Текст книги "Сибирь"

1

В Лукьяновку пришли к вечеру – приближались сумерки. Петляя по широким извилистым улицам села, Катя присматривалась к строениям. Дома как на подбор: бревенчатые, с просторными окнами, с расписными наличниками; обнесены высокими заплотами; ворота крепкие, из отборных тесин, по стойкам разбросаны выпиленные украшения – кедровые шишки, собаки, петухи, просто решетки.

Пахло смолевым дымом, жженым кирпичом, размоченным березовым листом.

– Банный день сегодня. А завтра в Лукьяновке праздник – выход охотников из тайги. Какое веселье было прежде, до войны, ужас! – объяснила Маша, видя, что Катя с интересом присматривается к улицам села, принюхивается к запахам, которых в городе – век проживи! – ни за что не встретишь.

А вот и родной дом Маши. Он стоит чуть на отшибе от села. В ста шагах от него – крутой берег, а под ним – извилистая речка в круглых омутах, окруженных ельником, пихтачом, черемушником.

Дом пятистенный, с пристройкой и, видать, стоит не первый десяток лет. Бревна изрядно почернели, крыша покосилась, окна без наличников, в заплоте зияют дыры, ворота местами в проломах и распахнуты настежь. Сразу видно, что хозяева не прячут свою жизнь от посторонних глаз, да и добра у них без избытка – все в доме. Амбар без замка, железной проволоки с цепью не видно, и кутух пустой. Кобели не сидят на привязи, как у других прочих. Стеречь нечего.

– Дед еще дом рубил. Говорят, лес-то строевой тут же вот по бугорку рос. Ну, он и размахнулся, сгрохал этакий сарай, – заметив, с каким любопытством осматривает Катя жилище Лукьяновых, сказала Маша.

– А может быть, богато жить собирался? – усмехнулась Катя.

– А как же! Тут, в трактовых селах, каждый о собственной лавке думал. Ну, а чаще всего дело кончалось постоялым двором. Хорошо, что ночевальщиков было предостаточно. Одна полиция порой занимала полсела.

– И у вас постоялый был?

– Ссыльные жили. У них отец и научился уму-разуму. Ну, да впрочем, сама все узнаешь, – поспешила закончить Маша, так как они подошли к воротам.

Мать Маши, Татьяна Никаноровна, давно уже заметила девушек в окно. Однако навстречу дочери она не спешила, стараясь разглядеть, с кем же идет Маша. Матери приходилось подолгу живать в городе, и она знала всех товарок своих дочерей, равно как и приятелей сына. «Какая-то новая у Машутки подружка», – решила Татьяна Никаноровна и, накинув полушалок на плечи, вышла на крыльцо.

– Ой, доченька, что с тобой стряслося? – запричитала Татьяна Никаноровна, увидев, что рука у Маши плотно забинтована.

– Ничего страшного, маманя. Палец нарвал, – успокоила Маша мать и поцеловала ее в губы. – Ну, а это моя подруга – Катя. Вместе в типографии работаем. – Маша слегка посторонилась, чтоб мать могла поздороваться с Катей.

– Опять Катя? Ну и везет тебе! Проходи, Катя, в дом, проходи, – приветливо пожимая руку и заглядывая Машиной подруге в лицо, говорила Татьяна Никаноровна. – Кандрашина-то Катя, дай ей бог вечную память, частенько к нам наведывалась. Уж такая была веселая! Ни за что не подумаешь, что смерть в груди носила…

Маша выразительно взглянула на Катю и перевела глаза на мать.

– И представь себе, маманя, и эта Катя – тоже Кондрашина. Только у той в фамилии после буквы «к» шла буква «а», а у этой «о». Так ведь, Катюш, в документе у тебя написано?

– Так, Маша, так, – слегка смутившись, подтвердила Катя и посмотрела на Машу с благодарностью, пока до конца не понимая, зачем потребовалось подружке столь поспешно ссылаться и на документ, и на обозначенную в нем фамилию.

Татьяна Никаноровна открыла дверь, пропустила девушек в сени, но тут же обогнала их и в дом вошла первой.

Девушки сбросили платки, полушубки, сняли и пимы, давая отдохнуть ногам. Татьяна Никаноровна достала с печки две пары толстых шерстяных носков, подала и дочери и Кате.

