Текст книги "Сибирь"

– Только все, все, Полюшка-долюшка. И чего-нибудь не пропусти. Мне ведь интересно все про тебя: что ты видела, что думаешь. – Горбяков порывисто взял Полину руку, прижал ее к своей груди.

И вот Поля начала рассказывать. Вчера, рассказывая об этом же самом мужу, она многое упускала, перескакивала с «пятого на десятое». Знала, что не все, далеко не все будет интересно Никифору. Отец же – другое дело! Он всегда любил вникать в подробности, выспрашивал и про то и про это, непременно что-нибудь уточнял, особо внимательным становился, когда Поля касалась своих чувств, что-то оценивала по собственному разумению.

И теперь он слушал Полю, отдавшись ее рассказу полностью, целиком. По его сосредоточенному лицу, по спокойному и строгому выражению глаз она видела, что в эти минуты ничто иное не занимает его, все-все постороннее он решительно отодвинул от себя и живет только ее рассказом.

Иногда он прерывал ее каким-нибудь коротким замечанием вроде:

– Братьев-скопцов знаю. Изуверы!

– Марфа Шерстобитова? Красавица, но несчастная до предела… Ах, сколько таких судеб на Руси, Полюшка!

– Волокитин загрызет Епифана. Тот богаче, сильнее…

А вот когда Поля рассказала о своей встрече на заимке с Шустовым, отец как-то обмяк и вместо короткого восклицания немножко затормозил ее повествование.

– Хвалил, говоришь, меня? – переспросил Горбяков.

– Очень хвалил, папаня! Чуть не вынудил меня сознаться, что я – твоя дочь.

– Ну и созналась бы! Почему не созналась-то? Что в этом плохого? – Горбяков посмотрел на дочь с ласковой улыбкой.

– Не созналась, папаня, не из-за тебя. Из-за Криворукова не созналась. Шустов сказал бы: «Да ты что? Как ты в это стадо попала?» Сказал бы ведь? Да?

– Мог бы и сказать, Полюшка. У таких людей правда на языке. – Горбяков замялся, снова посмотрел на дочь с улыбкой. – Ну что же, а ты бы объяснила…

– Объяснить можно, папаня, а понять не просто. Правда ведь?

– Впрочем, правда, – согласился отец. – Ну-ну, Полюшка, говори, рассказывай дальше…

Слушая Полю, Горбяков вспоминал свою встречу с ней тогда, перед отъездом. Он знал, что ее поездка будет суровой, но он не думал, что дочь с такой незащищенностью отнесется ко всем превратностям жизни, которые окажутся к тому же столь обнаженными.

Ничего не скажешь, поучительной оказалась поездка с Епифаном! Такие уроки в области социологии и психологии получают в течение долгих лет. А тут – несколько дней!

– Полюшка, родная моя, – волнуясь, сказал Горбяков, когда Поля поставила в своем рассказе точку, – очень многое ты увидела, очень многое поняла. Тебе действительно будет жить тошно, если ты не сумеешь понять, что весь этот жуткий мир несправедливостей и обмана не вечен. Человек рожден для лучшей доли. И многие люди знают, по какому пути нужно идти, чтобы достигнуть этой цели…

– Многие? Кто, например? Назови хоть одного из этих многих. Я побегу на край света, чтоб послушать такого человека! – с пылом сказала Поля и уставилась на отца.

Горбяков встал, прошелся по комнате, остановился перед дочерью, уперев руки в бока, очень доверчиво и просто сказал:

– Тебе не нужно бежать на край света. Один из людей, знающих, как прийти к этой цели, рядом с тобой. Это я, Полюшка.

Поля посмотрела на отца: всерьез ли он? И не на то ли намекал, когда она уезжала с Епифаном?

Губы отца вздрагивали, взгляд его черных глаз был необычным: мечтательным и лукавым, строгим и ласковым. И Полю словно кто-то невидимый вытолкнул из кресла. Она кинулась к отцу, обняла его и затихла в предчувствии каких-то значительных минут, которые ждут ее впереди.

