Текст книги "Войны новых технологий"

Гибридно-информационная война порождает гибридную действительность

Гибридная война может превратиться в доминирующий вид войны в будущем. Тут действует та же аргументация, которая была во времена холодной войны. Следует только не переступать определенные границы в своих действиях, чтобы не дать вашему стратегическому оппоненту в ответ применить реальные военные действия.

Уже сейчас Исламское Государство рассматривают как вариант именно гибридной угрозы, видя в нем следующие шесть характеристик [1]: смешанная тактика, гибкая и адаптируемая структура, террористические цели, направленные на воздействие на идентичности, системы представлений, которые противоречат их идеологии, пропаганда и информационная война, криминальная активность, неподчинение международному праву.

Кстати, один из лидеров Аль-Каиды сказал так [2]: «Мы находимся в войне, и большая часть этой войны происходит в медиа». Но, по сути, это характерно отнюдь не только для террористического подхода. У военных родилась следующая максима: окончательный результат битвы рождается не на поле боя, а на полях медиа.

Принципиально новую силу именно информационного инструментария ощущают все военные аналитики. США, к примеру, в 2006 году создали новое подразделение в Министерстве обороны, призванное работать с блогерами [3]. Первый руководитель этого подразделения Дж. Хольт говорит, что до этого освещение в прессе было не неправильным, а неполным [4]: «Стал вопрос: „Как сделать так, чтобы ваша история рассказывалась, если она не доросла до уровня новостей?” Проблема с нашим общением с медиа была в том, что пресс-корпус Пентагона была таким, что их публикации были достаточно сильными, чтобы попасть в разряд „последних новостей”. Большинство медиа операций не достигают этого уровня. Для новостных медиа контент является королем. Для организаций, особенно для Министерства обороны, королем является контекст. Нам необходимо было получить не „последние новости”, а „последнее понимание”». Такой же инициативой Пентагона может стать идея привлечения на свою сторону хакеров [5].

Реально для понимания, для эмпатии со стороны слушателя/читателя необходим как контент, так и контекст. То есть тут стоят задачи не столько информирования, сколько удержания на своей стороне. Для гибридной войны особенно важен этот аспект.

Гибридная война возможна только в случае сильной информационной агрессии. Это связано с тем, что это война, в которой атакующая сторона не афиширует своего участия. Война есть, но со стороны противника нет ни войск, ни оружия. Все это должно компенсироваться сильной информационной поддержкой.

Интересные свои пять характеристик российской информационной агрессии формулирует И. Дарчевская [6]: отсутствие единой личности фронта, информационное пространство является основным полем боя, нет формального объявления войны, официальное военное участие скрывается, большие группы населения включаются в войну.

Такое необычное сочетание параметров характерное именно для странной войны. Войны официально нет, но телевизионная война есть. А, как правило, уровень информационный должен соответствовать/перекодироваться в уровень физический. В этом же случае уровень информационный уже перешел даже на виртуальный уровень («распятый мальчик», «фашисты», «хунта» как примеры).

Назовем это гибридным языком гибридной войны, который полностью нарушает определенные стандарты. Для описания одной действительности используются слова из другой действительности. Такая подмена на уровне информации позволяет менять действительность на уровне физическом, создавая ее новый аналог в головах телезрителей. Действительность-1 перекодируется в Информацию-2, чтобы на ее базе человек увидел новую действительность – Действительность-2. Целью такого описания является создание новой действительности, где «фашисты, руководимые хунтой, распяли мальчика».

Пропаганда любит такой тип «концентрированной» действительности, в рамках которой «враги» должны оставаться врагами, у которых не может быть никакой позитивной черты. В этом плане пропаганда работает аналогично политической карикатуре, когда враг даже физически вызывает отвращение.

Построив такую новую гибридную действительность, с ней можно совершать любые операции. Например, добавлять любые факты, поскольку они будут соответствовать ей, а не реальности. Тут явно присутствует современный опыт видеоигр, когда человек может легко проявлять свою агрессивность, это же происходит у экрана телевизора во время просмотра теленовостей.

