Текст книги "Сибирь"

Охота, промысел – рукомесло самых отважных. Дни и ночи в тайге. Куда ни ступи – опасность. Чуть зазевался – зверь тут как тут. Росомаха и рысь поджидают тебя сверху, с деревьев. И «ох» не успеешь вымолвить, как останешься без глаз, с голым черепом, с перекушенным горлом. А с земли, из-под каждой коряги может всплыть в одно мгновение медведь с тяжелыми лапами, поднятыми на уровень твоей головы.

А лес? Он друг твой и враг твой. Если не умеешь запоминать примет, если не знаешь, по каким законам текут таежные речки, если не научился читать звездное небо, как книгу, в которой содержится самый точный совет, – лес закружит тебя в своем необозримом однообразии, и падешь ты наземь голодный и холодный, его пленником и его жертвой. Был человек, а теперь лишь белеют похожие на сучья кости твои… Жутковато, а от правды не уйдешь. В тайге и слеза горю не поможет…

– Маловато, Мелеха, добыл! – гудит толпа, рассматривая хилую связку беличьих шкурок.

– То-то что маловато, по хвосту на день. Знамо, маловато. – Дряблые Мелехины губы сокрушенно дрожат, красноватые от застарелой трахомы глаза смотрят сконфуженно и виновато. В толпе нет мастеров охоты, но толпа знает, на что способен настоящий охотник, и не хочет прощать по великодушию неудачу.

– Вы небось, Мелеха, больше спали с Николкой? – слышится насмешливый голос.

– Какое там спали! Чуть свет, а мы уже на ногах. Оно, слышь, ветрено поначалу в тайге было. Зверь такую погоду страсть как не любит. В нору, слышь, лезет, ложится в сон, – опасливо поглядывая на окруживших его односельчан, бормочет Мелеха.

– Да пусти ты его, Иннокентий. Фекла небось тринадцатого ему испекла: на это он мастак, тут у него не ветрено, – не унимаются острословы.

Толпа расступилась. Мелеха пропустил Николку, сгорбился, неловко переваливаясь с ноги на ногу, зашагал вслед за сыном, подергивая свой кургузый зипунишко. Катино сердце сжималось от жалости. «Боже мой, какая жестокость! Нет, нет, от этих людей снисхождения не жди», – думала она.

А толпа уже вычеркнула из своей памяти Мелеху, словно и не было встречи с ним. Толпа увлеченно ждала новых охотников, которые приближались от поскотины к мосту.

Ковылял на деревянной ноге Савелий Шубников с женой. До войны Савелий был на добром счету в Лукьяновке. Да только ранение подрезало ему крылья. Не шибко наскачешь по таежным трущобам и зыбким болотам на «казенной» ноге, которая то застревает в сучьях, то втыкается в рыхлую землю на целую четверть. Ременное крепление не выдерживает, сползает, приходится протез вытаскивать руками. Охотника ноги кормят. А тут не ходьба, а мука!

Савелий обучил некоторым охотничьим премудростям жену Настасью. Худая, костистая, не по годам гибкая, она легка на ходу. Ловушки Савелий расставляет сам, а досмотр за ними ведет жена. Бегает Настасья по своему маршруту каждое утро, осматривает капканы и слопцы, подправляет их заново, настораживает, волей-неволей познает тайны промысловика.

Толпа осматривает два заплечных мешка Шубниковых. Один с пушниной, другой с битой птицей для дома. Острословы удовлетворены, похваливают Шубниковых, желают Савелию и Настасье удач в зимнем сезоне охоты. Через две-три недели охотники потянутся в тайгу снова.

5

– Степан Лукьянов с артелью идет! – перекрывая гул толпы, слышится чей-то голос.

Интерес к Шубниковым гаснет, как искорка под дождем. Савелий пытается попрощаться с толпой, но на него уже не обращают внимания. Медленно, шаг за шагом, Шубниковы удаляются от толпы. Настасья – впереди, Савелий – в пяти шагах от нее.

По оживленному говору, по напряженному ожиданию Катя догадывается, что толпа ждет от Степана Лукьянова чего-то необычайного, исключительного. Вероятно, так происходит не первый год. Люди привыкли к этому. Катя слышит воспоминания о прошлом. Случалось, что Степан поражал своих односельчан, да так, что западало это в их память надолго. Пять медвежьих шкур приволок он однажды, а в другой раз – трех рысей.

