Текст книги "Сибирь"

– Лыжи есть! Вот они. – Ефим вытащил с саней из-под сена лыжи, которыми еще по первому снегопаду снабдил Акимова Федот Федотович и которые Поля прятала под Чигарой в кустарнике.

Егорша взял лыжи, вскинул их на руках, втыкая в снег, сказал:

– Наши лыжи, урманные. За день далеко можно уйти.

– Ты уйдешь, а человек городской. Пойдет не спеша, – сказал Ефим, зная, что тунгусы отменно ходят на лыжах и не многие из русских охотников могут поспеть за ними. Не приведи господь, если запалят беглеца. Парень, видать, норовистый, может войти в раж.

– Николка сильно не побежит, пойдет осторожно, – взглянув на Акимова и как бы желая успокоить его, сказал Егорша.

Акимов молчал, присматривался к Егорше, искал глазами между юрт Николку, с которым предстояло ему идти на Степахину гриву, где его должен был принять новый проводник. Но не только Николки, сейчас на поляне не было уже ни оленей, ни собак. По-видимому, они скрылись в лесочке, за юртами.

Жена Егорши, молодая тунгуска, с круглым лицом, с тонкими бровями, будто наведенными березовым угольком, и его старуха мать с плотным бельмом, похожим на серебряную монетку, расплывшимся по зрачку глаза, засуетились возле костра. В юрте было тепло. Пахло смолою и вареным мясом. На подстилке из оленьей шкуры валялись то там, то здесь раздробленные кости сохатого.

– Видать, сытно живете, Егорша! – кивнув на разбросанные кости, сказал Ефим.

– Беда, какой большой сохатый попался! Два дня Николка гнал его от моховых болот. А тут, у реки, я его перехватил. Досыта наелись. А то, паря, шибко в брюхе пусто стало, – рассказывал Егорша.

«Опять Николка… Видно, опытный, бывалый охотник. Приятно такого человека проводником иметь», – подумал Акимов.

Бабы повесили котел с мясом на таган. Мясо не успело еще остыть, и через несколько минут варево в котле забулькало и заурчало.

Когда оно поспело, жена Егорши сняла котел с огня, придвинула варево к Ефиму, примостившемуся на корточках возле костра. Акимов сидел на собственном полушубке чуть подальше Ефима. Ни стола, ни стульев в юрте не было. На единственном чурбачке лежали ножи с застывшими на них каплями сала и волокнистыми кусочками мяса.

– Давай, паря, садись ближе, – обратился Егорша к Акимову и подал ему длинный охотничий нож и пресную плоскую лепешку, обильно засыпанную мукой.

Мясо оказалось жестким, а главное, совсем несоленым. Акимов невольно вспомнил жареного карася на заимке Филарета. Ефим вытащил откуда-то из-за пазухи бережно запрятанную бутылку водки, подал ее Егорше.

– Давай, паря, разговеемся.

У Егорши задрожала рука. Он принял бутылку с великой осторожностью, приблизил три кружки и разлил водку, несколько задержав бутылку над кружкой, стоявшей к нему ближе остальных.

– Бабе дам хлебнуть, – сказал Егорша, объясняя, почему в свою кружку он налил больше, чем во вторую и третью.

– Как же, надо! Она, что ж, у бога теленка съела, чё ли? – согласливо закивал головой Ефим и поднял свою кружку, чтоб чокнуться с Егоршей и Акимовым. – Ну, мужики, на здоровье! Тебе, Егорша, побольше зверя добыть, а тебе, Гаврюха, до места дойтить.

Акимов поднял свою кружку, поднес к губам, но пить не стал. Глазами, полными зависти, взывая к нему всем своим нутром, на него смотрела старуха. В сумраке ее бельмо светилось белым огнем, прожигая Акимова до печенок. Акимову с морозца хотелось выпить, но он не устоял перед этой страстной, хотя и бессловесной мольбой старухи.

– На, мать, выпей на доброе здоровье, – сказал Акимов и подал кружку с водкой матери Егорши. Услышав эти слова, Егорша встрепенулся, намереваясь перехватить кружку Акимова и отлить из нее глоток-другой себе, но старуха с такой стремительностью выплеснула водку в свой широко раскрытый рот, что сын глазом моргнуть не успел.

