Текст книги "Политические сочинения. Том I. Личность и государство"

Но постулат, согласно которому люди считаются разумными существами, постоянно приводит нас к чрезвычайно далеким от истины заключениям.

«Да, в самом деле: ваш принцип выведен из жизни животных, а потому это – животный принцип. Вы не убедите меня в том, что люди должны подчиняться тем правилам, которым подчиняются животные. Мне нет никакого дела до ваших аргументов, взятых из естественной истории. Моя совесть внушает мне, что слабым и несчастным следует помогать, и что если эгоисты не хотят помогать им, то их следует принудить к тому законом. Не говорите мне, что млеко человеческой благости должно быть расточаемо только в индивидуальных сношениях, а правительства должны воздавать каждому лишь по самой строгой справедливости. Всякий человек, одаренный малейшей долей симпатии, должен чувствовать, что надо устранять голод, страдание и грязь, и что если частные учреждения не достигают цели, то вмешательство правительства необходимо». Такое возражение сделают мне из десяти человек девять. Некоторые, конечно, говорят под влиянием столь сильной симпатии, что они не могут видеть человеческое страдание без чувства нетерпения, а потом становятся неспособными думать об отдаленных последствиях. Что касается чувствительности других, то к ней можно отнестись с некоторым недоверием. Люди, которые то в том, то в другом случае выражают крайнее возмущение, когда видят, что правительство, ради поддержания наших, якобы национальных, «интересов» или нашего национального «престижа», не спешит посылать на край света несколько тысяч человек, причем часть из этих тысяч, истребляя другие тысячи людей, ради того, что мы подозреваем их во враждебных намерениях или видим для себя угрозу в их учреждениях, или же хотим захватить их территорию для наших колонистов, такие люди, говорю я, право же, не могут быть воодушевлены столь нежными чувствами, чтобы вид страданий бедняка был для них невыносим. Не следует также восхищаться гуманностью тех людей, что требуют политики, разрушающей общества, которые идут по пути прогресса, и взирают затем с циничным равнодушием на оставленную после разрушения путаницу, сопровождаемую печальным кортежем нищеты и смерти. Те, кто во время войны, когда буры с успехом отстаивали свою независимость, злились на то, что правительство не хотело поддержать британскую «честь», обрекая на смерть и страдания все большее и большее число наших солдат и их противников, не могут быть такими «восторженными гуманистами», какими они желали бы показать себя, защищая мнения, подобные изложенным выше. В действительности эта показная чувствительность, не допускающая людей смотреть на страдания, причиняемые «борьбой за жизнь», бесшумно происходящей вокруг них, отлично мирится в их душе с той бесчувственностью, которая не только терпит настоящие битвы, но еще и находит удовольствие смотреть на них. Об этом удовольствии говорит нам успех продажи иллюстрированных газет, содержащих сцены избиений, и жадность, с которой читаются подробные отчеты о кровавых битвах. Нам не могут поставить в вину недоверие к искренности людей, которые уверяют, что содрогаются при мысли о страданиях, переносимых главным образом людьми ленивыми и беспечными, и которые тем не менее раскупили тридцать одно издание «Пятнадцати решающих сражений мира»[52]52
  «Пятнадцати решающих сражений мира» – Спенсер упоминает вышедшую в 1851 г. книгу Creasy Е. Fifteen Decisive Battles Of The World: From Marathon To Waterloo, которая по мере хода истории переиздается (с дополнениями состоявшихся очередных решающих сражений) по сей день.


