Текст книги "Политические сочинения. Том I. Личность и государство"

Исчисление всех принудительных мер, которые рано или поздно могут быть применены, еще не окончено. Мы упомянули лишь вскользь об увеличении общих и местных налогов. Частью для того, чтобы оплачивать расходы, налагаемые выполнением этих все более и более умножающихся принудительных мер, из которых каждая требует целого штата служащих, частью для покрытия расходов, вызываемых новыми общественными учреждениями, как, например, школы с пансионом, публичные библиотеки, музеи, бани и прачечные, места для отдыха и т. д., местные поборы увеличиваются с каждым годом, а общие налоги возрастают благодаря субсидиям на воспитание, на ведомство наук и искусств и т. д. Каждый из этих налогов представляет собой новое стеснение и все более ограничивает свободу гражданина. Каждое новое требование заключает в себе следующие, обращенные к плательщикам слова: «До сих пор вы могли тратить эту часть своего заработка по своему усмотрению; теперь же вы не будете иметь возможности делать этого, но мы будем тратить ее для общего благополучия». Таким образом, прямо или косвенно, а в большинстве случаев прямо и косвенно, гражданин на каждом шагу развития этого принудительного законодательства лишается какой-либо из свобод, которыми он пользовался прежде.

Таковы плоды деятельности той партии, которая именует себя либеральной на том основании, что считает себя защитницей все более расширяющейся свободы. Я убежден, что многие члены этой партии прочитали предыдущие страницы с некоторым раздражением: они, конечно, хотели поставить мне на вид большое упущение, которое, по их мнению, разрушает значение моей аргументации. «Вы забываете, – скажут они мне, – основную разницу между властью, которая в былые времена установила ограничения, отмененные либерализмом, и властью, в настоящее время устанавливающей ограничения, которые вы называете антилиберальными. Вы забываете, что первая была власть неответственная, тогда как вторая есть власть ответственная. Вы забываете, что, если новое законодательство ввело различные правила, институт, создавший их, учрежден самим народом и от него получил полномочие делать то, что он делает». На такое возражение отвечу, что не забыл этой разницы, но готов доказать, что она имеет весьма мало значения в данном вопросе.

Прежде всего главный вопрос состоит в следующем: происходит ли большее вмешательство в жизнь граждан, чем прежде, а не в том, к какой категории принадлежит тот агент, который производит это вмешательство. Возьмем более простой случай: член рабочей ассоциации присоединился к другим лицам, чтобы учредить организацию чисто представительного характера. Согласно уставу этой организации, он обязан участвовать в забастовке, если того требует большинство; ему запрещается принимать работу под иными условиями, чем те, которые признаются этим большинством; ему мешают извлекать из своего уменья и из своей более высокой энергии все выгоды, которые он мог бы извлечь из них, если бы был совершенно свободен. Он не может ослушаться, не утрачивая тех материальных выгод, которые заставили его вступить в ассоциацию, и не навлекая на себя преследование и, может быть, насилие своих товарищей. Разве же он менее чувствует стеснение, потому что его голос, вместе с другими голосами способствовал учреждению стесняющего его общества?

Затем, если мне возразят, что аналогия не верна, потому что институт, управляющий нацией, защищающей жизнь и интересы нации, институт, которому все должны подчиняться под страхом общественной дезорганизации, имеет гораздо более распространенную на граждан власть, нежели управление частной организации может иметь на своих членов, я отвечу, что и допуская разницу, данный мною ответ имеет не меньшее значение. Если люди пользуются своей свободой таким образом, что отказываются от свободы, то разве это им помешает сделаться рабами впоследствии? Если народ путем плебисцита выбирает человека, чтобы он царствовал неограниченно, то разве он останется свободным, потому что сам создал этот деспотизм? Разве принудительные указы, изданные этим деспотом, должны считаться законными, потому что они представляют собой продукт народного голосования? Если бы это было так, то можно было бы утверждать, что африканский житель, который ломает свое копье в присутствии другого и тем становится его рабом, все-таки сохраняет свою независимость, потому что свободно выбрал своего господина.