– По полу холодом тянет, – объяснила она.

Катя присела на табуретку возле железной печки, пыхавшей горячим теплом. В чугунке, всунутом нижней частью в круглое отверстие, булькало и посвистывало варево. Крышка на чугунке изредка вздрагивала, подскакивала, и по дому разносился вкусный запах.

Маша позвала Катю осмотреть дом Лукьяновых. Кстати, надо было поближе приглядеться и к Татьяне Никаноровне, которая не сидела на месте, сновала по комнатам туда-сюда.

В доме было чисто, уютно, хотя и пусто. Мебель во всех комнатах одинаковая: шкаф, стол, скамейка, кровать, две табуретки. Все некрашеное, но гладкое, выровненное искусным фуганком и отполированное суконкой со спиртом.

– Отец все смастерил. Сухой кедр, – сказала Маша и ласково погладила ладонью по столу.

В горнице, отделенной от кухни узкой проходной комнаткой, Катя подошла к простенку, завешанному фотографиями в рамках, но разглядеть ничего не удалось: стемнело.

Маша заметила неудачу подружки, подшутила:

– Ну ничего, Катюш, завтра посмотришь. Ночевать как раз здесь будешь. В Лукьяновке, как везде, осветиться нечем.

Но Маша была неправа: Татьяна Никаноровна зажгла в прихожей светильник и зазывала девушек ужинать.

– Как чисто у вас, тетя Таня! Блеск везде! – похвалила Катя хозяйку. – Сколько же времени тратите на такую чистоту?

Только теперь Катя рассмотрела непоседу Татьяну Никаноровну. Ей, вероятно, было около пятидесяти лет. Она была среднего роста, смуглая, черноглазая, с сильно очерченными бровями. На круглом миловидном лице выдавались скулы, и, пожалуй, они-то и заставляли думать, что среди предков женщины были представители коренных народностей Сибири. Поразили Катю руки Татьяны Никаноровны – аккуратные, точнее сказать, изящные для крестьянки и бесконечно подвижные, деятельные. Чувствовалось, что они привыкли к работе и не терпели покоя. Она без устали передвигала посуду, перетирала ее длинным полотенцем с вышивкой по концам. Двигалась Татьяна Никаноровна быстро, бесшумно, словно катилась. И было в ней что-то схожее с колобком. Может быть, это впечатление создавалось потому, что все формы женщины были округлые, хотя назвать ее толстой или даже полной Катя не решилась бы.

Похвала гостьи не осталась незамеченной. Полотенце пробежало по одной тарелке, по другой. Татьяна Никаноровна взглянула в упор, и что-то лукавое сверкнуло в ее черных глазах.

– А кому, Катюша, сорить-то? Сорить некому! Старик мой дома почти не живет, а детки разлетелись, как птенцы из гнезда. Ссыльных в нашем селе тоже теперь не держат. На постой пускать некого.

– А почему не держат, тетя Таня?

– У властей опаска на уме. Вышли наши мужики из доверия. Теперь гонят ссыльных на край белого света. А при них все ж нам, бабам, было сподручнее. И дров, бывало, помогут навозить, и дом без призору не оставался… Да и подрабатывала я немножко: еду готовила, стирала… Народ-то все, правда, безденежный, но зато честный. Случалось, задалживали мне чуть не за год. А как денежный случай у них выпадет – все до полушки отдадут, а уж извинений и благодарностей не сосчитаешь.

За чаем Маша рассказала матери о посещении выселка, о ночевке у Зины, о ее житье-бытье.

Татьяна Никаноровна похвалила дочь:

