Текст книги "Политические сочинения. Том II. Социальная статика"

XIII
Право мены

§ 1. Свобода менять свою собственность на собственность другого человека явно заключается в общем понятии о человеческой свободе. Если человек будет требовать для себя этого права, то он через это ни в каком случае не выходит из пределов своей собственной сферы действий и не врывается в подобный же круг деятельности других. В торговой сделке обе стороны делают то, что они хотят, и не посягают на большую свободу, чем они сами дают другим. Такое действие кончается между ними, нисколько не касается посторонних и все-таки дает им большую возможность достигнуть предметов своих желаний, чем они имели прежде. Следовательно, акт обмена вполне согласен с законом равной свободы.

Можно возразить следующее: в том случае, когда несколько людей желают вступить в сделку с тем же человеком и торг окончательно состоится между этим лицом и одним из желающих, то остальные через это лишаются верной надежды на удовлетворение своей потребности, надежды, которая до этого была осуществима. Таким образом, успех их конкурента ограничил поле свободы, на котором они могли бы упражнять свои способности. Это, однако же, ложный взгляд на дело. Обратимся на мгновение к основному началу. Что нам следует сделать? Нам следует разделить по равным частям между всеми людьми всю массу свободы, которая допускается условиями социального существования. Посмотрите, какова будет доля каждого в случае торговых сделок. Несомненно, что всякий должен иметь свободу предлагать; всякий должен иметь свободу принимать предложение, всякий должен иметь свободу отказаться от предложения; все это каждый может делать во всех случаях, когда ему заблагорассудится, не мешая своему соседу делать то же, в тех же размерах и в то же самое время. Но никто не имеет права идти далее, никто не может заставить другого поделиться своим имуществом; никто не может заставить другого взять определенную цену; потому что тут всякий присваивает себе более свободы, чем он дает тому, с кем он обращается таким образом. Итак, если каждый имеет право предлагать, принимать и отказывать, но не может делать ничего более, то понятно, что при вышеизложенных обстоятельствах заключение сделки между двумя сторонами не составляет нарушения прав тех, которые вследствие этого получили отказ в своих предложениях, потому что каждый из них сохранил по-прежнему свою свободу предлагать, принимать и отказывать.

§ 2. Едва ли нужно упоминать, что всякое постороннее вмешательство в дело людей, которые договариваются между собой, заключает в себе нарушение свободы. Здесь не место также указывать причины, почему полезно признание свободной торговли. Нет надобности подкреплять доказательствами предыдущее заключение, потому что оно гармонирует само по себе с установившимися убеждениями думающих людей. Следовало бы сделать несколько замечаний насчет ограничений, которые поставляются этими правилами для законодательства, но это удобнее будет исполнить в другом месте.

XIV
Право свободного слова

§ 1. Выражение мыслей словом составляет известный род действий. Каждый человек может в обозначенных выше пределах делать все, что он хочет. Отсюда следует ясное само по себе заключение, что при условии равенства он может говорить все, что хочет. Другими словами, права ближних составляют единственное законное ограничение для деятельности человека точно так же, как они составляют единственное законное ограничение для его слова.

Есть два случая, где речь может перейти за установленные пределы. Ее можно употребить для распространения клеветы, и это будет пренебрежение нравственной обязанностью, о которой говорилось в предпоследней главе; она может служить для возбуждения и настроения другого человека к нанесению кому-либо оскорбления. В этом последнем случае подстрекатель, хотя он и не действовал лично при нарушении права, которое он старался произвести, однако же, по существу дела, должен считаться настоящим нарушителем. Мы не можем извинить убийцу, который будет утверждать, что его кинжал виноват в преступлении, которое стараются на него взвалить. Мы ответим, что тот, кто привел в движение кинжал с намерением отнять жизнь, совершил это преступление. Преследуя далее ход этой мысли, мы должны сказать, что тот, кто подкупом или убеждением побудил кого-либо действовать кинжалом, настолько же виноват, насколько и его орудие. Он имел то же самое намерение и точно так же употреблял средства, нужные для его исполнения; вся разница в том, что он произвел смерть путем более сложного механизма. Если мы вставим добавочный рычаг между двигающей силой и предметом, который приводится в движение, то никто не скажет, что отношение силы к предмету прекратилось; точно так же нельзя сказать, что тот, кто достигает злого результата, заставляя действовать другого, менее виноват, чем если бы он действовал сам. Следовательно, тот, кто внушает и побуждает к нарушению чужого права, должен почитаться человеком, преступившим закон равной свободы.

