Текст книги "Сибирь"

– Сделать все шито-крыто, – пропищал один из братьев.

– Истинно, Агап! – согласился Епифан.

– Чтоб никто не нашел ни начала, ни конца, – подтвердил Ермолай.

6

Утром в Полину половину заскочил Епифан. Поля лежала уже с открытыми глазами, снова прислушиваясь к суете за стеной.

– Ну, как, Палагея, не заскучала? А мы опять поехали. Дела! Барыш, Палагея, наклевывается! – скороговоркой проговорил Епифан и, не дожидаясь ответа, выскочил за дверь.

«Знаю я ваши дела! Наслушалась за ночь-то! Ермолай обманывает односельчан, утаив от них «яму», ты обманываешь Ермолая, а вот на чем и где обманут вас обоих братья-скопцы, я еще по-настоящему не разобралась», – думала Поля.

Самочувствие у нее было скверное. Ночь Поля не спала, задремала лишь под самое утро, когда за стеной на короткое время наступила тишина. Очнулась с ощущением тяжкой вины. Но в чем же она виновата? И перед кем? Разве она виновата, что на земле живут такие человеки-уроды, как братья-скопцы, в доме которых она оказалась?! А Ермолай? Ну, не урод ли? Ведь такой же бедняга рыбак, каких тут на Оби встретишь бессчетно, а чем занимается? Пофартило ему – нашел «яму», достояние, которым должны воспользоваться все жители. А что делает? Хоронит бгатство от других, пытается извлечь выгоду только для себя… А Епифан?.. У Поли не нашлось слов, которыми она могла бы обозначить поступки свекра… И все же разве она виновата, что все они, эти нелюди, живут рядом с ней, совершают свои мерзкие дела и нисколько ни в чем не опасаются ее? Говорят громко, без стеснения, в открытую рассчитывают, как ловчее обмануть других, а свекор Епифан обнаглел до того, что дает ей книгу, в которой что ни запись, то обман, преступление, ужас! Да неужто все они до того утратили разум, что и ее принимают за свою?

Поля от этой мысли вскочила на постели, долго сидела, кутая голову в свои пышные волосы.

«А что будет дальше? Дальше лучше не будет… Будет еще хуже. Пока не поздно, надо выбираться из этой трясины. Иначе засосет до головы, а потом и с головой накроет. Погубишь себя… Отцу с дедушкой стыдно будет назвать тебя родственницей», – думала она.

Поля заплакала, зашвыркала, как девчонка, носом, вытирая слезы шелковистыми прядями распущенных кос. «Никиша… Вся надежда на него. Вернется из Томска, лишнего дня не станем жить в доме свекра. Уйдем, куда глаза глядят. Папка поможет, дедушка руку протянет. Проживем… В случае чего квартиру снимем. Живут же вон ссыльные люди… Живут… и хоть подневольные, а совесть их не грызет. Без живодерства живут, без обмана, без лихоимства…»

Поля успокоила себя, уговорила не терзаться пока… У молодости то преимущество, что все впереди. Поля только начинала жить, и потому горе ее было еще подвластно ей: поначалу улеглось, а затем и вовсе улетучилось. Поля встала, поела, прибрала жилье, сдвинув круги из веревок в одну сторону. Когда что-то делаешь, легче тоску коротать.

В полдень на заимку примчался Агап. Он торопливо вбежал в Полину половину, озабоченно сказал:

– Баню велел Епифан Корнеич истопить. Прострел его в поясницу хватил. Знахарка пихтовым маслом натирать будет. Стонет, не приведи господь как! Давай, сношка, помогай мне баню ладить.

Поля внимательно посмотрела на скопца. На опухшем от пьянства круглом лице блуждала хитренькая ухмылка, заплывшие под набрякшими веками глаза лукаво бегали туда-сюда. «Хитрит ведь, сволочь», – подумала Поля, но ей уже давно хотелось выйти на улицу, и она согласилась.

– Давай коромысло и ведра, воды натаскаю. Котел и кадки в бане вместительные. Двадцать ведер воды принесла Поля, а до краев еще две-три ладони. Агап держался поодаль, но Поля чувствовала, что следит он за ней, не спуская глаз. Ухмылка так и застыла на его лице. «Что-то знает такое, чего я не знаю. Вот и щерится, и предоволен собой. Не привык жить без хитрости и обмана», – проносилось в голове Поли.