– Ну-ну, поглядим-посмотрим, как нонче блеснет Степаха! – переговариваются в толпе.

– Кать, папка мой идет. Вон тот, в папахе, – шепчет в ухо Маша.

Она переговорила с Тимофеем и теперь будет ждать вечера. Можно не расспрашивать Машу: голос выдает ее. Она довольнехонька, рада. Катя чуть улыбается, в голове мелькает: «Не зря хоть тащилась со мной в деревню. Повидались!»

– А кто с ним? Кто они? – спрашивает Катя.

Она уже давно заметила, что Степан Лукьянов идет не один. Примыкает к нему, тянется за ним живая цепочка. По очертаниям, по манере ходьбы Катя угадывает, что идущие за Степаном не взрослые мужики, а малолетки.

– Набрал нынче папка артель из ребятишек. Что делать? За одних матери просили, других сам поназвал. Раньше он парней и мужиков в тайгу водил, многих обучил промысловому делу, – объясняет Маша.

Катя неотрывными глазами смотрит на Степана Лукьянова. Он шагает по обочине дороги. Мохнатую папаху сдвинул на затылок, переговаривается со своими малолетними связчиками, сдержанно посмеивается. Степан одет по-таежному: бродни на ногах, просторные штаны заправлены в длинные голенища. Суконная на подкладке тужурка опоясана патронташем.

Когда он подходит к толпе вплотную, Катя рассматривает его лицо. Степан красив зрелой мужской красотой. Голова его посажена гордо, чуть вскинута над грудью. Серые глаза пристальны и веселы. Прямой нос, плотно сомкнутые губы, открытый лоб придают лицу волевое выражение. Борода у Степана короткая, русая, волос в мелких завитках. Усталость легла в морщинках под глазами. Кожа лица свежа, розовата, слегка покрыта испариной.

– Здорово бывали, земляки! – негромко, но отчетливо произносит Степан.

Заводилы-острословы тут как тут. Бойко, наперебой друг другу отвечают Степану, а сами забирают его в круг.

– Ну как, Степан, твоя удалая артель? Славно потрудилась? Чтой-то пригасли твои орлы, опустили крылья? – слышится из толпы.

И в самом деле, вид у ребят не лучший. Усталость валит их с ног. Отшагали они за вчерашний день и сегодняшнее утро самое малое полста верст. Ноги подламываются, поклажа – кедровые орехи и битая птица – давит, как жернов. Но насчет опущенных крыльев – вранье, зубоскальство. Ребята рады, что длинный путь кончен, что таежное житье позади. Они посматривают на толпу победоносно, их захватывают матери, братья, сестры, приятели. Тормошат, расспрашивают. Не дает в обиду ребятишек и Степан.

– Добрая артель подобралась! Кого ни возьми – каждый охотник, – внушительным тоном говорит он.

Но толпа не очень-то верит словам.

– В мешках-то у вас шкуры или, может, моху набрали? – не унимаются острословы.

– А ну-ка, Спиридон, раскрой поклажу! – распоряжается Степан и помогает парню из своей артели снять с плеч туго набитый мешок.

Степан вытаскивает из мешков охапку пушнины, встряхивает ее перед взорами толпы. Слегка хрустящие шкурки распрямляются, и все видят, как повисают хвосты белок, колонков, горностаев. В толпе удивление, возгласы, одобрительный свист.

Степан прячет пушнину в мешок, выпрямляется, помогает Спиридону, рослому конопатому подростку, водрузить мешок снова за спину.

– А как делить, Степаха, добычу станешь? Сосункам-то дашь чего-нибудь или нет? – слышится из толпы. Степан узнает по голосу, кто это спрашивает. Лавочник Прохор Шутилин. Каждый в селе знает, что жуликоват Прохор до крайности. Обмеривает, обсчитывает. Не раз уже его ловили за руку и даже, случалось, били по морде.

– К тебе, Прохор, за наукой не приду. По твоему счету, два да два – пять, – незлобиво говорит Степан.

Громкий хохот покрывает слова Степана.

– Поднес охотничек под самое дыхало!