Итак, каждый может требовать свободы речи точно так же, как и свободы действий, в самом полном размере, согласном с равными правами всех. Как скоро она выходит за пределы, вытекающие из этих прав, она становится безнравственной, но в этих пределах недозволительно никакое ограничение.

§ 2. Если бы можно было написать новую «Ареопагитику»[35]35
  …новую «Ареопагитику» – «Ареопагитика» (1644), памфлет английского поэта Джона Мильтона (1608–1674), направленный против цензуры.


[Закрыть], то она, наверное, была бы бесполезна в современном возрасте мира и в нашей стране. Несмотря на это, до сих пор не в малых размерах преобладают чувства, против которых Мильтон вооружился в своем знаменитом опыте; чувства эти мы встречаем даже между людьми, которые хвалятся своим либерализмом. Несмотря на ослабление нетерпимости, несмотря на возрастание свободных учреждений, репрессивная политика прежнего времени еще и теперь находит иногда защитников. Если бы дело пошло на голоса, то немало оказалось бы таких, которые присоединились бы к предложению о некотором ограничении свободы речи, необходимом будто бы для общественной безопасности! Еще несколько лет тому назад заключение в тюрьму одного социалиста за богохульство не вызвало ни негодования, ни протеста против нарушения свободы речи; такой произвол одобряли даже усердные защитники религиозной свободы. Многие желали бы также возбуждение в народе неудовольствия обратить в уголовное преступление; не окажется недостатка и в таких, которые для примера и на страх другим желали бы повесить нескольких демагогов. Посмотрим, что могут сказать в подтверждение своего мнения люди, защищающие снисходительную цензуру.

§ 3. Часто признается за несомненную истину, что правительство должно обеспечить для подданных «безопасность и сознание безопасности». От такого правила остается только незаметный переход к заключению, что суд обязан прислушиваться к тому, что говорит народный оратор, и останавливать чрезмерно страстную декламацию, потому что она будто бы имеет целью породить тревогу. Если бы посылки в этом случае были хороши, то заключение могло бы иметь свое значение; но посылки более чем сомнительны. Все согласны, что особое назначение законодателя состоит в том, чтобы за каждым человеком обеспечить спокойное обладание его личностью и его собственностью; но полагать, что законодатель обязан успокаивать страх, происходящий от всякого ничтожного возбуждения, – это мнение до такой степени смешное, что его странно опровергать. Подумайте о том, к чему оно приводит. Соединяя вместе понятия «безопасность» и «сознание безопасности», мы должны предположить, что если правительство обязано доставлять каждому лицу «безопасность», то каждое лицо может так же иметь право на постоянное обладание «сознание безопасности». Вот прекрасная перспектива для заваленного делами первого министра! Если бы такое учение было справедливо, то где был бы конец заботам государственного человека? Не следует ли ему прислушиваться к мнениям каждого ипохондрика, в больном воображении которого реформа изображается в виде ужасного оборотня с наклонностями людоеда, с пиками вместо когтей и с гильотинами вместо зубов? Если он не должен этого делать, то почему? «Сознание безопасности» разрушено в подобном субъекте резким обличением какого-нибудь горячего патриота; он желает, чтобы его страх был успокоен подавлением, по его мнению, опасной гласности; на основании сделанного выше положения его желание должно быть исполнено. На таком основании всякая агитация должна быть потушена, потому что, наверное, найдутся люди, и даже не в малом числе, для которых каждое обсуждение какого бы то ни было общественного вопроса есть источник страха; ему стоит появиться, и они начнут предсказывать всякого рода бедствия, какие должны произойти от его дальнейшего развития. Старые бабы того и другого пола почувствовали великий страх от ужасных предсказаний «Standard» и великое горе от плаксивых сетований «Herald», и в них возникло страстное желание положить конец пропаганде свободной торговли; если бы обратить надлежащее внимание на их «сознание безопасности», то желание это должно было бы исполниться. Религиозные причины, порождающие политическую неспособность, должны были бы сохраняться до сего времени, на подобном же основании предложение отменить эти ограничения навело крайний ужас на целую слабодушную толпу. Появились пророчества, что возвратятся времена, когда католики преследовали еретиков; все ужасы, рассказанные в «Книге мучеников»[36]36
  «Книга мучеников» (1559) – агиографический (житийный) труд Джона Фокса (1516–1587) – английского религиозного писателя-протестанта.