– Уж как хорошо сделала, Машута, что к Зине зашли, проведали ее! Тяжело ей живется, сколь уж лет она ни вдова, ни мужнина жена. Видать, загиб Кузьма в плену… Если б убитый был, как-нибудь да прозналось бы. Не один он в бой-то ходил. Видели б друзья-товарищи. А тут как обрезало. Ни весточки. А Зину я люблю, Катюша. – Татьяна Никаноровна почему-то повернулась к Кате и именно ей хотела сообщить о своем отношении к золовке. – Я когда пришла к Степану, она совсем-совсем девчонкой была – годов пяти-шести, не больше. Росла на моих глазах. Подростком была сухая, костистая, белобрысая, длинноносая дурнушка. Все, бывало, мы со свекровью рассуждали. «Ой, Таня, – говаривала та, – и в кого у нас Зинка такой дурнухой уродилась?» А мне и тогда казалось – выровняется в девичью пору Зина, нальется и силой и соками. И правда. Годам к шестнадцати округлилась наша Зина, стала прямо как писаной. Начали парни по ней сохнуть. А она как заприметила Кузьму – и уж не свернула с тропки… Так я по ней стосковалась! И вроде рядом, а все-таки между делом не сбегаешь. Да при моей-то беспокойной жизни. Ведь считай, Катюша, на три дома живу: здесь приглядеть надо, о детках в городе позаботиться надо, и мужик живет в тайге на отшибе – тоже не чужой, венчанный. Его обогреть, обиходить нужно. А там еще старший сын Павел на фронте – вестей от него нет. По нему сердце болит.

Татьяна Никаноровна любила свою семью, своих детей пылкой любовью. Заговорив о дочерях и сыновьях, она не утерпела и чуть-чуть похвасталась:

– Уж не знаю, умные ли, красивые ли мои дети, а только дураками их никто не называл. Не слышала. И безобразными тоже никто не называл. Вырастила их в целости. И с руками и с ногами. И все хорошо слышат, и видят, и не заики…

– Мамань, а вот не уродила ты нас с Дусей такими красивыми, как тетя Зина, – с усмешкой перебила Маша.

Татьяну Никаноровну выпад дочери нисколько не задел. При всей пристрастности к своим детям она умела в оценках быть трезвой.

– Красивых-то людей, дочка, не шибко много. Видать, господом богом от сотворения мира так предписано. А только счастье не в одной красоте. Есть красивые, а бездушные…

Катя слушала Татьяну Никаноровну, и мгновениями в памяти всплывала ее мать. Она осталась там, далеко, в Петрограде, но странно – ни вчера, ни сегодня, когда она вплотную столкнулась с одной женской судьбой, с другой, ее не посетило желание видеть Агапию Валерьяновну. Мать оставалась далекой не по расстоянию – по взглядам на жизнь, по отношению к людям и миру. И от сознания этого было сейчас нехорошо, пусто на душе.

Татьяна Никаноровна чутким материнским инстинктом уловила задумчивость Кати, спросила:

– А твои, Катюша, родители где? Как они живут-поживают?

Катя от неожиданности даже зарумянилась. Сочинить с ходу удобную в ее положении версию о родителях она могла бы, но после стольких чистосердечных слов врать, городить околесицу было бы просто кощунственно. В жизни случаются минуты, когда откровенность заслуживает только откровенности – и ничего другого.

Маша поняла, что Кате трудно. Стараясь выручить ее, она заговорила что-то маловразумительное о Дусе, но замять вопрос Татьяны Никаноровны не удалось. Вопросительное выражение на ее лице оставалось непогасшим.

– Я ведь нездешняя, тетя Таня, – сказала Катя, мучительно подыскивая слова. – Мои родители в Петрограде. Я с ними давно не живу. И брат не живет. Мы – особо, они – тоже особо…

Маша беспокойно заерзала, поскрипывала под ней рассохшаяся табуретка. Она уже кое-что знала о Катиных взаимоотношениях с родителями из ее рассказа в дороге и понимала, что нельзя ей быть в этом откровенной… В семье Кати причины расхождений родителей с детьми были очевидны каждому, чуть только скажи о них. «И почему она ничего не придумала? И зачем маме понадобилось задавать этот вопрос?..» – не зная, как дальше помочь Кате, с беспокойством думала Маша.

Но Татьяна Никаноровна сама почувствовала, что девушке ответить не просто.

– Не склеилось, – вздохнула она, поглядывая на Катю как на сироту, глазами, полными жалости и сочувствия. – И в деревнях такое бывает, Катюша. Иные родители живут с сыновьями до старости, большими семьями. А у иных, как сыновья женятся, сразу дело на раздел идет. Ну и мыкают горе! При совместной-то жизни один конь – все-таки конь, а тут иной раз хоть руби его напополам, а то и на три части.