А. Островский подчеркнул очень важное отличие советской пропаганды от сегодняшней [7]: «В мозгах у людей, которые этим занимаются, в том числе тех, кто ведет информационную войну (а это, конечно, информационная война, то, что было в Крыму и на Востоке Украины, история с распятыми мальчиками), нет ничего ни позорного, плохого, а фактов вообще нет, мало ли кто что придумает, вообще реальности нет, правды нет, фактов нет. В этом отличие путинской пропаганды от советской, в этом ее успех. У советской пропаганды была определенная идеологическая направленность, они все-таки не совсем изобретали реальность. А тут ощущение, что вообще фактов нет, поэтому можно так, а можно так – в зависимости от ситуации. И создается медийный шум, в котором тонет любой факт и любое утверждение о том, что это ложь или это правда».

Смысл его высказывания состоит в том, что реальность потеряла свой определяющий статус. Более важное место в жизни человека занимает информационная реальность, доминирующие месседжи которой побеждают любые альтернативы, когда важным становится не то, что в окне, а то, что в телевизоре. По времени это совпало со всеобщим переключением на телесериалы, поэтому и новости теперь стали рассматриваться с точки зрения модели телесериала. Это борьба хороших «наших» с плохими «чужими», когда «наши» всегда правы.

И еще одна его цитата из другого интервью [8]: «Если, может быть, в 1988–1989 году Советский Союз мало походил на историю, описанную Оруэллом в «1984», то сейчас он очень сильно походит на эту историю, когда СМИ, особенно телевидение, используются действительно как оружие, почти что ядерное оружие убойной силы. Убойной – в буквальном, не переносном смысле, когда из-за телевидения гибнут люди, как они гибли в Восточной Украине». Кстати, за свою книгу о конструировании России с помощью медиа А. Островский получил британскую премию Оруэлла [9]. Хотя следует признать, что книга выстроена вокруг персоналий, что затрудняет выход на теоретические обобщения.

Предсказуемость пропаганды является информационно комфортной для потребителя, поскольку такова модель массовой культуры, когда от мыльной оперы можно отвлечься и потом спокойно вернуться, поскольку ничего нового в ней не происходит. Друзья и враги известны наперед.

Н. Вахтин называет такой тип речи ритуализированной [10–11]: «Смысл отодвигается на второй план, главное – сам ритуал – произнесение этих слов. Ритуал – это и есть смысл. В нормальном общении высказывание может быть истинным или ложным, а в ритуальном истинность или ложность не имеют значения. Высказывание или „правильное”, или „неправильное”». И еще: «Везде, где верх берет ритуализированная речь, оппозиция „истинный/ложный” утрачивает смысл и подменяется оппозицией „правильный/неправильный”. Что значит исчезновение оппозиции „истинный/ложный”? Это не значит, что все высказывания – сплошная ложь. Это значит, что в тексте могут быть и истинные высказывания, и ложные. При этом ложные высказывания ничуть не хуже истинных. Они равноправны. Все высказывания выполняют одну и ту же функцию. В тоталитарном дискурсе нет смысла говорить об истинном значении отдельных высказываний. Есть смысл говорить только о тексте в целом. Если он попадает в ритуализированную сферу, в нем автоматически происходит нейтрализация истинности. Если соблюдены ритуальные нормы лексики, интонации, – содержание не имеет значения. Ритуал обязателен для всех. „Человеческим голосом” в таком обществе не имеет права говорить никто. Даже Генеральный секретарь ЦК КПСС».

Как ни парадоксально, но тут возникает странный феномен: человеку достаточно ритуализированной речи для своего комфортного существования. Потребительское общество достигло этого уровня комфортности в физическом пространстве, в виртуальном – этого могут достигать телесериалы или видеоигры, из-за чего многие часы люди проводят в этом сконструированном для них виртуальном мире.

Одной из причин этой возросшей силы телевидения следует признать, что сегодняшний объем информации, который получает человек, практически лишил его возможности проверять ее на достоверность. Тем более, когда за это берутся специалисты. Возникает четкое ощущение, что информационные потоки строятся теперь вовсе не по законам информирования, а по законам, например, психотерапевтической риторики (см., например, некоторые методы в [12]). Медиа должны упорядочить ту хаотическую картину мира, которую бесконечным потоком создает множество источников.

