Текст книги "Сибирь"

– Все уезжаете? – спросила Поля с беспокойством. Оставаться одной на заимке ей показалось боязно.

– Все едем. Такое дело, что всем надо. А ты не страшись. Никто тебя пальцем не тронет… Братья… Ты не смотри, что они искалеченные… Ни мужики, ни бабы… Они отпетое варначье, их заимку стороной обходят… Никто тебя не тронет…

Епифан и пьяный никогда головы не терял. Он понял, что Поля боится.

– А когда вернетесь, батюшка? – От слов Епифана ей становилось еще тревожнее.

– А как справим дела, так и возвернемся. Может, вечером, а может, и по утрянке завтра…

– И чего далась вам эта заимка братьев-разбойников? – не скрывая своего неудовольствия, сказала Поля.

Епифан заговорил доверительно, шепотом:

– А ты погоди с такими словами. Вот как дело справим да деньгу в карман положим, совсем по-другому запоешь. Домок новый, двухэтажный, с парадным ходом вам с Никишкой справлю. Вся Парабель обза-видует.

Полю мечта Епифана не тронула. Ей хорошо было и в отцовском пятистенном доме. И дай бы бог поскорее вернуться туда вместе с Никишей. Жить вместе с отцом и дедушкой, летом и зимой ездить на рыбалку, осенью шишковать в кедровниках, по чернотропью промышлять пушного зверя. А там, гляди, и мальчонка или девчонка родится… Поле хотелось больше дочку. Только вот незадача – намеков на это она не чувствовала.

– Ну, ладно, поезжайте, батюшка, раз иначе нельзя. Проживу как-нибудь. Небось не умру, – сказала Поля, видя, что Епифан не уходит, ожидает от нее каких-то слов в ответ.

Потом из-за стены донеслись говор и стук посуды. Поля поняла, что хозяева с гостем сели завтракать.

Когда совсем рассвело, дверь снова раскрылась, и появился Агап.

– Пельмени, девка-баба, в мешке. Найдешь в сенцах на кляпе. Сыпнешь вот в чугунок, сколь захочешь. Хлеб в сенях, в ларе. И чайник, вот он.

Со стуком Агап разместил чугунок и чайник на столе и, не сказав больше ни одного слова, удалился. Вскоре с улицы донесся скрип саней. Поля вскочила, приблизилась к окну. По дороге через поляну вразнопряжку двигались в сторону леса две подводы. В первом коне Поля узнала Епифанова рысака. Второй конь был не Криворуковых. «Своего братья-разбойники запрягли. У нашего, видно, ноги короткие», – усмехнулась Поля и снова улеглась на перину, в прогретое ее же телом углубление.

4

Поля пролежала на перине недолго. Спать уже не хотелось. Да и как-то тревожно было при мысли, что она одна на чужой заимке. Ей все казалось, что кто-то ходит по длинному крыльцу, постукивает в сенцах то крышкой ларя, то дверью дома в половине братьев. А ходить было некому. Поля собственными глазами видела, что уехали все. На первой подводе она отчетливо рассмотрела двух седоков и на второй – тоже двух. Особенно хорошо видны были фигуры мужиков на повороте дороги. На белом, ослепляющем своей белизной снегу черное выделялось по-особенному зримо. Нет, не могла она ошибиться.

Встав, Поля первым делом подшуровала печку, умылась над ведерком, зачерпнув железным ковшиком из кадушки холодную воду, поставила греть чугунок. Мешок с морожеными пельменями она нашла без труда. Отсыпав в кипящий чугунок десятка три пельменей, она вернула мешок на прежнее место и села завтракать. И снова ей казалось, что кто-то ходит по соседней половине или стучит в стену дома с улицы, а может быть, и в ворота. Она вскакивала, смотрела в окно, но на поляне было пустынно и тихо. Снег лежал недвижимо, и так же недвижимо стояли пихты и ели, окружавшие строения заимки.