– Ишь, как натосковалась, зараза, по горячей водичке, – не то в похвалу, не то в осуждение сказал Егорша и запрокинул голову, чтоб выпить свою долю водки.

Старуха опьянела мгновенно и через две-три минуты, согнувшись калачиком, тихо зарылась в меховое покрывало и уснула. Опьянел и Егорша. Он принялся бормотать всякую несуразицу.

– Ефимушка, ты друг мне! Друг! – кричал Егорша. – Не веришь?! Хочешь, бабу пришлю тебе на ночь? Хочешь?

– Уж какой ты мне друг, слов нет, Егорша! Что ни попрошу, ты завсегда с душой. А бабу себе побереги, ишь, какая она у тебя распрекрасная молодка, – слегка хитрил Ефим. Знал он, что самое опасное – уступить тунгусу. Заявится потом в дом, начнет в порядке взаимности требовать себе на ночь жену, а то и дочь.

Вдруг за юртой послышался скрип снега и ломкий мужской голос, ласкавший собаку.

– Николка пришел! Слопцы ходил смотреть, добычу принес, – как-то встревоженно заговорил Егорша и даже встал. Хмель с него будто ветром сдуло. Он повернулся к Ефиму, постучав себя пальцами по шее, сказал почти шепотом: – Насчет этого, Ефим, молчи. Разобидится парень, что не оставили ему. Он тоже, зараза, любит водичку, как и старуха.

Но Ефим в общениях с нарымскими тунгусами и остяками был стреляный воробей. Коли Николка поведет беглеца дальше, то уж никак нельзя не почтить его вниманием. На такой случай Ефим всегда имел при себе кое-что.

Николка ввалился в юрту, пыхтя и тяжело переваливаясь. Он был увешан белками, колонками и горностаями, белевшими снежными полосками в сумраке юрты, освещенной пламенем костра.

Акимов по вполне понятной причине ждал появления Николки с повышенным интересом. Ведь завтра он вверит этому человеку свою собственную жизнь. В безбрежном море тайги он без проводника жалкий сирота, обреченный на неминуемую гибель.

Когда Николка повытаскивал из-за опояски тушки зверей и сбросил короткую, не доходившую даже до колен шубенку, Акимов увидел перед собой низкорослого, худощавого мальчишку, которому на взгляд можно было дать самое большое пятнадцать лет, несмотря на трубку, цепко схваченную молодыми, крепкими зубами и дымящуюся едким дымком.

«Ой, заведет он меня куда-нибудь к черту на рога вместо Степахиной гривы», – с тревогой подумал Акимов и неотрывными глазами принялся наблюдать за Николкой.

Жена Егорши, тоже поначалу чуть захмелевшая и сейчас уже протрезвевшая, с поспешностью пододвинула Николке котел с мясом, подала длинный охотничий нож. Егорша взял из Николкиной руки нож, нащупал в котелке самый крупный кусок мяса и, зацепив его острием ножа, с некоторой почтительностью подал мальчишке.

– Как добыча, Николка? Идет, нет ли зверь в ловушку? – спросил Ефим, поворачивая голову к Николке и собираясь слушать его самым серьезным образом.

– Худо, – махнул рукой Николка, впиваясь зубами в кусок сохатиного мяса.

– А все ж вот принес, значит, не совсем худо, – перебирая смерзшиеся тушки колонков и горностаев, сказал Ефим.

– Маленько есть. Добыл немножко.

Николка явно занижал результаты своей охоты. Но Ефим знал эту особенность всех нарымских инородцев – не бахвалиться, говорить «худо», когда есть все основания говорить «хорошо». Шло это от наивного поверья, которое передавалось из поколения в поколение: если, мол, будешь сильно хвалиться, то царь тайги лесной, который, как вездесущий дух, незримо присутствует всюду, услышит твою похвальбу и перестанет посылать зверей и птиц в твои ловушки.

– Еще сохатого заприметил, Егорша! Пасется на клюквенном болоте. Бегать надо! – сказал Николка, с хрустом пережевывая мясо.

Это сообщение Николки вызвало радость семьи. Жена Егорши всплеснула руками. Старуха подняла голову и сказала по-тунгусски какую-то фразу, вероятно, нечто вроде: «Слава богу, принеси, господь, нам удачу». Егорша тоже просветлел лицом.