Но это не просто процесс упорядочивания того, что есть на сегодня, это также процесс формирования будущей реальности, под которую телевидение готовит соответствующую аргументацию. Островский напишет в своей книге следующее [13]: «Не было бы российского телевидения, война, возможно, бы не началась. Понятие телевидения как оружия потеряло свое метафорическое значение. Оно было настоящим оружием, несущим реальные разрушения. Войны показывали по телевизору и раньше. Но никогда ранее войны не проводились, а территория не захватывалась средствами телевидения и пропаганды. Роль военных состояла в том, чтобы поддержать картинку. Российские медиа не просто разрушали реальность – они изобретали ее, используя фальшивые съемки, поддельные цитаты, используя актеров (иногда тот же человек демонстрировал то жертву, то агрессора на разных каналах)».

Можно также назвать такое применение стратегическими коммуникациями, под которыми иногда понимают такое информирование, которое меняет не представления, а поведение [14–20]. Это характеризует британский подход, акцентирующий как цель не информационные операции, а именно операции влияния (см. подробнее [21–22]). Все имеет конечной целью изменение поведения, а не изменение информации.

Это эксплуатация сцепки «информация + поведение», которое в прикладном аспекте возникло в последнее время в бизнесе, политических технологиях и военном деле [23–25]. Новые теории объяснили то, что затем расцвело на полях сражений за умы.

Имеющийся российско-украинский информационный конфликт станет case study на многие годы. Уже сегодня он стал объектом множества все более и более детальных исследований (см., например, [26–30]). Все они демонстрируют резко возросшую роль информационного компонента войны.

Современное мегаразвитие информационного компонента человеческой цивилизации создало новые предпосылки для гибридной войны. Если раньше доминировала физическая реальность, естественными были войны в физическом пространстве. Когда сегодня к доминированию пришли информационная и виртуальная реальность, то гибридные войны сразу взяли этот инструментарий на вооружение, и подлинная реальность легко была разрушена.

Литература

1. Jasper S. a.o. The Islamic State is a hybrid threat: why does that matter? // www.academia.edu/11509209/The_Islamic_State_is_a_Hybrid_Threat_Why_Does_That_Matter.

2. The Shape of the media battlefield: talking with the Pentagon’s new media chief Jack Holt // www.socialcalculations.com/2014/08/the-shape-of-media-battlefield-talking.html.

3. DoD New Media // en.wikipedia.org/wiki/DoD_New_Media.

4. Faculty highlight: Jack Holt, APR (Social Media) // scs.georgetown.edu/departments/5/center-for-continuing-and-professional-education/article?eid=1051.

5. Pellerin C. Always wanted to hack the Pentagon? DoD says bring it // science.dodlive.mil/2016/03/03/always-wanted-to-hack-the-pentagon-dod-says-bring-it/Always Wanted to Hack the.

6. Darczewska J. The information war on Ukraine // www.cicerofoundation.org/lectures/Jolanta_Darczewska_Info_War_Ukraine.pdf.

7. Островский А. Конструктор реальности. Интервью // www.svoboda.org/content/article/27784428.html.

8. «Пятый этаж»: история России от Горбачева до Путина // www.bbc.com/russian/russia/2016/06/160604_5floor_invention_of_russia.

9. Flood A. ‘Most Orwellian winner yet’: The Invention of Russia takes Orwell prize // www.theguardian.com/books/2016/may/26/most-orwellian-winner-yet-the-invention-of-russia-takes-orwell-prize?CMP=Share_iOSApp_Other.

10. Литвинова Е. Разговор на деревянном языке // www.cogita.ru/analitka/otkrytye-diskussi/razgovor-na-derevyannom-yazyke.

11. «Советский язык и его последствия»: лекция Николая Вахтина по проблеме «публичной немоты» // monocler.ru/sovetskiy-yazyik-i-ego-posledstviya/.

12. Бушев А. Б. и др. Психотерапевтическая риторика. – Тверь, 2013.

13. Ostrovsky A. The invention of Russia. The journey from Gorbachev’s freedom to Putin’s war. – London, 2015.

14. Tatham S.A. Strategic communications: a primer // sclr.stabilisationunit.gov.uk/top-10-reads/thematic/strategic-communications/ 76-strategic-communication-a-primer.

15. Finc N.C. a.o. Mastering the narrative. Counterterrorism strategic communication and the United Nations // globalcenter.org/wp-content/uploads/2013/03/Feb2013_CT_StratComm.pdf.