Наконец, если некоторые либералы не без раздражения, пожалуй, отвергнут это рассуждение и скажут, что не может быть полной аналогии между отношениями народа к правительству там, где избран был единый неответственный властитель, чтобы царствовать навсегда, и теми же отношениями там, где существует ответственный институт, подчиненный время от времени переизбранию, – тогда я дам на это мой последний ответ, который удивит многих. Я скажу, что многочисленные ограничительные акты не могут быть оправданы тем, что они исходят от избранного народом института, так как власть подобного института, так же как и власть монарха, не может считаться неограниченной. Как истинный либерализм в былые времена боролся против монарха, который хотел пользоваться неограниченной властью, точно так же и в наше время истинный либерализм будет бороться против парламента, который захочет захватить в свои руки подобную же власть.

Во всяком случае, как в последнее время, так и раньше, истинный либерализм всегда выражал в своих действиях стремление к теории ограниченной парламентской власти. Все эти отмены ограничений, относящихся к верованиям и религиозным обрядам, к обменам и передвижениям, к рабочим ассоциациям и к свободе передвижения рабочих, были молчаливыми выражениями желания ограничения. Точно так же забвение, которому преданы были древние законы против роскоши, законы, запрещавшие те или другие увеселения, законы, предписывавшие этот или иной способ культуры, и другие законы того же рода показывают, что государство не должно было вмешиваться в эти вопросы. Точно так же и меры, принятые либеральной партией последнего поколения для устранения препятствий, встречаемых личной деятельностью в различных ее проявлениях, были выражением той идеи, что в этом направлении и сфера правительственной деятельности должна быть уменьшена. Признавая попытку ограничения правительственной деятельности, приготовлялись ограничить ее в теории. Одна из самых ходячих политических истин есть та, что в ходе социальной эволюции обычай предшествует закону и что раз обычай утвердился, он становится законом, получая официальную санкцию и определенную форму. Итак, очевидно, что либерализм, устанавливая ограничение в прошедшие времена, подготавливал путь к принципу ограничения.

Если от этих общих рассуждений я обращусь к специально занимающему нас вопросу, то я снова повторю мой ответ, а именно: что свобода, которой пользуется гражданин, должна измеряться не сущностью правительственного механизма, при котором он живет – будет ли это правительство представительным или нет, но меньшим сравнительно числом наложенных на него ограничений, и что действия этого механизма, созданного при участии или без участия граждан, не имеют либерального характера, если увеличивают стеснения за пределы необходимого числа, чтобы препятствовать всякому прямому или косвенному нанесению вреда, то есть необходимого числа для защиты свободы всякого против посягательства других: эти стеснения можно следовательно назвать отрицательно принудительными, а не положительно принудительными.

По всей вероятности либерал, а еще более его разновидность – радикал, который более чем кто-либо другой в последнее время воображает, по-видимому, что если цель, к которой он стремится, хороша, то он имеет право проявлять над людьми все насилие, на какое он способен, будут протестовать. Зная, что цель его есть общественное благо, которое должно быть достигнуто тем или другим путем, и думая, что торием, напротив, руководит интерес касты и желание сохранить власть касты, радикал будет утверждать, что в высшей степени нелепо помещать его в одну и ту же категорию, и отвергнет аргументацию, доказывающую, что он действительно принадлежит к ней.

