесь, Катюша, поостерегись, на кого-нибудь не наступи. Ребятишки разлеглись… Сядь тут, на ящик. – Хозяйка схватила Катю за плечо, усадила. – Тут же и поспать можешь. Все ж таки не на полу. На печку бы тебя, да там у меня бабка обосновалась.

– Тут хорошо, – ощупывая в темноте широкий ящик, тихо сказала Катя. – А я вначале к Зине направилась, а там что-то не так…

– И не говори, милая! Опять энтот Карпухин объявился. С прошлого года все за нее сватается, проходу Зине не дает. Не мытьем так катаньем решил ее взять. Приехал пьяный, да не один, а с каким-то связчиком. Ну тот упился, едва еще смеркаться стало. Уволок его к себе Евлампий Ермилыч. Небось дрыхнет без задних ног. А Карпухин, гад полосатый, выгнал к соседям и Кирюшку и Зинину свекровку больную. «Будет, – говорит, – важный разговор с Зинаидой. При нем свидетелей мне не нужно». Знаем мы, какой разговор… Ох ты, горюшко наше бабское! – вздохнула хозяйка.

Катя молчала, взвешивала все, что говорила женщина. Связчик Карпухина известен ей. Это второй полицейский – такой губастый, мрачный, с лицом, покрытым полудой. Но что же Зина? Неужели так бессловесно и покорилась Карпухину? Или все-таки решилась наконец связать свою судьбу с новым мужем? А знает ли она, какая молва идет о Карпухине? Наверняка знает, не может не знать. Что же тогда происходит?

– А вы не забегали к Зине? Не пытались выручить ее? – спросила Катя, все еще не решаясь снять с себя полушубок и платок.

– Как же, забегала! Зашла с чашкой капусты. Вроде для их благородия. Сама шепчу Зине: «Бежать тебе надо». А она вскинула на меня глаза в слезах, отвечает: «Ах, Ольгея, Ольгея, чему быть, того не миновать!..»

– Выходит, что согласилась?

– Выходит так, Катюша.

Катя откинулась к стене, сдерживая рвущийся из груди стон. Она сидела в такой позе долго-долго. Ольгея уже заснула, всхрапывая. Посапывали и ребятишки, спавшие на полу. Пощелкивая языком, облизывал себя теленок. А Катя даже глаз не могла сомкнуть. Потом хрипло прокричал в курятнике петух. Близилось утро. Наконец и Катю потянуло в сон. Она расстелила на ящике полушубок, накрылась платком.

Спала совсем чуточку. То и дело распахивались двери, скрипели, врывался морозный воздух. Открыв глаза, Катя увидела в редеющем сумраке нескольких женщин. Они сбились около двери, разговаривали тревожным шепотом.

Катя прислушалась. Часто упоминалось имя Зины. Это заставило подняться с ящика.

– Что там? – спросила Катя, подходя к женщинам.

– Ой, не говори, Катюша. Ужасть! Зинаида Карпухина убила. Лежит на полу в разорванной рубахе, с голым пузом. Кровища кругом… Его же левольвертом она…

Катя почувствовала, как горло ее сжалось, щеки запылали, нудно заныло где-то в левом боку. «Ну, знала же я, знала, что Зина не может пойти за Карпухина… Почему же не бросилась я на помощь ей?» – пронеслось у нее в голове.

– Давно случилось? – спросила Катя, испытывая острое желание сейчас же бежать к Зине в избу.

– Да уж давненько, видать… Энтот связчик Карпухина там. Стережет, варнак, Зинаиду. А чо ее стеречь? Она сама чуть живая. Головы не подымает. Сидит, уставясь в потолок сухими глазами. Ну и, конешно, наш-то лиходей Евлампий Ермилыч тоже там. Где пропастина, там и ворон. Без него разве чо обойдется? Нарочный в Лукьяновку ускакал. Староста с урядником вот-вот приедут. – Ольгея повздыхала, потом взяла Катю под руку, отвела ее в сторонку, насколько позволяла изба, сказала на ухо: – А ты, Катюша, уходи, пока вовсе не рассвело. Не погода тебе торчать сейчас в выселке. Сватья Лизавета вечером вчера из Лукьяновки приехала, сказывает: переполох там страшенный – ищут тебя, как дорогую пропажу. Ты, как сейчас выйдешь из ворот, спускайся сразу в лог. А там дорога сама тебя выведет на тракт…

Предупреждение Ольгеи было более чем своевременным. Катя пожала ей руку, хотела что-то сказать, но горло опять стиснуло волнением. Она проскользнула мимо женщин, открыла дверь, вышла из двора на улицу.