[Закрыть], были выставлены вновь напоказ; эпидемический страх расслаблял людей тысячами. Легковерные прислушивались с поднятыми к небу глазами и с открытым ртом к ужасным басням, и на сцену являлся кто-нибудь вроде вновь испеченного Тита Отса. Слушатели получали видения, в которых им представлялись огни и костры; каждому представлялось, что он уже в Смитсфильде с позорным столбом за спиной и с зажженным факелом у ног: ему снилось, что он в застенке инквизиции, и он просыпался покрытый холодным потом, чтобы убедиться, что писк мыши принял за визг придавливающего винта. Тут, безо всякого сомнения, был случай самой плачевной утраты «сознания безопасности», а следовательно, власти должны были остановить агитацию в пользу эмансипации католиков, они должны были зажать рот всем ее защитникам, наложить оковы на ее прессу и мешать ее митингам.

Бесполезно разъяснять, что все это были преувеличения, что нельзя было обращать внимание на страх нервозных и слабосильных субъектов или бессмысленных ханжей. Если не следовало обращать внимание на страх сотен, то почему нужно поддаваться тысячам? Если мы можем спокойно глядеть на трепет тысяч, то почему следует уступить десяткам тысяч? Где нужно провести границу? Где отыскать требуемый регулятор? Кто скажет нам, когда сознание отсутствия безопасности распространилось достаточно, чтобы на него можно было обратить внимание? Можно ли его принимать в соображение, если в нем участвует большинство? Кто в этом случае решит, что страх действительно овладел большинством? Может быть, скажут, что необходимо, чтобы страх был основательный. Прекрасно, но кто определит, основателен он или нет? Где папа, который постановит в этом случае свое безошибочное решение? Те, которые находят в «сознании безопасности» границу для свободы речи, пусть сначала ответят на все эти вопросы.

§ 4. Что касается до нападок на государственную деятельность, которые составляют по закону оскорбление, потому что они возбуждают презрение к правительству, то в подобном оскорблении могут обвиняться все партии, начиная от оратора-чартиста[37]37
  Чартизм – политическое и социальное движение в Англии с конца 1830-х до конца 1840-х годов, получившее имя от поданной в 1839 г. парламенту петиции, называвшейся хартией, или народной хартией.


[Закрыть] и до коновода оппозиции, и «Times» со своими насмешками над жалкими результатами «великого годового трезвона», и веселый шутник из журнальной братии, который забавляется над эксцентричностями гибкого экс-канцлера. Единственный вопрос, который можно сделать по отношению к этим нападкам: заслужены ли они? Справедливо ли то, что в них высказывается? Моралист должен определить их границу там, где может быть доказано, что основной закон нарушен, что нападки не заключают в себе истины, что те, на которых нападали, очернены. Но если будет доказано, что они в существе верны, то на каком основании можно защищать их запрещение? То, что действительно достойно презрения, должно быть выставлено на позор, поэтому и обвинение в неприличных поступках должно пользоваться полной публичностью. Рассуждать иначе – значит разделять положение Макиавелли, по мнению которого законодательство правильно поступало, если оно прибегало к обману, если оно было организованным притворством, нужно полагать, что для народа необходимо быть обманутым, что ему нужно представлять призрак добродетели там, где ее не существует в действительности, что общественное мнение должно быть скорее вводимо в заблуждение, чем направляемо на путь истины, что для народа хорошо, если он верит лжи.

§ 5. Может быть, весьма опасно поставить больного в положение годного для крепкого здоровья. Для страдающего несварением желудка куриный бульон может быть во всех отношениях полезнее более существенной пищи. Тот, кто страдает припадками гриппа, хорошо сделает, если он будет избегать бурного северо-западного ветра или даже слабого южного ветра. Но нужно быть более чем простоватым, чтобы из таких фактов заключить, что питательная пища и свежий воздух – дурные вещи. Тот, кто припишет в этом случае дурное влияние пище и воздуху, а не болезненному состоянию, тот покажет еще весьма незрелые понятия о причинности.