[Закрыть], чтобы насладиться рассказами о кровопролитиях. Еще более удивительным представляется контраст между кажущейся чувствительностью и действительной жестокостью тех, которые желали бы перевернуть естественное течение жизни, чтобы облегчить немедленно страдания даже ценою гораздо больших страданий в будущем. При других обстоятельствах вы услышите, как те же лица, без всякой заботы о жизни своих ближних, будут утверждать, что в интересах человечества вообще следует истреблять низшие расы и заменять их высшими. Итак, к нашему удивлению, люди не могут с полным спокойствием думать о страданиях, сопровождающих борьбу за существование, которая ведется без насилия среди членов одного и того же общества, и могут смотреть безмятежно на самую страшную форму тех же страданий, когда они огнем и мечом причиняются целым общинам. Поэтому, мне кажется, что такое притворное великодушие по отношению к «меньшим братьям» внутри страны не заслуживает большого уважения, когда люди со спокойным сердцем жертвуют своими же «меньшими братьями» вне страны.

Но этот чрезмерный интерес, проявляемый к людям нашей расы, и полное равнодушие к людям чужой расы кажутся нам еще менее достойными уважения, когда мы видим, как они проявляются. Если бы этот интерес побуждал к личным усилиям, чтобы облегчить участь несчастных, его можно было бы одобрить по справедливости. Если бы большое число людей, щеголяющих этим дешевым состраданием, походило на малое число тех, которые неустанно, неделя за неделей и год за годом, посвящают значительную часть своего времени на то, чтобы помогать, ободрять, а иногда и веселить своих ближних, дошедших до нищеты вследствие несчастий, вследствие своей неспособности или дурного поведения, мы бы, не колеблясь, преклонились перед ними. Чем больше будет мужчин и женщин, доставляющих бедным средства помогать себе собственными усилиями, выказывающих свое участие к ним лично, а не через уполномоченных лиц, тем более мы будем радоваться этому. Но большинство лиц, желающих посредством законов облегчать участь несчастных и неосторожных, предполагают совершать это дело с весьма малыми издержками для себя, главным же образом на счет других, иногда спрашивая на то их согласие, а иногда и вовсе не спрашивая его. Больше того: те, которых хотят таким образом принудить оказывать благодеяния несчастным, очень часто сами нуждаются в благодеяниях. Бедные, достойные участия, всегда находятся в числе тех, которых обременяют налогами ради оказания помощи бедным, вовсе не стоящим никакого участия. Как при прежнем законе о бедных, прилежный и предусмотрительный труженик ради того, чтобы негодяи не страдали, был принужден платить до тех пор, пока он не падал под бременем налогов и сам не был принужден искать приюта в рабочем доме, точно так же и теперь местное обложение в больших городах доходит до такой цифры, за которую «перейти нельзя, не подвергая жестоким лишениям мелких ремесленников и торговцев, которым и без того трудно оберегать себя от позора пауперизма». Точно так же во всем остальном принятая у нас политика стремится увеличить страдания лиц, наиболее заслуживающих участия, чтобы помочь тем, которые не стоят ровно никакой жалости. Одним словом, люди до такой степени сострадательные, что не допускают, чтобы борьба за жизнь налагала на негодных людей страдания, происходящие от их негодности или дурного поведения, в то же время настолько бесчувственны, что увеличивают тяжесть этой борьбы для граждан, заслуживающих уважения, и причиняют им и их детям искусственные бедствия, кроме естественных, которые тем приходится переносить.

Последнее соображение снова возвращает нас к теме, указанной в названии этой главы, к грехам законодателей. Здесь нашим глазам представляется самая обыкновенная из ошибок, которую делают стоящие у власти лица, ошибка до того обыкновенная и освященная обычаем, что никто и не смотрит на нее, как на ошибку. Здесь мы видим, что правительство, зародившееся, как мы уже сказали, на почве стремлений к захвату, продолжает своей политикой захватов выказывать свой прирожденный характер даже тогда, когда оно, с первого взгляда, представляется нам благодетельным по внешним приемам, то есть я хочу сказать, когда оно выказывает доброту, идущую рука об руку с жестокостью. Разве же не жестоко увеличивать страдания лучшей части человечества ради того, чтобы уменьшить бедствия худшей его части?