Татьяна Никаноровна рассказала Кате о страшных случаях, которыми сопровождается раздел имущества. Иной раз ссоры при разделе тянутся сутки, двое, вспыхивают драки…

– У нас, правда, в Лукьяновке потише, чем в других местах, – продолжала рассказывать Татьяна Никаноровна. – А все оттого, что есть мировой судья, слава богу, пока живая. Зовут Мамика. Старуха. Говорят, скоро сто лет стукнет. В такие годы многие из ума выживают, а эта – наоборот. Из себя хилая, в чем душа держится, а ума – палата и год от году все мудрее.

Катя очень заинтересовалась старухой, попросила Татьяну Никаноровну как-нибудь показать ее.

– Нет, Катюша, не обещаю. Залегла Мамика теперь на печь до весны. А вот как обогреет по весне, перед пасхой, она опять на завалинку выползет. С дочерью живет. Сынов покрошила война. Старших два пали еще от японцев, а младшего загубил германец.

– А почему Мамика? Это что, ее имя? – спросила Катя.

– Нет, прозвище. Мамика – это по-нашему, по-деревенски, вроде мать всех. А зовут ее Степанида, по отцу Семеновна.

– Ну все-таки, тетя Таня, попробуйте сводить меня хоть одним глазком на нее взглянуть. Как интересно такого человека увидеть!

– Ладно, Катя, придумаем какое-нибудь заделье и сходим к ее дочери. Авось увидишь Мамику на печке, – пообещала Татьяна Никаноровна и заговорила о другом: – Ну, девчата, пора спать. Завтра как-никак праздник в Лукьяновке. Гляди, и наш отец придет…

Быстрые руки Татьяны Никаноровны замелькали, и стол, только что заставленный самоваром и тарелками, забелел под чистой скатертью с напуском чуть ли не до самого пола.

2

Катя спала долго и крепко. Открыла глаза и не поверила: в доме светло, в окно заглядывает солнышко, почти как летом, только холодное, негреющее. Взглянула Катя на окна и чуть не крикнула от восторга. Расписаны они такими узорами, что человеку и в голову никогда не придет. Походят узоры и на обычную сибирскую пихту, щедро раскинувшую свои лапчатые ветви над землей, и на причудливый папоротник, и на какие-то заморские растения: пальмы, ананас, банан. «Недаром говорят про мороз, что он кудесник», – подумала Катя.

Оделась. Со второй половины дома, через прикрытые двери, доносились голоса Татьяны Никаноровны и Маши. «Ну и засоня я! Люди давно уже делом занимаются», – упрекнула себя Катя и заспешила к двери.

Но вдруг остановилась и резко повернула назад. «Ой, ой, скорее фотографии надо посмотреть». Почему ее потянуло в сей же момент к фотографиям, она не могла бы объяснить. Раздумывая над этим и потом, позже, она заходила в тупик. «Инстинкт? Но что значит инстинкт? Инстинктом можно почувствовать опасность или предугадать что-то более простое и логичное. Но вот идти с одним намерением – мгновенно и неосознанно изменить его… Тайна человеческого чувства… Большая и пока не разгаданная тайна…»

Катя почти подбежала к простенку, завешанному фотографиями в рамках, и словно замерла. Жили только одни глаза – искрящиеся, переполненные выражением жгучего интереса, любопытства, страсти узнать, изведать.

Глаза Кати задержались на самой крупной по размеру фотографии. На ней были изображены две солдатские семьи. Мужья в мундирах, с погонами на плечах, сидели на стульях, опершись локтями на круглый столик, а жены стояли за ними, держа в руках детей. В одной из женщин Катя узнала Татьяну Никаноровну. Вероятно, на руках у нее был ее старший сын, находившийся сейчас на фронте. Солдат, который стоял ближе к ней, и был Степан Лукьянов. Катя вгляделась в его лицо, пытаясь найти хотя бы отдаленное сходство с Машей, но фотография сильно выцвела, и лицо Машиного отца расплылось, стало пятном. Потом Катя внимательно осмотрела и другие фотографии – их было не меньше десятка. Но вот она взглянула на крайнюю фотографию справа, и у нее словно сердце остановилось. Прямо на нее смотрел веселыми, смеющимися глазами Ваня Акимов. Ваня был в длинном дождевике, в болотных сапогах, без фуражки, с взъерошенными волосами. В одной руке он держал топор, а в другой – щуку. Хвост щуки лежал на земле, и если б Акимов мог ее вздернуть выше, вероятно, голова щуки оказалась бы на уровне его глаз. Узнала Катя и того человека, который стоял рядом с Акимовым. Это был профессор Венедикт Петрович Лихачев. Он, как и Ваня, был в болотных сапогах, в дождевике, в широкополой парусиновой шляпе. Стянув морщины своего лица к толстому носу и скосив круглые глаза на Акимова, профессор комически изображал испуг.