Точно так же незрелы идеи тех, которые заключают о неудобствах неограниченной свободы речи из того, что она в известных состояниях общества производит плачевные результаты. Все зло, происходящее в этих случаях от неограниченного выражения мнений, должно быть отнесено к ненормальному состоянию политического тела, а не к свободе речи. При здоровом социальном устройстве и при довольстве, которое от этого происходит, нечего опасаться даже самого неограниченного выражения чувств и мыслей. С другой стороны, если существует всеобщее неудовольствие, то, конечно, можно бояться подвергать печальные стороны государственной жизни холодному дуновению критики, и от этого могут произойти опасные симптомы, но что же из этого? Какой-нибудь Луи-Филипп, или генерал Кавеньяк, или Луи Наполеон могут найти в растленном и анархическом состоянии вещей извинение для шпионства, цензуры и воспрещения публичных собраний. Но что же из этого? Если какой-нибудь народ не может быть управляем на основании принципов чистой справедливости, то тем хуже для этого народа. Несмотря на это, принципы останутся верными. Выше (с. 41) уже было объяснено, что несоответствие между совершенным законом и несовершенным человеком неизбежно. Если для какого-нибудь народа произойдет зло от немедленного и полного признания закона равной свободы как по отношению к речи, так и по отношению к действиям, то зло это будет указывать на недостаточное приспособление этого народа к социальной жизни и вовсе не может служить доказательством недостаточности самого закона.

XV
Дальнейшие права

Если бы того требовали обстоятельства, то к этому изложению можно было бы прибавить еще много других глав подобного же содержания. Если бы это писалось во Франции, то нужно было бы из закона о равной свободе вынести и разъяснить право свободного движения с места на место без дозволения со стороны правительства. Если бы это относилось к китайцам, то, может быть, потребовалось бы представить некоторые доказательства, что человек должен иметь свободу носить платье такого покроя, который ему всего более нравится. В различные времена и в различных местностях может встретиться необходимость развивать подобным же образом закон равной свободы во многих других направлениях. Теперь для нас совершенно излишне снова повторять рассуждения, которыми уже так часто пользовались; то, что мы называем правами, не более как искусственные подразделения общего требования относительно пользования способностями, это – применения такого общего требования к отдельным случаям. Справедливость каждого из этих прав доказывается тем же путем; нужно показать, что относящаяся к этому праву особая деятельность способностей не помешает подобной же деятельности способностей других людей. Читатель уже видел, на каких основаниях устанавливаются этим путем самые существенные права. При установлении более незначительных, которых мы не касались, он может быть предоставлен самому себе.

XVI
Права женщин

§ 1. Естественная справедливость не знает различия полов. В ее словаре существует слово «человек», но нет слова «мужчина». Закон равной свободы одинаково относится ко всему роду человеческому, к женщинам точно так же, как к мужчинам. Те же самые априористические суждения (главы III и IV), которые устанавливают закон для мужчин, могут быть применяемы в равной силе и по отношению к женщинам. Нравственное чувство, которое дает мужской душе возможность сообразоваться с законом, существует точно так же и в женской. Следовательно, различные права, выводимые из этого закона, должны применяться одинаково к людям обоих полов.

Такую истину следовало бы считать очевидной, следовало бы предполагать, что стоит только ее высказать, чтобы встретить всеобщее одобрение. Найдется, однако же, много людей, которые или безмолвно, или многоречиво выразят свое несогласие. Трудно себе представить, по каким причинам они так поступают. Они соглашаются с аксиомой, что человеческое счастье есть воля Божия, – с этой аксиомой, которая служит первоначальным источником для вывода того, что мы называем правами. И вот остается объяснить, почему различие в устройстве тела и незначительное видоизменение душевных свойств исключают одну половину человеческого рода от пользования благодеянием этого высшего предопределения. Обязанность привести доказательства лежит на тех, которые утверждают существование различных прав; мы поступим совершенно правильно, если будем применять закон равной свободы к людям того и другого пола, пока несправедливость такого образа действий не будет доказана. Мы, однако же, не будем пользоваться этим преимуществом, мы принимаем полемику по этому предмету.

Мы имеем перед собой только три положения. Можно утверждать, что женщины не имеют вовсе прав, что они имеют меньше прав, чем мужчины, и, наконец, что они равны мужчинам.

Человек, который будет утверждать, что женщины вовсе не имеют прав, должен доказать, что Создатель предопределил женщин для того, чтобы они находились в полном произволе у мужчин, что в распоряжении мужчин должны находиться и их счастье, и их свобода, и их жизнь; другими словами, что они предназначены для того, чтобы считаться существами низшей породы. Мало найдется людей, которые будут иметь смелость утверждать это.