– Как ты дальше-то, Полюшка? Долго у меня побудешь? – спросил Горбяков, когда дочь, опустив глаза и, видимо, чуть стесняясь своего порыва, села на круглую табуретку.

– Завтра, папаня, должна я снова поехать на заимку скопцов. Там ждет меня Епифан Корнеич с деньгами.

– Вот от этого, Полюшка, откажись. Любой ценой откажись. У меня есть к тебе дело, и такое, которое отложить невозможно и которое, кроме тебя, никто-никто не сделает.

3

Дело, о котором Горбяков заговорил, действительно было неотложное. В результате усилий самого Горбякова, согласованных действий комитетов Нарыма, Томска и Петрограда было решено продолжить побег Акимова. Чтобы обеспечить надежность этого сложного «предприятия», как оно обозначалось в тайной переписке Горбякова с комитетами, был разработан особый маршрут.

Маршрут этот был необычным, но он максимально исключал опасность провала.

По принятому плану Горбякову надлежало доставить Акимова в деревню Чигару, находившуюся между Парабелью и Колпашевой. Здесь Ивана должен был принять Ефим Власов, проводник из Тогура, человек отчаянный, большой знаток путей-дорог по нарымской земле, о которых не только полицейские – птицы и не подозревали.

Срок явки Ивана в Чигару был твердо обусловлен. Его наступление неотвратимо приближалось, а Горбяков все еще не знал, как ему удастся выручить Ивана Акимова из Дальней тайги.

Первый его расчет был на Федота Федотовича. По мнению Горбякова, старик вот-вот должен был появиться в селе. Не мог же он растянуть ограниченные запасы сухарей, муки и других припасов на три месяца! Понимал, конечно, старик и другое: слишком длительное отсутствие его в селе могло кое-кого навести на подозрение.

Короче сказать, не сегодня-завтра Федот Федотович придет из тайги. Горбяков немедленно повернет его назад, и тот выведет Ивана на Чигару, в обход Парабели. Но дни летели за днями, а Федот Федотович не появлялся.

Именно в это время в уме Горбякова возникла мысль о дочери. Поля знала дорогу в Дальнюю тайгу, не раз и не два ходила туда вместе с дедушкой на охоту и на рыбалку. Бывала там и осенью и зимой. Конечно, Поле пришлось бы обо всем рассказать, но что ж делать? Жизнь подсказывала Горбякову, что дальше скрывать перед дочерью свои убеждения и связи с партией он не может.

Но вот беда: Поли тоже не было! Горбяков метался в своем доме, не зная, что предпринять. Он не мог допустить, чтоб с первого же этапа возникли осложнения с продолжением побега Акимова. Весь маршрут был приведен в готовность, и Горбяков живо представлял, какое напряжение царит сейчас у людей, которые призваны были обеспечить успех этого нелегкого дела.

– А что, Полюшка, может быть, нам пора уже и чайку попить? – спросил Горбяков, оттягивая тот момент, с которого должно было начаться объяснение с дочерью. Горбяков не то что колебался в своем решении открыться перед дочерью, он тянул, потому что все еще искал какие-то самые убедительные и точные слова.

– Нет, папка. Давай говори о деле. А то может прийти стряпуха и начнет свои суды-пересуды о хозяйстве, – сказала Поля.