Занималось зимнее ясное утро. Сумрак уже совсем рассеялся. Из-за леса поднималась пурпурная полоса позднего солнцевсхода.

2

В Михайловке на постоялом дворе произошла история, которая могла бы очень плохо закончиться для Кати.

Одолеть весь путь от выселка до города Катя не смогла. Давала знать о себе бессонная ночь, беспокойство за судьбу Зины, постоянная настороженность в дороге. Несколько раз Катя бросалась в сторону, заслышав позади или впереди себя повизгивание полозьев и перестук копыт. Крестьянских подвод она не боялась, но тракт есть тракт. Метались здесь туда-сюда и подводы с казенными людьми. От этих ждать добра не приходилось. Добравшись до Михайловки, Катя почувствовала, что идти дальше у нее нет сил, тем более что в городе могли возникнуть осложнения с ночевкой. Решила переночевать здесь, но только не на том постоялом дворе, где они в первый путь пили чай, а на другом, расположившемся наискосок.

Встретила ее хозяйка, крепкая, рослая старуха с простуженным, надорванным голосом – «великан баба», так про себя окрестила ее Катя. Каждую минуту прикладывая к носу щепоть с табаком и оглушительно чихая, хозяйка придирчиво оглядела Катю, бесцеремонно осведомилась:

– Ты откуда такая красотка взялась?

Катя бойко выложила свою версию:

– Беженка. Иду издалека в город хлопотать о пенсии для престарелой матери. Отец офицер, погиб на войне.

– А платить за ночлег у тебя есть чем? Ты вперед давай! – сиплым басом сказала «великан баба».

Катя выразительно позвенела монетками, собранными в горсти, подала их хозяйке.

– Садись к самовару, наливай кипяток, – обмякла «великан баба» и ушла на вторую половину дома.

Катя села к длинному столу, вытащила из кармана полушубка весь свой припас: маленький кусок черного хлеба и два вяленых ельца, сунутых ей в последний момент Окентием Свободным. Ужин был скудноватый, тем более что она сегодня и не завтракала и не обедала. Но круто просоленные ельцы вызвали охотку к питью. Катя выпила две кружки кипятка и с ощущением сытости пристроилась в уголке на дощатых нарах, занимавших как раз половину просторной прихожей.

Она лежала, прикрыв голову платком. В доме – ни стука, ни бряка. Постояльцы обычно надвигались позже – к ночи. Мысли ее были с Зиной. Как она там? Может быть, увезли ее уже в Лукьяновку и посадили в ту же самую скотскую избу урядника, в которой сидела она, Катя. А может, под усиленным конвоем везут в город, в тюрьму… Вспомнила она и Кирюшку: бедный мальчик – остался один. Ну, этот сиротой не будет, пока жив Степан Лукьянов.

Наступил вечер, стемнело. «Великан баба» зажгла жировик. Вдруг во дворе послышались голоса, дверь открылась, и в дом ввалилось человек десять солдат. Катя оглядела солдат, не снимая платка с лица. В тощих коротких шинелишках, в латаных валенках, в высоких из поддельной мерлушки папахах с кокардами, они, видно, сильно промерзли, кинулись сразу к железной печке греться, вытягивая к теплу руки.

«Что же мне делать?» – с беспокойством подумала Катя. На встречу с солдатами она уж никак не рассчитывала. Коли есть солдаты, то, вероятнее всего, есть и офицеры. А это намного хуже. Не благоразумнее ли встать сейчас и, пока новые постояльцы по-настоящему не осмотрелись, покинуть избу? Можно ведь переночевать и в другом месте. В Михаиловке, как во всех трактовых деревнях, постояльцев принимают чуть ли не в каждом доме.