В первое мгновение Катя глазам своим не поверила. «Уж не кажется ли мне? Наверное, кажется… И все потому, что беспрерывно думаю о Ване, о его судьбе», – пронеслось в голове Кати. Она встала на носки, вытянула шею, и вдруг ей показалось, что Ваня взглянул ей в глаза. «Он! Он! Но как оказалась его фотография здесь? Какими ветрами занесло ее сюда, в это далекое сибирское село, в этот крестьянский дом?» – спрашивала себя Катя.

Ей захотелось сейчас же выбежать в прихожую, откуда по-прежнему доносились голоса Маши и Татьяны Никаноровны, и узнать у них обо всем этом. Но тут же она сдержала себя. Ни Маше, ни Татьяне Никаноровне она не могла сказать ни о подлинной цели своего приезда в Томск, ни о своем знакомстве с Акимовым и профессором Лихачевым. Все это могло нанести непоправимый вред конспиративным партийным связям. «Как-нибудь сама разузнаю», – успокоила себя Катя и легла на кровать, решив немножко повременить с выходом в прихожую, справиться с волнением, которое отзывалось зычными ударами в виски.

«Ваня, Ваня… Знал бы ты, в какой дали и при каких невообразимо странных обстоятельствах повстречала я тебя», – мысленно обращаясь к Акимову, думала Катя.

Послышались легкие, осторожные шаги Маши.

– Катюш, ты не заболела? Мы с мамой тебя все ждем-пождем. Чай пора пить. – Маша погладила Катю по спине.

– Я сейчас, Маша, встаю. Здоровье хорошее, настроение нормальное. Ноги вот поднывают после такого пути. Ну, ничего, пройдет. – Катя поднялась с постели и встретила озабоченный взгляд Маши. Подружка, по-видимому, обеспокоилась за нее не на шутку.

Через полчаса Татьяна Никаноровна угощала девушек праздничным завтраком. Ее шустрые руки стремительно поставили на стол ватрушки с творогом, сковороду обжаренного картофеля, сотовый мед. Ватрушки Татьяна Никаноровна называла шаньгами, и Кате они показались восхитительными. В Петрограде Катя иногда покупала ватрушки на завтрак, торопясь то на занятия на курсы, то по каким-нибудь поручениям брата. Но те ватрушки, может быть, только формой напоминали эти, сибирские, а в остальном решительно уступали.

– Тетя Таня, как это вы ухитрились так вкусно испечь их? – спросила Катя, с удовольствием втягивая вздрагивающими ноздрями запах шаньги.

– Хитрого, Катюша, ничего в том нет. Тесто завела на кислом молоке. Утром в подбой добавила маслица кусочек. А потом они у меня, выкатанные хорошенько, вытрунились. Посадила их в вольный дух, чуток сметанкой поверху покрыла. Они потому такие зарумяненные. – Татьяна Никаноровна рассказывала охотно, с улыбкой снисхождения к девушке, которая еще не обучена тайнам домашнего хозяйства, но непременно обучится, ибо от женской судьбы не уйдешь и, хочешь не хочешь, жизнь с тебя свое спросит.

Катя никогда не была чревоугодницей, даже наоборот: она ела все с одинаковым аппетитом, и жадность к еде была ей неведома, но единственно, к чему она испытывала повышенное влечение, – к свежему тесту. Она знала, что такое влечение интеллигентные женщины в Петрограде осуждали, так как это вело к полноте. Но пока эта угроза казалась Кате несерьезной. Ее молодой, деятельный организм отлично удерживался в самых идеальных пропорциях.