– Прохор, спроси у Степана еще про что-нибудь! – подзуживают острословы.

Толпа ликует. Посрамленный Прохор прячет глаза, бормочет ругательства.

6

Степан обнимает дочь, жмет руку ее городской подружке, заглядывая ей в лицо.

– Как тебе, Катя, наша Лукьяновка по нраву пришлась?

– Бойкое, шумное село, Степан Димитрич! – отвечает Катя и только сейчас замечает, что один глаз у охотника с синеватым отливом, а другой с коричневым. Катя еще не знает, что Степана в Лукьяновке по-уличному зовут Разноглазым и удачи его в тайге объясняют этим же. «У него и зенки-то сотворены по-особому. Светлый видит днем, а темный – по ночам. Попробуй за ним угонись», – слышит Катя бабий голос, доносящийся из толпы, которая провожает Степана с артелью далеко за мост.

Толпа наконец отстает. Степан возвращается к начатому разговору:

– До войны-то шибко веселый праздник был у нас в этот день. С утра охотников встречают, днем бега на конях, стрельба по целям, а вечером гульба. Нонче не то. Третий год, как присмирел народец. Изнурился. Поредел. Что там, Маша, в газетах-то пишут? Скоро, нет ли замирение выйдет? А писем оттуда все нет?

Маша идет рядом с отцом. Она знает его характер: как бы ни было туго в жизни, рук перед бедой не поднимай, живи с упорством, не выставляй свои слабинки напоказ другим. Тоска по старшему сыну грызет его, не раз втайне ронял он по нем скупые слезы. Но никто не ведает об этом. Даже жена.

– Оттуда, от братка, по-прежнему нету никаких вестей, папаня, – говорит Маша, интуитивно угадывая, что отец прежде всего ждет ответа на свой последний вопрос. – Ну, а насчет войны расскажем тебе. Вон Катя объяснит, да и газетку привезли, почитаешь сам…

– Стало быть, заодно с моей дочкой? Тоже в типографии? – Степан косит разноцветными глазами на Катю, обветренное лицо его становится приветливым.

– Заодно, Степан Димитрич.

Катя переглядывается с Машей и обе они понимают, что в ее ответ вложен более широкий смысл, чем это представляет себе охотник. Но, опасаясь, чтоб Степан не вздумал развивать эту тему, Катя опережает его:

– Мне удивительно, Степан Димитрич, что охотники не скрывают своей добычи, показывают всем. Уж как-то принято у людей прятать свои достатки, – говорит она.

– Повелось так, Катя, со старых времен. От прадедов пошло. А повелось потому, что охота требовала прежде удали. По добыче удаль определяли. А люди удаль ценят, чтоб не опуститься в трусость, не обрасти плесенью…

– А разве теперь, Степан Димитрич, охота не требует удали?

– Требует, а все-таки меньше, чем прежде. Огнестрельные ружья сильного и точного боя появились. А ведь в старину с рогатиной и топором в тайгу ходили…

– Интересно, – загорается от любопытства Катя. У нее в уме уже рой вопросов. История и экономика – ее страсть. Каждый жизненный факт она готова повернуть и так и этак, чтоб проследить через него ход истории, обнаружить в нем пуповину, которой он связан с прошлым. И тут же прикинуть на бумажке, во что все это обходилось людям, какие выгоды таило то или иное дело, как оно поворачивало все колесо жизни…

– Сколько населения, Степан Димитрич, занимается промыслом? – спрашивает Катя.

Степан взглядывает на девушку. Уж очень напоминает она ссыльных революционеров! Те, бывало, как поселятся в доме, перво-наперво начинают расспросы…

– Промыслы бывают разные, Катя. Добычей кедрового ореха занимаются все жители таежных деревень. Выезжают даже из городов.

– Прибыльное дело?

– Прибыльное и сезонное. За две недели шишкобоя иные семьи, если урожайно, зарабатывают больше, чем за год в хозяйстве. Недаром орех называют чистыми деньгами.

– Так… И потом, какие еще промыслы, Степан Димитрич, особенно развиты? – поторапливает Катя.

– Пушной промысел. Тут уж не все. Из ста дворов от силы десять охотничьи…

– Почему? Разве не прибыльно?