После завтрака Поля надела шубу, вышла во двор. Ого, братья жили не бедно! Длинный, рубленный из сосновых бревен амбар был заперт ржавым, в целую ладонь замком. Видать, немало хранилось в нем добра! Иначе стоило ли вбивать в прочную дверь из трех плах и в смолево-жилистый косяк железную петлю с накладной пластиной в палец толщиной? Заглянула Поля и в конюшню. Два тонконогих коня гнедой масти, уткнув морды в глубокое корыто, лениво похрустывали овсом. В ясли было натолкано душистое луговое сено – про запас. Вторая половина стайки пустовала – коров братья не держали. «А на черта они им нужны, – думала Поля. – Морока одна с коровами. Маслица небось у братьев и без того имеется: за веревки в Нарыме все, что душе захочется, можно иметь. Да и кедровники кругом – бьют масло, наверное, из ореха».

Епифанов второй конь, шедший всю дорогу на поводке, был помещен в особый отсек стайки, сделанный, видимо, когда-то, чтоб содержать жеребых кобыл. Конь узнал Полю, жалобно заржал, замахал мосластой головой.

Полю тронуло это. Она подошла к коню, обхватила его за шею, прижалась к жестской гриве:

– Сосокучился по своим! Ишь ты, какой чувствительный… А я? Я, милый коняка, готова волком завыть от такой жизни, – громко сказала Поля, будто конь мог понять ее переживания.

Она ласково погладила коня по мягким, теплым губам, заглянула в кормушку, подняла клок сена, выпавший из яслей, засунула его за решетку. Конь притих, косил на Полю добрыми глазами, так и казалось: умей он говорить, осыпал бы Полю словами благодарности за то, что не пренебрегла им в минуты горькой тоски, не осудила за его потаенный порыв.

Поля вышла из двора, оглядела заснеженную поляну, переливавшуюся под холодным солнцем золотистыми полосами, и побрела по снегу к избушке, стены которой чернели на краю поляны, возле зеленого пихтача.

Избушка оказалась баней. Отменно соорудили ее братья-скопцы. В лес смотрело застекленное оконце, на крыше – труба: камень с глиной. Предбанник, сбитый из толстых плах, просторный, как сени. Вдоль стены – широкая скамейка. Поля поняла, что к чему: здесь, после того как по телесам твоим походил горячий веник, лежи в прохладе, сколь душа примет, ничем не неволь себя, прохлаждайся, как какой-нибудь персидский царь в своих покоях.

Поля раскрыла дверь в баню. В нос ударил острый запах табака. Поля вошла внутрь и еще больше удивилась. В бане тепло, как в избе. На месте каменки – печь с чугунными котлами, жестяными жбанами, нанизанными на круглую медную трубу. Вначале Поля не поняла, зачем это сделано, но, взглянув в угол, увидела пять четвертей с желтоватой жидкостью.

Поля присела, повела носом поверх незакрытых горлышек. Потемнело у нее от запаха в глазах, запершило в горле. Поля кинулась к двери, распахнула ее, выскочила в предбанник. «Самогон на табаке настаивают», – догадалась она, захлопывая с силой дверь.

И вспомнился ей случай: лет пять тому назад отец как-то вернулся из поездки на Тым. Сели, по обычаю, за стол перед самоваром, и он начал рассказывать, что видел, о чем слышал, колеся по нарымским трущобам. Вдруг, прервав свой рассказ, отец достал из сумки бутылку, крепко заткнутую деревянной пробкой, и, показав ее Федоту Федотовичу, сказал: «Угадаешь, фатер, что это такое?» Дедушка поднес бутылку к носу, весело засмеялся: «Сивуха, Федя, это: самогон с табаком. Остяков скупщики спаивают, чтоб легче околпачивать таежный люд. Одна рюмка такого зелья валит наповал. А где ты, Федя, раздобыл эту бутылку?» И отец рассказал тогда, что отнял он это зелье в стойбище у остяков, близ Усть-Тымского. Одна бутылка была уже выпита. Старой остячке пришлось серьезно помогать. Едва не отдала она богу душу. А за вторую бутылку пришлось фельдшеру не пожалеть флягу чистого спирта. Возил его Горбяков с собой для медицинских потребностей. Иначе ни в какую не забрать бы у остяков бутылку с сивухой. И уж тогда наверняка старуха протянула бы ноги навечно…

– Пакостное отродье! И себя и людей травят! И куда он, этот преподобный Епифан Корнеич, привез меня? Возьму вот сейчас наломаю пихтовых веток и подожгу эту дурманную избу, чтоб от нее и следа не осталось! – вслух негодовала Поля, быстрыми шагами удаляясь от бани.