После завтрака девушки ушли в горницу и принялись готовиться к выходу на улицу. Собственно, Кате готовиться особенно было нечего. Одеждой она располагала только той, которая была на ней. У Маши сберегалось кое-что в ящике матери: кашемировый белый платок с крупными цветами, варежки с голубой каймой, шерстяные чулки, вязанные бело-сине-красной ниткой в стрелку. Маша приоделась, долго крутилась перед зеркалом, и Катя про себя решила, что делает она это неспроста. «Видать, ухажер у нее в Лукьяновке есть», – подумала она, но вслух ничего не сказала, чтоб не смущать подружку.

Маша предложила Кате кругленькую баночку с румянами, и Катя отказываться не стала. Какой девушке в такие годы не хочется быть еще более привлекательной?!

3

Главная улица Лукьяновки, прямая, как стрела, уже пестрела от народа, когда девушки по заметенному снегом проулку вышли на середину села.

День выдался ясный, солнечный, тихий, хотя на оттепель не было и намека. Катя и Маша щурились, заслоняли глаза ладошками. Снег искрился от лучей солнца, переливаясь синими, зелеными, голубыми огоньками.

Народ тянулся на край села – к мосту. Как у всех трактовых селений, у Лукьяновки – один въезд, один выезд. Сюда, к ровной поляне, окруженной березняком, стекались, подобно ручейкам, неторные проселочные дороги от заимок, хуторов и новосельческих поселков. Сюда же, на поляну, вели и тропы, по которым охотники возвращались с промысла из далеких таежных угодий. Именно здесь, на этой поляне, происходили проводы рекрутов в армию и встречи демобилизованных солдат. Здесь в летнее время молодежь устраивала шумные игрища с хороводами, кострами, состязаниями в удали и ловкости.

Катя шла рядом с Машей, с любопытством присматриваясь к постройкам, да и к людям, которые обгоняли их, стремясь все туда же, на поляну. Катя ничем не отличалась по одежде от девушек Лукьяновки, и никто не обращал на нее особого внимания. Идет Марья Лукьянова с подружкой – ну и иди себе на здоровье, кому какое дело? Лукьяновка не простая деревня, где каждый новый человек – невидаль, а трактовое село с церковью, кабаком, двумя купеческими лавками, постоялыми дворами. За годы войны, конечно, попритихла трактовая суета, но не загасла совсем. И обозы идут, и одиночные подводы скачут, и этапы ссыльнопоселенцев движутся. Посторонний человек в Лукьяновке не редкость.

А вот кто приметил Катю тотчас же, так это лукьяновские парни. Стояли они на бугорке возле моста, шагах в тридцати от дороги, грызли кедровые орехи, тихо-мирно о чем-то разговаривали, поглядывали на прохожих. Еще издали они приметили девушек, а девушки их.

– Смотри, Кать, сколько кавалеров собралось! – с усмешкой сказала Маша. И хоть в ее голосе не было особой почтительности, Катя заметила, что лицо подружки зарделось, она поспешно поправила полушалок на голове. «Видать, и ее избранник там же», – подумала Катя и принялась пристальнее рассматривать парней.

Числом их было изрядно – десятка полтора-два. Вглядываясь в облик парней, Катя разделила их: одни только еще входили в свою пору, едва-едва миновав черту мальчишества, другие уже пожили, повидали белый свет, познали беды и горе. Двое сутулились на костылях, один стоял с пустым рукавом, заткнутым за опояску, а еще трое переминались на деревяшках. Не успевшее потемнеть дерево протезов, вытесанных из обрубков березы, выделялось среди черных и серых пимов. Парни были в полушубках и зипунах, в мохнатых шапках, в собачьих, лосевых, овечьих рукавицах. Трое не сбросили еще шинелей и серых солдатских папах, а может быть, после госпитальных мытарств и побывки дома вновь готовились к отъезду в свои части.

Когда девушки приблизились к парням на самое короткое расстояние, один из них игриво крикнул:

– Наше вам, Мария Степановна! Подвертывай сюда. Как раз и с подружкой познакомишь.

– Отца иду встречать, Петя, – попыталась отговориться Маша.

Но парни пришли в движение: загалдели, замахали руками, зазывая девушек к себе. Маша заколебалась, остановилась, вопросительно посматривая на Катю.