Может быть, при помощи аналогии он лучше поймет ее справедливость. Если бы где-нибудь на Востоке, где личное правительство есть единственная форма управления, он услышал из уст одного из жителей рассказ о борьбе, благодаря которой они низложили порочного жестокого деспота и поставили на его место другого, деяния которого выказывают его заботу об их благосостоянии, и если бы после того, как они выразили бы радость по поводу этой перемены, он сказал бы им, что они не изменили сущности своего правительства, он весьма удивил бы их этим, и, вероятно, ему трудно было бы объяснить им, что замена злого деспота добрым не мешает их правительству быть деспотическим. Точно то же можно сказать и о правильно понятом торизме. Когда торизм есть синоним принуждения со стороны государства по отношению к свободе личности, торизм остается торизмом, независимо от того, распространяет ли он это стеснение из корыстных или из бескорыстных мотивов. Как несомненно то, что деспот остается деспотом независимо от того, будут ли мотивы проявления его произвола хороши или дурны, точно так же несомненно и то, что торий остается торием, преследует ли он корыстные или бескорыстные цели, заставляя правительство ограничивать свободу гражданина сверх степени, необходимой для охранения свободы других граждан. Корыстный торий так же, как и бескорыстный, принадлежит к виду ториев, хотя и представляет собой новую разновидность этого рода. И оба они представляют собой резкий контраст либералу, каким он был в те времена, когда либералы действительно заслуживали этого названия. Определение либерала было таково: «Человек, требующий наибольшей отмены стеснительных мер, в особенности в политических учреждениях».

Таким образом, оправдывается выраженный мною в начале этой главы парадокс. Как мы уже видели, торизм и либерализм произошли вначале один от милитаризма, другой от индустриализма. Один защищал режим государства, другой – режим соглашения; один – систему вынужденной кооперации, сопровождающей законное неравенство классов; другой – добровольную кооперацию, сопровождающую их законное равенство; и нет никакого сомнения в том, что первые акты обеих партий имели целью, с одной стороны, поддержать те постановления, которые производят эту насильственную кооперацию, а с другой стороны – ослабить то, что нынешний либерализм, поскольку он распространил систему принуждения, есть лишь новая форма торизма.

Истина этого мнения еще более очевидным образом будет доказана на следующих страницах.

Примечание. Многие газеты, заметившие эту статью сразу после ее первого выхода в свет, решили, что вышеприведенные абзацы означают, что либералы и тори поменялись местами. Однако из статьи этого не следует. Появление новых видов тори вовсе не требует исчезновения старых. Написав на с. 11, что «консерваторы и либералы состязаются в ведении» мер государственного вмешательства, я явным образом дал понять не только то, что либералы проталкивают принуждающие законы, но и то, что консерваторы вовсе не отказались от этого. Тем не менее верно, что законы, принятые либералами, привели к такому ужесточению принудительных мер и ограничений, применяемых к гражданам, что среди консерваторов, которые страдают от их агрессивности, усиливается тенденция к сопротивению. Доказательством может служить тот факт, что Лига защиты свободы и собственности[18]18
  Лига защиты свободы и собственности (Liberty and Property Defense League) – основана в 1882 г. лордом Элкоу (Elcho) в поддержку принципа laissez faire и служила своего рода лоббистской группой промышленников и землевладельцев, а также либералов и философов индивидуализма в борьбе против тред-юнионизма, социализма и администрации Гладстона. Существовала до 1920-х годов.


[Закрыть], в большинстве своем состоящая из консерваторов, выбрала своим девизом фразу «Индивидуализм против социализма». Поэтому если положение вещей не изменится, вскоре может на самом деле случиться так, что тори будут защитниками свобод, которые либералы попрали в погоне за тем, что они считают народным благоденствием.

Чувство участия, сожаления к страждущим имеет родство с любовью. Родство это проявляется, между прочим, и в том, что мы одинаково склонны идеализировать как человека, которого любим, так и человека, который возбуждает в нас сожаление. Чувство симпатии к ближнему, возникающее при виде его страданий, невольно подавляет в нас на время даже воспоминание об известных нам проступках и пороках лица страдающего; это чувство, вызывающее у нас представление о «бедняке», исключает всякую мысль о «негодяе», которая в другое время, может быть, и возникла бы. Поэтому вполне естественно, что, если несчастный нам мало или совсем неизвестен, мы совершенно не обращаем внимания на те недостатки, которые он может иметь. Поэтому же, как в настоящее время часто и случается, рассказы о крайних лишениях бедного люда вызывают в нас обыкновенно представление о невинных страдальцах, терпящих незаслуженно, и не допускают мысли о том, что несчастия и лишения составляют, может быть, удел людей порочных, как на самом деле это и бывает весьма и весьма нередко. В тех, чьи бедствия так рельефно выставляются в памфлетах и так красноречиво описываются в проповедях и речах, находящих себе отголосок и в обществе – почти всегда видят людей вполне достойных, но жестоко обиженных судьбой, и ни в одном из них не предполагают человека, несущего только заслуженную кару за свои проступки и пороки.