16. Rowland L., Tatham S. Strategic communication & influence operations: do we really get it? // www.bdinstitute.org/wp-content/uploads/2012/02/A2-RowlandsTathamInfluencepaper.pdf.

17. Tatham S. Foreword // Defence Strategic Communications. – 2015. – Vol. 1. – N 1.

18. In the wild: Steve Tatham // indecisionblog.com/2013/06/27/in-the-wild-steve-tatham/.

19. Mackay A., Tatham S. Behavioural conflict.From general to strategic corporal: complexity, adaptation and influence // indianstrategicknowledgeonline.com/web/THEORY%20WAR%20mackaytatham.pdf.

20. Schmid A. Al-Qaeda’s single narrative // counterideology2.files.wordpress.com/2014/02/ap-schmid-al-qaedas-single-narrative-january-2014.pdf.

21. Почепцов Г. Новые подходы в теории информационных войн: британская модель // psyfactor.org/psyops/infowar26.htm.

22. Почепцов Г. Три модели построения информационных операций // psyfactor.org/psyops/infowar35.htm.

23. Почепцов Г. Бихевиористские интервенции: от мирного до военного использования // psyfactor.org/psyops/behaviorwar4.htm.

24. Почепцов Г. Новые подходы в сфере «мягких» инфовойн: от операций влияния к бихевиористским войнам // psyfactor.org/psyops/behaviorwar6.htm.

25. Почепцов Г. Бихевиористские войны как новый этап развития методологии информационных войн // psyfactor.org/psyops/behaviorwar.htm.

26. Giles K. The next phase of Russian information warfare // www.stratcomcoe.org/next-phase-russian-information-warfare-keir-giles.

27. Thomas T. Russia’s 21st century information war: Working to undermine and destabilize populations // Defence Strategic Communications. – 2015. – Vol. 1. – N 1.

28. Russian information campaign against Ukrainian state and defence forces // www.stratcomcoe.org/russian-information-campaign-against-ukrainian-state-and-defence-forces.

29. Framing of the Ukraine – Russia conflict in online and social media // www.stratcomcoe.org/framing-ukraine-russia-conflict-online-and-social-media.

30. Snegovaya M. Putin’s information warfare in Ukraine. Soviet origins of Russian hybrid warfare // understandingwar.org/sites/default/files/Russian%20Report%201%20Putin%27s%20Information%20Warfare%20in%20Ukraine-%20Soviet%20Origins%20of%20Russias%20Hybrid%20Warfare.pdf.

Глава пятая
От войны гибридной к войне диффузной

Гибридная война в информационном и виртуальном пространствах

Гибридная война входит в нашу жизнь в виде незаметных и безобидных изменений. Она строится на том, чтобы притупить нашу бдительность и лишить возможностей по реагированию. Гибридная война – это как выстрел из-за угла – ее невозможно предугадать.

Гибридная война призвана заменить в информационных и виртуальных потоках набор имеющихся своих событий, героев, нарративов на чужие, войти в дискуссии с чужой повесткой дня, что ведет в результате к ментальной трансформации массового сознания.

Обратим внимание и на то, что для гибридной войны важно продержаться незамеченной как можно дольше, поскольку ее основная задача состоит в использовании таких сил и средств, на которые не сразу обратят внимание.

Как стратегическую гибридную войну можно рассматривать мягкую силу Дж. Ная. Ее инструментарий формирует ценности. Это, например, культура. Но вхождение западной массовой культуры, например, также было одной из причин распада СССР, а не только экономика или раздутый военный бюджет. В результате получилось, что новое поколение всей душой уже находится на Западе, поскольку ее музыка, любимые фильмы и писатели уже были оттуда, а «Как закалялась сталь» одиноко стояла в школьной программе. То есть в этом случае такой мощный ресурс, как образование, ничего не смог сделать, чтобы затормозить процессы, ведущий к исчезновению СССР.

При этом следует признать, что этот распад все равно состоялся бы, поскольку Советский Союз бы не выдержал открытости, пришедшей с интернетом. Если в сталинское время он был полностью закрытой страной, то в брежневское – полузакрытой. А закрытость является помехой не только свободе, но и экономике.