Она вошла в свою половину дома и долго не могла успокоиться. То садилась к столу, то хваталась за дрова, набивая ими печку, то ходила из угла в угол, перепрыгивая через веревочные мотки. «Ну, ладно, хватит попусту сердце надрывать», – сказала сама себе Поля и, придвинув портфель, вытащила из него толстую книгу. Раскрыв ее, Поля увидела на заглавном листе надпись, сделанную крупными, неровными буквами: «Сия тайная книга нарымского торговца Епифана Корнеева Кри-ворукова для записей доходов-расходов». Слово «торговца» было перечеркнуто и над ним вписано другое слово: «купца». Поля невольно усмехнулась. Свекор не был еще купцом, но, по-видимому, это являлось его мечтой.

«Этак и я могу оказаться в купеческом звании. В самом деле: отец мужа – купец, сын – купеческий наследник, а я – купеческая сноха. Ну и ну! Чудеса в решете!» – подумала Поля и вдруг развеселилась. Представить себя купчихой Поля никак не могла, да и не хотела. «Уж пусть меня ножом режут, а заниматься торговлей да барышами я не стану», – проносилось у нее в голове.

Перевертывать следующую страницу в толстой книге Поля не спешила. Ей казалось, что она узнает сейчас какие-то такие подробности, которых лучше бы никогда не знать. Если б Епифан не поручил ей сделать некоторые подсчеты, она ни за что не раскрыла бы эту книгу. Ведь не зря же хозяин обозначил ее тайной.

Но первые же записи показались Поле смешными, и она прочитала их с улыбкой на губах:

«Дал сестре Домне 25 копеек на просвиру и свечки».

«Никишке – 80 копеек на услады девкам».

«Ему же 15 копеек. Сбор за вечерку».

Перелистав еще страницу, Поля увидела записи, которые ее сразу же заинтересовали и насторожили.

«Остяцкому шаману Фильке в Югиной на охмурение стойбища пятьдесят два целковых и натурой пять бутылок водки».

«Скопцам в оборот сто целковых».

«От скопцов 310 рублей 75 копеек».

Перелистнув еще страницу, Поля наткнулась на запись, от которой у нее защемило сердце:

«Купил на устье Наушки на стану у артели Мокея Бугорского чистого ореха 900 пудов по 1 рублю 25 копеек за пуд.

Сбыл орех в Томске скупщикам оптом и выручил прибыли по 3 руб. 20 копеек за пуд».

Поля вытащила из портфеля счеты, хранившиеся вместе с книгой доходов-расходов, перемножила. Получилось, что Епифан положил в свой карман только от одной этой операции почти три тысячи рублей.

«Вот живодер так живодер! Ни стыда ни совести…» – думала Поля.

Мокей Бугорский жил в Парабели в чужой избе с оравой ребятишек. Поля дружила с двумя его дочками, часто бывала в этой избе и поражалась не столько бедности, которая проглядывала здесь из каждого угла, сколько трудолюбию, царившему в семье. Все тут трудились в меру своих сил. Однажды, в пору шишкобоя, в парабельском кедровнике Поля видела все семейство Мокея Бугорского за работой. Даже самый младший сынишка его, семилетний Гришка, и тот тащил на себе мешок с шишками, сгибаясь в дугу под этой тяжестью.

Поля отодвинула от себя и книгу и счеты, не зная, что ей делать дальше. Ожесточение против Епифана захватило ее, и, окажись он сейчас здесь, в доме скопцов, она кинула бы ему, в его бесстыжую харю, эту жуткую книгу… И пусть бы он узнал на веки вечные, что она ему не помощница и, как только вернется из города Никифор, ни единого дня они не станут жить под епифановской крышей.

Поля долго сидела с опущенной головой. Постепенно ожесточение, бушевавшее в ее душе, улеглось, и она почувствовала желание пролистать книгу до конца. «Уж коли он доверился мне, узнаю о нем всю подноготную… Если вздумают с Анфисой корить меня, скажу им всю правду, что я о них думаю». Тут мысли ее перенеслись в родной дом. «Папка-то будто знал, чем я тут буду заниматься, наказывал все самой разузнать, как да что у Епифана заведено, – думала Поля. – А вот и узнала. Расскажу папке с дедушкой – не поверят, скажут: сама ты придумала, не иначе. Да разве в здравом уме человек может поверить в такое?»