Любопытно видеть, как легко мы поддаемся обману благодаря фразам, изображающим только внешний вид фактов и ничего не говорящим о их внутреннем значении. Поразительным доказательством тому служат выражения «покровительство» (промышленности) и «протекционизм» (покровительственная торговая система), употребляемые противниками свободного обмена, выражения, молчаливо допускаемые самими сторонниками такого обмена. Что «покровительство» всегда обусловливает собой насилие и что название «протекционист» должно бы быть заменено названием «агрессионист» (насильник) – вот истина, которую они обыкновенно игнорируют, а другие до сих пор не умеют раскрыть. А между тем вполне очевидно, что если для того, чтобы поддержать выгоды А, мы запрещаем В покупать у С, или если мы на В налагаем штраф в виде таможенной пошлины в том случае, когда он покупает у С, то мы совершаем насилие над В ради того, чтобы оказать «покровительство» А. Более того, протекционисты вдвойне заслуживают названия насильников, так как для того, чтобы доставить выгоды одному производителю, они облагают поборами десять потребителей.

Подобное же смешение понятий, происходящее от того, что обыкновенно смотрят на вопрос с одной только стороны, замечается во всяком законодательстве, которое силой отнимает у одного человека его собственность, чтобы наделить даровыми благодеяниями другого. Обыкновенно когда дебатируется одна из бесчисленных мер этого характера, думают главным образом о том, что надо защитить несчастного Джонса от какой-нибудь напасти, и нисколько не помышляют о вреде, наносимом этой мерой Брауну, который работает изо всех сил и очень часто гораздо более достоин сожаления. Вымогают деньги у поденщицы, которая не может платить налоги иначе, как терпя самые большие лишения, у каменщика, оставшегося без работы вследствие стачки, у ремесленника, у которого все сбережения поглотила болезнь, у вдовы, которая стирает и шьет с утра до ночи, чтобы накормить своих детей – и все это ради того, чтобы лентяй не страдал от голода, чтобы дети менее бедных соседей получали дешевое обучение и чтобы разные господа, большею частью более зажиточные, могли чуть не задаром читать газеты и романы! Употребление неправильных выражений имеет в данном случае более важные последствия, чем тогда, когда называют протекционистом того, кто должен бы называться агрессионистом, ибо, как мы это видели сейчас, покровительство порочным беднякам ведет к насилию над добродетельными бедняками. Правда, что бо́льшую долю вымогаемых денег платят люди не нуждающиеся, но ведь это не утешение для тех, которые стеснены в средствах и должны отдавать последнее. Более того, если мы сравним обязательства каждой из этих категорий, то мы увидим, что дело обстоит еще хуже, чем кажется на первый взгляд: действительно, для живущих в довольстве уплата налога является потерей их излишка, а для того, кто терпит нужду, она означает лишение необходимого.

Взгляните теперь, как грозит отомстить Немезида за эти постоянные прегрешения законодателю. Они и их класс, как и все собственники, подвергаются опасности пострадать от радикального применения того общего принципа, который на практике подтверждается каждым из этих актов конфискации, вотированных парламентом. Из какого же молчаливо подразумеваемого предположения исходят, в сущности, издавая все такие законы? Из того, что на свою собственность, даже на ту, которую он приобрел в поте лица своего, ни один человек не имеет права иначе, как с разрешения общины, и что община может лишить его этого права в той мере, в какой она сочтет нужным. Невозможно оправдать это отобрание имущества А в пользу В иначе, как опираясь на тот постулат, что общество, как целое, имеет абсолютное право на имущество каждого из своих членов. В настоящее время эта доктрина, прежде подразумевавшаяся, провозглашается во всеуслышание, так как Джордж и его друзья или Гандмен и его последователи довели теорию до ее логических выводов. Ими было доказано примерами, число которых увеличивается с каждым годом, что личность не имеет ни одного права, которым община могла бы пренебречь, не совершая несправедливости, и теперь они говорят: «Задача будет трудна, но мы превзойдем наших учителей, мы разом сумеем растоптать все личные права».