У Фукуямы было такое наблюдение, что Советскому Союзу, чтобы выжить в экономическом соревновании с Западом, надо было пустить на первые места инженеров и ученых, а у них другое представление о демократии, чем у партийных работников и военных. То есть если их пустить вперед, то придет проигрыш, если их не пустить, тоже придет проигрыш, экономика не будет развиваться должным образом.

Странным образом ситуации в некотором роде повторяется и сегодня в отношении постсоветского пространства. А. Фурсов пишет о России: «То, что у нас нет образа будущего и, как следствие, стратегии его достижения, неудивительно – у нас нет идеологии, запрет на нее даже в конституции записан. А у США есть. И у Китая есть. И у Японии. И у других успешных государств. Без идеологии невозможно сформулировать ни цели развития, ни образа будущего. Удел тех, у кого нет идеологии – пикник на обочине Истории. Ни один проект, обращенный в прошлое, не сработает, ничего нельзя реставрировать – ни СССР, ни Российскую империю» [1].

Это сложный вопрос еще и потому, что система управления, ее «стены», хранящие институциональную память, выбирают для управления старые модели, которые в прошлом ей удавались. Так, Россия избрала модель империи, но сначала не физической, а виртуальной, именно так можно было трактовать Русский мир, но потом сделала физические шаги, войдя в военный конфликт с Украиной. И все это в резльтате привело к гибридной войне и расцвету пропаганды, которая бы ее оправдывала.

Президент Парламентской ассамблеи НАТО и бывший министр обороны Литвы Раса Юкнявичене говорит следующее: «Я думаю, что как раз эти государства, особенно Украина, являются таким полигоном кремлевской пропаганды и гибридной войны. Это не только информационная война – это и другие, те же самые меры, которые когда-то использовало КГБ в Советском союзе. Все эти меры сейчас работают, и даже шире в современном мире – в эпоху интернета и социальных сетей. Я была несколько дней назад в Украине на восточном фронте и для меня было важно сказать публично, что […] на этом фронте защищается не только свобода Украины, но свобода всей Европы. Против Украины, конечно, ведется много информационной войны. Даже сам нарратив «конфликт в Украине» или «Украинский конфликт» – часто встречаемый и в западных СМИ – это как раз нарратив, который использует Кремль. Но это не „конфликт в Украине” или „Украинский конфликт” – это агрессия России против Украины» [2].

Основной инструмент гибридной войны – блокировка реакции объекта агрессии. По этой причине она может зайти намного дальше, чем это кажется на первый взгляд. Второй ее составляющей, заимствованной ею из информационных войн, является опора на ресурсы объекта агрессии. В период активной фазы конфликта – это были квазиобразования граждан, которые почему-то оказывались в нужных местах и захватывали оружие. В пассивной фазе гибридная война смещается в медиа, где начинается трансляция чужих нарративов, но с помощью своих же говорящих голов.

Еще одним стратегическим примером является влияние чисто художественной продукции, поскольку именно она имеет очень долговременный характер. Политика работает на завтра, а литература и искусство – на послезавтра. И снова на виртуальные объекты мы не можем реагировать так, как реагируем на объекты физические и информационные.

Внутри страны гибридная война реализуется как война политическая. Она особенно активизируется в моменты выборов, когда оппоненты готовы стереть друг друга в порошок.

Интересный пример – рост популизма в Европе. В 1998 году популистские партии имели только 7 %, будучи маргиналами. Сегодня они получили один из четырех голосов избирателей. Их лидеры пришли в правительства одиннадцати стран [3].

Ю. Харари говорит о строительстве «националистического интернационала» с С. Бэнноном, В. Орбаном, Северной лигой Италии и сторонниками Брексита в Британии [4]. Они все боятся глобализма, мультикультурализма и иммиграции, разрушающих традиции и идентичности все стран. В ответ они хотят построить стены и затруднить движение людей, товаров, денег и идей.

Харари, кстати, считает, что сегодня даже большие страны не в состоянии справиться с имеющимися кризисами, а маленьким это вообще недоступно. Кризисное же состояние мира требует от нас отдать часть лояльности глобальным силам.

Харари пишет о сложностях этого: «Миллионы лет Homo sapiens и их предки жили в небольших тесных сообществах, в которых было не более нескольких дюжин людей. Поэтому люди легко развивают лояльность малым группам типа семьи, племени или деревни, в которых каждый знает каждого. Но для человека неестественно быть лояльным миллионам незнакомцев».