Поля послюнила палец и, не торопясь, перевернула упругую страницу, показавшуюся ей тяжелой, как камень. В глаза бросилась запись. «Господь сподобил удачу. На мерзликинском песке выиграл у остяков тоню. За четверть водки – 68 пудов стерлядей, нельмы, язей. Продал тут же на пароход. В чистом барыше. Дай бог таких дней почаще в моем предпринимательстве».

Выиграл тоню! Этот способ безжалостного обирания промысловиков Поля хорошо знала.

Как-то под осень отец взял ее в поездку. Возникла необходимость побывать в Колпашевой. Уже тогда это село, расположенное на крутом берегу Оби и находившееся на целых сто верст ближе к Томску, казалось в Нарымском пустынном крае почти городом. Были тут богатые магазины, склады, две церкви. А рядом, в селе Тогур, на берегу реки Кеть, жили ссыльные большевики. Тут же у Горбякова был один верный друг, крестьянин Ефим Власов. Ефим занимался гоньбой. Когда нужно было казне в спешном порядке доставить куда-нибудь к черту на кулички очередного «особо опасного государственного преступника» или, наоборот, вернуть такового в силу каких-то вновь открывшихся обстоятельств «по делу», чтобы утяжелить приговор, полицейские власти обращались к Ефиму. Он был легок на подъем, хотя и драл с властей за услуги безбожно. Знал мужик себе цену! Зимой на лошадях, а летом на обласке Ефим проникал в такие места Нарымского края, что даже опытные таежники-промысловики и те руками разводили. «Ах, ловкач! Как птица: ни бездорожье, ни отдаленность – ничего его не держит!»

Горбяков берег эту дружбу пуще глаза. А возникла она давно и на самой обыкновенной житейской основе, про которую в пословице говорится просто: «Гора с горой не сходится, а человек с человеком завсегда».

Возвращался однажды Горбяков из поездки по деревням и стойбищам. В Тогуре остановился на ночевку – надо было проведать больного товарища и попутно передать ему некоторые партийные новости.

Ночью раздался в окно тревожный стук. Горбяков решил, что полиция открыла его связи с политическими ссыльными и вот грянул гром. Пока товарищ отмыкал в сенях запор, Горбяков торопливо жег в печке бумаги.

Но едва дверь в дом раскрылась, перед Горбяковым рухнул на колени моложавый мужик в полушубке, в броднях, со скатавшейся окладистой бородкой. Мужик рыдал, отчаяние стискивало его глотку.

– Помоги, брат и друг… Жена от родов помирает… Все до последней нитки отдам… Спаси только бабу, Христа ради. – Мужик смотрел на Горбякова красными, заплаканными глазами, Горбяков схватил свою сумку. Одеваясь на ходу, бежал вслед за мужиком, беспокойно думал: «Кто же ему мог сказать о моем приезде? Ведь появился я в потемках, приехал с ямщиком из Колпашевой… Зоркий у мужика глаз, коли сумел меня заприметить».

Трое суток провел Горбяков у постели жены Ефима Власова. Спас ему и жену и сына… И ничего не взял, ни одной копейки за свои бдения… Зато стал Ефим ему и братом и другом и порой, деля с ним заботы и опасности, брал на себя самую трудную часть хлопот…

Ни в ту далекую поездку в Колпашеву, ни позже Поля и не подозревала, что связывает отца с Ефимом Власовым. Поля только знала, что отец называет крестьянина кумом, потому что фельдшер дал согласие стать крестным отцом сына крестьянина. После всего, что произошло при родах, бесчестно было бы отказать Ефиму в этом естественном желании.

Так и ехали они в Колпашеву – каждый по своей нужде: Поля, чтоб поотираться в колпашевских магазинах, купить кое-какие товары себе, отцу, дедушке, а Горбяков – побывать у товарищей по партии, передать им новую пачку литературы, заглянуть в Тогур к Ефиму Власову, расспросить того, куда, в какую сторону Нарымского края понесут его в ближайшее будущее неугомонные осенние ветры…

Вот тогда-то именно, в ту самую поездку, Поля и узнала, что это значит: выиграть тоню!