– Доедим этого, того подвалим, – весело сказал Егорша.

– Уйдет! Завтра бегать надо, – выразил свое нетерпение Николка.

– Завтра дело есть. Ефим просит провести парня до Степахиной гривы. Сходи, братка!

Николка посмотрел на Ефима, потом перевел глаза на Акимова, хитро сощурился.

– Чик-чирик башка царю, – сказал Николка и залился звонким мальчишеским смехом.

«Видимо, не первый раз водит он беглецов», – отметил про себя Акимов и, взглянув на Ефима, решил не поддерживать разговора на эту тему.

– Уж ты проведи, Николка. Парень – хороший человек, – втайне опасаясь, что мальчишка начнет отказываться, сказал Ефим.

Но Николка и не думал отказываться.

– Отведу! На обратной дороге слопцы посмотрю, – миролюбиво сказал Николка, громко рыгнул и отвалился на локоть, испытывая удовольствие от сытной еды.

– Наелся? Ну вот и хорошо. На-ка теперь покури настоящего картузного табачка. – Ефим вытащил опять же откуда-то из-за пазухи пачку табака. Насчет «настоящего картузного» он, конечно, сильно преувеличил. Это была пачка обыкновенной махорки, какую производили табачные фабрики для снабжения солдат на фронте.

Но Николка счастлив был от такого подарка. Он взял пачку махорки, приткнул ее к носу и шумно нюхал.

– И-их! Шибко хорошо! – наконец воскликнул Николка.

На четвереньках из угла юрты, поблескивая бельмом, к нему ползла старуха. Она вдруг остановилась, встала на колени, протянула к младшему сыну желтую ладонь, сложенную лодочкой.

– Дам, сейчас дам. – Николка распечатал пачку, взял щепотку махорки, высыпал ее в ладонь старухи. С той же поспешностью, с какой старуха выпила водку, она высыпала табак в рот и принялась усиленно жевать его, тихо бормоча какие-то слова, передающие ее большое наслаждение.

Не выпуская пачки с махоркой, Николка отсыпал по щепотке Егорше и его жене. Егорша заложил табак за губу, а женщина завязала его в уголочек платка, которым была повязана ее круглая, в черно-смолевых волосах голова.

Осчастливив табаком родственников, Николка очистил трубку от черемухового пепла, набил ее махоркой и закурил, чмокая толстыми губами о чубук трубки.

– Ы-ых, шибко хорошо! – повторил он, с благодарностью поглядывая на Ефима…

Спали тут же, возле костра, на тех местах, на которых каждого захватила ночь. Акимов спал плохо. Ни подушек, ни их подобия из сена или соломы тут не было. Акимов положил под голову полено, но шея быстро затекла, и он то и дело поворачивался с боку на бок. Открывая глаза, в течение всей ночи Акимов видел одну и ту же картину: Николка лежит на спине в отблеске пламени. Трубка торчит изо рта. Зубы его стиснуты. На щеках выступили желваки, лицо сморщилось от какого-то прямо-таки нечеловеческого напряжения.

3

Но в пути Николка оказался не просто бедовым парнем, а неистощимым таежным бесенком. Акимов то ругал его, то восхищался им.

Вышли затемно. Сумрак стоял неподвижной стеной. Очертания деревьев угадывались по серебристой оторочке, сотканной морозом и снегом, выпавшим еще с вечера. Темными и бездонными, как омуты, казались лога, из которых наносило сыростью незамерзших ручьев и тонким звоном катящейся через коряги воды.

Шли ровно и неторопливо лишь до рассвета. Как только мгла рассеялась и на небе погасли тусклые звезды, Николка остановился.

– Ну чё, паря Гаврюха, немножко бежать будем? – спросил Николка, хитрыми узенькими глазками осматривая Акимова с ног до головы.

– А как ты, Николка, сам-то думаешь? – не подозревая ничего плохого, ответил Акимов.

– Бежать, паря, надо. Ночевать домой пойду.

– Ну где же ты успеешь? Егорша сказал, что тут до Степахиной гривы верст тридцать будет. Туда-назад – уже шестьдесят получается. Нет, тебе не поспеть.

– Нельзя не поспеть. Завтра гонять сохатого будем, мясо добывать будем.