Если вы позовете кэб на одной из лондонских улиц, то, может быть, немало изумитесь, видя, как дверцы его непременно будут услужливо отворены кем-то, неизвестно откуда явившимся и желающим получить от вас подачку в вознаграждение за свои хлопоты. Изумление ваше, однако, должно будет значительно уменьшиться, лишь только вы попробуете сосчитать всех праздношатающихся у дверей таверн или обратите внимание на то, как быстро всякие уличные процессии и зрелища собирают вокруг себя толпы зевак, появляющихся из соседних глухих переулков и с задних дворов. Видя, как много этого люда собирается по временам на небольшом пространстве, даже на самой маленькой улице, становится ясным, что во всем Лондоне подобных лиц кишат тысячи и даже десятки тысяч. Вы скажете, может быть, что у них нет работы. Скажите лучше, что они от нее или совсем отказываются, или спешат как можно скорее отделаться. В большинстве случаев все эти праздношатающиеся – просто-напросто бездельники, живущие тем или другим способом на счет порядочных людей: бродяги, глупцы, настоящие или будущие преступники, юноши, лежащие тяжелым бременем на своих истомленных трудом родителях, мужья, отнимающие у жен их заработок, молодцы, живущие на содержании у проституток; а рядом со всеми этими личностями стоит менее многочисленный и не так резко бросающийся в глаза, но вполне соответствующий им, класс женщин.

Разве естественно – чтобы уделом подобных людей было счастье? Не гораздо ли естественнее, чтоб они составляли несчастье как свое собственное, так и всех, с ними связанных? Не очевидно ли, что среди нас имеется большое число несчастий, которые являются прямым результатом дурного поведения и не должны быть отделяемы от него? Существует мнение, которое всегда было более или менее распространено, но которое в настоящее время выражается с особенной энергией, – что всякое общественное зло может быть удалено и что удаление его составляет чью-то непременную обязанность. Но и то, и другое предположение совсем неверны. Стараться отделить страдание от дурного поведения – значит идти против самого существа вещей и подготавливать этим еще худшие беды. Спасая людей от естественной кары за порочную жизнь, мы тем самым вызываем необходимость подвергать их искусственным наказаниям в виде одиночного заключения, каторги, телесного наказания и т. п. Я полагаю, что следующее изречение, с которым и религия, и знание вполне согласны между собою, является в высшей степени авторитетным; оно гласит: «кто не хочет работать, тот не должен есть». Это ни более, ни менее как христианское выражение того мирового закона природы, при действии которого только жизнь и могла подняться на ее настоящую высоту, – закона, на основании которого тот, кто не обладает достаточной энергией, чтобы найти себе средства к жизни, обречен на смерть; вся разница только в том, что в одном случае закон предписывается искусственно, в другом – он является естественной необходимостью. Тем не менее, однако, этот особенный догмат своей религии, который находит себе такое очевидное подтверждение и в науке, христиане, кажется, менее чем кто-либо склонны признавать. Ходячее мнение таково, что будто бы среди нас совсем не должно быть страдания и бедности и что если они существуют, то в этом виновато общество.

Но разве мы можем считать себя безответственными даже в тех случаях, когда страдают люди порочные?