Не доплыв до Колпашевой верст тридцать, Поля и Горбяков встретили на песках остяков с неводом. Осенняя неводьба на Оби хоть и трудна, так как обжигает уже руки студеная вода, упорная волна сбивает невод с хода, но попадается рыбы в эту пору в невод куда больше, чем в другие дни года.

Еще только приближаясь к артели с неводом, Поля с отцом поняли, что тут происходит что-то необыкновенное. Как-то уж очень шумно было у рыбаков, да и многовато их толпилось на берегу. К тому же неподалеку от притонения пылал костер, на тагане висели котлы, а возле огня, поблескивая боками, стояли выстроенные в прямую линию бутылки. Штук десять, не меньше.

Когда до берега осталась сотня шагов, Горбяков, подавая обласок сильными взмахами весла, сказал дочери:

– Смотри-ка, сам Фома Волокитин здесь со своими приказчиками.

Поля слышала о Фоме Волокитине. Его знали по Нарыму все – большие и малые. Купец Фома Лукич Волокитин обосновался по реке Парабели, отстроил там на одном из мысов целое поместье. Окрестные стойбища остяков и кочевья тунгусов, равно как и поселения крестьян-староверов, шагу шагнуть не могли без Волокитина. В урманах промысловиков подстерегали вездесущие волокитинские скупщики пушнины, на реках рыбаков стерегли завозни и карбаза Волокитина, скупавшие добычу под корень. Совершал свои набеги Фома Волокитин и на обские плесы, порой удаляясь до Сургута и Березова. К своим торговым соперникам был безжалостен Фома Лукич. Иные из них, на манер Епифана Криворукова, что калибром помельче, старались избегать встреч с Волокитиным, обходили его как можно дальше и если уж чинили ему какие-нибудь пакости, то непременно втихомолку, по-воровски.

– Торопись, лекарь, торопись! Игру мы тут затеяли! Будь свидетелем, что все идет по правилу! – закричал Волокитин, увидев в обласке Горбякова с дочерью.

Горбяков был знаком с Волокитиным много лет. Приходилось несколько раз заезжать к нему на ночевку. Купец встретил фельдшера учтиво, принимал как гостя, кормил-поил щедро, по-нарымски, укладывал спать в отдельную горницу на широкую кровать с периной.

– Что тут у вас происходит, Фома Лукич? – спросил Горбяков, хотя уже давно понял, что происходит. За многие годы жизни в Нарыме насмотрелся досыта на торгашеские бесчестные проделки.

– Что происходит? Игра, лекарь! В азарт вошли мои остячишки, – заколыхался в смехе Фома Волокитин, тяжело, по-бабьи двигаясь навстречу Горбякову. Пожав фельдшеру руку, кинув на его дочь равнодушно-презрительный взгляд, Фома объяснил: – Раззудил я их, косоротых, водкой. Выдал им к обеду по стопке, она и забрала их, разожгла аппетит. «Дай еще! Дай за ради бога, Фомка!» – кричат со всех сторон. Вижу, ничем их не остановишь. «Извольте, говорю, дам. А только риск на риск: ставлю батарею бутылок с водкой против вашей одной тони. Придет невод пустой – все равно берите водку. Ваша взяла! Плакать не буду, – игра должна быть честной. А уж если повезет мне и тонь будет фартовой, тоже слезу не лейте, заберу все до последнего чебака». Вот на том и порешили! Вишь, как стараются! Любят, негодные, горячую водичку!

Невод был еще в реке, на закруглении, а Горбяков и Поля, не раз работавшие в артелях на стрежевых песках, поняли, что купец затеял верную для себя игру. Невод шел тяжело, поплавки то и дело подскакивали, исчезали в глубине вод. Когда началась выборка крыльев невода на песок, замкнутый прочной сетью полукруг реки закипел, забулькал, как котелок на костре. Живое серебристое месиво взбаламутило воду, смешало ее с илом и песком.

Фома Волокитин понял, что тонь не просто фартовая, а исключительная по улову. Размахивая палкой, расписанной серебряной змейкой, он бегал по песку, надрывно кричал:

– Кибасья[2]2
  Кибасья (кибас) – камень, зашитый в бересту. Используется как груз, прижимающий невод к дну реки.