– Ну что же, ты, пожалуй, права. – Горбяков волновался, прошелся по комнате. – Видишь ли, Полюшка, давно я тебе собирался сказать об этом, но тянул. Тут вот твое замужество. Оно меня насторожило. Я тебя не сдерживал в твоих чувствах к Никифору. Но мне все-таки важно было узнать, как ты отнесешься ко всему криворуковскому миру, как твоя душа воспримет устои этого дома. Мне всегда, конечно, казалось, что собственность со всеми вытекающими из ее природы последствиями не может увлечь тебя, стать делом твоей жизни. Я это чувствовал. Но одно дело – представления и другое – практика, сама жизнь. Теперь вижу: я не ошибался. Твоя поездка со свекром, то, как ты поняла и увидела всю подноготную собственничества, окончательно меня убеждает, что твой путь в жизни не может быть подчинен интересам криворуковского дома. Тебе предстоит борьба – и сложная и тяжелая. Хорошо, если Никита разделит твое отношение к жизни, если вы будете согласны в выборе своих путей. Ты мне как-то говорила: он готов уйти из отцовского дома. Он обещал тебе? Но это было тогда. Возможно, что он боялся потерять тебя и чуть, ну, лукавил, что ли. А вот готов ли он сделать это теперь, когда у вас сложился брачный союз? Хватит ли у него решимости? Ты учти: он ведь единственный сын в доме… Не скрою, Полюшка, эти мысли в часы ночной бессонницы посещают меня, и я думаю, думаю.

Поля не спускала глаз с отца, слушала его, боясь упустить хоть одно слово.

– Ну, это о тебе. Теперь хочу сказать о себе. Со всей откровенностью. Может быть, ты кое-что и сама заметила. Порой мне казалось, что ты о чем-то догадываешься…

– Хочешь, папаня, скажу о тебе правду?

– Ну, попробуй, – усмехнулся Горбяков.

– Ты со многими ссыльными заодно. И этот парень, которого я осенью на курье встретила, никуда и не думал убегать. Он на твоих руках. Не знаю вот только где. А может быть, даже с дедушкой в Дальней тайге.

Теперь Горбяков кинулся к дочери. Он обнял ее, прижал русую круглую головку к своей груди, шептал сквозь слезы:

– Ах ты, умница моя! А я-то!.. Я все считал тебя малолеткой, неразумной, недогадливой…

– Значит, правда, папаня? – с торжеством в искрящихся глазах воскликнула Поля, когда Горбяков вернулся в кресло.

– Надеюсь, ты не делилась своими наблюдениями с другими? – сказал Горбяков.

– Ну, зачем же? Понимаю, чем это грозит тебе, Пиля.

Словно всколыхнулось все в душе Горбякова. «Пиля» – так звала его дочь в самом раннем детстве, в те дни, когда еще жива была Фрося, когда каждый день их жизни был полон какого-то упоительного и в то же время неиссякаемого очарования.

– Уж коли так, Полюшка, знай, что я не только со многими ссыльными заодно в смысле взглядов на общество, на судьбу народа. Я сижу здесь в Нарыме долгие годы ради нашей общей борьбы, я помогал и помогаю этим людям чем могу, а часто и сверх того, сверх моих возможностей. Я делаю это в великой тайне и буду делать до тех пор, пока не рухнет этот мир собственничества, жестокости и несправедливости. Как-нибудь в другой раз я тебе расскажу, какими путями люди придут к своему счастью, а сейчас необходимо приступить к делу, у которого истекают сроки. Да, ты не ошиблась: тот парень, которого ты спасла осенью, на моих руках. Сейчас необходимо спасти его еще раз. Не позже завтрашнего утра тебе надо выйти в Дальнюю тайгу и вывести этого человека в Чигару, где его вечером в субботу будет ждать ямщик. Постоялый двор – Нила Лукова. Ямщика ты знаешь: мой тогурский кум Ефим Власов.

Горбяков говорил с внутренней горячностью и убеждением, то и дело смотрел дочери в глаза.

– Это по моим силам, папаня, – не колеблясь, сказала Поля. – Давай только придумаем, как мне отговориться от поездки на заимку скопцов. Никифор снова собирается в город.

Горбяков закурил, приставил кулак к седеющей голове.

– Черт подери, что же придумать?

– Может быть, что-нибудь насчет дедушки, – попыталась подсказать Поля.