Что касается, например, русских националистов, то писавший о них диссертацию М. Соколов дает следующую интересную характеристику: «Там, где нет надежды на слова, на помощь приходят поступки. Во-первых, в действия – особенно если в них вкладываются собственные ресурсы, если они сопряжены с риском и болью – мы верим гораздо больше, чем в слова. Мы верим, что они раскрывают характер, являются его тестами. Во-вторых, поступки менее однозначны. Они допускают много интерпретаций, и каждый может трактовать их в пользу самой благоприятной для него версии характеров и мотивов действующих лиц. И по этим двум причинам в „РНЕ” слова и идеология провозглашались малозначимой вещью, а стиль и форма поведения – очень важной. Поэтому у них была собственная квазивоенная униформа, поэтому они стояли с военной вытяжкой на своих встречах, поэтому они больше всего любили парады и учения, а не митинги или, упаси бог, дискуссии. И они всячески подчеркивали, что это их основное занятие, а в словах они не очень искушены и придавать словам слишком много значения не надо, надо верить своим глазам. Стиль доминировал над идеологией, то, что можно увидеть, – над тем, что можно услышать. Так был устроен их публичный политический фасад» ([5], см. также [6]). То есть здесь есть очень сильный акцент на внешнем, визуально выделимом, а не на содержательном уровне.

Понятно, что есть прямое воздействие на этот националистический выбор во всех странах чисто физического мира – ухудшения уровня жизни граждан. Но есть и косвенное давление, пришедшее из виртуального мира, а он по своей роли постепенно идет на смену миру информационному.

Политическая кампания имеет большой объем выдачи негатива о соперниках. Д. Марк сделал целое исследование исключительно о негативных кампаниях [7]. То есть это важная составляющая чуть ли не любой кампании, поскольку для избирателя особенно важны различия между кандидатами.

Но политика – это не только выборы. Это и другие примеры борьбы за власть. Бюрократическая история каждый год пополняется все новыми и новыми случаями такой борьбы.

Есть интересный довоенный пример. Сегодняшние исследователи, например, пишут, что Ильф и Петров были участниками кампании по дискредитации идей Л. Троцкого. Так что О. Бендер и появился, и стремительно был напечатан отнюдь не случайно. Они пишут: «Работа над романом шла в период наиболее ожесточенной открытой полемики партийного руководства – И. В. Сталина и Н. И. Бухарина – с так называемой „левой оппозицией”: Л. Д. Троцким и его сторонниками. Предмет полемики – нэп. Троцкий давно уже доказывал, что Сталин и Бухарин, используя нэп ради укрепления личной власти, предали идею „мировой революции”. А это, по мнению Троцкого, приведет к гибели СССР в результате „империалистической агрессии”: нэп был лишь временным „стратегическим отступлением”, марксизм изначально определяет, что до победы «мировой революции» невозможно „построение социализма в одной отдельно взятой стране”. Успеха Троцкий и его сторонники не добились, их продолжали оттеснять от власти. Но весной 1927 года оппозиционеры вновь активизировались. 12 апреля стал явным провал политики „большевизации” Китая, где шла многолетняя гражданская война. Генерал Чан Кайши, командующий Народно-революционной армией, отказался от союза с коммунистами, более того, санкционировал массовые расстрелы недавних союзников в Шанхае. 15 апреля советские газеты сообщили о „шанхайском перевороте” и „кровавой бане в Шанхае”. Троцкий, используя неудачу сталинско-бухаринского руководства, тут же заявил, что, „усмирив” Китай, „силы международного империализма” обезопасят свои колонии от „революционного пожара”, объединятся и непременно начнут войну против СССР. А в СССР Сталин и Бухарин затягивают нэп, что ведет к „реставрации капитализма”. Выход, согласно Троцкому, был лишь один: как можно скорее отстранить от власти Сталина и его сторонников» [8].

Так что гипотеза Одесского и Фельдмана такова: «Роман „Двенадцать стульев” создавался в период наиболее ожесточенной открытой полемики партийного руководства с так называемой левой оппозицией – Л. Д. Троцким и другими. Создание и специфика романа, сам факт его публикации обусловлены конкретной политической прагматикой» ([9], см. также [10–11]).