Из второго предположения, что права женщин менее значительны, чем права мужчин, немедленно вытекают следующие вопросы. Если они не так велики, то насколько они меньше? Каково точное отношение между законными правами того и другого пола? Какие общие права у тех и других, и в чем права мужчин превосходят права женщин? Кто может указать нам, каким путем нужно соразмерять права при наделении тех и других? Постановляя вопрос практически, нужно определить каким-либо логическим путем, можно ли оправдать турка, который велел утопить в Босфоре рассердившую его черкешенку? Были ли нарушены права женщин афинским законом, который при известных обстоятельствах дозволял гражданину продавать свою дочь или сестру? Можно ли защитить с нравственной точки зрения наш закон, который дозволяет умеренно бить свою жену или запереть ее в одной из комнат своего дома? Справедливо ли лишать замужнюю женщину права владеть собственностью? Может ли муж по справедливости отобрать у жены ее заработок против ее воли, как это дозволяется нашим законом, и т. д.? Вот задачи, подлежащие разрешению, и к ним можно присовокупить множество других им подобных. Следует найти принцип, основанный на природе вещей, которым можно было бы разрешить их с научной последовательностью, разрешить их не на основании утилитарных соображений, но определенным, философским путем. Между теми, которые придерживаются учения, что права женщин должны быть ограниченнее прав мужчин, найдется ли хоть один человек, который в состоянии приискать какой-нибудь подобный принцип?

Если никто не в состоянии этого сделать, то остается только принять третье положение, что права женщин равны правам мужчин.

§ 2. Тем, которые, утверждая, что права женщин не могут быть равны правам мужчин, основываются на душевном превосходстве мужчин, можно возражать различными путями.

Прежде всего можно оспаривать самый факт этого превосходства. Защитник женщин может привести много примеров, где женщины приобрели обширную известность своей деятельностью на поприще политики, наук, литературы и искусств; мир имел множество королев, отличавшихся столько же своим могуществом, сколько и своей проницательностью, начиная от Зеновии и до императриц Екатерины и Марии-Терезии. Соммервиль, Гершель и Цорлин приобрели известность в точных науках; в политической экономии – Мартино; в философии – Сталь; в политике – Ролан. Поэзия имеет своих Тейгс, Хеманс, Ландон и Браунинг; драма – Иоанну Бальи; роман – Остин, Бремер, Гор, Ж. Санд и т. д. без конца. В скульптуре слава заслужена была принцессою; картина вроде «Важного вопроса» достаточно доказывает способность женщин к живописи. На сцене женщины, без сомнения, равны мужчинам, а может быть, за ними должна остаться пальма первенства. К этим фактам можно присовокупить другие важные соображения. Женщины всегда были, да и в настоящее время поставлены в невыгодное положение по отношению ко всем отраслям знания, мысли и искусства. Они не допускаются в академии и университеты, в которых мужчины получают свое воспитание; род жизни, который их ожидает, не представляет такого обширного поля для деятельности честолюбия; на их развитие реже действует величайший из стимулов – нужда; при обычном их воспитании остаются неразвитыми многие из высших способностей человеческих. До настоящего времени распространенный между мужчинами предрассудок относительно «синего чулка» в значительной степени мешал женщинам гоняться за литературными почестями и заставлял даже бояться их. Если мы все это примем в соображение, то поймем, что есть основательные причины, по которым можно сомневаться в превосходстве мужчин над женщинами, и что факт этот вовсе нельзя считать очевидным.

Оставляя все это в стороне, мы будем опровергать положение на основании его же собственных посылок. Пусть будет допущено, что интеллектуальные силы женщины незначительнее сил мужчины, что чувство управляет ею с большей исключительностью, что она более способна увлекаться, что она менее управляется разумом. Если мы со всем этим согласимся, то может ли это все-таки послужить основанием для учения, что права женщин не могут быть так же распространены, как права мужчин?

1) Если лицам обоих полов нужно отмерять права по соразмерности относительной величины их интеллектуальных сил, то, безо всякого сомнения, по той же мерке нужно отмерять права и отдельным мужчинам. Из этого неизбежно должна выйти та многосложная путаница, о которой уже было говорено.