– Насчет дедушки? Идея! А что же именно? – размышлял вслух Горбяков. – Нет, дочка, относительно дедушки не подойдет. Невольно сами укажем адрес наших с тобой интересов: Дальняя тайга… А, ладно! Пусть причиной твоей задержки стану я сам. С сей минуты объявляюсь больным. Ложусь в постель. Ты приходишь сегодня же ко мне ухаживать и завтра исчезаешь на четыре дня. Потом появляешься как будто ни в чем не бывало…

– Ну, а вдруг кто-то придет, спросит меня. Что скажешь?

– Тут, мол, где-то она. Да, пошла в Большую Нестерову раздобыть клюквы. Мусс мне нужен. Кислый. А кто придет-то?

– Да вдруг та же Анфиса Трофимовна, прослышав, что ты заболел, пожелает тебя проведать…

– Может быть. Ну что же, и ей скажу то же самое. Ушла, мол. Вот-вот вернется. Не извольте беспокоиться. Не будет же она сидеть целый день?

– А если сам Филатов придет? – не унималась Поля.

– Этот, безусловно, придет, как только услышит, что фельдшер прихворнул, сей же миг явится. Ну и что же? Отлично! Ему скажу: отправил за свежими рябчиками. Так захотелось дичинки. Наверняка посетует: «Как можно особу дамского пола на охоту посылать? Сказали б-с! Любого мужика сгонял бы!» – Подражая уряднику, Горбяков сгустил голос, покашлял веско, значительно, как это делал от сознания собственного достоинства парабельский блюститель порядка. Поля залилась веселым смехом.

– Точь-в-точь как Филатов! Ну и папаня!

– Итак, Полюшка, в добрый час! Я ложусь, а ты беги. Вечером я приготовлю тебе ружье и лыжи.

– Ну, будь здоров! Смотри в самом деле не заболей!

– Да ну тебя! Болеть мне сейчас никак нельзя. Поля быстро оделась, помахала отцу в дверь испоткой и рысью побежала по проулку в Голещихину.

4

По дороге домой Поля снова обдумывала слова, которые она сейчас скажет Анфисе Трофимовне. Главное, надо все сказать твердо, без оттенка сомнений, чтоб та не подумала, что она испрашивает у нее разрешения остаться с больным отцом. Но едва Поля вошла в дом, свекровь ее огорошила своим неожиданным решением:

– Ты, Палагея, будешь при мне. К отцу поедет Никишка. С обозом в Томск повременим. Не бабье это дело – возить деньги. Тебя и обидеть недолго. Любой варнак остановит, угостит чем попадя по башке, и плакали наши денежки. А ведь их тратить легко, а наживать ой-ой как тяжко.

Поля от такого известия чуть не подпрыгнула, но, сдержав себя, с почтительным видом сказала:

– У меня, матушка, с папой несчастье. Заболел он. Лежит один, как в огне. Я прибежала сказать вам, что ухожу помочь ему. Надо хоть покормить его, попоить, лекарство подать. Дедушка все еще в тайге, а на стряпуху не полагаюсь. Глухая она.

Анфиса с большим трудом сдержалась, чтобы не закричать во все горло: «Ну и катись ты с моих глаз, постылая! От тебя в доме-то все равно пользы как от козла молока». Но вовремя прикусила язык. Уж очень была обязана своим счастьем этому разнесчастному поселенцу Федоту Федотовичу. Да и сват Федор Терентьевич немало хлопотал, чтобы вырос здоровым да разумным единственный криворуковский наследник и надежда дома Никифор.

– Раз надо, так надо. Иди. А только зря-то не торчи там. Твой дом теперь здеся.

Поля вышла во двор. Никифор запрягал в кошевку самого быстроногого коня – Пегаря.

– Ну что, Никишка, опять разлука? – печально сказала Поля, наблюдая, как Никифор в шапке, лихо сдвинутой на затылок, в расстегнутом полушубке, в расписных валенках подтягивает на коне сбрую, разукрашенную начищенными медными бляхами.