К вечеру все объяснилось. Действительно, Поля не знала того, что знал скопец. Епифан приехал на заимку не один, а с бабой. Кинув взгляд на нее из окна, Поля сразу поняла, что это никакая не знахарка, а просто любовница свекра. Прежде всего ее изобличал возраст. Было бабе самое большое тридцать лет. Знахарок в такие годы днем с огнем не сыщешь. Белые пимы, дубленый полушубок ловко сидели на ней. Туго затянутая над бедрами опояска подчеркивала ее крутой, играющий при ходьбе зад, а голяшки пимов распирали полные икры. Но особенно выдавал бабу черный с розовыми цветами кашемировый полушалок. Таких крестьянки здесь не носили в будние дни зимой. Ранней весной и осенью – иное дело, но в зимнее морозное время женщины прятали головы в вязаные шерстяные шали. «Он же, Епифан, и подарил ей этот полушалок», – безошибочно определила Поля.

Епифан шел в баню, прихрамывая и покачиваясь. Баба уже умчалась туда с бутылью пихтового масла и лампой в руках. Агап с братьями носился по дому и двору, готовя званый ужин. Епифан вернулся с бабой совсем уже вечером.

– Ну, мастерица Марфа жилы от костей ослобожать! Помолодел, слышь, сразу! – хвалил бабу Епифан, а братья-скопцы поддакивали, делая вид, будто они верят ему, и мирясь с тем, что женщина обосновалась на их половине и, судя по всему, уходить не собиралась.

А позже, когда крепко выпили под пельмени Агапа да, надорвав глотки, примолкли, разбредясь по углам, Поля наслушалась такого, что стыд обжигал ее всю с ног до головы. Кровать, на которой Епифан с Марфой предавались своим утехам, стояла совсем подле нее, за дверью, и как Поля ни прятала голову под подушкой, громкий крик свекра достигал ее ушей.

– Да брось ты, Марфа, прикрываться-то! Раскинься пошибче! Кого ты, ангел, стесняешься? Разве это мужики? Они ж нелюди! Выложенные яшаки! Ха-ха-ха! – слышался голос Епифана.

В конце концов Поля схватила полушубок, оделась и выбежала на крыльцо. Дрожа всем телом и от холода и от омерзения, она сидела тут, пока не пригасли в доме вопли Епифана.

7

С рассветом вновь на заимке наступили тишина и покой. Уехали в село братья-скопцы, а вслед за ними туда же укатил и Епифан со своей потаскушкой Марфой Шерстобитовой.

Наступил еще один день, может быть, самый ужасный в жизни Поли. У нее было такое ощущение, что всю ее вывозили в каких-то мерзких и зловонных нечистотах и что-то липкое лежит на ее лице и руках. Самое лучшее при таком ощущении была бы баня. Ах, как хотелось окатиться горячей водой, даже поколотить себя веником, окутанным горячим облаком пара, по спине, по бедрам, по ногам, но стоило только вспомнить, что в той самой бане, в которую она вчера с такой готовностью притащила из проруби на озере десять коромысел воды, вечером были свекор с Марфой, ее начинало мутить до тошноты. Раза три Поля принималась умываться холодной водой из ковшика. Чуть становилось легче, да только ненадолго. Наконец она выскочила из дома на крыльцо в одном платье, с непокрытой головой. Авось охолонешься телом, поглотаешь холодного воздуха, и улетучится дурнота, которая стискивает железными пальцами горло. Она потянулась, встала на носки и тут через бревенчатый заплот, которым была обнесена заимка, увидела, что по дороге медленно и тяжело бредет к дому какой-то человек.

Глаза у Поли были острые, сильные. Она прищурилась и вмиг поняла, что человек не походит ни на кого из скопцов, не напоминает и свекра.

«Отсижусь взаперти. Походит-походит и уйдет», – решила Поля. Она вбежала в дом, кинула дверной крючок в петлю и заторопилась к окну. Человек все так же шагал неспешно. Это был высокий мужик в черных пимах, в серой папахе, в черном полушубке, в стеганых брюках. В такт шагам он переставлял сухую осиновую палку, наполовину уже облупившуюся от коры. Через две-три минуты Поля рассмотрела его подробнее. Лицо у мужика было горбоносое, худощавое, обросшее седоватой бородкой. Над глубоко посаженными глазами выделялись густые, черные как вороново крыло брови. Видать, мужик шел уже долго. На усах повисли сосульки, со лба и щек струилась легкая испаринка.