[Закрыть], подлецы, прижимайте! Уйдет рыба под невод!

А когда мотня невода, наполненная рыбой до отказа, подошла к берегу, Фома Волокитин кинулся на выборку улова сам, не щадя своих начищенных хромовых сапог.

Только одних осетров было вынуто сорок штук! Две стопудовых завозни купца были до краев наполнены первосортной красной рыбой.

Остяки понуро смотрели, как ловкие волокитинские приказчики забирают осетров и стерлядей. Такой улов приходилось иным рыбакам ждать годами, если не всю жизнь. И вот он утекал из рук этих бедных и обессиленных людей. Видя всю жуткую несправедливость происходившего, Горбяков сдерживал злобу, посматривая на Волокитина негодующими глазами, сказал:

– Приплатил бы ты им, Фома Лукич! Уж больно игра получилась не на равных.

– Бог им поможет, лекарь! – Фома Волокитин осенил себя крестом, посмотрел на хмурого фельдшера, на его дочь, сжавшую плечи, неохотно смягчаясь, распорядился, обращаясь к старшему из приказчиков: – Эй, Афоньша, добавь остячишкам пару бутылок. Пусть знают мою доброту.

Вскоре лодки и завозни Фомы Волокитина отошли от берега. Купец как ни в чем не бывало прощально размахивал своим синим картузом…

…Перечитывая запись Епифана о выигранной тоне, Поля живо вспомнила все, что произошло в тот осенний день на песке за Парабелью. По всему видать, волчьей хватке ловить людей за глотку Епифан обучался у Фомы Волокитина. Как знать, может быть, ученик превзошел уже учителя! Впрочем, кто кому учитель, гадать было бесполезно… Поле вдруг стало жаль не остяков, которых тогда обобрал Фома Волокитин, и не ту артель рыбаков, которую на мерзликинском песке одурачил Епифан, а себя… Разве когда-нибудь хоть на одну секунду она думала, что придется ей оказаться в сопричастной связи с дельцами? «Да что это ты, Палагея, совесть-то свою надрываешь? Ведь не ты же обобрала на мерзликинском песке артель рыбаков! Хвати, так это Епифан проделал давным-давно, когда у тебя с Никишей и уговора-то никакого не было», – попробовала оправдать себя Поля. Но спокойствие не вернулось к ней. В душе все было натянуто до крайней степени, и дрожь пронизывала ее до кончиков пальцев. Она захлопнула книгу, сунула ее вместе со счетами в портфель, чувствуя, что на свете не найдется такой силы, которая заставила бы ее снова взять в руки эту тайную книгу Епифана.

Поля оделась и опять вышла из дому. После светлого утра сильно помрачнело. Небо стало свинцово-белесым, низким, и казалось, что, не будь по горизонту островерхих, похожих на пики макушек елей, оно рухнуло бы на землю, навсегда прикрыв ее серой полой. Даже снег, не перестававший тихо и нудно падать с неба, был в этот день не белый, а какой-то сизый, как древесный пепел. Когда на душе и без того тошно, такая погода гнетет человека без жалости, душит его, неостановимо обкладывая мягкими подушками, раздвинуть которые не сможет и богатырь!

Поля бесцельно бродила по снегу; шаг-два сделает – остановится. Постоит минутку – снова шагнет раз-другой. «Что же мне делать? Неделю такой жизни не перенести мне. Да и как я теперь посмотрю Епифану Корнеичу в глаза? Какие слова скажу? А не запрячь ли мне коня и не уехать ли домой?.. Заманчиво… А что будет потом? Укоры, попреки, ругань. Загрызут меня. Никите рта не позволят открыть…»

И, как ни прикидывала в уме Поля, оставалось одно: гадай не гадай, сколько тебе в горькой тоске коротать тут дней и ночей, а остается покорно сидеть у моря и ждать погоды.

Поля бродила, пока ноги держали. Только когда в коленях появилась дрожь и они стали подламываться чуть ли не на каждом шагу, направилась в дом.

5

В ночь совсем забуранило. За стеной выл ветер, с хрустом раскачивались ели и пихты, пригоршни сухого снега ударялись в стекла окон.