Если слово мы, кроме нас самих, распространить еще на наших предков и в особенности на предшествовавших нам законодателей, то ответственности этой отрицать нельзя. Я признаю, что все лица, которые первоначально создали или впоследствии подвергали изменениям, или, наконец, приводили в исполнение старый закон о бедных[19]19
  …старый закон о бедных… – «старым» законом здесь назван закон о бедных 1601 г., который утратил силу в 1834 г. с принятием нового закона о бедных, многие положения которого оказались принципиально новыми и впоследствии были скопированы многими другими странами. В частности, в законе утверждалось, что бедные, старики и больные не обладают правами на получение общественной помощи, а государство не несет ответственности за безработных, нетрудоспособных и стариков. Этот закон создал централизованную систему социального призрения и ввел в действие масштабную систему работных домов.


[Закрыть] (Poor-Law), вполне ответственны за порожденную им массу ужасающей безнравственности, для искоренения которой понадобится, конечно, не одно поколение, а гораздо более. Я допускаю также, по крайней мере отчасти, и ответственность недавних и современных законодателей за введение таких постановлений, благодаря которым у нас образовался целый класс бродяг, кочующих из одного рабочего союза в другой. Я признаю этих законодателей ответственными и за то, что среди нас состав преступников постоянно пополняется вследствие того, что после отбытия наказания они возвращаются в общество при таких условиях, которые почти побуждают их к совершению новых преступлений. Кроме того, я признаю, что не лишены своей доли ответственности и филантропы, которые, оказывая помощь детям людей порочных, тем самым наносят ущерб детям честных родителей, увеличивая лежащую на последних тяжесть местных налогов. Наконец, я допускаю даже, что толпы этих ни на что не годных людей, которые кормятся и размножаются на частные и общественные средства, терпят, благодаря оказываемым им разным вредным средствам помощи, гораздо больше, чем терпели бы, если бы этой помощи совсем не было. Но разве такого рода ответственность обыкновенно подразумевают? Я думаю, что нет.

Но, оставив в стороне вопрос о какой бы то ни было ответственности и обращаясь к рассмотрению самого зла, что скажем мы о способах его излечения? Начну с факта.

Мой покойный дядя, достопочтенный Томас Спенсер, в течение двадцати пяти лет состоял священником в Гинтон-Чартергаузе, близ Бата. Лишь только он вступил в отправление своих пастырских обязанностей, как весь отдался заботам о благосостоянии бедных своего прихода, завел для них школу, читальню, организовал снабжение их одеждой, наделение земельными участками и выстроил для них несколько образцовых коттеджей. До 1833 г. он был явным покровителем всех нищих, которые жили на счет прихода, и почти всегда принимал их сторону в делах с приходским попечителем. Но в этом году был предпринят пересмотр старого закона о бедных (Poor-Law), и парламентские прения по этому поводу произвели сильное впечатление на моего дядю, показав ему весь вред господствовавшей тогда системы. Горячий филантроп, он, однако, не был робким сентименталистом, поэтому лишь только новый закон вошел в силу, дядя приступил к немедленному и полному применению его в своем приходе. Но тут он встретил почти всеобщую оппозицию: не только неимущие выступили против него, но даже и фермеры, на которых до тех пор лежала главная тяжесть весьма значительного налога на содержание бедных. Странно сказать, интересы фермеров, по-видимому, считались ими тождественными с поддержанием системы, которая налагала на них такую большую тяжесть. Это объясняется укоренившимся обычаем, в силу которого рабочие на фермах получали часть платы за свой труд от общества, из суммы, для образования которой существовал особый налог; получали так называемую дополнительную рабочую плату (make-wages). И хотя фермеры участвовали больше всех в платеже налога для образования фонда, из которого выплачивались make-wages, но так как налог в то же время был распределен и между остальными плательщиками податей, то казалось, что фермеры как будто бы были в выигрыше при существовании этой системы. Дядю, однако, нелегко было заставить отказаться от осуществления начатого дела; он с энергией выдерживал оппозицию, пока, наконец, новый закон не был применен. В результате оказалось, что по истечении двух лет ежегодные налоги в пользу бедных прихода с 700 ф. ст. уменьшились до 200 ф. ст.; вместе с этим благосостояние прихода значительно возросло. Лица, до этих пор шатавшиеся праздно по улицам или толпившиеся у дверей пивных, теперь должны были заняться каким-нибудь делом, и один за другим получили работу, так что из восьмисот человек, составлявших население прихода, только пятнадцать оказались неспособными к труду и были помещены в богадельню Батского Союза (тотчас же, как только тот возник); между тем, как прежде, ежегодно около ста человек получали на руки вспомоществование от прихода. Когда дядя мой, спустя несколько лет, получил от своих прихожан в подарок телескоп, стоимостью в 20 ф. ст., то было бы ошибочно думать, что этот подарок был изъявлением признательности только со стороны плательщиков податей. Такому предположению вполне противоречит уже то обстоятельство, что когда дядя, еще несколько лет спустя, умер вследствие чрезмерных трудов своих на пользу благосостояния своих прихожан, провожавшая его в Гинтон процессия состояла не из одних только людей зажиточных, но и из массы бедных.