«Может, какой беглый из ссыльных? Укромного места ищет… Выйду навстречу, не убьет, поди, не разбойник», – вдруг переменила свое решение Поля, и сразу ей вспомнился случай в свадебный день, когда она не выдала беглого человека на растерзание пьяной толпе. Время шло, а Поля никак не могла позабыть того молодого парня в обласке с тревожными и решительными глазами. Где он теперь? Удалось ли ему воспользоваться свободой и достигнуть цели?

Поля встретила мужика у дверей. Увидев ее, он остановился и даже чуть-чуть попятился, вроде от испуга:

– Никак, женщина? Да еще такая молодая? Это у скопцов-то?!

Мужик, конечно, шутил. Чувствовалось, что он не из робкого десятка, чтоб в самом деле перепугаться. И это как-то сразу расположило Полю к длинному незнакомому человеку.

– Проходите, дядечка, сюда. Там никого нету. Кто вы такой будете? По какой необходимости забрели на заимку? – испытывая острое любопытство, заговорила Поля, присматриваясь к мужику и про себя отмечая: «Устал, сердешный! Дышит-то как! Нет, этот на разбойника не походит».

– А ты-то кто такая будешь? Как ты оказалась в этом осином гнезде с такими добрыми очами? – поднимаясь по ступенькам на крыльцо, спросил мужик.

– Я-то? Да уж так вот… оказалась, – не зная, что ответить, смутилась Поля. Признаваться в том, что она сноха Епифана Криворукова, ей не хотелось, а придумать что-нибудь другое она не успела.

Мужик заметил, что Поля не спешит с ответом на его вопрос, махнул рукой:

– Ну и не рассказывай! И без рассказа знаю, что попала сюда не по доброй воле. Заманили небось, как пташку, для этого пакостника Епифана Криворукова.

Вот уж этого Поля равнодушно вынести не могла, замотала головой:

– Нет, нет, дядечка! Решительно нет! Мужик почему-то поверил Поле без колебаний.

– И хорошо, что нет. Посматривай в оба!

– Счетовод я при доме Криворуковых. Сальдо-бульдо подсчитываю.

– Найдешь какое-нибудь иное дело – утекай. Доброго мало в твоей должности. Знаю я его жульническую коммерцию! – убежденно посоветовал мужик.

В доме Поля предложила мужику кружку чаю. Тот охотно согласился, сбросил полушубок, папаху, рукавицы. Дышал все еще тяжело, покашливал, вытирал ладонью пот на залысинах.

– А куда девались эти писклявые варнаки? – кивнув головой в сторону второй половины дома, спросил мужик.

– В село вместе с моим хозяином уехали.

– Вон как! Они туда, а я оттуда. Где же я мог с ними разойтись?.. Жалко. Нужны мне позарез.

– А может, они в другое место уехали. Мне ведь не говорят, – сказала Поля, про себя подумав: «Возможно, «яму» смотреть поехали или остяков нанимать». – Вы что – знакомый им или каким-нибудь делом с ними связанный? – помолчав, спросила она.

– Бечева нужна. Дель есть, сети надо посадить, а веревку, кроме как у них, взять негде.

– Вы, значит, рыбак? – попыталась уточнить Поля.

– Рыбак поневоле. Ссыльный я, девушка. Шустов моя фамилия. Василий Демьяныч. Два года прожил в этой местности. Еще два с половиной года надо мучиться. При мне и семья. Пять человек детей – один другого меньше. Жена, конечно. Семь ртов. Каждому понемногу – и то сколько всего надо. А тут со здоровьем не везет. Как весна, меня лихорадка трясет, а зимой то кашель мучает, то ревматизм гнет.

Шустов отхлебнул чай из кружки, взглянул на Полю с недоверием, с усмешкой бросил:

– Да что говорить! Все равно не поймешь.

– Почему же это не пойму? – откровенно обиделась Поля.