Поля поужинала все теми же пельменями, напилась чаю и легла, прислушиваясь, не появится ли Епифан с братьями. Выходить к ним навстречу Поля, конечно, не стала бы. Все, все они были ей сейчас ненавистны до омерзения. Но сознание того, что она одна на заимке, тяготило ее, и она хотела, чтоб они все-таки вернулись.

Вечер перешел уже в ночь, когда послышался возле дома скрип полозьев, говор, пофыркивание коней. Поля все ждала: залают собаки или завизжат? Если завизжат – значит, приехали свои, а уж коли залают – нагрянули на заимку чужие люди. Что будет тогда делать Поля? Решила она затаиться, сиднем сидеть, голоса не подавать. Если воры нагрянули, пусть хоть всю заимку вывезут – она пальцем не шевельнет. Собаки долго и не лаяли и не визжали. Нарымские собаки особенные: к человеку безразличны, будь это чужой или свой. Зато к зверю чутки, неумолимо злы. Такой лай подымут – стоном земля застонет.

Поля, встревоженная молчанием собак, кинулась к окну, но в этот миг одна собачонка лениво затявкала, и трудно было понять, не то она чужого облаивает, не то своему радуется. Поля приткнулась лицом к стеклу. Сумрак перемешан со снегом. Месяц едва-едва пробивается сквозь покров ночи. Но все же Поля узнала приехавших: свекор в дохе, братья-скопцы в полушубках. А вот и еще кто-то с ними – пятый. Поля попробовала всмотреться в нового человека – ну, где там опознаешь его! Черное пятно – и только. Движется, а пятно! Родного отца за лихого разбойника примешь!

Поля плюхнулась в постель. «Уснуть скорее! Пока на заимке люди – поспать, отдохнуть… Всех и все к чертикам!» – решила Поля.

Но ошиблась она в своих расчетах. Вскоре во второй половине дома поднялся такой гвалт, что не только уснуть, а даже лежать спокойно было немыслимо.

Свекор был пьян; вначале он горланил песни, требовал, чтоб скопцы подпевали ему. И они действительно подтягивали противными, писклявыми голосами. Потом Поля услышала громкий разговор свекра, вероятно, с этим пятым, который прибыл на заимку. Епифан почти кричал. А тот тоже не оставался в долгу, отвечал ему еще громче.

С первых слов их разговора Поля поняла, что между ними происходит какой-то торг. По какому поводу идет торг, Поле знать не хотелось. Пусть себе кричат хоть до рассвета! Ведь пока не надорвут глоток, все равно не замолчат. Но волей-неволей Поля поймала несколько фраз, и отношение ее к разговору за стеной изменилось. Нет, быть дальше равнодушной она уже не могла. Там, за стеной, речь шла о «яме»…

«Яма»… Поля с раннего детства знала, что «ямы» на Оби – это великое сокровище для людей. Дорогой красной рыбы в них набивается столько, что ее вылавливают сообща целыми селами. Бедняков «яма» выручает, как драгоценная находка… Не было ни гроша – и вдруг на тебе, алтын! А для богатых «яма» – чистый барыш, выигрышный купон, фортуна. Что касается купцов, то для этих «яма» подобна сейфу, в который по мановению волшебной палочки натекли груды золота.

Так для людей. А для реки, для природы «яма» – жестокое испытание, которое порой опустошает воды на долгие десятилетия. К декабрю плесы Оби покрываются саженным непроницаемым льдом. Рыбным стадам становится и душно и голодно. По законам, продиктованным живому миру землей и небом, рыба скатывается в места, где река вытеснила песок и глину, вымыла углубление, вероятно, чем-то похожее на чашу. Вот сюда, в эту вымоину, и набивается рыба, да так плотно лежит, что на боках у нее образуются пятна – пролежни.

Найти «яму» – обнаружить ее на тысячеверстном пространстве реки – дело столь хитрое, что не многим это удается. А уж если все-таки тебе повезло – по удачливости ли, или по особому твоему знанию реки, и ты обнаружил «яму», – владеть ею тебе одному не дано. «Яма» – общелюдское достояние, вон как урман, в котором обитает зверье, или вон как озера, в которых кишмя кишит рыба.