– Поеду, Полька! Не скучай! Делать нечего. Думал на днях в город с обозом, а мать сюда гонит. Боится, старая сука, тебе деньги доверить. Ну, я и тут дураком-то не буду. Пусть они с отцом не думают, что я им за наследство буду горб гнуть! Аркашка научил меня, как жить надо. Гони процентик, процентик! А не гонишь, сами изловчимся…

5

Никифор был чем-то сильно раздосадован, и Поля не рискнула даже сказать ему о болезни отца. Она смотрела на него, слушала его необычные, резкие слова, и в голове ее невольно мелькало: «Нет, не оторвать его отсюда. Прикипел, вкус, что ли, к деньгам и торговле проснулся в нем после поездки в Томск. Иной стал, нетерпимый и какой-то совсем чужой».

За воротами Никифор подошел к Поле, ткнулся в ее щеку холодными губами, вскочил в кошевку, крикнул:

– А ну, Пегарь, дай ходу!

Никифор ехал к отцу на заимку скопцов и не подозревал, что едет навстречу собственной смерти.

Он жил еще томскими воспоминаниями. Хорошо провели они времечко с Аркашкой Сериковым! Погулеванили в ресторане, побродили по городу, позабавились с городскими барышнями. Никифору поначалу с ними, с барышнями-то, как-то было и стыдно и неуютно, но Аркашка, несусветный ловчила, и тут выручил. Заметив, что его дружок робеет, он чуть не насильно вылил в его пасть полстакана водки. Ну, Никифора и разобрало! А уж когда его разберет, ему сам черт сойдет за свата. Да и барышня, которая прицепилась к нему, такая беленькая, вся в мелких кудряшках, напудренная и нарумяненная, тоже ничего себе – дьяволово сотворение. Так уходила за ночь Никифора, нарымского дикарчика, как она называла его в порыве своих ласк, что он утром едва доплелся до постоялого. А уж ловка, как белка! Когда она успела очистить карманы Никифора, пес ее знает. Хорошо еще, что он сообразил самые главные деньги завернуть в платок и засунуть в пим, под стельку. Иначе – тю-тю! И эти денежки прикипели бы к рукам барышни в кудряшках.

А все ж есть хоть что вспомнить! В следующий приезд он будет умнее. Возьмет столько денег, сколько потребуется на угощение, ну и, конечно, на оплату… Ей ведь тоже пить-есть надо… Да ведь и одеться надо… И тело надо в неге и холе держать… Будет вся в мослаках – на что она ему такая…

А Поля? Поднадоело что-то слушать ее одну и ту же песню: «Уйдем да уйдем!» А куда уйдем? И зачем? Надо не уходить, а отца с матерью от дела оттирать, свое брать в свои руки, чтоб знали: время их кончилось, пора на печку…

Прикидывая, как жить дальше, Никифор решил и эту поездку не упустить для своих целей, хапнуть короб-другой, если не осетров, так хоть стерлядей. Отец, конечно, под себя будет все подгребать: все, мол, у нас с тобой, Никишка, общее, а как умру, станет твоим… Умру! Дождешься, когда ты умрешь. Ты вон еще с молодыми бабами кобелируешь… Одно ясно: свое бери в свои руки…

Все размышления Никифора, все его счеты с этим миром окончились в секунду, в одну десятую секунды…

…Неудача с «ямой» до умопомрачения ожесточила скопцов. Два дня они метались на заимке, не зная, как, каким способом излить свою ярую ненависть. Погорел такой барыш! Их, как самых первостатейных глупцов, обошли никольские мужики! Епифану, тому-то что? Здесь, в этом месте, не взял, возьмет в другом. Погорюет над потерей денег, поворкует возле Марфы – и только его и видели! Помчится искать барыш в другом конце Нарыма! А каково им? Веревки вить – дело доходное, что там говорить! А все-таки не сравнишь это с «ямой», с фартом!

Братья-скопцы решили ночей не спать, а вызнать во что бы то ни стало, кто выдал старосте «яму», кто открыл путь к ней никольскому обществу.