– Раз так, давай попробуем бежать. Буду держаться твоего следа, – согласился наконец Акимов.

Николка спрятал трубку в карман, заткнул полы шубенки за опояску, надвинул мохнатую собачью шапку до бровей и, крикнув «Ы-ы-ых!», заскользил по снегу с легкостью летящей птицы.

Акимов понял, что медлить ему нельзя ни одной секунды. Он чуть натянул веревочные поводки своих лыж и кинулся вслед за Николкой. Спина мальчишки с посконным мешком на пояснице и ружьем на плече замелькала между деревьев, появляясь и исчезая с такой быстротой, что Акимов едва успевал фиксировать направление его бега.

Пока бежали лесом, Акимов кое-как успевал еще за Николкой. Но вот впереди показалась продолговатая, похожая на рукав долина. Вероятно, это было таежное озеро, закованное льдом и засыпанное снегом. И тут Николка помчался с такой быстротой, что позади него поднялось облако снежной пороши, скрывшее его с головой.

– Ах, чертенок, что он делает! – с восхищением воскликнул Акимов, любивший тоже хорошие пробежки на лыжах. Азарт охватил Ивана, и он бросился догонять Николку, решив во что бы то ни стало на этой равнине настигнуть его. Но как только Акимов стал приближаться к Николке, тот поднажал с такой силой, что через несколько минут его и след простыл. Заснеженное озеро кончилось, и потянулся снова смешанный лес. Николка затерялся в зарослях, и теперь Акимов не пытался уже спрямлять его след, опасаясь сбиться с пути в чащобе.

Акимов так и не настиг Николку. Он догнал его только на привале. Мальчишка сидел на изогнутой дугой березе и жевал лепешку. Он скинул шапку, и мокрая лохматая голова его была окутана паром.

– Ну, брат, и бегун же ты! И как только у тебя на такую скорость ног хватает? А шапку надень – остудишься! – присаживаясь рядом с Николкой на березу, сказал Акимов.

– Ты чё, паря? Зачем остудишься? Потом опять бежать будем, опять пот глаза будет застить. – Николка доел лепешку, вытащил трубку, плотно утрамбовал ее Ефимовым табаком и задымил, выпуская длинные волнообразные струи дыма. Акимов искоса посматривал на Николку и чувствовал, в каком блаженстве находится душа юного таежника. Кругом тихий лес с клочьями ослепительно белого снега на сучьях, светит, радуясь, солнце, блестит небо в золотых потеках, кругом тайга, ширь, безлюдье, понятное и подвластное ему, Николке, одному, сильному и упорному, как водопад на перекате, и быстрому, как молния. В зубах трубка, и ноздри щекочет дымок неподдельного, настоящего табака. А рядом русский парень, который хвалит его за быстроту ног. Парень бежит, чудак, отсюда, из таких мест, желаннее которых нету на этом свете… Бежит, чтоб где-то там, неведомо где, сделать царю чик-чирик… царю, имя которого приезжий из Парабели поп зачем-то дал ему, тунгусскому мальчишке, да еще взял за это с отца связку белок и колонков.

– Чё, паря, побежим? – спросил Николка, вновь пряча трубку в карман стеганых штанов и нахлобучивая шапку до бровей.

Акимов уже отдохнул, подсохли его лоб и щеки, а на бороде, взмокшей от пота, повисли ледяные сосульки.

– Побежали, Николка! – Акимов поспешил встать на лыжи.

– Ы-ы-ых! – крикнул Николка, и из-под лыж взвились тугие, спиралеобразные столбики вихря.

«Ах, ловок, бесенок! Ах, как идет! Ой-ой, как он жмет под уклон!» – стараясь не отставать от Николки, бормотал себе под нос Акимов.

Но в одно из мгновений этой пробежки произошло такое, что Акимов с силой притормозил лыжи, чтоб понять, что все-таки случилось.

Николка бежал впереди Акимова на расстоянии примерно ста саженей. Сквозь снежную порошу, поднятую лыжами тунгусенка, он видел его спину с мешком и мелькавший наподобие мачты ствол ружья. Вдруг Николка вышел на чистое место, деревья как бы расступились перед ним, и Акимов увидел это невообразимое происшествие собственными глазами: Николка исчез, был на виду – и исчез бесследно.