– А потому, девушка, чтоб понять меня, надо побыть в моей шкуре. – Шустов, видимо, угадал, что чем-то задел Полю, произнес эти слова более мягким тоном. Поле захотелось сказать: «Я все понимаю. У меня и дедушка и папка ссыльными были». Но сдержалась, спросила о другом:

– А лечиться пробовал, Василий Демьяныч?

– Как же! Пользует меня парабельский фельдшер Горбяков Федор Терентьевич. Золотой человек! Иной раз прискачет в такую непогоду, что жуть берет. «Как, говорю, можно? Загибнете!» А он, весельчак, смеется только: «Э, говорит, все это пустяки! Кому суждено утонуть, тот в огне не сгорит!» Золотой человек! – повторил Шустов. И как-то даже привстал от волнения.

Поля с трудом удержалась, чтобы не крикнуть: «Да ведь этот золотой человек – мой папка!» Похвала Шустова так ей была приятна, такой глубокой и сильной радостью омыла ее душу, что все неприятности и терзания последних дней улетучились из памяти, будто их и не было. Видно, эта внутренняя вспышка отразилась и на лице Поли, в ее глазах. Шустов заметил это. Вдруг, в упор посмотрев на Полю, спросил:

– Приходилось знать Горбякова?

– Еще бы! Личность по всему Нарыму известная.

– Большой души человек Горбяков, – в третий раз похвалил Шустов фельдшера.

– А сами-то вы откуда? – спросила Поля, с каждой минутой все больше чувствуя интерес к этому человеку. – Трудно тут, в наших краях, человеку пришлому. Мы-то, сибиряки, притерпелись, обжились.

– Из Саратова я. Попал сюда, как многие заводские, – забастовщик. Ну, тем полегше. Ребята все бессемейные, одинокие. Помучаются в тоске и одиночестве, а все-таки переживут ссылку. Разбросали нас – кого куда. Одних – под Архангельск, других – в Туруханск, а меня и еще троих – в Нарым. Да и тут-то расселили по разным станкам, – доверчиво рассказывал Шустов. – Окажись мы вместе, все-таки не дали б друг другу голодной смертью умирать…

– Пособие-то вам платят, или вы как ссыльнопоселенец?

– Все пособие за квартиру отдаю. Пропитание добываю работой. В первый год всему селу самовары перелудил, перепаял посуду. Да велико ли село-то? Шестьдесят дворов. Потом поделкой туесков занялся. Всех хозяев снабдил. А главный заработок – рыбалка. Осенью с женой на песках работали. То неводили, то разделкой рыбы занимались. Работаешь вроде много, а концы с концами свести не удается. Теперь вот кое-какую свою снасть завожу: купил переметы, самоловы, две-три сетенки соображаю к весне заиметь. Все ж таки хоть рыбу не покупать. А к рыбе хлеба немножко приложишь – вот тебе и пища…

Поля слушала неторопливый рассказ Шустова, и многое из того, о чем он говорил, было ей знакомо и близко. Отцовой семье хоть голодовка не грозила, но рассчитывать приходилось постоянно. Лишнего в доме ничего не было, и весь достаток зависел только от собственной работы.

– А дети у вас большие? – спросила Поля.

– Старшему десять годов, а младший здесь уже, в ссылке, родился.

– Здоровые?

– Какой там здоровые! То и дело болеют. Климат тут несравним с нашим: сурово. А похвастаться одежкой-обувкой не можем. Кто в чем. А ведь у меня сплошь парнишки. Удержу им нету. На реке ледяные забереги, а они в воду лезут. Студятся, бесенята! – с затаенной лаской воскликнул Шустов и, помолчав, продолжал: – Когда осудили нас, не хотел я попервости семейство с собой тащить в ссылку. А потом пришла жена на свидание и давай меня упрашивать: «Что я тут с ребятишками буду делать? С сумой придется их по дворам отправлять». Решился я: возьму, и так и этак клин. Вот и привез. Живем хоть и голодно, а все-таки все вместе… Ну, ничего! До весны бы только дотянуть, до тепла. А там будет легче: сети налажу, рыбачить начну… Боюсь вот только, братья-скопцы веревку в долг не дадут. Тогда опять без сетей останусь… Уж тут не знаю, что и делать…

Поле захотелось как-то помочь Шустову, и помочь немедленно. Она посмотрела на его вспотевшее от горячего чая худощавое и уставшее лицо, перевела глаза на мотки веревок. Один из кругов как раз был смотан из тонкой веревки, на которую «садили» сетевую дель. «Возьму, отмерю ему сажен двадцать – и дело с концом», – подумала Поля.