Несколько причин побудили меня привести здесь этот рассказ. Во-первых, мне хотелось показать, что участие к народу и самоотверженное служение ему вовсе не предполагают непременного одобрения системы даровой помощи. Во-вторых, я имел в виду указать на пользу, какую можно принести бедным, не размножением искусственных средств к смягчению бедности, а, напротив, их уменьшением. Затем у меня была еще цель – подготовить путь к сравнению.

В настоящее время мы, только в другом виде и в другой сфере, проводим систему, по существу своему тождественную с той, которая лежала в основании дополнительной рабочей платы (make-wages) в пору, когда действовал старый закон о бедных. Хотя политики этого и не признают, однако является вполне очевидным фактом, что разные общественные меры, клонящиеся к улучшению быта рабочего класса за счет плательщиков податей, по существу своему тождественны тем, которые применялись в былое время, когда на сельских рабочих смотрели наполовину как на земледельцев, наполовину как на нищих, находящихся на иждивении прихода. В обоих случаях работник взамен своего труда получает в виде заработной платы деньги только для покупки некоторых из потребляемых им предметов, средства же для снабжения его остальными предметами берутся из общественного фонда, образуемого путем тех или иных налогов. Не все ли при этом равно, какого рода предметы приобретаются рабочим на свою заработную плату, выдаваемую хозяином, и какие доставляются плательщиками податей? Принцип остается тем же. Заменим деньги купленными на них предметами и удобствами и рассмотрим, в чем состоит существо дела. При действии старого закона о бедных фермер оплачивал получаемый им труд наймом для рабочего квартиры, хлебом, одеждой, топливом; плательщики податей снабжали работника и его семью обувью, чаем, сахаром, свечами, ветчиной и т. д. Такое распределение предметов, конечно, произвольное; во всяком случае, не подлежит сомнению, что фермер и плательщики податей поставляли все необходимое рабочему сообща. В настоящее время работник получает от своего хозяина жалованье в размере, соответствующем стоимости пищи, одежды и других потребляемых вещей, а общество удовлетворяет прочие нужды и желания рабочего. На средства плательщиков податей в иных случаях рабочий уже имеет, а скоро и во многих других будет иметь, квартиру дешевле ее ходячей стоимости. Если, например, муниципалитет в Ливерпуле потратил около 200 000 ф. ст. и собирается истратить еще столько же на снос и перестройку жилищ для бедных, то само собою разумеется, что таким образом плательщики податей снабжают бедных более удобным помещением, чем те могли бы иметь на свои собственные средства.