Но что-то все-таки ее останавливало. Она лежала, не двигаясь, и ничем не выдавала своего присутствия. А солдаты заговорили, зачадили цигарками, и Кате показалось, что ничего нет страшного, если она тут и переночует. Вслушиваясь в разговор солдат между собой, Катя кое-что узнала о них: едут они из города, с ними их благородие прапорщик, который завернул на ночевку к местному лавочнику, и слава богу: хоть ночь можно провести без его догляда. Куда ехали солдаты, с какими целями, узнать не удалось. Катя все ждала: а вдруг кто-нибудь проговорится? Но нет, этого не случилось.

Солдаты обогрелись и принялись пить кипяток. Настроение у них, видно, было неважное. Больше молчали. А если переговаривались, то тихо, вполголоса. Припас, которым снабдила своих служак казна, был просто скудный: черный хлеб с отставшей коркой, вонючая кета, подмоченный, с желтыми потеками кусковой сахар.

После ужина солдаты разбрелись: кто на печку – погреть продрогшие кости, кто – на полати, а кое-кто – на хозяйскую половину: «поточить» зубы о житье-бытье со старухой. У стола остались двое: пожилой, с искривленной, видимо, после ранения рукой, и, судя по разговору, его односельчанин – высокий, тощий солдат, весь какой-то угловатый, скрипучий, будто на шарнирах.

Пожилой солдат извлек из кармана гимнастерки измятый уже конверт и чистый листок бумаги с огрызком карандаша, и оба они принялись горевать, что вот-де уезжают неведомо куда, а домой об этом не отписали и теперь жены и дети сочтут их загибшими в сибирском госпитале. Катя поняла, что оба они грамотой не владеют.

– Давайте, дядечки, я вам помогу, – поднимаясь с нар из своего затемненного уголка, сказала она. Солдаты от неожиданности даже вздрогнули.

– Ты отколь, грамотейка, взялась? Ты не андел ли с небес спустилась невидимо? – засмеялся пожилой.

– Да нет, дядечка, не ангел. Беженка. Иду в город. Лежала вон там в углу. Слышу, вы в затруднении. А я грамотная, – приветливо поглядывая на солдат, сказала Катя.

– Ну вот и добро! Вот и к шубе рукав, – обрадовался пожилой.

Высокий, тощий солдат был из молчаливых. Он только одобрительно помычал, поглядывая на Катю повеселевшими глазами.

Катя села к столу, придвинула жировик, разгладила ладошкой конверт и лист бумаги.

– Диктуй, дядечка. Слово в слово писать буду. А завтра в городе опущу ваше письмо в почтовый ящик. Из каких вы мест родом?

– Орловской губернии мы, Мценского уезду. «Земляки Ивана Сергеевича Тургенева. Хвати, так сыновья его героев из «Записок охотника», – подумала Катя и приготовилась писать.

Пожилой солдат за тяжкие годы службы стал мастаком по части диктовки писем. Строк двадцать убористого почерка нанесла Катя на листок бумаги, перечисляя имена родных и близких, кому направлялись поклоны.

– Живем мы плохо. Просвету не видно, – продолжал диктовать пожилой солдат. – В госпитале с Никитой мы отлежались. Думали, пошлют нас в инвалидную команду. Была у нас надежда освободиться по чистой, да не тут-то было. Сказывали вновь прибывшие, что солдат у царя убывает. Щелкают на фронте нашего брата почем зря. А которые уцелели от противника, мрут от вшей. А болезнь от вшей прозывается тиф. Упаси бог и святая богородица. А еще прописываем вам, что гонят нас сейчас по Сибирскому тракту, а куда, и сами точно не знаем. Пронюхали все ж, что везут нас на какую-то пристань. Там, сказывают, оголодавшие бабы и ребятишки казенный амбар с хлебом самовольно разнесли. Что же им делать-то в самом-то деле? Неужто помирать голодной смертью? Опаска нас берет: как бы не заставили по своим палить. Ночей не спим, все об этом думаем… Уговор бы какой с ребятами поиметь…