Шустов словно уловил ее мысль. Кивнул на круг с сетевой веревкой, сказал:

– Вот эта веревка. А без хозяев не возьмешь.

– А если испробовать без хозяев взять? В ответе я. Скажу, что ссамовольничала, – предложила Поля.

– Ну, уж нет, девушка! Тебе-то, может быть, и сойдет, а с меня они в этом случае семь шкур снимут. У них ведь каждая снасть на учете, на виду. Если б ты попробовала утаить даже эту веревку, сети-то я ведь все равно не утаю. Они сейчас же все разнюхают, прибегут и ничем не побрезгуют, ни перед чем не остановятся. Их тут знают и боятся пуще трактовых разбойников. Вот немного отдохну и поплетусь к дому. Придется в другой раз прийти.

Шустов посидел еще минут десять и принялся собираться. Полю охватила досада и на себя за то, что она ничем не смогла помочь человеку, и на скопцов, которые так опутали своими веревками людей, что те задыхаются в нужде, как мухи в паутине. Когда Шустов, распрощавшись, вышел на крыльцо, Поля сунула руки в полушубок и бросилась за ним вдогонку:

– Остановитесь-ка, Василий Демьяныч! Слово вам одно хочу сказать.

Шустов ждал ее возле ворот с выражением недоверия на лице: что, мол, она там придумала? Уж не хочет ли снова предложить ему веревку на свой страх и риск?..

– Тут один секрет я у скопцов вызнала…

– Секрет? Какой секрет? – Шустов поближе встал к Поле, через плечо посмотрел на крыльцо – не подслушивают ли их.

Поля рассказала о приезде на заимку Ермолая Лопаткина, о «яме», вокруг которой шел торг, о намерении Епифана Криворукова нанять артель остяков для тайного лова ямной рыбы.

Шустов выслушал Полю, не перебив ее ни единым словом. Только желваки катались на щеках под бледной кожей, заросшей жидким волосом.

– Пойдем в дом. Тайна в самом деле неожиданная. Надо обдумать, – сказал вдруг Шустов и зашагал впереди Поли.

На крыльце он остановился, спросил, как зовут его новую знакомую.

– Сообщила ты, Поля, прямо сногсшибательную новость, – присаживаясь на то же место, сказал Шустов. – Ты только подумай, что они задумали! Обокрасть народ, выхватить у него то, что принадлежит ему по праву и без всяких сомнений! И так всюду, по всей России! Ты думаешь, почему мы на заводе восстали? Замучили хозяева! Обсчитывают, штрафуют, шагу не дают ступить… И тут, у черта на куличках, та же самая жизнь. А этот Ермолай Лопаткин, ну и прохвост, ну и подлец! Ведь у него, как у меня, избы своей нету, все богатство – детишки… А видишь, как его захватило воображение, страсть к наживе! Против всего села пошел! Да его после этого рыбаки дня терпеть не будут! Хорошо, если сам догадается и даст деру куда подальше. А если замешкается – подкараулят и отправят на кормежку налимам. Ах, какие негодяи! Ну нет, этот кусок не должен попасть им в руки! Спасибо тебе, Поля. Хоть ты им не поддалась. Уж все остальное я как-нибудь сам сделаю… Сегодня с ночи будет за Лопаткиным такой надзор установлен, какой полицейским в ум не придет… Не возьмут они этой «ямы», ни за что не возьмут!..

Когда Шустов впервые зашел в дом, он показался Поле и хилым и старым. Теперь она смотрела на него с удивлением. Шустову, по-видимому, было не больше сорока лет, он полон был энергии и задора. Поля, конечно, пока не догадывалась, что саратовский рабочий Шустов, изнуренный здесь, в ссылке, нуждой, вмиг ожил и загорелся, потому что почувствовал в том, о чем она ему рассказала, общественное дело, которое лишь одно молодило его, успокаивало физические страдания и боли.