– Прибыльно, кто горазд. И потом, в сезон не укладывается. Одним словом, с хозяйством невпопад. И риск есть. По хозяйству упустишь и так останешься на бобах. Расчет многих останавливает.

– Значит, идут на промысел только те, кто уверен?

– Иные потому, что уверены, а иные оттого, что податься некуда.

– Ну и, конечно, расположение к этому занятию, любовь к тайге – тоже не последнее дело. Правда, Степан Димитрич?

– Уж это беспременно. Который любит тайгу, а который боится ее. По-разному они о ней думают.

Пока шли к лукьяновскому дому, Катя многое узнала об экономике охотничьего промысла: сколько примерно приходится в среднем на одного охотника добычи? По каким ценам сбывают охотники пушнину купцам и скупщикам? Чем вызваны отливы и приливы поголовья зверей в разных районах тайги? Сколько тратит охотник из своих средств на покупку ружейного припаса и ловушек?

Степан обо всем этом рассказывал с увлечением и откровенно, часто для наглядности, как пример, называл себя.

– Сказать короче, – с усмешкой заключил он, – охотников-богачей не знаю. И потому-то таить им достатки не приходится. Иной год добудешь хорошо, иной – плохо. А только все равно ты пролетарий, рабочий, ты кормишь себя и свою семью ружьем, трудом своих рук. Если у тебя есть изба, конь, корова, то это потому, что ты еще и крестьянин и у семьи твоей должно быть и дело и пропитанье…

Катя вслушивалась в говор Степана. Не знай она, что Лукьянов – крестьянин, таежный человек, можно было этому не поверить. Говорил Степан правильно, по-городскому точно, легко обращался с книжными словами. Чувствовалось, что он не только хорошо грамотный, начитанный, но и думающий человек. «Не прошло, вероятно, бесследно его общение с политическими ссыльными, да и знакомство с профессором Лихачевым и Ваней Акимовым тоже, возможно, оставило свой след», – думала Катя. Ее все больше и больше занимала история снимка. Но спросить, когда и где Степан Димитрич путешествовал с профессором, как у него появился снимок, который висел на почетном месте в доме Лукьяновых, означало бы полную расконспирацию и могло вызвать самые неожиданные последствия в будущем. «Спокойно, Катерина, не спеши. Обо всем нужно узнать, не выдавая себя», – как бы слышался ей голос брата, который немало потратил усилий, чтоб обучить ее конспирации.

Выводок Степана редел с каждой минутой. Парни, сопровождаемые родными, сворачивали к своим домам и исчезали во дворах. Дольше всех шагал вслед за Степаном конопатый Спиридон с мешком за спиной. Но и он вскоре отстал, скинув мешок и передав его Степану.

Возле дома Лукьяновых Степана и девушек встретила Татьяна Никаноровна. Она стояла около ворот в пимах, длинной шубе, закутанная в шаль, и, прислонив ладонь к глазам, щурилась от лучей солнца. Когда до Степана осталось несколько шагов, она кинулась навстречу мужу, обняла его и заплакала, приговаривая:

– Степушка, нету покоя мне, недоброе чует ретивое…

Степан не отстранился от жены, не сконфузился от ее порыва. Сбросив с плеча мешок с пушниной, положил руку на спину Татьяны Никаноровны, принялся успокаивать ее:

– Не печалься, мать. Не у одних нас такая беда. Будет же конец и у этого лихолетья.

С минуту они стояли молча. Маша смотрела на родителей покрасневшими глазами. На веках блестели слезинки. Грусть схватила за сердце и Катю. Она без объяснений поняла, что происходило здесь. Судьба старшего сына Лукьяновых и ее взволновала, будто был он ей родным или близким.

– Веди, мать, в дом. Веди нас, – спокойно сказал Степан и бережно повернул жену лицом к воротам.

Маша подняла мешок с пушниной, закинула его за спину, поторопилась за матерью. Степан оглянулся, махнул рукой: – Не отставай, Катя! Не отставай!

1

Старая, осевшая на один угол изба знахарки Матрены Илюхиной освещена и натоплена, парни еще днем натаскали дров, выпросили у лавочника две лампы с керосином, притащили из лесу пахучих пихтовых веток, девчата прибрали в избе, выскоблили полы, вымыли лавки. Помолодела ветхая, запущенная изба. В прогнивший по углам пол тянет свежестью, в окнах зияют дыры, но железная печка раскалена, пышет теплом, в избе душновато и от жаркой печки, и в особенности от разгоряченных тел парней и девок.