Таким же квазиполитическим примером является борьба с хиппи в СССР. Это было уже послевоенное время, но определенные правила поведения все равно оставались незыблемыми. Как отмечает Дж. Фурст: «Интересно наблюдать, как определенные глобальные тренды и субкультуры транслируются в другую культуру, особенно через железный занавес. Ценности хиппи нашли благодатную почву в советской молодежной культуре, поскольку они были очень близки многим социалистическим ценностям: коллективизму, равенству, анти-материализму. Быть хиппи в Советском Союзе значило быть верным многим коммунистическим ценностям, в то же самое время отвергая советскую реальность и нормы. Это было как бы принятием западной культуры одновременно с адаптацией советской жизни к более правильной и более честной версии самой себя. Со временем советские хиппи развили много маркеров и ритуалов, отражающих специфику их советской жизни. Они реагировали на репрессии и отсутствие информации и побеждали постоянную угрозу своему существованию с помощью возрастающей внутренней солидарности и непростым использованием того, что предоставляло существование в СССР в виде дешевой жизни, хорошими возможностями устроиться на работу, долгими летними отпусками» [12].

Сегодня возникли обвинения в сторону России в связи с популярностью мультипликационного фильма «Маша и Медведь». Россия со смехом их отвергает, это же делает и часть западных журналистов [13–20]. Однако ведь это та же самая мягкая сила, о которой так много говорят сегодня.

Мягкая сила несет долговременные последствия и имеет целью влияние на ценности. Даже если создатели фильма не имели в голове ничего подобного (а они подчеркивают отсутствие государственного финансирования фильма), это никак не влияет на существование последствий. Их виртуальный продукт всегда будет другим для иной виртуальной системы.

В исходной статье британской «Таймс», откуда и пошла эта дискуссия, цитировался глава центра по безопасности Букингемского университета Энтони Глис, сказавший: «Маша бывает дерзкой, даже несносной, но также и решительной. Она пытается прыгнуть выше головы. Не было бы преувеличением увидеть в ней нечто такое путинское». А также вспоминается финская газета Helsingin Sanomat, которая сделала интервью с профессором института коммуникации Таллинского университета П. Хыбемяги. Здесь говорилось, что медведь из русского мультфильма символизирует собой Россию, целью этого является дать детям положительный образ России. В свою очередь литовцам не понравилась фуражка пограничника, которую носила Маша, охраняя огород Медведя. Украина тоже призывает к запрету, поскольку в мультфильме Медведь как традиционный символ России захватывает чужое имущество, дом, землю.

Однако не все так однозначно трактуют эту ситуацию. М. Галеотти, известный специалист в сфере информационных войн, скептически посмотрел на эти доводы, сформулировав свои контрдоводы [18]:

• если критиковать, то надо делать другие журналистские материалы на эту тему, например, юмористические, а не обвинительные;

• это ведет к недооценке реальной пропаганды;

• это недооценивает наше население;

• это помогает Путину продвигать свой нарратив, что Запад ненавидит русских.

С одной стороны, он прав, поскольку в мультипликационный фильм реально трудно вставлять явный пропагандистский или даже квазипропагандистский материал. Мультфильм создают для бизнес-целей, причем создатели исходно думали о западной аудитории, опираясь на западные образцы сюжетов.

Однако, с другой стороны, как пелось в песне, «ничто не проходит бесследно». Когда ребенок по пять раз в день смотрит этот мультик, он явно фоново получает информацию, следя за этим простым сюжетом. Какая только это информация? Представляется, что мультфильмы советского времени были более добрыми, даже внешне те герои выглядели добрее нынешних. Детские мозги принимают гораздо больше информации, поскольку правила этого мира еще в них не сформированы. Именно по этой причине существует постоянное внимание к продукции для детей.

Известна, например, жесткая борьба, которую ведет Иран против западной массовой культуры, объясняя это разрушительным ее действием на детей и молодежь. Он создает свои мультипликационные фильмы, своих кукол в мусульманской одежде вместо Барби и т. д. И это тип борьбы через создание своего, а не просто запрета западного (см. только малую толику обсуждения и осуждения этой проблемы [21–26]). Понятно, что в этом случае фильмы и куклы, куда попали также куклы из сериала «Симпсоны», оказались на стыке двух цивилизаций – христианской и мусульманской. Отсюда идет источник запретов.