Далее, при обучении своих детей, рабочий опять-таки получает от общества гораздо более, чем платит, и весьма вероятно, что скоро обучение это будет даваться ему совсем даром. Кроме того, плательщики податей удовлетворяют и потребности самого рабочего в духовной пище, снабжая его книгами, газетами и удобным помещением для чтения тех и других. В иных случаях, как, например, в Манчестере, общие учебные заведения для мальчиков и девочек, детей рабочих, снабжены, между прочим, и всем необходимым для рекреации. Таким образом, и в настоящее время рабочий получает на средства местного общества некоторые такие выгоды и удобства, каких он не может иметь на свой заработок. Вся разница между этой системой и старой системой make-wages зависит лишь от рода получаемых рабочим на общественные средства удобств. Но такая разница ни мало не изменяет сущности дела.

В основании обеих систем лежит одна и та же иллюзия. В обоих случаях то, что кажется даровым, на самом деле вовсе не даровое. Тот прибавок к своему еженедельному доходу, который, при действии старого закона о бедных, наполовину нищий земледелец получал от прихода, в сущности не был, как казалось с первого взгляда, даровым. Получение этого прибавка вело к соответствующему равномерному с ним понижению заработной платы, что сделалось вполне очевидным, когда, с уничтожением прежней системы, плата за труд вдруг значительно повысилась. То же самое происходит и теперь с теми мнимыми щедротами, какие оказываются рабочему люду в городах.

Говоря это, я имею в виду не только факт, что рабочие даже в случае, когда они не состоят сами действительными плательщиками податей, в уплачиваемой ими части квартирной платы незаметно участвуют в повышении цен за свои жилища, но, главным образом то обстоятельство, что их жалованье, подобно жалованью фермерских работников, понижается вследствие общественных тягостей, которые падают на хозяев. Прочтите недавние отчеты о стачках рабочих на ткацких фабриках в Ланкашире; они заключают в себе свидетельства самих рабочих, доказывающие, что в этом производстве чистая прибыль так скудна, что фабриканты, менее искусные или с недостаточным капиталом, неизбежно приходят к банкротству, а конкурирующие с ними кооперативные товарищества могут выдерживать лишь только в редких случаях. Посмотрим, какие последствия должны произойти из этого в отношении размера заработной платы. В счет стоимости производства должны быть включены между прочим и все налоги, как общие, так и местные. Если последние, как, например, в наших больших городах, составляют треть, а иногда и более всего дохода, если предприниматель обязан платить их не только за свое частное жилище, но и за все торговые помещения, конторы, кладовые и проч., то понятно, что в окончательном результате вся эта сумма платежей или должна уменьшить процент прибыли с капитала, или должна быть взята из фонда, идущего на уплату заработной платы, или же и то, и другое вместе. Если конкуренция между капиталистами, в одинаковых или разнородных предприятиях, имеет следствием такое уменьшение размера прибыли, при котором одни выигрывают, другие теряют, а иные разоряются; если капитал, не находя в данной местности или занятии соответственной прибыли, утекает в другие места или обращается на другие предприятия; если таким образом масса рабочих оказывается вдруг без дела, то для них, естественно, не остается ничего другого, как выбирать между уменьшением количества работы или понижением платы за свой труд. Кроме того, вследствие подобных же причин, увеличение местных налогов ведет еще к повышению стоимости предметов потребления рабочего. Издержки по производству торговли означенными предметами в обыкновенном порядке вещей определяются текущим размером процента на капитал, вложенный в это дело, причем все экстренные расходы неизбежно должны быть оплачиваемы соответственным возвышением цен. Таким образом, как раньше деревенский работник терял в одном случае то, что выигрывал в другом – точно так происходит и теперь с городским рабочим. Но мало того, в обоих случаях рабочие оказываются в убытке, так как в конце концов за их же счет оплачиваются все издержки на содержание администрации, необходимой для приведения в исполнение той или другой меры, и все другие связанные с этим расходы и потери.

Но могут спросить: какое отношение имеет все это к «Грядущему рабству»? Никакого прямого, но очень большое косвенное, как мы увидим дальше; но прежде сделаем еще несколько предварительных замечаний.

Рассказывают, что в Испании, в первое время после проведения здесь железных дорог, крестьяне окрестных поселений нередко попадали под поезда и что вина в этом обыкновенно взваливалась на машинистов, которые не остановили вовремя поезда: деревенская опытность не представляла данных, из которых можно бы было получить надлежащее понятие о силе импульса огромной массы, двигающейся с большой скоростью.