Подойдя к месту исчезновения мальчишки, Акимов глазам своим не поверил. В трех шагах от него берег лога круто обрывался, а за обрывом простиралась поляна, похожая на то продолговатое озеро, которое они миновали в начале пути. Обрыв был прикрыт березками, которые под воздействием ветров так сильно наклонились, что, не будь тут пустоты, они лежали бы прямо на земле. Прикрытые сверху снегом березки вполне можно было принять за обычную твердь. Возможно, Николка и принял их за твердь. Разгоряченный стремительным бегом, он мог и не заметить обрыва. А может быть, и заметил, но рискнул прыгнуть, не ища отлогого спуска, не теряя времени на его поиски.

Увидев на краю обрыва остановившегося в полной растерянности Акимова, Николка засмеялся, вызывая того повторить прыжок.

– Прыгай, Гаврюха! Тут мягко!

Но, прикинув высоту обрыва, Акимов повернул в сторону и съехал вниз, оставляя за собой извилистый след.

– А если б лыжа у тебя сломалась? Или ты зашибся бы?! Разве можно так?! – заговорил Акимов, сердито посматривая на мальчишку.

– Ты чё, паря? Зачем она сломается? – Николка заливался звонким смехом.

Акимов заразился его веселостью и, взглянув на повисшие березки, с которых совершил прыжок Николка, подумал: «Вот бесшабашная головушка! Ни страха, ни осторожности… А все-таки молодчага».

Они закурили. Акимов предложил Николке набить трубку его табаком. Незадолго до побега из Нарыма Акимов получил посылку из Петрограда от друзей. Где-то расстарались табачку высшего сорта: ароматного, легкого, чуть кружащего голову. Однако Николке табак Акимова не понравился. Откурив немного трубку, он набил ее махоркой и посасывал чубук с нескрываемым удовольствием.

– А не сбились ли мы, Николка, с пути? – спросил Акимов, убедившись уже, что хоть мальчишка и храбрый и ловкий, но вместе с тем и легкомысленный, как все мальчишки на земле, и проверить его не мешает.

– Зачем сбились? Идем, паря, прямо, прямо. Тут завяжи мне глаза, я Степахину гриву найду. Побежим сейчас немножко, а потом обед промышлять будем, – объяснил Николка.

Они бежали еще часа полтора. Николка был неутомим и почти нигде не сбавлял скорости.

– Ы-ы-ых! – покрикивал он, оглашая тайгу своим протяжным возгласом. Это делало его голос богатырским и нескончаемым, наполняло тайгу звуками, и казалось порой: нет, эта земля не такая уж безлюдная и покинутая. Вон как она грохочет!

В одном месте Николка остановился, поднял руки и замахал ими, давая знать Акимову, что ему необходимо остановиться. Потом Николка снял ружье с плеча, слегка присел и осторожно скатился в заросли молодого ельника. «Видно, обед решил промышлять», – вспомнив слова Николки, подумал Акимов. Окинув глазами деревья, Акимов увидел на засохшей макушке сосны черное пятно. «Глухарь! За ним и пошел Николка», – догадался Акимов и стал ждать выстрела. Николка выстрелил в ту же минуту. Глухарь распустил крылья, пытаясь на них задержаться от падения, но не смог этого сделать, перекувырнулся и камнем упал в снег, обламывая своей тяжестью сухие сучья и увлекая их за собой.

Акимов подошел к ельнику в тот самый момент, когда Николка, неся глухаря на вытянутой руке, вернулся к месту своей остановки.

– Обед есть. Бежать не будем, Гаврюха, – сказал Николка.

– А далеко еще до Степахиной гривы? – спросил Акимов, чувствуя, что ноги его начинают слегка поднывать.

– А вона она! Видишь впереди кедрач?

– Вот этот? Да мы почти пришли, Николка. Скоро дошли.

– Угу! Ну, без тебя-то, Гаврюха, я скорее побегу.

Вскоре Николка и Акимов поднялись на возвышенность, заросшую крупными, мохнатыми кедрами, и примерно через версту оказались на берегу реки. Тут, под прикрытием сукастого дерева, стояла рубленая изба.

– Эй, хозяин! – крикнул Николка, но никто не отозвался. Снег вокруг избы лежал неистоптанным, и Акимов понял, что его новый проводник еще не пришел.