2) Далее из этого нужно вывести такое заключение. Так как встречаются отдельные женщины с несомненно бо́льшими способностями, чем те, которыми обладают мужчины в среднем уровне, то некоторые женщины должны иметь бо́льшие права, чем некоторые мужчины.

3) Таким образом, вместо одного известного и определенного размера прав для мужчин и другого такого же размера для женщин, на основании этой гипотезы является бесконечная градация прав, в которой пол уже вовсе не играет никакой роли. Еще раз мы должны обратиться на поиски недосягаемого – нас заставляют гоняться за невозможной мерой для оценки способностей и за другим, столь же невозможным мерилом прав.

Эта теория не только распадается в куски от процесса исследования, но если ее очистить от пошлой фразеологии, то она оказывается абсурдом. Что мы разумеем под словом «права»? Слово это обозначает нашу свободу по отношению к упражнению наших способностей. А какой смысл имеет положение, что женщина стоит душевно ниже мужчины? Оно показывает только, что способности женщины менее сильны. Что же значит вывод, что женщина должна иметь меньше прав, потому что ее душевные силы менее значительны? Он значит, что женщина должна иметь меньше свободы упражнять свои способности, чем мужчина – свои, потому что способности женщины более слабы.

§ 3. Убеждение носит на себе печать характера, оно, в сущности, есть его произведение. Это достаточно доказывается антропоморфизмом. Желания людей окончательно выражаются в их верованиях, т. е. в их действительных верованиях, а не в нормальных. Разложите на части теорию вещей какого-либо человека, и вы найдете, что она основана на фактах, собранных по внушению его желаний. Пламенная страсть затирает все факты, противные тому, что необходимо для ее удовлетворения, и соединяет те, которые должны служить ее целям, обращает их в орудия, с помощью которых она может достигать этих целей. Нет такого порочного поступка, для которого не находилось бы оправдания у того, кто его совершил, а если поступок часто повторяется, то оправдание обращается в убеждение. Самые низкие поступки, которые записаны в истории, находили себе защитников, даже убийства Варфоломеевской ночи и тому подобное; мало этого, их старались обратить в выполнение воли Божией. Не лишена мудрости басня, изображающая нам волка, который сначала обвиняет овцу, а потом пожирает ее. То же самое постоянно делается между людьми. Каждый завоеватель, прежде чем он поднимал знамя войны, старался уверить себя, что он защищает справедливое дело. Жертвоприношения и молитвы предшествовали всякому военному походу, начиная от кампаний Цезаря и кончая пограничным набегом. «С нами Бог!» – вот общий крик. Каждый из двух сражающихся народов освящает свои знамена; и тот, кто победил, поет Te Deum[38]38
  Te Deum (лат.; Te Deum laudamus – «Тебя, Бога, хвалим») – гимн св. Амвросия Медиоланского; ранний христианский гимн, созданный в конце IV в., самый известный гимн латинской церкви. Регулярно используется в католическом богослужении


[Закрыть]. Аттила был убежден, что он имеет «божественное право на господство над землей». Испанцы, порабощая индейцев, оправдывали себя обращением их в христианство; они повесили тринадцать не подчиняющихся в честь Иисуса Христа и его апостолов. Мы, англичане, оправдываем наши завоевания в колониях тем, что будто бы провидение Творца предназначило англосаксонскую расу для заселения мира! Ненасытная страсть к завоеваниям обращает избиение людей в добродетель, и неумолимая мстительность обращала убийство в обязанность более чем у одного племени. Ловкое воровство считалось похвальным между спартанцами и таким же считается между христианами, лишь бы оно производилось в достаточно обширных размерах. Пиратство считалось героизмом у Ясона и его дружины; точно так же смотрели на него норманны и не иначе смотрят на него теперь малайцы, и еще никогда не было недостатка в золотом руне для того, чтобы ему послужить предлогом. Среди народов, гоняющихся за деньгами, человек ценится соразмерно количеству часов, проведенных им за делами; в наши дни страсть к приобретению создала апофеоз труда, и даже скряга не лишен нравственного кодекса, которым он оправдывает свое скопидомство. Управляющие классы оправдывают себя тем, что собственность имеет более права на представительство, чем личность, что преобладание должно оставаться за интересами поземельных владельцев. Бедный вполне убежден, что он имеет право на помощь; монахи считают книгопечатание изобретением дьявола, и многие из современных наших сект полагают, что люди другой веры находятся под властью нечистой силы[39]39
  Речь Гарланда на методистском собрании.