– Если потребуется, Поля, я к тебе еще прибегу… И ты помни: никто-никто, ни один человек, кроме меня, не будет знать, от кого я проведал об этом секрете, – встав с табуретки и беря Полину руку в свою костистую широкую ладонь, сказал Шустов.

– Мне все равно, узнают они или не узнают! Детей мне с ними не крестить! – беззаботно воскликнула Поля. В эту минуту она действительно не думала о себе, о том, как сложится ее судьба, если Епифан и скопцы узнают, что она выдала тайну «ямы». Ей было приятно, что вот сумела же она чем-то все-таки помочь Шустову, помочь его детишкам, которые почему-то представлялись ей такими же, как отец, длиннолицыми и густобровыми. «Уж если «яма» попадет народу, Шустову тоже кое-что достанется. Ведь только безрукий не сможет добыть из «ямы» хорошей рыбы», – думала Поля.

Но Шустов был иного мнения относительно поведения Поли.

– Нет, Поля, нет. Не то ты говоришь! На кой черт подставлять этим живодерам свою голову? Ты не думай, что они тебя пощадят! Запомни одно: волк никогда не станет человеком!

Шустов ушел, а Поля долго еще сидела у стола, раздумывая над тем, что произошло. «Ну ладно, пусть будет по-твоему, Василий Демьяныч: промолчу и про твой приход на заимку, и про то, что выдала я тебе их секрет. А вот что я скажу Никише, как с ним буду разговаривать? Может, и он обозлится на меня. Как-никак Епифан Корнеич – отец ему. Отец… А как же с Марфой? Такое про отца не очень-то приятно будет слушать… Уж лучше промолчу, пока промолчу, а там дальше видно будет… Нет, скажу, все скажу, как было: и о том и об этом. Пусть знает. Клялись ведь ничего друг перед дружкой не таить…»

Поля то к одному склонялась решению, то к другому, но утвердиться окончательно на чем-то определенном так и не смогла. «Сказать или не сказать?» Этот вопрос мучил ее, донимал, лишал покоя, которого и так-то у нее оставалось чуть-чуть, с одну тонкую ниточку.

8

Вечером Епифан и скопцы вернулись на заимку. Они были трезвые, говорили о чем-то тихо и озабоченно. Поля попыталась прислушаться к их говору, но понять из него ничего не сумела. После ужина на Полину половину пришел Епифан…

– Как, Палагея, соскучилась по дому? – спросил свекор, посматривая на сноху и про себя решая: знает о Марфе или не знает? Верит, что она знахарка, или не верит?

– А чего же тут веселого-то? Завезли куда-то в трущобу, бросили одну, и сижу, как в тюрьме, – ворчливо, недовольным тоном сказала Поля.

– Не попрекай, Палагея. В долгу не останусь. Одно крупное дело должно состояться. Хорошую выручку собираюсь иметь.

– Что за дело? – с наивным видом спросила Поля, будто она ни о чем и слыхом не слыхала.

Епифан заколебался: стоит ли сноху посвящать в подробности, не выболтает ли по простоте душевной какому-нибудь ненужному человеку?

– Погоди малость, Палагея.

– Ну, как знаете, – обиженно подобрала губы Поля и опустила голову.

Епифан потоптался на скрипучих половицах, но уходить не собирался. Поля поняла, что свекор не с пустым разговором пришел, насторожилась, вопросительно взглянула на него.

– Денег много мне надо, Палагея, – чуть вздохнул Епифан и подергал себя за серьгу в ухе. Поля давно уже приметила, что если Епифан в затруднительном положении, он дергает за серьгу – то ли от досады, то ли от нетерпения.

– Займите вон у своих дружков. – Поля обернулась к стене, разделявшей дом, ткнула пальцем в косяк.

– Да что ты, Палагея! У них в крещенье ледяшки не выпросишь, не то что денег. – Епифан понизил голос, помолчал, сказал нетвердо: – У меня на тебя надёжа.

– На меня? – с недоумением переспросила Поля. – С какой же стати?