А выведать сию тайну оказалось делом не таким уж сложным. Победа всегда кружит голову. Вскружила она голову и никольскому старосте.

По случаю крупной удачи на «яме», неслыханно обогатившей многих никольских хозяев, загуляли в селе. Загулял и староста. А давно известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. У скопцов же в селе всегда были свои «уши». И в этот раз свою службу скопцам они сослужили.

– Староста похвалялся, что весть о «яме» пришла с заимки скопцов, – передали «уши» своим хозяевам.

А они-то сами разве не об этом Епифану говорили? Мог, конечно, выболтать и сам торговец, но вернее всего – сношка его виновата. Был кто-то на заимке, был. Кляп-то недаром не на том месте оказался. Уж пусть она, епифановская сноха, хоть сто раз говорит, что никого не было, а Агап чует: был кто-то. А раз не говорит кто, значит, не с пустыми руками ушел с заимки, с вестью о «яме» ушел.

Когда омраченный неудачей Епифан Криворуков укатил в село к своей разлюбезной, братья-скопцы собрались на совет. Агап по возрасту был старший, он и завел разговор: как, дескать, быть-то, братья, прощать ли Криворуковым такое прегрешение, такой почти грабеж или взыскать с них по приговору: око за око, зуб за зуб?

– По-хорошему Епифану за такие проделки, как петуху, голову надо бы под крыло, – пропищал младший, Агей.

– Сам – еще нужон будет! А сношку встретим, деньги, которые везет, возьмем: если по-божески, то они наши. А самое вместе с конем – в прорубь… Ищи-свищи! – сказал средний, Агафон.

– Ты будто в мозги мне смотрел. Всю ночь только об этом и думал, – согласился Агап. Помолчав, спросил младшего: – Понял ли ты, Агеюшка, о чем твои старшие толкуют?

– А чего тут не понять? Скажете, я могу ей голову оттяпать. – Агей от нетерпения встал, потянулся до хруста, выпячивая как бы напоказ свою крепкую грудь. – Одной паскудой будет меньше. Вражье отродье!

– Помолимся, братья. Пусть господь бог окажет нам в справедливом суде свое вспоможение.

Братья встали перед иконами, гнусаво принялись читать молитвы.

Место для встречи Поли с деньгами скопцы избрали там, где дорога делала крутой поворот к заимке. Со всех сторон это местечко было прикрыто лесом и защищено от посторонних глаз. А уж насчет глаз-то едва ли стоило особо беспокоиться: ездили здесь только сами скопцы да два-три раза за зиму становой пристав из Нарыма, ну, вот еще Епифан Криворукое.

Было для убийц здесь и еще одно, может быть, самое решающее удобство: в двадцати саженях от дороги из крутого берега в реку падал ручей. Он, вероятно, был из числа тех, которые струились из глубин земли, вскипяченные в ней, как в самоваре. Огромная полынья дымилась тут, и сквозь пар просматривались клубки быстротекущей желтоглинистой воды. В эту полынью можно было упрятать не то что человека с одеждой и коня с упряжью, а целое село со скотом и скарбом.

Никифор ехал с короткими остановками. Даже ночью на постоялых задерживался, чтоб только передохнуть. Под конец пути Пегарь стал сдавать и переходил на рысь только под воздействием бича. Устал и сам Никифор – непереносимо клонило в сон. Он закрывал глаза и тут же открывал их. Близился свороток на заимку, и это заставляло его посматривать вдаль.

Он сидел в глубине кошевки, прикрыв себя с головой старым, изношенным одеялом. Дул резкий ветер, вздымавший снег. Предвечернее небо мрачнело, и месяц тонул в тучах.

Вдруг конь остановился, шарахнулся, хрустнули оглобли под тяжестью его тела. Одним ударом охотничьего кинжала Агап пересек коню горло. В тот же миг в руках Агея свистнуло топорище тяжелого колуна, и обух его раскроил череп Никифора…