Различные злодеяния законодателей, о которых мы говорили раньше, объяснимы до известной степени и находят себе некоторое извинение, если мы доищемся до их источника. Они происходят от того ошибочного мнения, что общество есть продукт свободного творчества, тогда как оно есть продукт развития. Ни воспитание прошлых времен, ни нынешнее не научили сколько-нибудь значительное число людей выработать себе научное понятие об обществе, представлять его имеющим естественный строй, в котором все учреждения, правительственные, религиозные, промышленные, торговые и др. находятся во взаимной зависимости друг от друга, строй, который есть до известной степени органический. Если же подобное понятие и существует, то только номинально, и не им определяется образ действий. Наоборот, общество обыкновенно представляют себе, как известное количество теста, которому кухарка может придать какую ей угодно форму: пирога, лепешки или торта. Коммунист самым вразумительным образом показывает нам, что, по его мнению, политический организм может быть пересоздан так или иначе – по желанию, да и многие из наших законодательных мер заключают в себе признание, что общество людей, которым навязали ту или другую организацию, сохранит форму, которую ему хотят дать.

Право, можно было бы думать, что независимо от признания заблуждения того взгляда, будто следует считать общество пластической массой, а не организованным телом, факты, ежеминутно бросающиеся нам в глаза, должны бы были возбудить в нас сомнения относительно успешности того или другого метода, которым хотят заставить людей изменить свой образ действий. Домашняя жизнь дает гражданину ежедневные доказательства того, что поведение людей обманывает все расчеты. Человек отказывается от мысли командовать своей женой и поступает под ее команду. Из всех методов, испробованных им в воспитании его детей, ни выговоры, ни наказания, ни убеждения не приводят к желаемым результатам, и никакие уговоры не могут заставить их мать не обращаться с ними так, как он считает вредным для них. Точно то же и с прислугой: бранит ли он или уговаривает ее – это редко действует на долгое время: недостаток внимательности, аккуратности, чистоты или трезвости побуждает часто менять прислугу. И однако, несмотря на затруднения, которые он встречает постоянно в своих сношениях с отдельными лицами, он убежден в своем уменьи распоряжаться делами людей, составляющих целую нацию. Законодатель не знает и тысячной доли граждан, не видел и сотой части их, имеет лишь слабое понятие о привычках и образе мыслей тех классов, к которым принадлежит громадная масса, и тем не менее он твердо убежден, что все будут действовать так, как он предполагает, и будут стремиться к цели, которую он наметил. Разве же здесь нет поразительной несогласованности между посылками и выводами?

Эти неудачи домашней жизни, эта полнота, разнообразие и сложность социальной жизни, о которых говорит нам каждая страница газеты и всю грандиозность которых тщетно старается представить нам наше воображение, должны бы были вызвать у каждого большие колебания, прежде чем он возьмется издавать законы, а между тем люди, именно в этом случае, выказывают удивительную самонадеянность. Нигде не существует такого контраста между трудностью задачи и недостаточностью подготовки у тех, которые за нее берутся. Из всех чудовищных заблуждений самое чудовищное, без сомнения, то, что необходимо очень долго учиться какому-нибудь ремеслу, хотя бы, например, ремеслу сапожника, и что единственная вещь, которая не требует никакой выучки, – это уменье создавать законы для целой нации.