Изба переполнена, лавки забиты, у двери и по углам жмутся те, кому не хватило места. С большим трудом Тимофей Чернов удерживает круг на середине избы. Без круга вечерка не вечерка. Надо дать волю танцорам, плясунам, исполнить разок-другой «барыню», кадриль, разыграть фантики. Да мало ли что полагается проделать на вечерке! Не зря столько было хлопот и сборов. К тому же и расходы потребовались. За избу плати, за лампы с керосином – тоже, гармонист и тот потребовал платы. Свои гармонисты перевелись – война никому не дает пощады. Пришлось ехать на Лукьяновские хутора, упрашивать колченогого Фильку Петухова – гармониста отменного, оставшегося на всю округу в единственном числе. Тот заломил плату, потребовал привезти его, а потом доставить на хутора, как барина или сановитого слугу его величества.

Вечерка в полном разгаре. Машу и Катю Тимофей пристроил на лавке в углу. Маша не первый раз на вечерке. Ее все знают, и она всех знает. Кате прежде не приходилось бывать на сборищах деревенской молодежи. Все, все здесь ей интересно! Глазами, блестящими от любопытства, раскрасневшаяся, с выражением удивления на лице Катя наблюдает за тем, что происходит в кругу.

Два парня состязаются в пляске. Пока первый плясун выделывает хитроумные коленца, требующие необыкновенной ловкости всего тела, второй смотрит на него с полным равнодушием. Потом тот останавливается, принимает на мгновение вызывающую позу и смотрит на соперника с тем же безразличием. Но если плясуны делают вид, что их ничто не трогает, то совсем иначе ведут себя собравшиеся в избе. Каждое удачное движение плясуна вызывает шумный отклик. Ни одно новое коленце не остается незамеченным. И вскоре уже становится очевидным, за кем из плясунов перевес в силе и в умении.

– У Родиона пятнадцать коленец, у Семки двенадцать, – говорит Тимофей и, пристукнув костылями, сводит парней для дружеского рукопожатия.

Едва запыхавшиеся плясуны втискиваются в угол, как на круг выходят четыре девушки.

Филька Колченогий раздвигает мехи гармони, скользит пальцами по белым ладам. Девки враз ударяют пятками об пол, вскидывают над головами платочки, расходятся попарно.

Звонкими голосами они поют частушки. Пара против пары. Катя вслушивается, стараясь понять, в чем же состязаются девушки. В танце? Да, конечно. Плясуньи рассыпают дробь. Как это им, обутым в валенки, удается достичь такого четкого стука, ей непонятно. Но вскоре она догадывается, что плясуньи меньше всего озабочены пляской. Главное – в пении частушек.

Первая пара девушек речитативом выкрикивает частушку. Вторая должна немедленно ответить. Содержание частушек меняется от одной к другой. Вначале девушки поют о войне, о супостатах-германцах. Потом они поют о своей сельской жизни. Вслед за этим идут лирические частушки с воздыханиями о возлюбленных, и, наконец, так же стремительно они переходят к шуточным частушкам. Изба грохочет. Кажется, что потолок вздрагивает от дружного смеха. Сыплется известка, языки фитилей в лампах трепещут, прыгают в пузатых стеклах.

– Хорошо позабавили. Стоят девчата друг друга, – выносит свое суждение староста вечерки Тимофей Чернов. Он бойко крутится на костылях, лихо посматривает в угол, где сидит Маша и откуда неотрывно светятся ее восторженные глаза.

– Петруха! Собирай в шапку предметы. Будем играть в фантики, – объявляет Тимофей. Петька Скобелкин начеку. Он обходит с шапкой в руках всю избу, протискивается в углы.

В шапку кладут кто что может: платочек, колечко, наколку, брошку, ленту, расческу, кисет, перочинный нож, ружейный патрон, завалявшийся в кармане. Вскоре шапка Петьки Скобелкина наполняется, вытягивается ее макушка.

Тимофей Чернов садится на табуретку рядом с Филькой Колченогим. Петька с шапкой в руках за спиной у Тимофея.