Едва сбросив лыжи, Николка и Акимов принялись готовить обед. Акимов разжег печку, принес из незамерзшей полыньи воды в котелке и чайнике, а Николка ощипал и разделал глухаря. Изба походила на избу Федота Федотовича в Дальней тайге. Так же размещались нары, так же стоял чурбак возле стола, так же слева у дверей висела полочка. Там в туеске Акимов разыскал соль, коробку спичек и два куска высохшей черной чаги. Все как полагается, все на своем месте, как в любой избушке…

…После обеда Николка заторопился в обратный путь. Акимов остался в избе один.

Глава третья

1

Днем новый проводник не появился. Не пришел он и ночью. Акимов, встревоженный, лишившийся сна, то и дело выходил на берег реки, вставал на кромку яра и, весь обратившись в слух, настораживался. Ночь текла своим чередом. Перемигивались звезды на просветлевшем небе, похрустывали деревья, слегка покачиваясь на ветру, откуда-то издали доносились стуки и звоны лопавшегося льда. Казалось, кто-то роняет оконные стекла. Вначале глухой стук, а затем протяжное дзинь-дзинь-дзинь… «Вдруг проводник замешкался, припоздал?» – думал Акимов, всматриваясь в прибрежные кусты, которые ни с того ни с сего иной раз становились похожими на человека.

Уже глубокой ночью Акимов решил развести костер. «Мог проводник и заплутаться, пройти где-нибудь рядом. Костер и летом далеко видно, а уж зимой тем более: лес голый, просматривается хорошо», – рассуждал Акимов.

Костер он развел. Закатил на огонь толстый сутунок. Такого с лихвой хватит до утра. А сам лег спать на нарах. Уснул крепко, хотя долго не мог пристроить в удобное положение натруженные ноги.

Проснулся Акимов с ощущением тревоги. Никто так и не пришел. В маленькое оконце избы вливался дневной свет. Печка протопилась и загасла. В избе стало свежо. Раскрыл дверь посмотреть на костер. Сутунок перегорел поперек. Оба конца дымились едва-едва. Снег вокруг подтаял, и в двух-трех местах виднелся густо-зеленый, как летом, узорный брусничник, кое-где краснели даже ягодки. Акимова поманило попробовать их. Он сорвал ягодки, положил на язык. Холодок и кислинка освежили рот. После вчерашнего бега с Николкой все еще чувствовалась жажда, где-то во внутренностях жгла неутолимость.

Акимов подправил костер, разжег печку, подогрел глухаря в котелке и чайник с чагой и принялся за еду. Ел не спеша и мрачно.

Дела складывались неважно. Проводника все нет, а пропитания в обрез: четверть ковриги хлеба и остатки глухаря. Правда, на полочке оставлен сухарь. Он сильно заплесневел, но ничего, и такой можно есть.

Не ведая, как все сложится дальше, Акимов решил экономить еду. Хлеб отложил. Остатки глухаря разделил на две части: одну на утро, другую на вечер.

Что произошло? Почему же проводник не оказался в условленном пункте? Если произошла какая-то заминка, вызванная лишь задержкой в пути, то это еще не беда. Но вдруг на этом звене маршрута замысел провалился? Как ему поступить в этом случае? Вернуться через Лукашкино стойбище к Филарету и как-то известить о неудаче Ефима? Пока сделать это не поздно. След еще не заметен. Или рискнуть и попытаться выйти на Зачулымский тракт?

До ближайших деревень тут не больше двадцати – тридцати верст. А там поступать уже исходя из обстановки и возможностей.

После завтрака Акимов вышел на волю, не переставая думать о своем положении. Нетерпение хватало его за сердце, подталкивая на немедленные действия, но вместе с тем голос рассудка останавливал: «Не горячись, мало ли по какой причине возникла оттяжка? Даже вообразить трудно. Ждать, ждать… Тем более что путь здесь до тракта непростой. Сплошная тайга, речки, лесные завалы. Легко без компаса уклониться в сторону. И что тогда? Смерть от холода и голода».

Акимов решил побродить вокруг избы, посмотреть, нет ли каких-нибудь ловушек. На его запасах питания можно прожить еще день, ну, два от силы, а как быть дальше? Оружия у него никакого, кроме рыбацкого ножа, болтавшегося в ножнах на опояске.