Делая общие выводы из нашего рассуждения, не вправе ли мы сказать, что законодатель стоит перед столь хорошо известными тайнами, что они не должны бы быть тайнами для того, кто берет на себя громадную и страшную ответственность – сочинять законы для миллионов и миллионов людей, законы, которые, если не будут способствовать их счастью, увеличат их нищету и ускорят их смерть? Прежде всего, все мы имеем ту неоспоримую, очевидную и вместе с тем совершенно непризнаваемую истину, что все явления, которые мы видим в обществе, имеют свои корни в явлениях индивидуальной жизни людей, а эти явления вытекают из жизненных явлений вообще. Кроме того, что мы принуждены сделать тот неминуемый вывод, что, если только отношения между физическими и умственными явлениями жизни не представляют собой совершенного хаоса (предположение, которого последовательность жизни не допускает), то вытекающие из этих отношений явления не могут быть хаотичными, а следовательно, необходимо существует известный порядок в явлениях, вытекающих из предыдущего ряда явлений, и там, где человеческие существа должны работать над общим делом. Очевидно, что если человек берется создавать правила жизни для общества, не изучив последовательные явления социального порядка в их последовательной связи, то он может быть уверен, что принесет вред.

Во-вторых, если оставить в стороне все априорные рассуждения, этот вывод должен представиться уму законодателя при сравнении различных обществ между собой. Всякому должно бы быть ясно, что прежде, чем заняться подробностями социальной организации, надо задать себе вопрос: имеет ли эта организация свою естественную историю? А чтобы ответить на этот вопрос, необходимо рассмотреть, начиная с самых простых обществ, в каких отношениях различные формы социального строя схожи между собой. Краткое изучение сравнительной социологии показывает нам всюду одинаковые начала: обычное существование начальника и утверждение его власти посредством войн, влияние, всюду захваченное врачом и жрецом, наличность культа с одними и теми же основными чертами; следы разделения труда, показывающиеся весьма рано и принимающие мало-помалу более определенные черты, и затем различные сочетания политических, церковных, промышленных и других сил, появляющиеся по мере того, как группы соединяются и распадаются в результате войн. Все эти факты, когда мы их сравниваем, показывают, что, помимо их особенных, им одним свойственных отличий, общества представляют собой общие черты сходства в образе возникновения и развития. Они представляют собой черты структуры, доказывающие, что социальная организация имеет законы более сильные, чем личная воля людей, и что, не изучая их, люди рискуют сделать много зла.

Наконец, в-третьих, существует целая масса поучительных уроков, содержащихся в собраниях законов всех стран, и с этими уроками, очевидно, еще более необходимо считаться. В Англии, как и в других странах, все бесчисленные попытки, сделанные государственными деятелями, не принесли той пользы, которую должны были принести, и причинили бедствия, каких от них вовсе не ожидали. Шел век за веком, и новые меры, подобные прежним и основанные на тех же принципах, всегда оказывались несостоятельными и влекли за собою новые беды. А между тем ни избиратели, ни те, кого они избирают, не думают, что необходимо систематическое изучение этих законов, которые в былые времена делали народ несчастным, хотя и имели целью составить его счастье. А ведь нет никакого сомнения в том, что человек не может исполнять должность законодателя, если не обладает основательным знанием этих опытов, завещанных нам прошлым.

Итак, возвращаясь к аналогии, о которой мы говорили вначале, мы должны сказать, что в нравственном отношении законодатель является или свободным от порицания, или безусловно виновным, смотря по тому, изучил ли он фактически различные классы общества. Врач, который после многих лет ученья приобрел достаточные сведения по физиологии, патологии и терапии, не может считаться преступником, если человек умирает во время его лечения; он подготовился к лечению, как только мог, и сделал то, что мог. Точно так же и законодателю, который своими мерами, несмотря на обширные и систематические знания, освещающие его суждение, наносит вред вместо того, чтобы приносить пользу, может быть поставлена в упрек только ошибочность его суждений. Напротив, тот законодатель, который не знает или плохо знает ту массу фактов, которые он обязан рассмотреть раньше, чем мнение его о предложенном законе могло получить какую-либо ценность, и который тем не менее способствует принятию этого закона, не заслуживает прощения, если этот закон увеличит нищету и смертность, точно так же, как и аптекарский ученик должен быть наказан, если лекарство, прописанное им по невежеству, делается причиной смерти больного.