– А ну, Тимоха, что этому фантику велишь сделать? – спрашивает Петька, вытащив из шапки роговую девичью заколку.

– Спеть песню «Вдоль да по речке, вдоль да по быстрой», – говорит Тимофей.

На круг выходит девушка. Она только-только вступает в девичий возраст. Плечи и бедра ее еще не округлились. На лице смущение, на лбу испаринка, глаза смотрят куда-то поверх голов собравшихся. Но дело сделано. Время приспело, и надо принимать крещение. После этого будет легче и проще. Она поет деланным, натужным голосом, хотя и старается. Никто ее не перебивает, все слушают с полным вниманием. Сам Тимофей сосредоточен, серьезен и лишь изредка кидает на девушку нетерпеливые взгляды. Фантиков много, и он озабочен, как успеть до кадрили пропустить всех.

– Хорошо, Верка, хорошо. Славная будешь дивчинка, – подбадривает Тимофей девушку. Та идет на свое место к подругам посмелевшая и смотрит уже на всех с затаенной гордецой в глазах.

– А вот этому фантику что приказывает сделать ваше высокое вашество? – поднимая над головой розовую ленточку, дурачится Петька.

– Пусть-ка выйдет на круг да исполнит нам «барыню», – приказывает Тимофей. И тотчас же на круг выскакивает девушка, а Филька раздвигает мехи гармошки.

Фантиков много, но и Тимофей неистощим на выдумку. Он заставляет плясать и петь, и уже не в одиночку, а парами, потом даже страивает и счетверяет фантики.

– А ну-ка, вашество, прикажи-ка этому фантику что-нибудь позагвоздистее, – говорит Петька, показывая всем поблескивающую на свету стеклярусом заколку. Эта заколка Катина.

– А этот фантик пусть выйдет на круг и расскажет стих, – медленно говорит Тимофей, но, чувствуя, что дает трудную задачу, с которой не каждый справится, добавляет:

– А можно и другое рассказать, что-нибудь смешное про наше деревенское житье-бытье… Ну, скажем, как Мелеха своего сына Николку на медведице обженил…

Упоминание о Мелехе встречается взрывом хохота.

– Катюш, не робей, – напутствует Катю Маша, жмет подружке руку.

Катя выходит на круг, и все мгновенно замолкают. То, что Маша Лукьянова привела свою городскую подругу на вечерку, все заметили, но, поди ж ты, никто не думал, что незнакомка бросит в Петькину шапку свой фантик. «Они, эти городские, по обыкновению, страшные задавалы, все деревенское для них чужое, а эта, смотри-ка, не побрезговала, встряла на вечерке в игру!..»

Ее доверие к лукьяновской молодежи как-то невольно располагает, но и настораживает всех. Особенно придирчиво осматривают Катю девчата. Уж не вздумала ли эта залетная птаха из города присмотреть себе здесь, в Лукьяновке, женишка?! Ну-ну, пусть на это сильно-то не рассчитывает! Жених по нонешним военным временам – товар шибко дорогой. К тому же невест в Лукьяновке и без нее предостаточно. Присматриваются, зыркают глазищами по Катиной фигуре и лукьяновские парни. Своих девок в достатке, но и от чужих отказываться не пристало… Тем более девка что надо, просто хороша!

Катя смущена, горит румянцем ее лицо, вспыхивают возбужденным блеском глаза. Она чувствует, что ее разглядывают и так и этак, как обновку. Если б можно было, то и потрогали бы ее руками, повернули спиной, боком. Она в длинной юбке, в кофте из розового поплина. Косы сложены подсолнухом. Ну, ничего, ничего, спокойно… Пусть приглядываются. Не впервые ей приходится попадать под взгляды незнакомых людей. То, что могут лукьяновские, сумеет и она. Питерские да еще с Бестужевских курсов тоже не лыком шиты. Умеют и спеть и сплясать, а что касается декламации, то, пожалуйста, с превеликим удовольствием. Только вот что прочитать?! Надо что-то такое, чтобы тронуло молодые сердца. Катя много стихов знает наизусть. Пушкин, Лермонтов, Некрасов… Здесь, в деревне, очень уместен будет Суриков… Что-нибудь про деревенскую нужду, про печаль бедняков… Нет! Вдруг Катя вспоминает стихотворение, которое написал неизвестный ей поэт.