Поля все это хорошо знала. Она была еще совсем малышкой, когда дедушка Федот Федотович нашел «яму» неподалеку от Парабели. Первое, что он сделал, заявил старосте. Люди горячо благодарили дедушку. «Яма» обещала им богатый улов. Но никаких преимуществ дедушка не имел. Наряду с другими он вытаскивал из шапки старосты клочок бумажки, на котором химическим карандашом стоял номер его делянки, кстати, оказавшейся возле самого берега и потому не предвещавшей особенно богатой добычи…

Поля знала, что иначе поступать с «ямой» не по-людски. Так исстари принято, потому что река для всех, богатства ее для всех, и никто не волен заявить свое особое право…

Да уж так ли – никто?

Разговор за стеной становился то громче, то глуше, но напряжение его не уменьшалось. Мужики кричали, матерились, перескакивали с одного на другое. Но Поля все уже поняла. Пятым среди них был Ермолай Лопаткин. Он, по-видимому, был с одним глазом: Епифан называл его «лихом одноглазым». Братья-скопцы подкараулили Лопаткина в тот самый момент, когда он прятал замороженных осетров в амбарушку поблизости от своей избушки на стану. Осетры были «ямные», с пролежнями и чуть стиснутые в подводном штабеле. Теперь Епифан с братьями требовали от рыбака-вора, чтоб он показал «яму» и поклялся на кресте, что никому, ни единому человеку на свете не скажет о «яме», а промышлять там будет только тайно, в ночной час и только вместе с братьями-скопцами и рыбаками, которых назначит сам Епифан.

Ермолай Лопаткин был хитрюга и делец. Он то обещал Епифану, конечно, не за так, не за здорово живешь, а за хорошую деньгу, которую Епифан не потом, а вот сейчас же выложит на стол, показать «яму», то принимался отказываться от своих слов и твердил одно:

– Сказал, не покажу – и не покажу!

В один из моментов, когда Лопаткин начал вымогать у Епифана принять его в «пай» в торговом деле, братья-скопцы с визгом бросились на Ермолая и стали его тузить. Поднялся такой стукоток, что Поля с опаской поглядывала и на пол и на потолок: не рухнут ли на нее доски сверху, не проломятся ли половицы? По-видимому, Ермолая не так просто было одолеть. Он разбрасывал скопцов, как кутят, и они при падении звучно шлепались и крякали. Вдруг, перекрывая шум драки, послышался истошный возглас Епифана:

– Брось топор, Агап! У него же кинжал в ножнах! Зарежет он всех нас!

Возглас Епифана остепенил и скопцов и Ермолая. Драка затихла, а спустя несколько минут до Поли донесся звон бутылок и стаканов и сравнительно мирный говор драчунов. Торг продолжался, будто и не было этой яростной схватки, дошедшей почти до смертоубийства. Наоборот, схватка не только успокоила их, но и отрезвила. Выпив еще «по одной, по другой», Епифан с Ермолаем ввели свой торг в разумное русло. Братья-скопцы лишь изредка поддакивали Епифану, когда он принимался в чем-то убеждать упрямого Лопаткина.

Близилось уже утро, когда наконец взаимоприемлемые условия были выработаны. Насколько поняла их Поля, они сводились к следующему: Епифан закупает «яму» целиком; Ермолай получит за открытие «ямы» «способие» и прибавку на каждый пуд добытой рыбы…

Навербовать рыбаков, которые не выдадут «яму» односельчанам, Епифан взялся сам. Он не скрывал своего расчета: позовет из ближайших стойбищ остяков, свяжет их при помощи винного зелья круговой порукой, и пусть себе промышляют. Никто пикнуть не посмеет, рта не раскроет. Уж что-что, а добыть рыбу из реки остяки умеют! И летом умеют, и тем более зимой, на «яме»!

Епифан не скрывал своей тревоги: «вломился» он не в свои пределы. Много лет обитался тут по деревням, станам и стойбищам Фома Лукич Волокитин. Если, не к ночи будь сказано, Волокитин узнает о проделках Епифана, он ни себя, ни денег не пощадит, чтоб навсегда выгнать отсюда незваного конкурента. Понимали это и братья-скопцы, да и Лопаткин тоже. И потому поклялись друг дружке блюсти тайну. Как ни крути, все в ней были заинтересованы.