Под навесом, уже покосившимся и наполовину с содранными драницами, Акимов раскопал в снегу две морды, сплетенные когда-то из прутьев краснотала. Одна морда была целехонькой, а вторая требовала небольшой починки, так как местами прутья переломались и зияли дыры.

Раскопав снежный бугорок в другом месте, Акимов наткнулся на узкий ящик, сбитый из крепких толстых плах. Очищая ящик от снега, Акимов не сразу понял, что наткнулся он на старательский лоток для промывки золотоносной породы. Это так его заинтересовало, что он на время забыл о своих заботах. «Любопытно! Судя по лотку, кто-то золотишко здесь промышляет. Что ж, вполне возможно…» Сам по себе этот факт не вызвал бы у Акимова удивления, если б ему случилось встретить лоток где-нибудь на Урале или в Минусинской тайге. Но здесь, в междуречье Кети и Чулыма… О многом говорил ему этот факт, о многом. И прежде всего он подтверждал его представления о геологической структуре междуречья, важным кирпичиком ложился в фундамент его теоретических построений. Добыли здесь золото или не добыли – это было ему неизвестно. Но искали, пытались найти, значит, для этого существовали у людей основания.

Акимов раскопал из-под снега еще одну кучку. Но это была шелуха от кедрового ореха. Видимо, и навес-то был сделан с этой целью: прикрывать от дождей шишку. Тут ее растирали специальными рубелями и скалками на особом станке, похожем на верстак, а потом, пользуясь ветром с реки, отвеивали мусор от ореха.

Дальше раскапывать снег Акимов не стал. Не теряя времени, он взял целую морду, выломил сухую палку для тычка и спустился к реке. Задержится он тут или скоро уйдет, пока не ясно, но одно несомненно: надо морду сунуть в реку, хотя бы вон в полынью. Авось попадет что-нибудь. Лучше иметь пищу про запас, чем не иметь ее совсем. Акимов опустил морду в полынью, привязал ее к палке, а палку воткнул в сугроб и поднялся на берег.

Теперь ему предстояло уточниться в смысле своих координат. Он бродил по снегу вокруг избушки и присматривался к стволам деревьев, к наклону сучьев, взглядывал на солнце, светившее и не гревшее, но тем не менее так ему сейчас нужное. «Идти предстоит прямо на юг, только на юг», – решил он, подводя итог своим наблюдениям.

Он направился в избу, но повернул к реке посмотреть, как там морда, удачно ли он поставил ее, с трудом протолкнув в полынью под лед. Что-то беспокоило его. Ловить мордами рыбу ему не приходилсь. Оставил ловушку, опираясь только на здравый смысл и чутье. Потянув морду к себе, он почувствовал, что она стала малоподвижной и тяжелой. Неужто удача? Веревка, которой морда была привязана к палке, воткнутой в сугроб, показалась Акимову непрочной. Она уже изрядно подопрела и могла оборваться… В этом случае течением ловушку забьет под лед, и тогда все пропало. Акимов сбросил рукавицы и, обжигаясь о ледяную воду, принялся перебирать веревку, осторожно подтягивая к себе морду.

Морда подошла к самому краю полыньи, и он увидел, что она битком набита рыбой. Схватив ловушку за становые кольца, сделанные из самых крепких прутьев, Акимов выволок ее на лед. В горловину он вытряс рыбу. Тут были и окуни, и ерши, и подъязки, и щуки. Если он больше не поймает ни одной рыбки, то и этой ему хватит на неделю по меньшей мере.

Вот она, черт ее возьми, жизнь! Даже в трудных и безвыходных положениях случаются удачи. Ну разве думал он каких-нибудь три часа назад, сидя за столом и строго ограничивая себя в еде, что так неожиданно повезет ему?!

Акимов осмотрел морду и вновь просунул ее в полынью под лед.

А время приближалось уже к полудню. Надо было думать об обеде. Акимов выбрал на льду самых крупных окуней и решил сварить их. Окуни могли бы дать прекрасный навар, но для ухи у Акимова не было ничего, кроме соли. А какая же уха без лука, перца, картошки? «Привередливое существо – человек, – усмехнулся Акимов. – Утром не знал, как прокормиться, а сейчас разбогател и корчу из себя барина: подай уху, подай специи. А ведь, в сущности, спасибо и за это, спасибо сибирской природе за ее щедрость».