Перед отъездом сюда, в Сибирь, вместе с другими товарищами по подпольной работе она была в Луге. Там на переформировке стояли воинские части. Много-много солдат. Она проникла в казармы, искала якобы свою судьбу – мужа… Недавно после ранения он вернулся в часть, чтобы следовать снова на фронт. Искала, искала, да и не нашла. Может быть, уже отбыл. Зато встретила других солдат, разговорилась о войне, о жизни… Вот тут-то и пригодились стихи, которые она недавно выучила. Она прочитала их окружившим ее парням, одетым в потрепанные, стираные-перестираные гимнастерки и штаны, в починенные ботинки с обмотками.

Стихи, которые она читала солдатам в Луге, как-то дал ей брат.

– Возьми, Катюха, на случай, если для речи условий не сложится. По форме доходчивее, а по существу вполне заменит доклад, – сказал он, подавая листок, испещренный стихотворными столбиками.

Там, в Луге, это имело успех. Что ж, стоит попробовать и здесь, в далекой сибирской глухомани. Беды у людей общие, и важно, чтоб сильно прозвучало правдивое слово.

– Я прочитаю стих, посвященный судьбе русских солдат. – Низкий, сочный голос Кати хорошо слышен в каждом углу избы.

 
За честь России-матушки
На бой идут солдатушки!
Идут без всякой жалобы,
Идут во что ни стало бы,
Идут они, удалые…
А дома дети малые
И жены их сиротные
Остались безработные.
Солдатушки-сударики
Грызут порой сухарики
С улыбкой беззаботною,
С водицею болотною…
…И целыми отрядами
Под крупными снарядами
За честь России-матушки,
Как мухи, мрут солдатушки.
…Ложатся рядом группами,
Исколотыми трупами
За честь России-матушки
Несчастные солдатушки.
…За честь России-матушки
Молебны служат батюшки,
Забыв Христа учение,
Зовут на ополчение!
…Настанет время мирное,
И вся землица жирная
Минует вас, ребятушки,
Работнички-солдатушки!
Ее возьмут помещики,
А вы возьмете крестики.
Останетеся голы вы
За то, что клали головы
За честь России-матушки,
Отважные солдатушки!
 

Слово за словом, фраза за фразой… Она читает четко, не спеша. Движением приподнятой руки подчеркивает смысл отдельных строчек стиха. Катя внимательным взором наблюдает за лицами молодежи. Встреченная настороженно, с недоверием, она в считанные секунды расположила к себе всех до единого. Девушки чуть пригорюнились, поглядывают на парней. Печаль погасила игривый блеск глаз. Да ведь это про них тут говорится, про горькую долю их любимых… А парни опустили глаза, окаменели их лица. Одни уже испытали солдатскую судьбу-злодейку, а другие испытают завтра. Война прожорлива, неутолим ее ужасный аппетит. Ежедневно идут известия о гибели односельчан, растет число вдов и сирот в Лукьяновке.

– Катя, повтори. Схватил стих за самое нутро! – Тимофей крутанулся на костылях, смотрит на Катю в упор. Обожженные взрывом веки его подергиваются, щеки покраснели, вздрагивают в нервном тике.

– Повторить! – кричат со всех сторон. Кричат и парни и девушки.

Катя вытирает платочком вспотевшее лицо, набирает в легкие воздух и повторяет стихотворение. Слушают не шелохнувшись. Катя видит, как Тимофей шевелит губами, шепчет слова вслед за ней. Такой стих непременно надо запомнить. Он будет его рассказывать на постоялых дворах, в теплушках, в землянках и траншеях на фронте. Запомнят этот незатейливый стишок и тут, в Лукьяновке. Петька Скобелкин уже схватил его до последнего словечка и хоть по спору, хоть без спора может повторить без единого пропуска. Прищуренными, озорными глазами Петька смотрит на Катю. По правде сказать, увидев ее днем, он про себя решил обязательно «подъехать» к ней: авось что-нибудь и перепадет от телесных щедрот премилой незнакомки. Уж если кто мастер «заливать» девкам про всяко-всякое и обволакивать кое-какие дерзкие движения рук сладкими словами, так это он, Петька Скобелкин… лукьяновские девчата знают Петькины ухватки и частенько дают ему в зубы, но городская незнакомка наверняка об этом слыхом не слыхала. Теперь Петьке стыдно за свои намерения относительно Кати. Она кажется ему недоступной и прекрасной в своей недоступности. «Голосище-то! Похлестче, чем у нашего дьякона. Ой-ой!» – восхищенно думает Петька.