– Давай, давай, иди к нам, Машуха! С нашего бугра дальше видно, – не унимался парень, которого Маша назвала Петей.

– Подойдем к ним, Маша! Не съедят же они нас, – сказала Катя, чувствуя, что подружка втайне желает этого.

Увидев, что девушки свернули с дороги и по истоптанному снегу идут к ним, парни как-то вдруг замолкли, подобрались, мгновенно сменив озорство на серьезность.

– Здорово, ребята! Ручкаться не стану. Пальцы у меня болят, – сказала Маша и, заметив, что парни рассматривают Катю, отрекомендовала ее: – А это Катя Кондрашина. Вместе работаем, вместе живем. Ну вот и в Лукьяновку пришли вместе.

– А что ж, пригожая дивчинка! Нам такие пригодятся. Наши лукьяновские парни до девчат страсть какие любители. И поласкать могут, и разбираются, что куда комлем лежит! И девку бабой сделать тоже знают как, – поблескивая из-под папахи нагловатыми глазами, с вызывающим смешком проговорил один парень. Но слова его встретили по-разному: подростки захихикали, а взрослые парни насупились, считая подобное бахвальство неуместным, особенно перед незнакомой девушкой.

Маше стыдно стало перед Катей за выходку парня. Она окинула его ненавидящим взглядом, сдерживая ярость, охватившую ее, сказала:

– И дураки среди лукьяновских парней встречаются. Не много, но есть. А первый дурак – Петька Скобелкин. У него язык как помело, все нечистоты выгребает!

Раздался дружный хохот. На этот раз взрослые парни не скрывали своего одобрения. Покачиваясь на костылях, парень в солдатской папахе, поглядывая на сконфузившегося Петьку, сказал:

– Ну что, получил?! Вот так всегда будет, когда вначале скажешь, а подумаешь только потом.

– Отбрила Машутка!

– Городские! Они, брат, не нашим чета!

– Утрись, Петька! Твоя карта бита, – хохотали парни.

Маша сама прекратила галдеж. Ей неприятно было за свою жестковатость. Петька Скобелкин жил по соседству с Лукьяновыми и, будучи года на три моложе Маши, знал многое о ее взаимоотношениях с Тимкой Черновым, выполняя не раз роль почтальона и курьера.

– Ну ладно вам ржать-то! Парень чуть оступился, а вы обрадовались сразу, на потеху его подымаете, – сказала Маша с упреком в голосе.

Парни присмирели, а Петька посмотрел на Машу совсем уже дружелюбными глазами. «Умеет Маша разговаривать с парнями. На эту муж легко узду не набросит», – подумала Катя, продолжая всматриваться в лица парней. Ее особенно занимали фронтовики. Ко всему, что здесь происходило, они относились с какой-то сдержанной снисходительностью, как к чему-то ненастоящему и далекому для них. «Ну ладно, ребята, ладно, забавляйтесь, пока не пробил ваш час, не ударила над вашей головой гроза, не бросила вас судьбина в преисподнюю войны». Именно такие мысли угадывала Катя в глазах фронтовиков – каких-то уже пригашенных, тронутых страданием, тускло светящихся печалью.

– На вечерку, Маша, приходи нонче, – с подчеркнутой учтивостью сказал парень на костылях. – У Матрены Илюхиной собираемся. И подружку приводи. Как ее зовут-то? Катя? Не страшись нас, Катя, не бойся. Лукьяновские ребята в обиду не дадут. И не все мы такие зубоскалы, как Петька. Приступит нужный час, и о жизни можем поговорить, хотя грамота наша куцая и газет читать нам не доводится.

Маша слушала фронтовика уж как-то очень почтительно, с завороженным видом. Он стоял на костылях, чуть опустив голову, но, когда девушка вскидывала на парня глаза, пуще всяких слов кричала ее душа: «Зови, Тима, зови!»

«Вот он и есть, ее избранник. Он, он», – сказала Катя сама себе, поглядывая на Машу и видя, как преобразилась ее подружка под натиском чувств, которые, если б даже она попыталась их спрятать, все равно прорвались бы наружу.

– Кать, сходим? – спросила Маша счастливым голосом.