[Закрыть]. Для духовенства ничего не может быть яснее того, что установление государственной церкви справедливо и существенно для поддержания религии. Обладатель синекуры приходит в справедливое, по его мнению, негодование, если не обращается внимания на его право собственности в доходах. И таким же образом зарождаются убеждения во всем обществе, с начала до конца.

Может быть, самые поразительные примеры подобных убеждений представляют нам взгляды рабовладельцев, которые утверждают, что негры не принадлежат к существам человеческого рода, и похожее на них верование магометан, что женщины не имеют душ[40]40
  Хотя Вашингтон Ирвинг и доказал, что в Коране нет подобного учения, но он не показал, что оно не разделяется магометанами. Очень может быть, что верования магометан подверглись искажениям точно так же, как и христианские.


[Закрыть]. Во всех этих случаях эгоизм подыскивает достаточно оснований, чтобы делать то, что он хочет; он сопоставляет и искажает, преувеличивает и утаивает и всякими неправдами наконец-таки доходит до желаемого заключения. Конечно, можно сомневаться в том, что люди действительно могут быть убеждены в вещах, которые осязательнейшим образом противоречат самым ясным фактам. Можно утверждать, что те, которые обнаруживают убеждения до такой степени нелепые, должны притворяться. Однако же тем, которые так думают, нельзя не опасаться ошибки. Пусть они припомнят, что и их эгоизм вводил в обман и доводил до не менее грубых нелепостей. Законы Англии и общественное мнение в этой стране поддерживают учения приблизительно столь же нерациональные, как те, которым верить нам кажется невозможным; часто это те же самые учения, но только в несколько смягченном виде. Разве убеждение, что права женщин не равны правам мужчин, не должно быть отнесено к взглядам такого же рода, если его рассмотреть несколько внимательнее? Это просто то же учение, что женщины не имеют души, но только несколько ослабленное.

§ 4. Всем известно, что о нравственном состоянии народа можно судить по тому, как в его среде обращаются с женщинами. Факты, которые приводят к подобному общему заключению, имеются в большом изобилии. Обратитесь, куда вам угодно, – вы увидите всюду, что именно настолько, насколько право сильного определяет отношения между мужчинами, оно определяет и отношения между мужчиной и женщиной. Торжество силы над правом господствует в учреждениях народной политики всегда именно в тех же размерах, как у домашнего очага. Деспотизм в государстве неизбежно соединен с деспотизмом в семействе. Оба одинаково не нравственны по своему происхождению, а потому не могут не существовать рядом. Стоит только назвать Индию, Турцию, Египет, Китай, Россию, феодальные государства Европы, чтобы напомнить массу фактов, объясняющих такое совпадение.

Странно, однако, что мы все почти делаем такое наблюдение, но не применяем его к себе. Мы сидим за чайным столом и рассматриваем народные свойства, мы философствуем о развитии цивилизованных учреждений и, нисколько не сомневаясь, считаем решенным делом, что мы цивилизованны, что порядок вещей, среди которого мы живем, справедливый или, по крайней мере, приблизительно справедливый. Точно так же рассуждали народы в прошлые времена, и все единообразно ошибались. Теперь существует множество людей, которым никогда не приходит в голову, что мы в этом можем ошибаться точно так же. Порицая дурное обращение с женщинами на Востоке, находя, что оно указывает на болезненное состояние общественных отношений, множество людей не понимает, что то же самое отношение между политическим и домашним притеснением существует в нашей Англии и в настоящий час; наши законы и обычаи именно настолько нарушают права человечества, давая более богатым частям общества власть над более бедными, насколько они нарушают те же самые права, давая более сильному полу власть над более слабым. Если мы отбросим предрассудки и будем рассматривать все учреждения с той точки зрения, с которой их следует рассматривать, т. е. будем считать их произведениями народных свойств, то мы вынуждены будем сознаться, что действительно все это должно быть правдой. Закваска старой тирании настолько же обнаруживается в поведении сената, насколько она проявляется и у домашнего очага. Если несправедливость управляет публичной деятельностью людей, то она неизбежно настолько же управляет и частной. Существование факта, что внешние отношения носят на себе печать притеснения, достаточно доказывает, что точно так же положение существует и в быту семейном.