– Тим, задай этому фантику еще… чтоб еще рассказала, – неистово шепчет Петька в ухо Тимофею Чернову. Но тот и сам словно заворожен голосом Кати, он готов ее слушать хоть сто раз. А Катя, переглянувшись с Машей, улавливает в глазах той какой-то тревожный блеск. Маша еще во время первого Катиного чтения заметила, что в избу втиснулся лукьяновский урядник Феофан Парокопытов. Феофан уже староват для полицейской службы. Но вот возьми его за рупь двадцать, вместо того чтобы почивать дома на перине, приперся чуть не за полночь на вечерку. Что-то, стало быть, беспокоит его, а может быть, не только его, а кое-кого и повыше чином… Маша уже знает, что Катя – натура увлекающаяся. В дороге, беседуя с солдатом, она позабыла об опасности. Как бы не случилось такое и тут!

– Нет, нет, Тима, больше стишков не знаю, – отвечает Катя на предложение Тимофея рассказать что-нибудь еще и, забрав у него свою заколку, протискивается в угол к Маше.

Впечатление, которое оставило стихотворение, прочитанное Катей, неизгладимо. Трудно продолжать вечерку. Тимофей молчит. Молчит и Петька. Он не вытаскивает из своей шапки новые фантики. Медлит. Что сейчас ни предложи – пляску ли, пение ли, – все покажется неуместным. Это все равно что на похоронах играть плясовую или смеяться над горем другого. Осквернительно…

– Шибко душно в избе, ребята! Выйдем на перекур во двор! – Раскачиваясь на костылях, Тимофей шагает за круг. Парни с гулом устремляются в дверь. Тела парней выталкивают урядника на улицу, как пробку из бутылки.

2

С вечерки шли втроем: по бокам Маша и Катя, в середине Тимофей на костылях. Разговаривали обо всем понемногу. Катя понимала: она здесь лишняя. Несколько раз порывалась убежать вперед, но Тимофей придерживал ее.

– Доведу вас с Машей до самого дома. Одной нельзя! Парни обнахалились – обидеть могут. На вечерке тебя, Катюша, приметили.

– Да ты что, Тимофей? Обидеть! Что я, бессловесная? – настаивала на своем Катя.

– Ночь, Катюша! Слов твоих никто не услышит…

Наконец дошли до лукьяновской усадьбы. Катя заспешила в дом. Двери оказались незапертыми. Таков тут обычай: крючок в петлю забрасывает тот, кто приходит последним.

Катя осторожно, стараясь не разбудить старших Лукьяновых, прошла в горницу, разделась в темноте, легла в постель.

В доме было тихо. Где-то в углу засвиристели сверчки, но быстро смолкли. В курятнике, под глинобитной печкой, прокричал петух. Но тоже умолк под недовольное квохтанье сонных куриц. Катя лежала. Прислушивалась – вот-вот должна была войти Маша. Она осталась с Тимофеем на улице «на секундочку». Но шли минуты, а Маша не приходила. «Озябнут, бедняги! Морозит! – думала Катя, но ни Машу, ни Тимофея не осудила. – Да неужели побоялась бы я мороза, если б сейчас оказалась на улице с Ваней? Силой бы в дом меня не загнали…»

Она уснула, так и не дождавшись Маши. Но очнулась рано, чуть только заслышав шаги Татьяны Никаноровны, доносившиеся из прихожей. Еще вчера она составила в уме особый расчет на этот ранний утренний час. Ей необходимо хоть на десять минут оказаться наедине с самим Лукьяновым. Фотография… Надо же сделать хоть первую попытку выяснить кое-что. Маша едва ли соскочит сейчас. У Татьяны Никаноровны куча дел во дворе и у печки. Конечно, Степан Димитриевич после дороги может и не встать рано, но кто его знает. Ведь наверняка он привык в тайге вставать чуть свет.