Приведенный рассказ невольно приходит мне на память, как только я начинаю вдумываться в идеи так называемых практических политиков, в уме которых, по-видимому, не зарождается мысли даже о политическом импульсе вообще, а тем более о таких политических импульсах, которые после того, как они даны, не только не ослабевают и не остаются на одном уровне, но с течением времени все усиливаются и усиливаются. Эти политики в своих расчетах по поводу предпринимаемых мероприятий исходят обыкновенно из того предположения, что влияние последних прекратится именно там, где они желают, и не распространится дальше. Все внимание таких политиков устремлено только на то, чего они хотят достигнуть; о дальнейших последствиях вызванного ими в жизни движения они мало думают, а о побочных результатах его – еще менее. Когда во время войны нужно было поставить много «пушечного мяса» и для этого приходилось поощрять увеличение народонаселения, Питт говорил: «Оказание помощи тем, у кого много детей, пусть будет для нас делом справедливости и чести, и ни в каком случае не должно быть поводом к позору и унижению»[20]20
  Hansard’s «Parliamentary History», р. 710.


[Закрыть]. Тогда никто не ожидал, что налог в пользу бедных через пятьдесят лет учетверится, что женщины с несколькими незаконнорожденными детьми, благодаря приданому в виде получаемой ими от прихода пенсии, будут иметь больше шансов для выхода замуж, чем девушки хорошего поведения, и что множество плательщиков податей вдруг попадет в ряды нищих. Законодатели, которые в 1833 году подавали голос за субсидию в 20 000 ф. ст. на постройку школ, конечно, отнюдь не предполагали, что шаг этот поведет к усиленным поборам, местным и общим, доходящим ныне до 6 000 000 ф. ст.; они вовсе не желали тогда устанавливать принцип, чтобы А являлся ответственным за воспитание потомства В. Им и не снилась возможность принудительной меры, в силу которой бедные вдовы лишаются ныне опоры своих старших детей; и еще менее могли они ожидать, что их преемники, побуждая обедневших родителей обращаться в советы попечителей (Boards of Guardians) с просьбами о взносе платы за обучение детей, но прощаемой учебным комитетом (School Boards), положат начало привычке к такого рода просьбам, которая поведет затем к увеличению нищенства[21]21
  Fortnightly Review, January, 1884, p. 17.


[Закрыть]. Точно так же и составители закона 1834 года о регулировании в некоторых фабричных производствах женского и детского труда[22]22
  …составители закона 1834 года о регулировании в некоторых фабричных производствах женского и детского труда… – Спенсер объединяет акт 1834 г. относительно труда детей с актом 1844 г., ограничивающим труд женщин наравне с трудом детей. Акт 1834 г. ограничивал продолжительность рабочего дня детей до 13 лет восемью часами, а молодежи до 18 лет двенадцатью часами, с запретом ночного труда.


[Закрыть] не воображали, что мера их впоследствии приведет к ограничению и инспекции труда во всякого рода промышленных заведениях, где имеется более пятидесяти человек рабочих. Этим законодателям и в голову не приходило, что учрежденная названным законом инспекция постепенно придет к требованию от всех поступающих на фабрику юношей и девушек ниже известного возраста свидетельства врача, который по своему личному усмотрению (ничем не ограниченному) удостоверяет, что субъект не имеет таких телесных недостатков и не страдает такими болезнями, которые делали бы его неспособным к труду; так что, следовательно, право молодых людей на заработок будет поставлено к совершенную зависимость от приговора врача[23]23
  Factories and Workshops Act. 41 and 42 Vic. cap. 16.


[Закрыть]. Еще менее, как я сказал, представляют себе политики, как бы гордящиеся даже практичностью своих стремлений, косвенные результаты, которые могут произойти от прямых последствий принимаемых ими мер.