– Сходим, Маша, обязательно сходим, – сказала Катя, с благодарностью посмотрев на парня с костылями.

Высокий, прямой, с открытым лицом, большими синими глазами, он располагал к себе, вызывая в душе доверие. По годам он, возможно, был старше всех на поляне. Но, может быть, так лишь казалось. Война никого не молодит.

– Охотники идут! – крикнул кто-то с дороги. Парни задвигались, потянулись поближе к мосту. Катя пошла за ними, оставляя позади себя Машу и парня на костылях. Она слышала, как те заговорили о чем-то вполголоса, торопливо и тревожно. Катя ускорила шаги.

4

Выход охотников из тайги… Чем-то это напоминало возвращение моряков из дальнего плавания. В Петрограде Кате довольно часто приходилось наблюдать приход кораблей. Иногда из Стокгольма доставлялась с «оказией» партийная почта. Получать ее Катя умела как никто другой. Изобразит тоскующую невесту, а то и молодушку, нетерпеливо нырнет по трапу внутрь парохода, а там уже кто-то из матросов или кочегаров наготове. Мгновение – и почта в запасном кармане жакетки…

Долго на берегу толпятся люди, ожидая выхода «единственного», «родного». Не каждый может покинуть свой пост немедля. Поцелуи… Объятия… Расспросы… Осмотр заморских гостинцев… Счастливое шествие к дому, где ждут дети, матери, любимые…

Катя стояла в толпе на мосту, опершись на почерневшие от дождя и ветра стропила, жмурилась от ослепительного блеска, каким был залит весь простор за селом, охваченный от горизонта до горизонта снегом и солнцем.

От ворот поскотины приближался Мелеха Чусин со своим сыном Николкой-полудурком. Чусинский двор в Лукьяновке – один из самых бедных. Детей у Мелехи с женой Феклой дюжина. И все погодки. Когда соберутся вместе – белоглазые, светловолосые, вихрастые, кажется, что кто-то сыпанул их из кузова, как грибную семейку. Ребятишки и в самом деле напоминают грибы-белянки. От постоянной голодухи они тонконоги, тонкоруки, прозрачны, одежонка подрана, прикрывает бескровные тела лишь спереди да со спины. Так и кажется: березовый осенний лист кружился-кружился в воздухе и наконец упал наземь, угадав на шляпку гриба, приклеился намертво, будто вырос тут.

Чем ближе становилось от моста до Мелехи, тем сильнее гудела толпа. Острословы – в первом ряду, на виду у всех. Секут словами, как кнутами.

– Ну, Мелеха сейчас удивит мир!

– Небось всех зверей в тайге со своим неразумным поистребил. Чем жить, мужики, будем?

– А может, Николка обженился там?

– На ком?

– На медведице!

Смех нарастает. Слышится гогот. Толпа колышется от озорства и веселья. Тут немало таких мужиков, которые от Мелехи Чусина отличаются только меньшим числом детей, а по достатку – ровня с ним. Но кому не захочется призабыть собственную нужду, чтоб вот так, беззаботно, лихо потешиться на всем миру над другим бедняком?

Мелеха – неудачник, неумеха, жизнь его гнет безжалостно, как ветер былинку в поле. За что ни возьмется Мелеха – дело не клеится, труд и время пропадают не за понюх табаку. Вот и охота… Мелеха еще и рта не раскрыл, а толпа уже знает: бог обидел Мелеху, успеха у него быть не может. Удел его один: тужить, тужить, что не удалась жизнь, не выпало счастья…

Скинув с головы драную шапку, Мелеха машет ею, кланяется народу.

– Здорово бывали, селяне! Мир и почет вам! – кричит он толпе слабым, писклявым голосочком и дает подзатыльник своему полудурку, принуждая того кланяться народу.

Толпа быстро поглощает Мелеху с Николкой. Они на середине моста, в плотном людском кольце. Николка снимает с плеч тощий мешок с добычей. Мелеха развязывает его, вытаскивает связку беличьих шкурок. Хочешь не хочешь, а показывай, сколько добыл! Такой обычай исстари в промысловых селах. Коли славно добыл, воздаст тебе молва достойное, возведет тебя в смельчаки, а в случае заслуги и героем назовет.