Акимов готовил обед не спеша. Лучше занять себя каким-нибудь делом, чем коротать время в нудном безделье. Кажется, не избежать ему этого. Поразмыслив еще и еще раз, он все-таки решил сидеть здесь и день, и два, и три, сидеть, сколько потребуется. Цепочка партийной связи не может не сработать, если даже в одном из звеньев произошел по какой-то причине разрыв. Дело это более или менее сейчас налажено. Большевики многому научились за последние годы, немало внесено нового в формы и методы конспиративной работы. В Томске знают, что он вышел из Дальней тайги. Следовательно, проявят тревогу, если он в означенный срок не придет на явку.

А вот если он начнет ломиться вперед очертя голову, то неизвестно, к чему это приведет. Вдруг там, на воле, возникла какая-то новая ситуация. Ведь отсюда, из тайги, ему ничего не видно. Терпение. Терпение. И еще раз терпение.

Окуни между тем сварились. Отковырнув ножом кусочек рыбы, Акимов попробовал ее и остался доволен. Конечно, это не Филаретов карась, испеченный в вольном духу русской печки, но пища ничего себе, дай бог каждому беглецу иметь такое блюдо в дороге!

Акимов поставил котелок с окунями на стол, отрезал кусочек хлеба и начал с аппетитом есть. Он не был чревоугодником, но молодой, деятельный организм его требовал поддержки, и потому насчет восточной мудрости – «завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу» – Акимов держался своей точки зрения: хорошо, когда и первое, и второе, и третье – все при тебе. Друг в этом случае не пострадает. А о враге Акимову думать не хотелось.

2

Акимов заканчивал уже обед, когда ему показалось, что за стеной избы кто-то кашлянул. Он отодвинул котелок, поднял голову и замер в ожидании. Если послышится опять какой-то посторонний звук, он немедленно кинется и откроет дверь. Но дверь открылась без его усилия. Она взвизгнула на проржавевших крючках, дневной свет хлынул в избу, и Акимов увидал сильно склонившегося в дверном проеме высокого мужика. На нем были черные пимы с загнутыми голяшками, теплые брюки с нашитыми на коленях круглыми заплатами из кожи, короткий полушубок, изрядно поношенный и потерявший уже свой первоначальный кирпично-бурый цвет, и мохнатая папаха из овчины.

Мужик ни слова еще не сказал, а Акимову уже показалось, что он где-то видел его. И мужик, видимо, признал Акимова, шагнул через порог да и замер, не торопясь закрывать дверь.

– Если не обознался, то вроде Иван Иваныч? Голос показался Акимову совсем знакомым, и он в упор посмотрел на вошедшего. Мужик смотрел на Акимова цепкими, очень пристальными глазами. Один глаз был серый, другой – с коричневым отливом. Разве можно спутать этого человека с кем-то еще?

– Неужели Степан Димитрич?

– Я, Иван Иваныч, я.

– Глазам не верю.

– Не верите, а все ж я, – засмеялся Лукьянов. – Что, переменился шибко? А вы-то! По годам – тот же, а обличье не ваше. Борода! Как у старовера. И вроде в плечах раздались.

– Проходите, Степан Димитрич, раздевайтесь. Обед вон, на печке.

– Что ж, пройду. И дверь надо закрыть. У вас тут тепло.

Лукьянов закрыл дверь и начал снимать с себя одежду. Акимов смотрел на Лукьянова, и смятение все больше охватывало его. Радоваться этой встрече или печалиться? Лукьянова он хорошо знал да и уважал, как можно уважать человека, способного делать свою работу прилежно и честно. Уважал и ценил его и дядюшка Венедикт Петрович, у которого он был и старшиной артели, и проводником.

Но тогда Акимов был в одном положении, теперь – в совершенно ином. Встреча со знакомым человеком, когда ты находишься в глубокой конспирации, и нежелательна и небезопасна. Сотни вопросов сразу всплыли в уме Акимова: как поступить с Лукьяновым? В чем ему сознаться? Во что посвятить? Какую версию избрать, чтоб, с одной стороны, уберечь тайну, а с другой – своим недоверием не создать себе ловушку на будущее?