– Хочу, чтоб поехала ты завтра домой, привезла поскорее сумму покрупнее. Расход большой будет. Не побоишься ехать одна? Пожалуй, с одной ночевкой до Голещихиной не добраться. – Епифан замолчал, ждал, что скажет сноха. А Полю радость словно омыла с ног до головы. Не то что в Голещихину, а в самую Москву она готова съездить, лишь бы не торчать на этой проклятой заимке скопцов, не видеть их подобострастных лиц, не слышать их писклявых голосов. Да и свекор… Опостылела его пьяная морда, и после того, как случилась эта история с приездом Марфы, исчезли последние крупицы уважения к нему – отцу ее мужа. До сей поры свекор казался добрее, душевнее свекрови. Думалось, что он скорее поймет ее желание жить с Никишей отдельно, поможет в нужный час. После того, что она увидела и узнала здесь, на заимке, трудно было ждать от него сочувствия, а уж содействия и тем паче.

– Что ж, раз надо, то поеду. Бояться мне нечего. За конем ухаживать я умею, а дорога хоть и незнакомая, да ведь язык до Киева доведет, – не выдавая своей радости, сдержанно сказала Поля.

– А вот когда обратно поскачешь, посматривай, Палагея. Суму для верности пришей к рубахе, к лифчику. Мало ли нонче по дорогам варначья шатается? Раньше мы жили в Нарыме в спокойствии. Знать никто не знал, что такое воровство. Жили – душа нараспашку, – пустился в рассуждения Епифан, явно довольный тем, что сноха не стала упрямиться и согласилась одна отправиться в путь.

– А кто мне их даст, деньги-то? Разве Анфиса Трофимовна поверит мне на слово? Ни за что не поверит! Как я ей докажу, что по вашей воле приехала?

– Правду говоришь, Палагея. Она у нас прижимистая, на руку твердая. А вот что: отпишу-ка я ей. Читать по-письменному она, верно, не очень горазда, а все-таки – бумага, доверенность.

– Так будет лучше. А то еще подумает, что я сбежала. – Поля не скрывала своего недружелюбия к свекрови.

Епифан поморщился, стараясь втолковать Поле какую-то свою мысль, довольно неопределенно сказал:

– То-то и оно. Такая она. Попридумает и что было и чего не было.

Поля поняла, куда метит Епифан: Марфа. Вроде она приезжала на заимку, но вроде и не было ее здесь. «Побаивается меня, думает, кинусь шептать драгоценной супруге… А вот уж кому ничего не скажу, так именно ей… Сыну скажу, потому что муж он мне… Пусть-ка узнает, какой вертопрах и прохиндей его папаша».

– Поедешь на Игреньке, Палагея. Рысистей он, сильнее. А на обратный путь возьми Пегаря. В кошеве он куда с добром ходит. Ну ладно, пойду, задам коням овсу и спать лягу. Завтра у меня такой день – ужасть: рубль, Палагея, на ребро ставлю. – Епифан не успел выйти, так как дверь раскрылась и вошел Агап.

– Кто-то посторонний приходил на заимку, – обеспокоенно сказал скопец и уставился на Полю.

– Был кто-нибудь, Палагея? – спросил Епифан.

– Никого не видела. Весь день в доме была одна, – сказала Поля, помня уговор с Шустовым.

– Следов не видно, снегом уже замело, а вот кляп в воротах не на месте. Затыкал в одну дыру, а торчит в другой. – Бесовские глазки Агапа так и бегали туда-сюда: то Полю ощупывали, то Епифана, то зыркали по моткам веревки. Все ли, дескать, на месте.

– Я из двора выходила. Не все же через заплот лазить, – сказала Поля.

Агап прищурился, настороженно вздрагивали ноздри его широкого носа, беззвучно шевелились губы.

– А ты, Агап, мастер примечать-то! Ишь ты, удумал как! Кляп в воротах, – развеселился Епифан и полуобнял скопца. – Пошли! Говорит же тебе Палагея, что никого не было, стало быть, не было…

– А все ж сумленье берет. Туземец – остяк или тунгус – ничего не возьмет, а вот заезжий за милую душу чужое приголубит.

«Сам ведь ворюга отменный, а других подозревает… И сколько хочешь щурь свои зенки, а правды ты не узнаешь. Правду снежком прикрыло», – с затаенной усмешкой думала Поля.

Рано утром она уехала в Парабель с запиской Епифана, в которой предписывалось Анфисе выгрести из шкатулки все деньги до последнего рубля и без задержки отправить с ними Палагею назад. Большой барыш ожидается. Эти слова Епифан написал печатными буквами и подчеркнул двумя жирными чертами.